Человек, родившийся до революции, переживший Отечественную войну и другое... является осколком своего времени: на нем следы этого времени, следы раздумий, память поступков, зазубрины тягостей... Миллионами таких же людей построено наше общество, выращены дети. Мы не можем гнушаться опытом ни одного из этих людей, жизнь которых была молекулой жизни нашего общества.

Андрей Тарковский

В русском обиходе девяносто лет (в отличие от предшествующих "круглых дат" - семьдесят, восемьдесят) выражает не столько прожитые десятилетия, сколько знаменует приближение к столетию. Борис Григорьевич Тартаковский, видный российский историк, архивист и публицист, доктор исторических наук в ноябре 2001 г. в добром здравии перешагнул этот предварительный рубеж. Но 20 августа 2002 г. он неожиданно скончался. Притом до последних дней жизни сохранил поразительную ясность ума, потрясающую эрудицию и надежность памяти, широту и точность суждений, человеколюбие и неизбывную доброту.

Известный немецкий экономист и историк Ю. Кучинский (кстати, знакомый Тартаковского), проживший еще более долгую жизнь, написал, наряду с многотомными учеными трудами, небольшую книжку, назвав ее "Старые ученые". Вспоминая деятелей науки, продолживших и в преклонном возрасте плодотворно работать, он проницательно заметил: "Каждый старый ученый, который вел творческую жизнь, открыл те или иные маленькие или большие истины, может быть уверен, что, независимо от того, будут ли они впоследствии связаны с его именем или нет, эти истины никогда не будут похоронены...

Жизнь и стремления старого ученого разнообразны и многосторонни. Часто, обращенные совокупно к прошлому, настоящему и будущему, они менее предвзяты по отношению к прошлому, свободнее от некоторых вынужденных или добровольно принятых обязательств в отношении настоящего, жизнерадостнее оценивают предвидимое будущее, хотя до него ученому уже не дожить" ¹ .

Эта обобщенная характеристика вполне приложима к Б. Г. Тартаковскому. Он впитал в свою плоть и кровь девять десятилетий бурного и конфликтного XX в., пережил не одну ломку понятий и представлений, щедро хлебнул и горя и радости, а под конец успел, хоть и ненадолго, заглянуть также в век XXI.

(с) 2003 г.

Драбкин Яков Самойлович - доктор исторических наук, профессор, руководитель Центра германских исторических исследований Института всеобщей истории РАН.

¹ Kuczynski J. Alte Gelehrte. Berlin, 1989, S. 78 - 79.

стр. 184

К счастью для потомков, прожитое и передуманное нашло яркое отражение в оставленной наследникам рукописи мемуаров: дюжине тетрадей, в которых он на протяжении последнего десятилетия систематически (хотя и с перерывами) делал записи, перемежая их описаниями событий общественной и личной жизни, размышлениями, выдержками из дневников и писем, зарисовками характеров людей, с которыми его щедро сталкивала судьба и о которых он умел рассказать немало интересного.

Использовать в данном эссе материалы этой рукописи, отданной автором на хранение в архив Института социальной истории в Амстердаме, мне разрешили наследники покойного. А сослуживцы по Институту марксизма-ленинизма (Валерия Кунина, Норайр Тер-Акопян, Светлана Гаврильченко и другие) помогли восполнить пробелы в моих знаниях о его трудовой деятельности. Читателям приношу извинения за неизбежную фрагментарность изложения.

В ПОИСКАХ ПРИЗВАНИЯ

Б. Г. Тартаковский родился 10 ноября 1911 г. (27 октября ст. ст.) в селе Мещерском Подольского уезда Московской губернии. Его отец Григорий Яковлевич был врачом-ординатором Покровской психиатрической больницы. За полтора года до рождения мальчика эту примечательную земскую лечебницу посетил Л. Н. Толстой, еще ранее А. П. Чехов. Впоследствии Борис многократно навещал эти места, где пережил две революции 1917 г., а затем период гражданской войны и раннего нэпа. Главным воспитателем единственного сына была его мать Софья Назаровна - лаборантка больницы. Под ее руководством он прошел дома три класса начального образования, а затем год посещал Мещерскую среднюю школу.

"Решающим, - вспоминал Б. Г. Тартаковский позднее, - было влияние мамы. Не помню, чтобы она много мне читала: слишком рано я овладел грамотой и книга стала для меня постоянным спутником. Начал я читать в неполные четыре года. Во всяком случае, неграмотным я себя не помню. Научился по кубикам, причем буквы мне показывала деревенская девушка Нюша. Но разговоры, которые велись дома, мамины суждения о книгах, ее любовь к стихам - она знала их на память великое множество и постоянно декламировала (не то слово, но не могу придумать другого) их, делая какую-то домашнюю работу, - общая атмосфера, царившая в нашем доме, все это, видимо, и создавало тот фон, на котором развивались мои склонности и интересы. Многие стихи, например, Бальмонта, я помню до сих пор со слов мамы".

Дома книг было сравнительно мало, во всяком случае, беллетристики. Софья Назаровна считала, что этого заслуживают лишь классики, а для остального существуют библиотеки. Свои детские книжки, например, двухтомник избранных сказок братьев Гримм, юноша перечитывал помногу раз. Те немногие (в основном подарки), которые стояли в его маленьком книжном шкафчике - "Приключения Геккельбери Финна" Твена, "Грабители морей" Жаколио, "Голубой человек" Буссенара и некоторые другие, - он знал чуть ли не наизусть. Приключенческие книги вскоре стал брать в больших количествах в библиотеке, часто в виде иллюстрированных приложений к журналам "Природа и люди" и "Вокруг света". Они до 12 лет составляли основной круг его чтения.

Борис Григорьевич впоследствии считал: "Демократические традиции, характерные для моих родителей, их, в общем, вполне лояльное отношение к советскому строю (в те годы, когда начало формироваться мое мировоззрение) и послужили, наверное, той почвой, на которой позднее сложился мой интерес к социалистическим идеям, мое стремление к реальному участию в тех процессах, которые уже тогда получили название "строительство социализма"".

Следующей ступенью, которая окончательно пробудила это стремление, стала столичная школа. В 1923 г. Тартаковские переехали в Москву. В ретроспекции ему представлялось, что внешний облик города тогда мало чем отличался от дореволюционного. Новых построек - ни жилых домов, ни казенных зданий, ни промышлен-

стр. 185

ных предприятий - еще не было. Целые улицы, особенно за пределами Садового кольца, составляли двухэтажные, а то и одноэтажные дома, часто без водопровода и канализации. "Смешение "уходящего прошлого" с какими-то чертами будущего, еще маячившего в "прекрасном далеке", осталось воспоминанием первых лет моего становления как личности, сознательно выбирающей свой дальнейший путь. Я говорю о сознательном выборе, ибо в те годы можно было еще выбирать".

Семья Тартаковских поселилась во дворе психиатрической больницы на Канатчиковой даче, где работали родители. Бориса приняли в пятый класс (группу) 17-й школы второй ступени на Большой Ордынке в здании бывшего Александро-Мариинского училища, где когда-то учился Н. И. Бухарин. Школа его имени только недавно была преобразована в девятилетку, что позволило Борису легко стать равноправным членом маленького коллектива. Видимо, тогда родилась та черта его характера, которая потом помогала ему жить, - способность быстро, без трудностей и переживаний адаптироваться в новых, непривычных условиях, в среде незнакомых людей.

Первых ролей в коллективе (в отличие от старшеклассника, будущего писателя и "пленника эпохи" Л. Э. Разгона, который запомнился вечно опаздывавшим, хотя жил напротив школы) Б. Г. Тартаковский не играл, да и не стремился к этому. Как он сам считал впоследствии, сказывалась "некоторая робость, а, может быть, врожденная мягкость, неумение (и нежелание) командовать, навязывать свою волю другим". В то же время его тянуло к общественным делам, ему было интересно участвовать во всякого рода "мероприятиях", в то время еще далеко не так оказененных, как в последующем. Активность, самодеятельность школяров регулировались тогда "сверху" лишь в самой общей форме, самим им мало заметной и не слишком назойливой. Никто не мешал им, к примеру, выпускать собственную стенную газету "Вперед" (как орган 6-й группы "В"), одним из редакторов которой Борис сразу же стал.

В одном из ее номеров было опубликовано интервью с Иваном Гавриловичем Бухариным (отцом Н. И. Бухарина), которого Борис с товарищем посетили дома. Когда они позвонили в дверь, им открыл невысокого роста лысый старик с большой совершенно белой бородой. "Встретил он нас просто и приветливо, угостил очень вкусным чаем (ей-богу, до сих пор помню!), - вспоминал Борис, - отрекомендовав этот напиток, как полученный прямо из Китая. Напомню, что для нас тогда "Китай" звучал так же, как десять лет спустя Испания. Мы были обыкновенными мальчишками, которые не задумывались над проблемами бытия, а просто жили в той обстановке и в соответствии с правилами (порой противоречивыми), свойственными обществу, тогда еще открыто разношерстному и не утратившему многих прежних представлений".

На встречах в "Комсомольской правде" Борис впервые услышал В. В. Маяковского, который подчеркивал свой интерес к деятельности комсомола и выступал в газете с агитационными стихами. Из театральных впечатлений школьных лет Борис на первое место ставил мейерхольдовские спектакли, хотя не менее охотно посещал многие другие, в том числе "классические". Ему запомнилась инсценировка "Собора Парижской богоматери" в Малом, куда ходили коллективно, почти всем классом, и, разумеется, на галерку. Много лет спустя он вспоминал: "И когда теперь на телевизионном экране я вижу величественную, седовласую, грузную старуху, слышу ее чуть дребезжащий, увы, старческий голос, очень трудно представить себе молоденькую, тоненькую, легкую Эсмеральду - Гоголеву". Часто посещал он спектакли театра, где ведущие роли играл дядя Миша, который добывал ему контрамарки и в другие театры.

В 9-м классе школьники проходили практику в библиотеке Замоскворецкого районного Дома комсомола. Она запомнилась юноше открытым доступом к книгам, завидной возможностью получить любую, только что вышедшую книжку, любой журнал. И он пользовался этим сполна, благо времени было достаточно. Ему казалось, что все новинки потоком стекались на полки этой библиотеки. Конечно, это было далеко не так, да и помещение, весьма скромное, не могло бы этого позволить: "И если я до сих пор помню многое из литературы 20-х годов, в том числе ны-

стр. 186

не забытое или ставшее доступным лишь в самые последние годы, то этим я обязан именно библиотеке Замоскворецкого районного Дома комсомола, "дворца рабочей молодежи". Именно здесь я прочитал выпуск альманаха "Недра", где была напечатана повесть Булгакова "Роковые яйца", так основательно запечатлевшаяся в памяти, что я рассказывал ее содержание задолго до ее второго рождения уже в недавние годы".

Июньской ночью 1927 г. выпускники школы отпраздновали ее окончание тем, что почти весь класс плавал на лодках где-то по Клязьме. Уже позже, в декабре, Борис был принят школьной ячейкой в комсомол с двухлетним кандидатским стажем. Тогда "подлежавшего утверждению" вызывали для беседы со специально выделенной "тройкой". Запомнился основной вопрос, заданный въедливым мрачноватым и недружелюбным "активистом": что такое демократический централизм? "Саму формулу, записанную в уставе, я знал, но смысл этого немудреного тезиса понимал весьма туманно. В конце концов, меня все же утвердили".

Попытка Бориса поступить в Московский университет (на историко- этнологический факультет) окончилась неудачей: "Я попросту не сдал экзамена по истории, не ответив на вопрос о революции 10 августа 1792 г. Историю я, насколько помню, толком не готовил, переоценив свои знания". Зато он уверовал в то, что "должен поступать не как "сын врача", а как самостоятельная личность, прошедшая, как тогда любили выражаться, закалку в фабричном котле". Впрочем, в неполных 16 лет и работу получить было трудно: "Год я болтался еще между своей школой, где получил специальность библиотекаря (это было запечатлено в моем аттестате), и объединенной комсомольской ячейкой школ-девятилеток".

Наконец, осенним днем 1928 г., явившись на фабрику "Красные суконщики" по Дубининской улице и предъявив "открепительный талон", полученный в райкоме комсомола, Борис Тартаковский стал полноправным членом фабричной ячейки. Первый шаг в ряды рабочего класса (в качестве "ставельщика", ученика токаря, затем "складальщика") был сделан. "Встретили меня, семнадцатилетнего мальчишку, - вспоминал он, - приветливо, скорее всего потому, что притащил меня присланный райкомом комсомольский секретарь. Я не чувствовал себя в этой среде чужеродным телом, хотя в глубине души понимал: то, что для фабричных было их обычной, повседневной жизнью и останется таковой, для меня было лишь определенным - и не очень долгим - этапом, правда, как мне тогда казалось, важным и необходимым. Думаю, что сказались свойства моего характера: общительность, доброжелательность, доверчивость".

Борис проводил на фабрике много времени, но почти никогда не принимал участия в выпивках, да его на такие "мероприятия" и не звали. Сравнительно высокий образовательный уровень определил его так сказать "просветительские" функции, начиная с громкого чтения титров во время киносеансов (многие старые работницы были элементарно неграмотны, а его выразительное чтение им очень нравилось) и до участия в различных пропагандистских комсомольских кампаниях, вроде популярных в то время "политвикторин", "политбоев" и т.п., которые должны были, по замыслу организаторов, способствовать усвоению "исторических решений" очередных пленумов ЦК, партконференции, XVI партсъезда.

Неожиданно для самого себя, Борис оказался в роли пионервожатого и провел два летних месяца в этой роли с фабричными ребятами, предварительно выполнив разные задания в пионерском клубе. В последующие годы ему доверили уже работу главного пионервожатого летних лагерей, с которой он справлялся весьма успешно. Так перед ним открылась перспектива - стать не только рабочим, но и "настоящим комсомольским работником": в 1932 - 1933 гг. он был "выдвинут" на пост секретаря комсомольской ячейки службы тяги Московско-Павелецкой железной дороги, а затем фабрики "Мосбелье" N 8.

Много позднее он сам попытался объяснить себе, почему все же не пошел дальше по пути "карьеры" комсомольского работника: "Где-то в глубине души я понимал, что такая дорога мне противопоказана. Может быть, не позволял мой душевный

стр. 187

склад - я уже тогда видел (или старался видеть) в людях прежде всего хорошее и редко когда испытывал к кому-либо чувство, которое можно было бы назвать ненавистью. Была также неспособность (вызываемая внутренним нежеланием) навязывать свою волю другим, нерешительность при обязательных выступлениях с трибуны. Не в последнюю очередь сказывалось то, что меня никогда не оставляло желание учиться. Были даже моменты, когда я задумывался над тем, чтобы когда-нибудь попасть в Институт красной профессуры на литературное отделение. Откуда могли возникнуть такие - не то чтобы намерения, скорее мечты? Не потому ли, что как раз в 1932 - 1934 гг. было свернуто гуманитарное образование в университете, и я искренне думал, что только в таком сугубо "марксистском" учреждении и можно учиться?"

Вопрос о ближайшем будущем, впрочем, разрешился сам собою: в конце 1933 г. Б. Г. Тартаковский был призван на срочную службу в Красную Армию и до осени 1935 г. служил рядовым в 6-м Украинском полку ВО ОГПУ, а затем в 53- м южно-железнодорожном полку НКВД в Харькове. Он и здесь был комсоргом, редактором многотиражки. А накануне демобилизации дорога к учебе можно сказать распахнулась, и в 1935 г. Борис сам решил свою дальнейшую судьбу окончательным выбором профессии.

НА ИСТФАКЕ МГУ

Б. Г. Тартаковский впоследствии не помнил точно, когда и как он окончательно принял решение поступить на исторический факультет МГУ, а потом специализироваться по новейшей истории Германии. Первое произошло, видимо, весной 1935 г., когда он, еще красноармеец, на несколько дней оказался в Москве, получив отпуск "за успехи в боевой и политической подготовке". Такая практика тогда существовала. Он считал, что решающая роль принадлежала его маме, которая "весьма критически (и с полным на то основанием) относилась к моим литературным планам, в которые была посвящена". Это она, все разузнав, организовала сбор и подачу документов.

Так начались университетские годы, которые он позднее оценил как "годы великих надежд и разочарований, на которые легла страшная тень 1937-го года и нараставшего ощущения неотвратимости надвигающейся войны, и в то же время годы молодости и дружбы, влюбленности и счастья, незабываемого общения с вновь обретенными друзьями, студенческого братства, годы, определившие жизненные пути тех, кого судьба вынесла из военных бурь, и кто сумел, порой с немалым трудом, и преодолевая поистине чудовищные препятствия, найти свое место в окружавшем нас мире, полном противоречий и бессмысленных преград, не утратив достоинства и надежды".

Набор 1935 г. был на истфаке вторым, так что Борис застал только один старший курс, с представителями которого, помогавшими приемной комиссии, сразу познакомился. Это создало особую близость между студентами обоих курсов, которая сохранялась до конца учебы, а в ряде случаев продолжалась всю жизнь.

Факультет размещался в доме N 5 по улице Герцена (раньше и ныне Большой Никитской), напротив Зоологического музея, в двухэтажном старом дворянском особняке, построенном чуть ли не Казаковым в 80-х годах XVIII в. и перестроенном после пожара 1812г. Здание было совершенно не приспособлено для учебного процесса, но на это не обращалось внимания, тем более что число студентов на двух курсах было не столь уж велико, и теснота не ощущалась так остро, как в последующие годы. Широкая лестница вела непосредственно к Актовому залу, где читались общие для курса лекции, а в старинные времена устраивались балы. Под стать залу, с его высоким, украшенным лепниной, потолком, были и некоторые другие помещения, в которых располагались кабинеты истории древнего мира, истории средних веков, истории СССР, а также роскошный кабинет декана с камином, над которым красовался герб бывших владельцев, с тяжелой дубовой мебелью и прочими аксессуарами, милыми сердцу многих будущих историков. Иной была обстановка на верхнем этаже, куда вели две узкие деревянные лестницы, тревожно скрипевшие под ногами шумных обитателей здания, - одна справа от входа в канцелярию, другая - в

стр. 188

глубине, за Актовым залом. Комнаты верхнего этажа были небольшими, с низкими потолками и убогой меблировкой.

Первым деканом, много, видимо, сделавшим для воссоздания факультета, был Григорий Самойлович Фридлянд - автор пухлого тома по истории нового времени, еще более толстой хрестоматии "История революционного движения Западной Европы (1799 - 1914)", а также ряда работ по Великой французской революции, которая и была главной его специальностью. "Помню его высокую, немного сутуловатую фигуру, бритое лицо еврейского интеллигента, лысину, большие роговые очки. Слушать его лекции нам не пришлось, так как уже в августе 1936 года он стал одной из первых жертв репрессий".

Борис Тартаковский по формальным данным оказался вроде бы между недавними школьниками и "великовозрастными", но ему были куда ближе "молодые", хотя весьма условный водораздел определялся прежде всего различием интересов и разницей в культурном уровне. При поступлении у него не было сколько-нибудь очевидного интереса к той или иной области исторического знания. В школе он начал "проходить" историю, потом ее сменило обществоведение. Он прочитал множество исторических книг, но без какой-либо системы.

"Как и всякий первокурсник, да еще излишне уверенный в своих литературных способностях, я с вниманием воспринимал лекции, прежде всего по русской истории, ибо был к ним больше подготовлен. Меня привлекали то события Смутного времени (семинар по этой теме вел Михаил Николаевич Тихомиров), то революционное движение первой половины XIX в. в России (семинар вела Милица Васильевна Нечкина). Но примерно с III курса я уже твердо решил специализироваться по новой, или даже новейшей истории стран Европы; в этой мало исследованной области, казалось мне, открываются наибольшие перспективы. Сказывался и возникший еще в школьные годы интерес к "текущей политике"".

Но надвигался памятный "1937-й". В одной из комнат знаменитого в те времена студенческого общежития на Стромынке ("Стромынграда"), где обитали иногородние студенты, зашел как-то разговор о "Завещании Ленина" - его обращении к XIII съезду. "Я никогда не знал подробностей, помню лишь двух основных спорщиков: Арона Авреха, тогда худенького, на первый взгляд медлительного, спокойного, но серьезного, державшегося в стороне от шумных и чересчур "активных" однокашников, и истинного "героя" этого происшествия, некоего Никончука. То был пренеприятный субъект, сам физический облик которого вызывал активное нежелание общаться с ним. Одетый, как тогда было принято у определенной части этого поколения (ему, думаю, было лет 30) в полувоенный черный костюм (галифе, сапоги, френч или гимнастерка), с одутловатым, вечно лоснящимся лицом, с маленькими, бегающими, злыми глазами, прикрытыми стеклами очков, он на каждой лекции садился в первом ряду и усердно записывал, желая, видимо, своей старательностью произвести впечатление на лектора. Он то ли сознательно спровоцировал возникший в общежитии спор, то ли воспользовался им: начитанный Аврех доказывал существование "Завещания Ленина" тем, что в первом издании "Вопросов ленинизма" Сталин приводил большие выдержки из ленинского письма XII съезду партии с критической оценкой тогдашних партийных руководителей, но цитата вовсе исчезла из последующих изданий книги. Никончук немедленно сочинил донос в партком, что возымело действие: Авреха изгнали из университета. Другие профессиональные и полупрофессиональные осведомители действовали чаще втихую, так что их личности не остались в памяти".

Сразу же после праздников 7 ноября выяснилось, что накануне их был арестован приятель Бориса Алексей Кара-Мурза. (Тогда было принято проводить очередные "чистки" в предпраздничные дни.) Бориса вскоре вызвали для допроса на Лубянку. Собрание, на котором его "прорабатывали" за связь с "врагом народа", и в результате исключили, происходило в Ленинской аудитории в марте или апреле 1937 г. Ибо кампания "разоблачений", арестов, внезапных исчезновений, бесконечных "персональных дел", ставших на какое- то время повседневными явлениями, развернулась

стр. 189

особенно после февральско-мартовского пленума ЦК. Брошюра с докладом на нем Сталина "О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников" (изданная тиражом 8 млн. экземпляров!), сохранилась у Бориса с его тогдашними подчеркиваниями, которые свидетельствовали об охватившей многих вере в непогрешимость "великого вождя".

"Последующие месяцы, - записал он впоследствии, - были самыми трудными за все университетские годы. Положение недавнего активиста и отличника, а теперь исключенного из партии "отверженного", было скверным. Я продолжал ходить на занятия, весьма успешно сдал весеннюю сессию и провел 2 месяца в студенческих военных лагерях. Не припоминаю, чтобы отношение ко мне как- то изменилось, но сам я старался меньше общаться с сокурсниками, боясь навести на них подозрение злобствующих "борцов с врагами народа"".

Впрочем, исключение не было подтверждено инстанциями. А студенческая жизнь шла своим чередом. Ходили на лекции - кого слушали, а кого и нет, - выступали на семинарах (не особенно спорили), приобщались к новым предметам. По-прежнему часто бывали в кино, в театрах, на концертных вечерах в клубе МГУ, в коммунистической аудитории. Бешено аплодировали В. Н. Яхонтову с его впечатляющим "Онегиным", Д. Н. Журавлеву, проникновенно читавшему "Пиковую даму", восторгались игрой Б. В. Щукина в фильме "Ленин в Октябре" и М. М. Штрауха в "Человеке с ружьем", М. И. Жаровым и Б. П. Чирковым в трилогии о Максиме.

С театром было связано и воспоминание Бориса об эпизоде, важнейшем для его дальнейшей жизни. В октябре было объявлено, что во МХАТе возобновляется "Горе от ума", причем на первых спектаклях Чацкого будет играть В. И. Качалов. Мама Бориса, сохранившая с дореволюционных времен любовь к этому кумиру московской интеллигенции, да и вообще к тогда уже легендарному детищу Станиславского, загорелась желанием в последний раз увидеть стареющего Качалова в роли молодого грибоедовского героя. Но это оказалось не просто: ажиотаж среди театралов был столь велик, что накануне продажи билетов очередь в кассу стала устанавливаться с утра предыдущего дня. Затем пришел черед ночного "дежурства" молодежи.

С наступлением темноты в Камергерском переулке собралось немало истфаковцев. Ночью мы, конечно, не торчали у подъезда, а шатались по улицам, болтая и распевая популярные тогда песни, в том числе "Тучи над городом встали" из недавно вышедшего на экран фильма "Человек с ружьем". Компания, в которой мы с Ириной Рахмановой встретились с Борисом, состояла в большинстве из студентов 3-го курса; с ними он был хорошо знаком, а с некоторыми дружил. Он считал третий набор истфака, пришедший в 1936 г., "вообще выдающимся", ибо был заметно однороднее двух первых: подавляющее его большинство составляли вчерашние школьники, в том числе способные, одаренные, талантливые. Среди полуночных театралов была и подруга Ирины Любовь Викторовна Михайлова, которую Борис давно приметил. Но лишь в тот момент - неожиданно для них обоих - возникла между ними душевная близость.

"Запомнил я Люсю в белой вышитой кофточке... Мы договорились вместе пойти на традиционный Октябрьский вечер в клуб МГУ. А потом я отправился пешком провожать ее в далекие Нижние Котлы - то было первое наше путешествие через Красную площадь, по Пятницкой, Большой Серпуховской и Большой Тульской, по Варшавскому шоссе до завода Карпова. Очень скоро эти прогулки стали регулярными, и у нас уже не осталось сомнений в нашем совместном будущем... 1939-й год окончательно решил нашу дальнейшую судьбу. В мае меня, наконец, после семилетнего (!) кандидатского стажа, приняли в члены ВКП(б). Событие тогда очень важное, ибо я еще недавно ощущал себя на положении изгоя, человека, находящегося под подозрением и с самым неопределенным будущим. В общем - "happy end", и мы совсем уже собрались начать совместную жизнь, но... началась Вторая мировая война".

И действительно. Не успел Борис приступить к занятиям, как получил повестку из военкомата и скоро оказался в форме младшего лейтенанта в составе группы командиров в Белоруссии, где формировалась войсковая часть, рядовой состав кото-

стр. 190

рой комплектовался призванными из запаса "территориальными", в основном белорусскими крестьянами. То были люди, проходившие службу по 3 месяца в году, а после сборов отпускавшиеся по домам. Многие из них не понимали, для чего их оторвали от привычного труда, да еще в сентябре, когда надо было копать картошку, существеннейший продукт питания на зиму. К счастью, "освободительная миссия" закончилась через 3 месяца.

"Вскоре после возвращения в Москву, когда был завершен ремонт в наших крохотных комнатках, Люся, наконец, переехала ко мне, на Канатчикову дачу. Брак наш мы сразу не оформили: очень крепко въелись в нас сугубо "прогрессивные" взгляды на официальное его закрепление. Впрочем, лично для нас это действительно не имело тогда никакого значения; "расписались" мы только через год, когда у нас уже не оставалось сомнений в неизбежности и близости большой войны".

Борис окончательно решил специализироваться по новейшей истории Германии и увлеченно работал на курсовым (дипломным) сочинением о Капповском путче 1920 г. - тетрадь с выписками сохранилась. Правда, завершить его не удалось. Кому-то "наверху" пришла в голову мысль, что надо отметить не очень-то круглую дату - 185 лет со дня основания Московского университета, а для того в течение двух-трех месяцев написать историю факультета. За такое дело не взялся бы никто из серьезных историков. Но был найден предельно простой выход:

"Тогдашний зам. декана по научной части, - вспоминал Борис, - недавний аспирант Яков Линков, пригласил меня, Мишу Хейфеца и еще кого-то из старшекурсников и предложил нам сколотить команду, которая могла бы решить эту задачу. Участие в таком "коллективном труде" освобождало от курсового сочинения. Каждый получил по главе, автором разрешили пользоваться университетским архивом". К намеченному сроку "Очерки", написанные Тартаковским, Хейфецом, Гефтером, Бауэром, были сданы в университетскую типографию и вскоре вышли в свет в качестве очередного тома "Ученых записок". Таков был первый "научный труд", одним из авторов которого значился Б. Г. Тартаковский. Принятый в сентябре 1940 г. в аспирантуру, он подумывал о превращении наработок о "Капповском путче" в диссертацию.

Одним из запомнившихся эпизодов первого аспирантского года стала поездка в составе делегации МГУ в Львовский университет. Она должна была, очевидно, продемонстрировать дружеское расположение к "освобожденным землям" и стремление установить связи между двумя университетами. "От истфака, - записывал Борис, - были делегированы Яков Драбкин и я. То было по сути первое наше знакомство с недавней заграницей, да еще к тому же "настоящей", никогда не входившей в состав Российской империи. Помню, с каким интересом мы ходили по узким улочкам, рассматривали средневековые фасады домов, известных ранее лишь по картинкам. Никаких фактов недружелюбного отношения к нам мы не хотели замечать, ибо царили настроения радости спасения от фашистской оккупации. Да и общались мы только со студентами, скорее всего специально отобранными. Вернувшись, я едва успел сдать два экзамена кандидатского минимума, как все перевернула внезапно начавшаяся Отечественная война".

ВОЕННЫЕ И ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ

Куда бы нас ни бросила судьбина И счастие куда б ни повело, Все те же мы: нам целый мир чужбина... Александр Пушкин

В дневнике Бориса сохранилась запись: "Вечером 21 июня 1941 г. я и Ефим Бродский (адъюнкт Военно-политической академии, ибо Бродский пошел после истфака именно туда) шли из читательного зала ИМЭЛа вниз по улице Горького. Говорили

стр. 191

мы о том, что тучи сгущаются и война может вспыхнуть быстрее, чем мы думаем. Ефим - ему было тогда 28 лет - в свойственной ему категоричной манере решительно доказывал, хотя я с ним и не спорил, что война будет кровопролитной и жестокой. "Мы еще будем шагать по Европе по колено в крови" - эти слова я твердо запомнил и потом не раз вспоминал. Ни я, ни он не представляли себе тогда, что следующая наша встреча произойдет спустя четыре с половиной года в разбитом, темном, разрушенном городе, в центре этой самой Европы. Было символично, что два однокашника-истфаковца встретились именно в Берлине. Мы не были близкими друзьями, но всегда оставались симпатизирующими друг другу коллегами". К этому можно теперь добавить, что оба - Борис и Ефим - и из жизни ушли почти одновременно.

Дневники Тартаковского времен войны кратки и составляют две общих тетрадки: первая запись в одной сделана в Москве 22 октября 1941 г., последняя около Воронежа 8 июля 1943 г. Вторая тетрадь начата 21 января 1944 г. в с. Зарубинцы Житомирской области и закончена 24 декабря 1944 г. в селе Длуге около М. Едличе. Кроме того, существует еще трофейная книжечка, в которой он записывал стихи, сочиненные на фронте, клеенчатая тетрадка с записями "13 апреля 1945 г. Ратибор. Верхняя Силезия" и "Моравская Острава, 16 июня 1945 г.". Материалы по работе среди войск противника, которой Б. Г. Тартаковский занимался как инструктор политотдела 3-ей маневренной воздушно-десантной бригады, 7-й гвардейской стрелковой бригады, а затем (после полугода лечения в госпиталях) 8-й армии 1-го и 4-го Украинских фронтов, включая и некоторые протоколы допросов Борисом немецких военнопленных, были переданы им для факультетского или университетского музея. Каким-то образом сохранились еще отдельные листочки, несколько писем, немного фотографий.

Победу Б. Г. Тартаковский отпраздновал майором, награжденным боевыми орденами и медалями, мечтая поскорее вернуться домой, в Москву, к семье, друзьям, специальности. Однако военная служба для него не только не закончилась, но приобрела нежданное продолжение.

В декабре 1945 г. майор Тартаковский, как историк и опытный политработник, отлично владеющий немецким языком, был командирован на дальнейшую работу в Германии, а именно в Бюро информации СВАГ. Оно как раз обустраивалось на Паркштрассе в берлинском Вайсензее, вблизи огромного живописного парка, украшением которого было озеро, давшее название району. В первое время Бюро занимало большое здание и два-три особняка, но вскоре ему был предоставлен еще один довольно обширный дом, где ранее располагался местный суд. Там разместился и отдел зарубежной информации, инструктором, а затем начальником которого стал Б. Г. Тартаковский. Один из судебных залов был преобразован в несообразно просторный кабинет, а его рабочий стол оказался на возвышении, где еще недавно заседали немецкие судьи.

Все сотрудники жили неподалеку, в двухэтажных частных домиках, на первый взгляд почти одинаковых - сереньких, с небольшими палисадниками, - но построенных каждый по особому проекту. Хозяева выселены не были и, как правило, занимали один, по большей части первый, этаж, а верхний - семьи сотрудников Бюро, с которыми постоянно общались.

В апреле 1946 г. в Бюро прислали Евгению Кацеву, которая включилась в работу по связям с немецкой прессой. Позднее Борис запишет: "Она выделялась всем: красивой внешностью, высочайшими душевными качествами, удивительной работоспособностью, преданностью делу, ее сразу заинтересовавшему, и врожденным тактом в отношениях с людьми, в том числе с многочисленными немецкими журналистами. Постоянное общение с ними было ее трудной обязанностью, с которой 25-летняя женщина, окончившая перед войной Ленинградский университет и годы прослужившая на флоте (старшина второй статьи), справлялась блестяще". Среди сотрудников Бюро оказался и бывший истфаковец Юрий Герш. Объединяло разнородный коллектив то, что все в той или иной степени владели немецким языком.

стр. 192

Борис быстро освоился с совершенно новой работой, заключавшейся в сборе журналистской информации и издании бюллетеней, подружился всерьез со многими милыми его сердцу людьми. Истосковавшись на фронте по нормальной жизни и оказавшись в самых благоприятных условиях среди близких по духу и интересам интеллигентных людей, все тянулись друг к другу, постоянно встречались и вне службы. После приезда жены, Любови Михайловой, которая стала работать в берлинском отделении ТАССа, разместившемся рядом, Тартаковские нередко ездили по советской зоне и в западные сектора Берлина.

Б. Г. Тартаковский систематически сотрудничал в выходившей в Потсдаме русской газете Группы оккупационных войск "Советская армия", где публиковал еженедельные обзоры внутригерманских событий. С момента создания печатного органа СВАГ газеты "Советское слово" он стал писать и там: о жизни в советской зоне оккупации, о западных зонах и на исторические темы. Это позволяло ему реализовать свои способности историка-журналиста.

Лето 1946 г. запомнилось чрезвычайно редким в ту пору событием - поездкой группы советских журналистов в американскую зону "в ознакомительных целях". Ее кульминационным пунктом было посещение Нюрнбергского процесса. Советский корпункт, правда, располагался отдельно от всех остальных представителей многочисленных газет и крупнейших агентств, а сотрудники были лишены, например, возможности, имевшейся у западных журналистов, съездить куда-нибудь в Париж или Брюссель, чтобы в случае нужды примчаться обратно. Так было, например, когда в зале суда неожиданно для публики появился в строгом синем костюме фельдмаршал Паулюс, пребывавший тогда еще в советском плену. Отсутствие у наших возможностей отвлечься, порождало, как вспоминал потом Б. Г. Тартаковский, "развлечения" другого рода, связанные в основном с выпивкой, тем более, что в баре разнообразных крепких напитков было хоть отбавляй. Ему удалось повидать немало интересного, почти в упор рассмотреть Геринга, Гесса, Риббентропа и других ближайших соратников Гитлера.

Были еще поездка журналистов по Западной Германии летом 1947 г., многочисленные посещения разных городов советской зоны, широкое знакомство с возрождавшейся культурной жизнью, встречи с немецкими и советскими писателями, артистами, художниками и музыкантами, в том числе в созданном при Бюро информации пресс-клубе. Три с половиной года напряженного труда и интересного общения в послевоенной Германии позволили Б. Г. Тартаковскому глубоко вникнуть в проблемы истории, социальной и политической жизни разделенной страны, существенно обогатили его как историка и публициста.

В июле 1949 г. все это внезапно оборвалось. Советская военная администрация была стремительно свернута, а ее сотрудники, проделавшие огромную работу по демократическому возрождению и перевоспитанию немецкого народа, буквально "выдворены" на Родину.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОРИИ

                                        Это дата такая,
                                        Что с вершиною схожа, -
                                        Уже многое знаешь,
                                        Еще многое можешь.
                                                Яков Хелемский

Восстановление в прерванной аспирантуре было единственно возможным и во всех отношениях оптимальным решением проблемы трудоустройства, особенно в ситуации послевоенных лет, отягощенной травлей "безродных космополитов".

Тему диссертации Б. Г. Тартаковский определял вместе с научным руководителем профессором А. С. Ерусалимским. Проблема прихода Гитлера к власти заинтересо-

стр. 193

вала Бориса еще в Германии. Теперь он узнал, что близкими сюжетами уже занимаются два аспиранта: в университете Гедалий Кацман, тоже фронтовик, - его темой была деятельность КПГ накануне фашистского переворота, а в Институте истории Академии наук Л. И. Гинцберг, которого особенно интересовала деятельность социал-демократии в 1930 - 1932 гг. (оба они до войны учились в ИФЛИ). Для изучения самого механизма овладения нацистами властью в то время не было достаточных источников - архивы были еще закрыты. А вот судьбы буржуазных партий Веймарской республики в советской историографии вообще не рассматривались, хотя имевшиеся пресса, воспоминания, литература прошлых лет, да и новая, уже появлявшаяся в ФРГ, позволяли исследовать проблему достаточно основательно.

Кандидатскую диссертацию - "Кризис "старых" буржуазных партий Германии накануне прихода фашизма к власти" - Б. Г. Тартаковский с успехом защитил в МГУ в июне 1952 г. В ней были впервые обстоятельно проанализированы самые существенные аспекты: потеря большинством этих партий их массовой базы, усиление в них внутренней борьбы течений и клик, обострение межпартийной конкуренции и, в результате, ослабление их позиций, облегчившее легальное вручение Гитлеру поста рейхсканцлера. Основное содержание исследования было затем изложено в большой статье, вскоре напечатанной в академическом сборнике ² .

Вновь встала проблема трудоустройства, тем более острая, что в семье росли два сына: родившийся в Берлине Александр и в Москве Сергей. Осенью новоиспеченному кандидату исторических наук не без труда удалось стать преподавателем кафедры марксизма-ленинизма в Горном институте. Закрепился он не сразу, но в конечном счете проработал там 5 лет.

В известном смысле переломным для семьи Тартаковских стал 1957-й год. Приход Любови Викторовны в только что созданный журнал "Новая и новейшая история" был первым шагом ее возвращения к занятиям историей. И хотя этот процесс затянулся на годы, работа в редакционном коллективе, особенно после перевода на должность литературного редактора, открыла новые возможности и надежды.

Как раз в это время усилиями прежде всего профессора А. С. Ерусалимского была создана "Комиссия историков СССР и ГДР" под эгидой Академий наук обоих государств. Аркадий Самсонович, как советский сопредседатель, имел в виду сделать Б. Г. Тартаковского ученым секретарем Комиссии, надеясь, что эта общественная должность поможет ему попасть в штат Института истории АН СССР. Вопрос решался долго, но секретарем Комиссии он все-таки стал и принял самое деятельное участие в проведении ее первой научной конференции в Лейпциге в ноябре 1957 г., а затем в качестве члена редколлегии в издании ее материалов на немецком и русском языках ³ .

Немало сил и труда потребовала от Тартаковского также организация работы последующих конференций Комиссии - в Москве в 1958 г. и в Берлине в 1959 г. ⁴ Притом последняя, посвященная теме "Германский империализм и вторая мировая вой-

² Тартаковский Б. Г. Кризис "старых" буржуазных партий Германии накануне прихода фашизма к власти. М., 1952. (Автореферат, канд. дисс.); его же. Буржуазные партии Веймарской республики и приход Гитлера к власти. - Из истории Германии нового и новейшего времени. М., 1958.

³ Тартаковский Б. Г. Первая научная сессия Комиссии историков СССР и ГДР в Лейпциге - Новая и новейшая история, 1958, N 2. См. также: Протоколы научной сессии Комиссии историков СССР и ГДР в Лейпциге с 25 по 30 ноября 1957 г., в 2 т.: Bd. I. Die Oktoberrevolution und Deutschland, Berlin, 1958. - T. 1. Влияние Великой Октябрьской социалистической революции на Германию. М., 1960; Bd. II. Probleme der Geschichte des zweiten Weltkrieges. Berlin, 1959. - T. 2. Проблемы истории второй мировой войны. М., 1959. Во втором томе помещен и доклад Тартаковского о роли германских монополий в подготовке этой войны. Кроме того его статья "Германский империализм и война" была опубликована в журнале "Проблемы мира и социализма" в 1960 в N 5.

⁴ Тартаковский Б. Г. Научная конференция Комиссии историков СССР и ГДР в Берлине. - Военно-исторический журнал, 1960, N 2.

стр. 194

на", была действительно международной: на ней присутствовало почти 600 ученых из 21 страны. Журнал "Новая и новейшая история" опубликовал подготовленный нами вместе историографический обзор некоторых важных материалов состоявшейся научной дискуссии ⁵ .

34 ГОДА В ИМЭЛе

Если хочешь что-нибудь сделать, то умей себя ограничить.

Иоганн-Вольфганг Гете

Надо же было так случиться, что как раз весной 1957 года старые университетские товарищи Тартаковского В. Э. Кунина и Л. И. Гольман смогли предложить ему работу в секторе произведений Маркса и Энгельса Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Здесь только что освободилось место старшего научного сотрудника и настоятельно необходим был человек, хорошо владеющий немецким языком и профессионально знающий Германию.

Заместителем директора Института, курирующим сектор, была тогда Евгения Акимовна Степанова. С Тартаковским она была хорошо знакома еще по довоенной кафедре новой и новейшей истории истфака. Будучи аспирантом, он одно время был парторгом кафедры, а Степанова его заместителем. От нее зависело, примут ли его в Институт (при ЦК КПСС!). Решил вопрос телефонный разговор с ней приятеля аспирантских лет А. С. Черняева, ставшего в то время инструктором отдела науки ЦК: 26 августа 1957 г. Б. Г. Тартаковский был назначен старшим научным сотрудником Института.

С этого момента начался новый, самый длительный этап его жизни. Попытаться дать ему общую оценку трудно, ибо за эти годы произошло, как он сам считал, много хорошего и плохого, радостного и грустного, интересного и рутинного. Он обрел новых друзей и сохранил дружбу с прежними. Вместе с тем был вынужден, не реализовав, как надеялся, своих стремлений и уже накопленных знаний для исследования новейшей истории Германии, резко изменить направление научной деятельности: погрузиться в работу, о которой никогда не помышлял, заново искать свое место в новой обстановке, весьма специфической и во многом чуждой. Но выбора в то время практически не было.

В первое время Б. Г. Тартаковский полагал, что сможет продолжать параллельно заниматься историей Германии начала 30-х годов. Работа в Комиссии историков СССР-ГДР поначалу стимулировала эти надежды. Институт марксизма-ленинизма располагался тогда в самом центре Москвы в тенистом саду позади Музея изящных искусств имени А. С. Пушкина. Особняк конца XVIII - начала XIX в. принадлежал некогда отцу поэта Вяземского, а потом князьям Долгоруковым. Малый Знаменский переулок соединял Волхонку, где находились гуманитарные институты АН СССР, и Знаменку, на углу которой располагалась Фундаментальная библиотека общественных наук АН - с довоенной поры любимое место встреч историков.

Однако в конце апреля 1960 г. ИМЭЛ был буквально вырван из уютного и удобно расположенного острова науки и искусства и водворен на далекую, как тогда казалось, московскую окраину, в громоздкое и неуютное здание на задворках ВДНХ, построенное еще перед войной для Исполкома Коминтерна. После ликвидации в мае 1943 г. "штаба мировой революции" в этом тяжеловесном сером доме находился таинственный "номерной" институт N 205, занимавшийся главным образом сбором и обработкой международной информации. Теперь, в результате "рокировки", журна-

⁵ Драбкин Я. С., Тартаковский Б. Г. Новые данные об антифашистском движении Сопротивления в годы второй мировой войны. - Новая и новейшая история, 1960, N 4.

стр. 195

лы ЦК "Коммунист", "Партийная жизнь", "В помощь политическому самообразованию" перебрались в центр города. А разросшийся ИМЭЛ обрел, кроме основного здания, получившего вскоре ироническое название "Мавзолей науки" (что соответствовало некоторым функциям Института), еще и расположенный в том же большом саду четырехэтажный дом, где ранее было общежитие ВГИКа.

В свою очередь, и Институт истории АН СССР переместился с Волхонки в Черемушки. Однако не столько это территориальное размежевание вынуждало Б. Г. Тартаковского постепенно избавляться от прежних надежд. Чем больше он втягивался в работу сектора, в его внутреннюю жизнь, тем яснее понимал невозможность совмещения работы в двух учреждениях. Прекратив секретарство в Комиссии историков, он сохранил свою дружбу с А. С. Ерусалимским до самой его смерти в 1965 г.

О своей многолетней деятельности в Институте марксизма-ленинизма Б. Г. Тартаковский впоследствии вспоминал: "Я работал в одном и том же секторе (переименование его в отдел ничего не меняло), в одной и той же должности, характер моих занятий был стабилен - сначала подготовитель, потом по большей части редактор, член разных редколлегий институтских и секторских сборников, а также изданий, выпускаемых совместно с "братским" институтом в ГДР. Да и круг общения менялся мало, хотя за эти годы немало сотрудников ушло: некоторые находили более подходящую для себя работу, другие "покидали сей мир". Основной костяк сохранялся, понемногу старея, обретая опыт и знания, "младшие" становились "старшими", кандидатами, а кое-кто и докторами наук".

Все это верно. Но за эти годы многое менялось в жизни страны и общества, а Б. Г. Тартаковский был не рядовым свидетелем событий, которые стали вехами истории, определили эволюцию и в его собственном сознании, и в сознании его друзей. Основной задачей Института было с самого начала изучение и издание наследия классиков марксизма-ленинизма. Об этом говорили и сами названия - сектор произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, сектор произведений В. И. Ленина, отдел истории КПСС. Атмосфера, создавшаяся после смерти Сталина и особенно после XX съезда КПСС, сказывалась и в Институте. Ко времени прихода Б. Г. Тартаковского и здесь стало заметным влияние новых веяний, получивших название "хрущевской оттепели".

Второе издание Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, начавшее выходить в 1955 г., было первоначально рассчитано на 30 томов. За первые три года уже вышло 9 больших (45 - 50 печатных листов каждый) томов, существенно дополненных новыми документами и материалами, отчасти заново переведенными, снабженными обширным комментарием и научным аппаратом. График их выхода в свет был жестким, а работа над каждым продолжалась подготовителями 3 - 4 года. Если в том входили чисто экономические работы, привлекались специалисты. Задачей подготовителя было изучение исторической обстановки, определение состав тома, включая розыск не обнаруженных дотоле статей из периодической печати и писем, в сомнительных случаях окончательное определение авторства, сверка рукописей и переводов, составление указателей, подготовка предисловия и комментариев. Все это дотошно обсуждалось, причем порой возникали горячие дебаты и многочасовые дискуссии. Затем надлежало снова сверить имеющиеся переводы с оригиналом - рукописью или (в случае ее отсутствия) с последним прижизненным изданием произведения.

В то время "всевидящим оком", неусыпно следившим за "идеологической чистотой", была Е. А. Степанова. Она считалась непререкаемым авторитетом в вопросах марксизма и подчас проявляла нетерпимость не только к взглядам, противоречившим устоявшимся мнениям, но и в чем-либо не совпадавшим с ее точкой зрения. Все было строго регламентировано. Нельзя было, к примеру, употребить в комментариях о Михаиле Бакунине слово "выдающийся", или не указать, что Вера Засулич "впоследствии стояла на позициях меньшевизма". Градации требовали, чтобы Лафарг характеризовался как "видный" деятель, Бебель как "выдающийся", Мадзини же удостаивался лишь эпитета "буржуазный демократ".

стр. 196

Для Б. Г. Тартаковского публикаторская деятельность была делом новым, и ему по сути дела многое пришлось начинать почти с нуля. Тем важнее была ненавязчивая помощь более опытных друзей - Ирины Алексеевны Бах, Валерии Эммануиловны Куниной, Льва Исааковича Гольмана и других. Доставшийся Тартаковскому, как подготовителю, 21-й том Собрания сочинений содержал работы Энгельса 1883 - 1889 гг. - первых лет после смерти Маркса. Наряду с крупными и широко известными произведениями - "Происхождение семьи, частной собственности и государства", "Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии", "Роль насилия в истории" - большинство других составляли небольшие статьи, которые ранее не публиковались на русском языке, а рукописные заметки вообще не были доступны читателям. Уже определение состава потребовало ознакомления с великим множеством неизвестных ранее архивных документов. Стало необходимым расширение справочного аппарата путем создания дополнительных указателей. Работа над этим огромным (745 стр.) томом столь разнообразного содержания стала не только великолепной археографической школой для подготовителя, но и приохотила его к совершенно новому роду занятий. Хотя его далеко не все заинтересовало, отторжения, которого он побаивался, не произошло.

Каждый том до сдачи в набор проходил множество операций: контрольную бригаду, неоднократные обсуждения внутри сектора, учет замечаний. Под предисловием, как было принято, стояла загадочно анонимная подпись "Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС". Лишь на последней странице петитом сообщалось, что "том подготовлен к печати Б. Г. Тартаковским" и назывались еще несколько имен участников, а также двух редакторов Л. И. Гольмана и O.K. Сенекиной. Рукопись была в январе 1961 г. сдана в набор, а в июне подписана в печать.

С этой поры он как полноправный старший научный сотрудник участвовал в подготовке 22-го тома, включавшего статьи последних семи лет жизни Ф. Энгельса, составил даты его деятельности, был редактором или подготовителем еще трех томов (33, 36, 39), содержавших письма К. Маркса и Ф. Энгельса. Позднее он был редактором двух дополнительных томов (43 и 44). Но работа Б. Г. Тартаковского этим отнюдь не исчерпывалась: в конце 1959 и начала 60-х годов он написал целый ряд исследовательских и проблемных статей, помещенных в разных журналах, сборниках, в научно-информационном бюллетене отдела ⁶ . Это было свидетельством не только его большой работоспособности, но и быстрого овладения им новой проблематикой.

Тартаковские переехали, наконец, с двумя уже подросшими сыновьями в отдельную квартиру в Марьиной роще. Событие, как записал Борис, было отмечено торжественно: "Когда мы устроили там для Люсиной редакции (имеется в виду редакция журнала "Новая и новейшая история". -ЯД.} во главе с А. А. Губером новоселье, то столом нам послужила снятая с петель дверь, а импровизированными ножками для него стали стопки томов БСЭ. Это придало нашему празднеству некий особый колорит".

⁶ Журнал "Новая и новейшая история" в 1959 г. в N 5 поместил фрагмент из переписки Энгельса с Лафаргами о подготовке к созданию II Интернационала, а в 1960 г. в N 3 публикацию к 70-летию первого празднования 1 Мая. См. также: Тартаковский Б. Г. Энгельс - великий мастер революционной тактики пролетариата. - Вопросы истории КПСС, 1960, N 6; его же. Из истории написания и публикации работы Ф. Энгельса "Происхождение семьи, частной собственности и государства" - Из истории марксизма. М., 1961. Совместно с И. А. Бах и В. Э. Куниной Б. Г. Тартаковским в журнале "Вопросы истории" (1962, N 6) была опубликована проблемная статья "О некоторых вопросах истории I и II Интернационалов". В сборник "Из истории марксизма и международного рабочего движения" (М., 1963) вошла статья Б. Г. Тартаковского "Из истории борьбы Энгельса за интернациональное сплочение пролетарских партий в начале 90-х годов". Журнал "Вопросы истории КПСС" (1964, N 1) поместил обобщающую статью Б. Г. Тартаковского "К. Маркс и Ф. Энгельс - основоположники научного коммунизма". Его перу принадлежало и введение к документальной книге "Судебный процесс по делу верховного главного командования гитлеровского вермахта" (М., 1964). К событиям предыдущего века была обращена статья: "I Интернационал в Германии" в журнале "Вопросы истории КПСС" (1965, N 2).

стр. 197

В 1965 г. Б. Г. Тартаковский завершил монографию, которая не просто обобщала высказанное им ранее в статьях и публикациях, а ознаменовала новое слово в научном "энгельсоведении". Книга в следующем году вышла в свет в издательстве "Мысль" тиражом в 12 тыс. экз. На обложке, курьезным образом, стояли только слова: "Б. Г. Тартаковский. Советник и учитель международного пролетариата". Что речь идет о Ф. Энгельсе, было, впрочем, легко понять из помещенного на обложке портрета основоположника, а на титульном листе уточнялось также, что речь идет не обо всей его жизни, а о 20-ти последних ее годах (1875 - 1895).

В отличие от сухо изложенной биографии "Фридрих Энгельс" Е. А. Степановой (вышедшей в 1956 г. вторым изданием) в работе Б. Г. Тартаковского вводилось в оборот не только множество почерпнутых из вновь открытых источников, прежде всего из переписки, живых и ярких документальных данных о "Генерале", как называли Энгельса дочери Маркса. Был очеловечен сам образ не только соратника и спутника великого Маркса, но и самостоятельного разностороннего ученого, не только самоотверженного кропотливого "расшифровщика" рукописного наследия его друга, но и одновременно души международного сообщества, страстного остроумного полемиста, непременного участника всевозможных идейных баталий. Интернационализм, как идейный принцип, и конкретная организация II Интернационала были для него сплетены в неразрывный клубок. С горячностью юноши и мудростью опытного бойца он старался выстроить в ряды разношерстное рабочее движение, которое после смерти Маркса стремительно распространилось от Сибири до Калифорнии. От пытливого взора Энгельса не укрылось, что движение это за счет массовости подчас теряло ясность перспективы и социалистическую целеустремленность. Так что "советник и учитель", пользовавшийся не только уважением, но и любовью многих младших соратников, был международному рабочему движению действительно необходим.

На основе монографии Б. Г. Тартаковский блестяще защитил в июне 1968 г. докторскую диссертацию "Фридрих Энгельс и II Интернационал", что еще более упрочило его положение. В "Ежегоднике германской истории" была опубликована большая статья "Фридрих Энгельс и рабочее движение в России во второй половине XIX века". Общество "Знание" выпустило вскоре его популярную брошюру "Энгельс - друг и соратник Карла Маркса". Когда к 150- летию со дня рождения Ф. Энгельса в 1970 г. ИМЭЛ готовил обширную его биографию, Б. Г. Тартаковский был членом авторского коллектива, который возглавлял академик Л. Ф. Ильичев. Годом ранее вышел коллективный труд "Литературное наследство К. Маркса и Ф. Энгельса. История публикации и изучение в СССР", в котором тоже участвовал Б. Г. Тартаковский. Но в таких книгах не принято было указывать, кому принадлежит та или иная глава, так что сами авторы именовали их "братской могилой".

Поворот к "застою" ощущался в работе сектора произведений К. Маркса и Ф. Энгельса в меньшей степени, чем в отделах истории КПСС и истории Великой Отечественной войны. Смещение Н. С. Хрущева почти совпало с выходом первого тома новой, шеститомной "Истории КПСС", призванной, так тогда считалось, стать событием в исторической науке. Хотя сталинский "Краткий курс" давно перестал быть каноническим сочинением, содержавшиеся в нем оценки и общая схема истории не были изжиты ни в преподавании, ни в исторической литературе. Б. Г. Тартаковский, глядя со стороны, разделял надежду, что новое издание станет антиподом догматической схемы, а не просто заменой одной "непререкаемой истины" другой. Одним из авторов и редакторов первого тома стал давний его приятель М. Я. Гефтер, давно уже освободившийся от прежней "ортодоксальности". Из долгих разговоров Б. Т. Тартаковский знал о его спорах в редакции тома, где ему нелегко было пробивать свою точку зрения, например, об отношении к народничеству.

Но когда том был готов, случился непредвиденный казус. Как полагалось в те времена, изданию было предпослано редакционное предисловие, и в него вставлена "подходящая" цитата из выступления Н. С. Хрущева. Гефтер тщетно убеждал тогдашнего директора ИМЛ и руководителя издания П. Н. Поспелова обойтись без этой, вроде бы

стр. 198

уже ставшей ритуальной, "обязательности", но не был услышан. Тираж, отпечатанный в ленинградской типографии, еще лежал на складе, когда Хрущев был отправлен на пенсию ("ввиду преклонного возраста и ухудшающегося состояния здоровья") и цитата стала "политической ошибкой". Поспелов с группой сотрудников спешно отправился в Ленинград, злополучную страницу выдрали и заменили новой. Впрочем, это предзнаменование не было единственным. Последующие тома (уже без Гефтера, Волина и других) все больше возвращались к привычным схемам и догмам.

Тем не менее, в среде, к которой принадлежал Б. Г. Тартаковский, сохранялось, как он сам свидетельствовал, мнение, обусловленное самой сутью их работы: "Без уверенности в правоте марксизма вряд ли можно было, не кривя душой, вести ее. Поэтому мы продолжали стремиться прежде всего к тому, чтобы полностью опубликовать все литературное наследие Маркса и Энгельса, порой вопреки "вышестоящим инстанциям"". Вместе с тем все больший вес приобрели в Институте люди, которые, как и Б. Г. Тартаковский, ставший воспитателем и другом институтской молодежи, не желали мириться с ограничением деятельности чисто публикаторскими задачами. По его мнению, "вера в неизбежное, исторически обоснованное установление социальной справедливости, "настоящего социалистического строя", сохранялась потому, что слишком основательно укоренилась она в головах значительной части моего поколения". Но в кругу близких друзей уже не все так думали.

В этом контексте интересны его позднейшие записи о ситуации, возникшей вокруг руководимого Гефтером сектора методологии Института истории АН СССР: "Я бывал на заседаниях этого сектора, дважды выступал там - один раз о критике Сталиным статьи Энгельса "Внешняя политика русского царизма", второй - о последней статье Энгельса 1895 г. Поскольку среди участников дискуссий было немало моих хороших знакомых и близких друзей, я стал свидетелем кампании травли, развернувшейся, явно по указанию "свыше", после выхода сборника "Историческая наука и некоторые проблемы современности" (1969). Помню, как был возмущен гнусной рецензией, появившейся в "Советской России", и обсуждением год спустя после выхода книги "ее ошибок" на заседании Бюро отделения истории Академии наук. Оно специально проводилось в небольшой комнате, куда большинство участников сборника, я в том числе, не было допущено "из-за отсутствия мест". Вообще я был в курсе событий, происходивших на улице Дм. Ульянова: следил за появлением там "крамольного" парткома во главе с Виктором Даниловым, его конфликтом с дирекцией, райкомом, отделом науки ЦК, затем за разделением Института истории и ликвидацией сектора методологии. Я сочувствовал своим друзьям и хорошим знакомым, на судьбах которых все это сказывалось. Но до осознания кризиса самой системы и, тем более, ее обреченности мне было далеко. Как и для критического осмысления роли марксизма и многих его положений в радикально изменившихся исторических условиях. В 60-е-70-е годы я еще склонен был видеть в том, что творилось в области идеологии, результат господства в высших инстанциях догматиков-консерваторов. Вот заменить бы их людьми "прогрессивными", и все пошло бы иначе!.. Хотелось на это надеяться". Увы, надежды эти не оправдались.

Между тем обстановка в ИМЭЛе тоже становилась все менее благоприятной. Отдел произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, непосредственно не связанный с конъюнктурными изменениями в идеологии, оставался в известной степени "белой вороной", поскольку главная забота надзирающих органов ограничивалась тем, чтобы в предисловия к томам Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, в другие издания не просочилось бы что-то, не соответствующее оценкам, данным некогда В. И. Лениным.

Состав сотрудников отдела менялся постепенно и главенствующее место на обсуждениях и семинарах перешло к следующему поколению, уже не столь отягощенному прежними, сугубо ортодоксальными традициями. Способствовало этому и расширение международных связей - с "братским" институтом в ГДР, с Амстердамским институтом социальной истории. Значительные изменения были связаны и с началом подготовки Сочинений Маркса и Энгельса на английском языке. Однако 50-томное вто-

стр. 199

рое русское издание произведений Маркса и Энгельса осталось не полным. Так, в него не вошла (хотя велись многолетние острые споры) рукопись Маркса "Разоблачение дипломатической истории XVIII в.". Зато принципиальное значение для мировой науки имело возобновление (совместно с ИМЛ ГДР и Амстердамским институтом) выходившего в 1927 - 1935 гг. издания "Полного собрания сочинений Карла Маркса и Фридриха Энгельса на языках оригинала" - MEGA (Marx-Engels-Gesamtausgabe).

Б. Г. Тартаковский продолжал в последующие годы большую работу в новаторском для своего времени многотомном труде "Международное рабочее движение. Вопросы истории и теории (том второй)", где был членом основного авторского коллектива, а в Институте марксизма-ленинизма состоял в редколлегиях различных сборников ⁷ . Он ездил на международные научные конференции: в 1970 г. - в Вупперталь (к 150-летию со дня рождения Энгельса), в 1975 г. - в Линц (с докладом о распространении марксизма в России в конце XIX в.), в 1977 г. - в Урбино, Италия (к столетию Готской программы). Б. Г. Тартаковский представлял советскую сторону в редколлегии первого, изданного совместно с Институтом в ГДР, сборника статей, посвященного столетию Готской программы, а затем в редколлегии начавшего выходить в ГДР с конца 70-х годов совместного ежегодника "Marx-Engels- Jahrbuch". При его самом активном участии готовились 8 томов, последний - в 1985 г. Все это время он регулярно ездил в Берлин на заседания редколлегии.

В конце 1986 г. Тартаковский стал персональным пенсионером союзного значения, а через год перешел на должность консультанта. Вскоре ИМЛ прекратил свое существование.

* * *

Борис Григорьевич Тартаковский запомнится как вдумчивый историк- исследователь, дотошный архивист и эрудит в вопросах литературы и европейской культуры, знаток всемирной истории, увлекательный рассказчик, душа дружеских компаний. Он внес свой, еще далеко не оцененный вклад в истолкование сложнейших проблем истории международного рабочего движения XIX в., особенно тех, что были связаны с деятельностью К. Маркса и Ф. Энгельса, их соратников и последователей.

В отличие от тех, кто старался в свое время подчеркнуть "исключительность" ИМЭЛа, - как учреждения "прицековского", якобы "возвышающегося" над "простыми" академическими институтами, - Б. Г. Тартаковский всегда жил и работал с ними в самом тесном контакте. Жизнь свою без работы он не представлял. Он сумел прожить девяносто лет и не стать стариком: ни его душа, ни его ум не знали старости.

В последнее десятилетие Б. Г. Тартаковский стал соучредителем и активным членом Совета Центра германских исторических исследований ИВИ РАН. В недавно вышедшем сборнике Центра "Россия и Германия в историческом ракурсе", он опубликовал интересные воспоминания к столетию учителя многих германистов А. С. Ерусалимского, завершив их словами, что он будет жить в памяти учеников и друзей, "на себе ощутивших его доброту, благородство души, его помощь и поддержку" ⁸ . Это в полной мере относится к самому Борису Григорьевичу. Те, кто сотрудничал и общался с ним, будут с нетерпением ожидать возможности в полном объеме прочитать оставленные им потомству мемуары. Долг его друзей об этом позаботиться.

⁷ Международное рабочее движение. Вопросы истории и теории, т. 2. М., 1976; Очерки истории идейной борьбы вокруг "Капитала" Карла Маркса; "История Второго Интернационала".

⁸ См.: Тартаковский Б. Г. Встречи, сотрудничество, дружба. Наши столетние современники: Аркадий Самсонович Ерусалимский. - Россия и Германия в историческом ракурсе. М., 2002, с. 124 - 128.

Постоянный адрес данной публикации: