© О. Е. ФРОЛОВА, кандидат педагогических наук

Творчество А. С. Пушкина занимало В. В. Набокова на протяжении всей жизни и как предмет научных исследований, и как литературный эталон, и как материал для собственных произведений.

Как организована и развивается в романе "Дар" пушкинская тема? Одинаковым ли является Пушкин разным персонажам и автору? И если нет, то кем или чем становится он для Набокова и персонажей романа?

Самый прямолинейный способ ввести пушкинское слово в свой текст - цитата. Природа цитирования диалогична: автор либо солидаризируется с чужим словом, либо выступает как его оппонент. Четыре типа употреблений могут быть связаны с чужим словом: 1) свое для своих, 2) чужое для своих, 3) свое для чужих, 4) чужое для чужих (Nikolayeva T.M., Sedakova I.A. Ценностная ориентация клише и штампов в современной русской речи // Revue des etudes slaves. T. 66. 3. Paris, 1994).

Однако пушкинское слово существует в романе в системе субъектов речи: автора-рассказчика и персонажей, и в каждом случае становится предметом оценки.

стр. 32

Но для Набокова цитация - не единственная составляющая пушкинской темы. Пушкинское слово в "Даре" подчинено структуре художественного произведения. И здесь можно выделить несколько уровней: персонажный, именной, поведенческий, исторический, текстовый. Каждый из них определяет "поведение" "чужого" слова в тексте.

Что же происходит на этих разных уровнях?

На персонажном уровне цитируемый автор или его персонаж вводятся в ткань "Дара" наравне с другими героями. Речь идет не просто об упоминании их имен в набоковском романе - они именно как "живые" люди включаются в сюжетную ткань. Сам Пушкин тоже делается персонажем "Дара".

Поведенческий уровень предполагает ориентацию героя на манеры великого поэта.

На историческом уровне Набоков вводит в свое произведение упоминания о событиях жизни Пушкина.

На именном - в роман включаются имена персонажей или людей из пушкинского окружения, причем в этом случае антропоним упоминается как имя персонажа или отчуждается от своего носителя и присваивается другому лицу. Отличие именного уровня от персонажного в том, что на данном уровне имя собственное не влечет за собой появления персонажа, который включался бы в сюжет.

Наконец, на текстовом уровне в набоковский роман "вплетаются" цитаты или аллюзии из пушкинских текстов.

Для анализа текста романа существенно, в речи какого персонажа возникает та или иная цитата.

Персонажный и именной уровни определяют характер единиц - это антропонимы. Поведенческий и исторический уровни объединяются только вокруг одного имени - Пушкин - и фигуры самого поэта. На другом полюсе - текстовый уровень, заставляющий обратиться непосредственно к пушкинскому слову.

Таким образом, можно говорить о двух типах источников цитирования - внелитературная действительность: жизнь Пушкина, его окружение, и мир его прозы и поэзии.

Посмотрим, как развивается пушкинская тема на разных уровнях романа.

На текстовом уровне его слово активно присутствует в "Даре". Список пушкинских источников чрезвычайно широк: "Домик в Коломне"; "Евгений Онегин" (включая черновики); "Дар напрасный, дар случайный"; "В прохладе сладостной фонтанов"; "Мы рождены, мой брат названый"; "Стансы"; "Разговор книгопродавца с поэтом"; "Не пой, красавица, при мне"; "19 октября"; "Румяный критик мой, насмешник толстопузый"; "Путешествие в Арзрум"; "Художнику"; "Барышня-крестьянка"; "История Пугачева"; "Капитанская дочка"; "Элегия"; "На холмах Грузии"; "Путешествие из Москвы в Петер-

стр. 33

бург"; "Сапожник"; "Стамбул гяуры нынче славят"; "Борис Годунов"; "Опровержение на критики"; "Египетские ночи"; "Угрюмых тройка есть певцов"; "Я памятник себе воздвиг нерукотворный"; "Вновь я посетил". Стихи, эпиграммы, проза, драма, критика.

Автор романа играет с читателем, заставляя его угадывать произведения по цитатам и давая пушкинские названия текстам писателей русской эмиграции ("Русалка"). Но уже на первый взгляд ясно, что автору близко прежде всего позднее творчество Пушкина. Чаще, чем к другим произведениям, Набоков обращается к "Евгению Онегину" (пять раз, включая черновики) и "Египетским ночам" (четыре раза).

На именном уровне Набоков наделяет фамилиями пушкинского окружения незначительных персонажей, например: Данзас, инженер Керн. Более того, он считает возможным выразить свое отношение к современному советскому пушкиноведению, давая фамилию Щеголев одному из малоприятных персонажей. Другой награжден фамилией Линев, становясь однофамильцем художника-дилетанта, оставившего последний прижизненный портрет Пушкина.

Двойная фамилия главного персонажа Годунова-Чердынцева одновременно отсылает читателя и к русской истории, и к ее интерпретации Пушкиным. Автор рассчитывает на читательскую эрудицию, задавая ему загадки: восстановить из ряда Лишневский, Шахматов, Ширин "пушкинские" фамилии Шихматов, Шаховской, Шишков. Среди упомянутых в романе лиц - Арина Родионовна.

Поведенческий уровень разработан значительно скупее. Некоторым пушкинским привычкам следует главный герой, совершая прогулки с тяжелой железной палкой.

На историческом уровне Набоков вспоминает поступки Пушкина, места, где он побывал.

Наконец, на персонажном уровне виртуальный Пушкин является странным героем розыгрыша: молодежь в семье не говорит о гибели поэта приехавшему из-за границы Кириллу Ильичу Годунову-Чердынцеву, деду рассказчика.

Если мы последуем логике произведения и исследовательскому приему Ю. Д. Апресяна, опиравшемуся при интерпретации романа на содержание глав, картина изменится (Апресян Ю. Д. Роман "Дар" в космосе Владимира Набокова // Избранные работы. Т. П. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995. С. 651 - 694). Апресян здесь следует самому Набокову, который в предисловии к английскому переводу "Дара" 1962 года писал: "Сюжет первой главы сосредоточен вокруг стихов Федора. Глава вторая - это рывок к Пушкину в литературном развитии Федора и его попытка описать отцовские зоологические экспедиции. Третья глава сдвигается к Гоголю, но подлинная ее ось - это любовные стихи к Зине. Книга Федора о Чернышевском, спираль внутри сонета, берет на себя главу четвер-

стр. 34

тую. Последняя глава сплетает все предшествующие темы и намечает контур книги, которую Федор мечтает когда-нибудь написать, - "Дара"" (Набоков В. В. Предисловие к английскому переводу романа "Дар" ("The Gift") // В. В. Набоков: Pro et contra. СПб., 1999. С. 50).

Но сначала обратимся к заглавию и финалу романа.

Автор поместил пушкинское слово в сильные позиции текста: заголовок и конец романа. По выражению Ю. М. Лотмана, "если начало текста в той или иной мере связано с моделированием причины, то конец активизирует признак цели" (Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Об искусстве. СПб., 1998. С. 208).

Что касается заглавия, сближение его с одноименным пушкинским стихотворением возникает, когда текст уже прочитан. Аллюзия финальных строк, явно узнаваемых, перекликающихся с последними строфами "Евгения Онегина", заставляет читателя вернуться к началу романа. И тогда активизируется заложенная автором перекличка с пушкинским стихотворением 26 мая 1828 года:

Дар напрасный, дар случайный, 
Жизнь, зачем ты мне дана?

Активизация диалога Набокова и Пушкина уже в заголовке романа, отсылающего читателя к пушкинскому вопросу, окрашивается трагически при сопоставлении заглавия с его эпиграфом: "Дуб - дерево. Роза - цветок. Олень - животное. Воробей - птица. Россия - наше отечество. Смерть неизбежна" (Набоков В. В. Собр. соч.: В 5 т. Т. 4. СПб., 2000. С. 191; далее - только стр.). Можно сказать, что ответом на подразумеваемый в заглавии вопрос служит сам роман.

Точка же поставлена в финале "Дара" набоковской стилизацией под финальные строфы "Евгения Онегина": "Прощай же, книга! Для видений - отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, - но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, - и для ума внимательного нет границы - там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка" (541). Вопрос заглавия, "отягощенный" эпиграфом, мы рискнули бы переформулировать так: каков смысл жизни, если она конечна по определению? Ответ финала дается в перекличке с текстом "Евгения Онегина".

Набокова и Пушкина объединяет осознанное расставание с собственным трудом и текстом: "Прощай же, книга!" - говорит романист. В "Евгении Онегине" читаем:

Прости ж и ты, мой спутник странный, 
И ты, мой верный идеал, 
И ты, живой и постоянный, 
Хоть малый труд.

стр. 35

Существенно и различие, которое осознает Набоков: для него с удалением 
автора начинается жизнь книги: "и не кончается строка", реальная физическая 
жизнь преодолевается новым "призрачным" существованием. Для Пушкина же 
важнее расставание с читателем:

Кто б ни был ты, о мой читатель, 
Друг, недруг, я хочу с тобой 
Расстаться нынче как приятель. 
Прости.

Можно сказать, что Пушкин, заканчивая свой труд, уже находится "вне" своего 
романа, а Набоков - еще "внутри" своего творения. И это не удивительно. 
Сознательное отделение Пушкиным себя от своего героя известно:

Всегда я рад заметить разность 
Между Онегиным и мной (...)

Как будто нам уж невозможно 
Писать поэмы о другом, 
Как только о себе самом.

Между тем субъект речи в "Даре" таков, что 3-е л. ед. ч. несколько раз 
переходит в 1-е л. ед. ч., и это позволяет автору быть одновременно и 
персонажем романа и, оставаясь "внутри" произведения, не прощаться с 
читателем.

А теперь проследим за движением пушкинского имени по главам набоковского 
романа и определим, как меняется восприятие Пушкина главным героем и 
рассказчиком.

В первой главе, посвященной стихам Ф. К. Годунова-Чердынцева, текстам и 
сочинению стихов как процессу, упоминаются поэма "Домик в Коломне", 
которая начинается, как известно, с обоснования выбора строфики, и 
стихотворение "В прохладе сладостной фонтанов...", повествующее о 
волшебном поэте.

Александр Яковлевич Чернышевский, отец покончившего с собой молодого 
поэта Яши, заказывая Годунову-Чердынцеву книгу о сыне, обращается к 
"Разговору книгопродавца с поэтом" и "Евгению Онегину", причем стих Я 
не предвижу возражений касается приготовлений Онегина к дуэли с 
Ленским. С Яшей Чернышевским связано упоминание невского гранита из 
первой главы "Евгения Онегина". Невский гранит - один из предметов 
стихотворного творчества самого Яши.

С душою, полной сожалений, 
И опершися на гранит, 
Стоял задумчиво Евгений, 
Как описал себя пиит.

стр. 36

Набоков здесь обращается еще и к графическому наследию поэта, упоминая 
"невский" гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя, и имея 
в виду рисунок поэта к "Евгению Онегину" в письме брату Льву от ноября 1824 
г.

Цитата из "Не пой, красавица, при мне" возникает применительно к творчеству 
близкого Чердынцеву Кончеева. В их разговоре всплывает как тема для беседы 
цитата из "19 октября" и упоминается незаконченная "Русалка". И, наконец, 
стихотворение, которое сочиняет Чердынцев, как указывает А. Долинин в 
комментарии к роману, восходит к строфе XLV шестой главы с существенной 
разницей: Пушкин благодарит юность, а Набоков отчизну. Пушкин - за 
милые мученья, а Набоков - за злую даль, за изгнание.

В этой же главе встречаются фамилии из пушкинского окружения, которые 
носят уже совсем другие люди, но, тем не менее, волею судьбы 
Годунов-Чердынцев встает в их ряд. "Mme Ducamp... прикидывала, куда бы 
вписать нас с Таней, и наконец, с усилием и скрипом, пропихивала перо промеж 
la Princesse Toumanoff с кляксой в конце и Monsieur Danzas с кляксой вначале" 
(205). Однако в первой главе цитаты еще не концентрируются вокруг своего 
создателя, а "пушкинские" имена присвоены незнакомым людям: княгиня 
Туманова, мосье Данзас, инженер Керн.

Что касается Годунова-Чердынцева, для него в первой главе Пушкин, прежде 
всего, связан со стихотворным мастерством. В финале главы Чердынцев и 
Кончеев рассуждают о русской литературе, вершиной которой является великий 
поэт. Его имя и притяжательное прилагательное упоминаются три раза.

Во второй главе ситуация меняется. Занимаясь историей своего отца, 
Чердынцев обращается к прозаическим произведениям и жизни Пушкина. Его 
образ "разворачивается" для рассказчика. В этой главе Набоков также прибегает 
к чередованию 1-го и 3-го л. ед. ч., ведя повествование то от имени автора, то от 
Чердынцева. Мир воспоминаний его детства, проведенного в России, населяют 
персонажи пушкинской прозы. "Он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, - у 
пушкинского читателя увеличиваются легкие в объеме. Учась меткости слов и 
предельной чистоте их сочетания, он доводил прозрачность прозы до ямба 
затем преодолевая его, - живым примером служило:

Не приведи Бог видеть русский бунт, 
бессмысленный и беспощадный.

Закаляя мускулы музы, он, как с железной палкой, ходил на прогулку с 
целыми страницами "Пугачева", выученными наизусть. Навстречу шла 
Каролина Шмидт, девушка сильно нарумяненная, вида скромного и 
смиренного, купившая кровать, на которой умер Шонинг.



стр. 37

За грюневальдским лесом курил трубку у своего окна похожий на Симеона 
Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином. 
Лазоревый сарафан барышни-крестьянки мелькал среди ольховых 
кустов" (здесь курсив наш. - О.Ф. С. 280).

В этом отрывке чрезвычайно высока концентрация имен пушкинских 
персонажей и цитат, представленных на текстовом, именном, поведенческом 
уровнях. Автор апеллирует не к поэзии, как в первой главе, а к пушкинской 
прозе ("Мария Шонинг", "Станционный смотритель", "История Пугачева", 
"Капитанская дочка", "Барышня-крестьянка"). Имена персонажей не 
отчуждаются от носителей, литературные герои населяют реальную жизнь. 
Возникает и имя няни, реального человека, тесно связанного с Пушкиным, 
потому что "няню к ним взяли оттуда же, откуда была Арина Родионовна" 
(281). Так для Чердынцева стихи Пушкина соединяются с его персонажами, 
собственными привычками, семейным укладом.

Для старшего Годунова-Чердынцева Пушкин - одна из трех книг, которые он 
брал с собой в экспедиции.

Погружаясь в материалы об отце все больше, Чердынцев находит "Очерки 
прошлого" А. Н. Сухощокова, который описывает случай с его дедом, 
Кириллом Ильичем - его мемуарист называет Ч. (Чердынцев ссылается на его 
воспоминания, и весь отрывок дан как большая цитата). Желая разыграть 
бывшего за границей Ч. и не сообщив ему о смерти Пушкина, молодежь 
отправилась в театр.

""Посмотрите, кто с нами рядом", - вдруг обратился вполголоса мой братец к Ч. 
- (...) В соседней ложе сидел старик... Небольшого роста, в поношенном фраке, 
желтовато-смуглый, с растрепанными пепельными баками и проседью в 
жидких, взъерошенных волосах... толстые губы вздрагивали, ноздри были 
раздуты, при иных пассажах он даже подскакивал и стучал от удовольствия по 
барьеру, сверкая перстнями.

"Кто же это?" - спросил Ч. (...)

Тогда мой брат сделал большие глаза и шепнул:

"Да ведь это Пушкин!"" (283 - 284).

В фокусе внимания оказывается здесь не Кирилл Ильич, а Сухощоков, потому 
что процитированный фрагмент дан в его восприятии от 1-го л. ед.ч. как 
зрительно воспринимаемый и происходящий как бы на глазах читателя. 
Сухощоков "узнает" Пушкина в одном из зрителей театра, сам поддается магии 
обмана.

Поэт входит в жизнь семьи Чердынцевых как собеседник: он пишет в альбом 
тетки деда Чердынцева стихи "О, нет, мне жизнь не надоела" - парафраз на тему 
чернового наброска в редакции А. Ф. Онегина.

Описывая свои взаимоотношения с отцом, Чердынцев обращается к 
"Капитанской дочке". Трагическая гибель отца в первые годы революции 
вызывает в памяти рассказчика "Историю Пугачева".



стр. 38

В этой же главе на именном и персонажном уровне встречается одно 
отчужденное имя: фамилия известного пушкиниста Павла Елисеевича 
Щеголева присвоена отчиму Зины. Несмотря на то, что Набоков обращался к 
его пушкиноведческим трудам, работая над "Комментариями к "Евгению 
Онегину"", позиция, занятая Щеголевым в советском обществе, не вызывала 
сочувствия ни у Набокова, ни у близкого ему Ходасевича (Ходасевич В. Ф. 
Памяти П. Е. Щеголева // Возрождение. 1931. 29 янв.). Щеголев был соавтором 
А. Н. Толстого, к которому Набоков относился резко отрицательно (см. 
Долинин А. Три заметки о романе Владимира Набокова "Дар" // В. В. Набоков: 
Pro et contra. СПб., 1999. С. 724). Однако какие именно обстоятельства жизни 
советского пушкиниста были известны Набокову, чтобы сделать столь 
кардинальный сдвиг, нам неизвестно.

Вторая глава дает и резкий рост числа упоминаний имени Пушкин и 
притяжательных прилагательных, от него образованных - 20 раз.

В третьей главе обращение к пушкинскому творчеству резко сокращается. 
Упоминается статья о мастерстве стихосложения - "Путешествие из Москвы в 
Петербург". Имя Пушкин встречается только четыре раза.

В четвертой главе, которая представляет собой роман Годунова-Чердынцева о 
Чернышевском (роман в романе), роль Пушкина и его произведений меняется. 
Как и вторая глава, эта дает чрезвычайно большое число упоминаний 
пушкинского имени - 27 раз.

Центральный персонаж этого второго романа - Н. Г. Чернышевский, идейный 
противник пушкинской поэтики. Причем во второй и пятой главах Набоков 
прибегает к повторению нарративного приема: подобно тому, как эпизод с 
"появлением" в театре Пушкина дан со ссылкой на не существовавшего А. Н. 
Сухощокова, описание жизни Чернышевского приводится со ссылками на 
некоего мифического Страннолюбского, так и не отмеченного в тексте романа 
ни именем, ни отчеством, ни инициалами. Пушкин становится заочным 
оппонентом и объектом критики русского социал-демократа. Автор обращается 
к критическим отзывам о произведениях поэта.

Определение роли и места Пушкина в русской культуре в свою очередь 
порождает ряд "сопутствующих" имен: с одной стороны, Г. Р. Державин, как 
учитель Пушкина, с другой стороны - прижизненные и посмертные критики Н. 
И. Надеждин, М. С. Воронцов, С. С. Уваров, Н. А. Добролюбов. Причем Н. Г. 
Чернышевский оказывается на стороне последних. В связи с правомерностью 
критики возникает притча "Сапожник".

Таким образом, имя Пушкина в "Даре" становится средоточием разных мнений 
и причиной возникновения конфликтного диалога. С одной стороны, Пушкин - 
объект посмертной критики. С другой стороны, Пушкин выступает как 
оппонент упрощенной, прагматически ориентированной и идеологизированной 
культуры, сторонником ко-



стр. 39

торой был Чернышевский. И в этой связи именно в четвертой главе возникает 
двукратное обращение к незаконченной повести "Египетские ночи", в которой 
главная тема, даваемая Чарским импровизатору: "поэт сам избирает предметы 
для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением" - 
высказывание, процитированное уже в пятой главе.

Можно сказать, что за спиной Чернышевского для Набокова всегда стоит его 
оппонент Пушкин.

В последней главе полемика продолжается. Однако количество упоминаний 
пушкинского имени опять сокращается - три раза. Теперь на стороне 
Чернышевского выступают критики книги Чердынцева. В рецензии на роман 
Чердынцева о Чернышевском Мортус говорит как оппонент обоих. "О, 
разумеется, - "шестидесятники" и, в частности, Чернышевский высказывали 
немало ошибочного и, может быть, смешного в своих литературных суждениях. 
(...) Но в общем "тоне" их критики сквозила какая-то истина, - истина, которая, 
как это ни кажется парадоксально, стала нам близка и понятна именно сегодня, 
именно сейчас. (...) Мне кажется, что... в каком-то последнем и непогрешимом 
смысле наши и их требования совпадают. (...) и нам, как и им, Некрасов и 
Лермонтов, особенно последний, ближе, чем Пушкин. (...) То холодноватое, 
хлыщеватое, "безответственное", что ощущалось ими в некоторой части 
пушкинской поэзии, слышится и нам" (478).

Неслучайны повторное обращение к "Египетским ночам" и скрытая отсылка к 
ранней эпиграмме Пушкина "Угрюмых тройка есть певцов". В воображаемом 
разговоре с Кончеевым возникает тема славы и признания. Кончеев иронически 
вспоминает в этой связи Exegi monumentum, а Чердынцев - "... Вновь я 
посетил".

Набоков смоделировал и разные типы образа Пушкина, существующие 
в читательском сознании. Во-первых, это Пушкин в восприятии 
Годунова-Чердынцева и Кончеева. Для профессиональных поэтов, которые 
могут вести нескончаемые беседы о литературе, Пушкин - коллега, поэт и 
прозаик, мастер слова - профессионально недостижимая вершина. "Разве там вы 
не найдете слабостей? "Русалка" - Не трогайте Пушкина: это золотой фонд 
нашей литературы" (257). Кроме того, Набоков показывает, что восприятие 
Пушкина способно меняться и может быть многогранным. Во второй главе для 
Чердынцева Пушкин предстает как реальный человек. Поэтому возникают 
отсылки к его прозе, в частности документальной, к "Путешествию в Арзрум" и 
"Истории Пугачева". Поэтому литературные персонажи переходят в жизнь. 
Второй тип восприятия представляют Н. Г. Чернышевский и его идейные 
союзники: если относиться к искусству утилитарно, то Пушкин - пример 
"бессмысленного сочетания слов".



стр. 40

Анализ включения пушкинских цитат в текст романа позволяет сделать вывод о 
том, что появление той или иной цитаты далеко не случайно. Пушкинское слово 
дублирует основные смысловые вехи текста романа. Можно сказать, что в 
"Даре" образ Пушкина то сгущается (во второй главе), то разрежается (в третьей 
главе), то снова сгущается (в четвертой), но его слово и имя становятся 
линиями, связующими текст набоковского романа в единое целое. Пушкин дает 
Набокову вокабуляр, показывает, каким должно быть отношение к творчеству, 
какой должна быть литературная критика (на примере от противного) и 
формирует некий эталонный образ подлинной культуры.

Последний, наверное, самый главный вопрос, почему же Годунов-Чердынцев, 
при всей близости ему личности и творчества Пушкина, не стал писать книгу о 
нем, почему замыслы книги об отце также не были воплощены? Почему вместо 
того, чтобы написать о людях, духовно родственных, Чердынцев обратился к 
личности, не только противоположной всему его существу по культуре и 
интересам, но и антипатичной? Один из возможных ответов мы найдем в 
повторяемых автором композиционных приемах в "Подлинной жизни 
Себастьяна Найта", "Машеньке", отчасти в "Лолите" - это отказ главного героя 
от попытки вернуть прошлое и самому вернуться в него, потому что это 
невозможно. Как нельзя вернуть любимого отца, так невозможно повторить и 
воссоздать Пушкина.

"Говорят, - писал Сухощоков, - что человек, которому отрубили по бедро ногу, 
долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая 
несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое 
присутствие Пушкина. (...) Тройная формула человеческого бытия: 
невозвратимость, несбыточность, неизбежность - была ему хорошо знакома" 
(281).



стр. 41

Permanent link to this publication: