П. А. Столыпин

Петр Аркадьевич Столыпин, бесспорно, имел за собою большие государственные заслуги. Главные из них - это умение привлечь на сторону правительства общественное сочувствие и создать себе деятельных поборников. Находчивость и остроумие, способность к высокому порыву, горячие, дышавшие искренностью речи, умение красиво держаться на политических подмостках, пустить крылатое словечко- все это было новинкой в русском государственном обиходе, все это влекло к себе сердца. Прекрасные внешние данные, рост, лихой вид, несомненное и всем очевидное бесстрашие в связи с обходительностью, простотой и умением обращаться с людьми всяких положений довершали обаяние.

Никому из его крупных предшественников, ни Сипягину, ни Плеве, нельзя было отказать ни в личной храбрости, ни в самоотверженной преданности долгу, но ни один из них не умел, подобно Столыпину, облечь свою деятельность той дымкой служения высшим началам самопожертвования, которые так сильно действуют на сердца. Впервые за долгие годы широкие круги общества стали относиться к власти с доверием, и прежнее раздражение, российская кривая усмешка стали уступать место уважению, почтению и даже восхищению. Драматический темперамент Петра Аркадьевича действовал на восторженные души, чем, видимо, и следует объяснить обилие женских поклонниц его политики, покрывавших его каким-то мистическим покровом. Все это пришлось к тому же кстати, ко времени и представляло собою крупную государственную ценность.

Важным качеством Петра Аркадьевича было и умение обращаться с народным представительством. Проведя много лет на местной службе и присмотревшись к дворянской и земской среде, Столыпин принес с собою опыт и знание психологии общественных собраний, которого не было в то время у других министров. Он любил бурные прения и любил Думу как ристалище для красноречия, в котором он чувствовал себя сильным, и как подмостки для впечатления на общество. В этом была его главная сила, и в этом смысле он был несомненным и верным другом обновленного строя.

Столыпин был баловень судьбы. Все, чего другие достигали бесконечным трудом, ценою разбитого здоровья и надорванной жизни, досталось ему само собою, падало с неба. Обстоятельства всегда складывались для него благоприятно. Достигнув власти без труда и борьбы, по силе одних лишь дружественных связей, он в течение недолгой, но яркой государственной деятельности на всем ее пути видел над собою руку благодетельного Провидения. Достигнув власти в тяжелую годину смуты и всеобщего замешательства умов, он пришел в то, однако, время, когда

Окончание. Начало см. Вопросы истории, 1997, NN 2, 3.

стр. 107

смута эта была уже раздавлена, когда многие протрезвели, когда состоятельная часть населения бросилась под защиту правительства и из самых недр России подымалась волна отпора против дерзкого хозяйничанья обнаглевшей кружковщины. Волна взмыла и вынесла на гребне своем Столыпина, который сразу очутился на высоте, поднятый, как многим казалось и во что он сам скоро уверовал, как бы собственными его силами.

Взрыв на даче 12 августа 1906г., косвенным виновником которого был сам Столыпин, получивший накануне два предостережения, в числе их одно - из источника весьма достоверного (от В. Н. Степановой, впоследствии Дезобри) ¹ , которым он по неопытности не придал значения, облек его обаянием героя и мученика и вызвал подъем общественного сочувствия. Долгая болезнь пострадавшей при взрыве дочери подогревала это сочувствие. Когда все ждали после закрытия Думы беспорядков, глупая выходка кадетов, поехавших в Выборг, на инородческую и враждебную России окраину, дала повод к новому подъему государственно настроенных слоев общества. Когда выяснились невозможность жить со Второй думой и необходимость в чрезвычайном порядке изменить избирательный закон, вдруг, как по щучьему велению, возникло в среде левого крыла Думы преступное сообщество для ниспровержения государственного строя, с мечтами об изменении образа правления, с заготовкой обращений к иностранным правительствам, с воззваниями к войскам, с заседаниями при участии нижних чинов С. -Петербургского гарнизона и с прочими проявлениями необразованного радикализма, мании величия и инородческой злобы к России, которыми так богата была Вторая дума. Раскрытие этого дела смутило всех, у кого осталось разуменья в голове, и многих заставило прикусить языки. Оно сразу оправдало и роспуск Думы, и новый избирательный закон, изданный учредительной властью царя, и ограничение в этом законе доступа в Думу темным слоям населения, и сокращение представительства инородческих окраин, и решительные меры правительства по созданию Думы русской и государственной.

Счастье не оставляло Столыпина до самого конца. Смерть подкралась к нему во время и в обстановке исключительно для него благоприятной. Он был сражен в дни наивысшей, казалось, власти в Киеве - колыбели земли Русской, только что возвращенной им к сознательной общественной жизни. Он был убит перед лицом царя, пал от руки еврея в торжественном собрании и, смертельно раненный, был вынесен под звуки народного гимна. Его предсмертные страдания приковали к себе сердца всей русской России. Вся Россия провожала его до могилы, и похоронен он был в ограде Киевской Лавры рядом с Кочубеем и Искрой, сложившими свои головы за целость и нераздельность Государства Русского. Такой кончины и таких похорон никто в России еще не удостаивался. А между тем, не срази его убийца, и судьба и конец Столыпина, притом конец самый близкий, вышли бы иные.

Его служебная звезда была уже на закате. Все высокие слова были уже сказаны, мысли исчерпаны, а провести их в жизнь было трудно. Столкновение с дворянством из-за покушения на власть предводителей ² хотя и кончилось отступлением Столыпина, но нажило ему влиятельных и непримиримых врагов у самого подножья трона; неумение поладить с Государственным советом, а затем резкое столкновение, переведенное на личную почву и завершившееся временным устранением из Совета П. Н. Дурново и В. Ф. Трепова ³ , поставило его в положение, при котором ни одно из дальнейших начинаний не могло бы пройти через Совет и увидеть жизнь. П. Н. Дурново вменена была в вину личная интрига против Петра Аркадьевича. Личное нерасположение у Петра Николаевича было, но Трепов пострадал единственно лишь за то, что сообщил своим сочленам слова Его Величества, который разрешил ему передать, что он предоставляет каждому голосовать "по совести", и тем спутал планы Столыпина.

По словам барона В. Б. Фредерикса, Петр Аркадьевич, зайдя как-то к нему после всеподданнейшего доклада, сказал со слезами на глазах: "И кто это мне так гадит у Государя, я совсем его не узнаю". "Гадили" многие, но едва ли не главным образом М. Г. Акимов, докладывавший Государю, что начинания Петра Аркадьевича и его заигрывания с Думой до добра не доведут (слышано от М. Г. Акимова). Много вредила Столыпину в глазах Государя и несдержанность Гучкова, громко похвалявшегося своим влиянием на военные дела.

Настойчивость, с которой Столыпин стремился исторгнуть у верховной власти

стр. 108

согласие на эти небывалые начинания, и притом личные меры и приемы, к которым он прибегал (обращение к императрице Марии Федоровне), не могли не оставить осадка горечи в душе Государя. Все это предвещало скорое крушение государственного влияния, и притом крушение, от которого не было возврата. По многим приметам, конец его государственной деятельности уже приближался; открывался тяжелый путь утраты доверия, влияния и власти. Предстояло стать живым покойником, предстояло пережить разочарование сторонников, злорадство и торжество врагов. Предстояло видеть, как новая рука одним презрительным движением сотрет все то, что силою обстоятельств, удачи и личных способностей росло и толпилось вокруг него.

С другой стороны, здоровье Столыпина и сила жизни были уже исчерпаны. Он зажег сердца, но и сам сгорел в этом огне. Тяжелый труд и волнения последних лет разрушали его природу, и Столыпин, цветущий на вид, представлял, как удостоверило вскрытие, развалину: перерождение сердца, сужение аорты, обострившаяся Брайтова болезнь ⁴ и прочие признаки гибнущей жизни. Уже с весны 1911 г. расстройство здоровья приняло угрожающие размеры, хотя он и старался их скрыть от семьи. Он утратил живую силу речи - главное оружие парламентского деятеля, которым был по природе своей наделен, и его последние выступления в Государственном совете были лишь бледной тенью прежних боевых речей. Предстояли долгие годы страдания и медленного угасания. Предстояло нечто худшее, чем потеря власти и жизни, предстояла потеря сил, расслабление и отмирание деятельности, предстояло бессилие власти. И в это самое время рука убийцы возложила на него венец подвижника и запечатлела память его бессмертием.

Что касается государственных взглядов Столыпина, то в начале министерской деятельности их в сущности не было. Будучи губернатором, он был склонен, по-видимому, к так называемым передовым течениям, дружил с Н. Н. Львовым, а из петербуржцев с А. А. Лопухиным и князем А. Д. Оболенским, который и вывел его в люди через посредство графа Витте. Оболенский говорил впоследствии, что в расценке губернаторов он считал П. А. вторым после князя Урусова. Распорядительными способностями Столыпин не отличался и плохо поддерживал порядок в губернии, хотя в трудные минуты выказывал выдающееся личное мужество. В Петербург П. А. приехал с несомненными склонностями к левому октябризму, пытался опереться на соответствующие общественные круги (граф Гейден ⁵ , Львов, Шипов), а когда убедился в их несостоятельности и неспособности принять на себя труд и ответственность, перестроился правее, а затем склонился к национальному течению и умер в облике национального борца и вождя.

Истинного национального чувства у него, однако, не было, и окружал он себя людьми нередко совершенно другого направления. Из числа лиц, привлеченных им в Министерство внутренних дел по собственному выбору, один Макаров был человек русский, прочие были инородцы. Кноль - его правитель канцелярии - осторожный, но несомненный поляк. Немировский, бывший саратовский городской голова, взятый им на должность управляющего отделом городского хозяйства, - крещеный еврей; им же назначен на должность помощника ветеринарного управления поляк Качинский. Обстоятельства эти тем более резали глаз, что являлись в Министерстве внутренних дел невиданным дотоле новшеством и что общее число назначений по высшим учреждениям ведомства было при П. А. вообще крайне незначительным. Правой рукой его по политической литературе был крещеный еврей Гурлянд, человек весьма способный, одаренный искусным, злобным и ядовитым пером, но готовый ради повышения и выгод поддерживать этим пером кого и что угодно.

В кругу государственных начинаний ни одна мера не принадлежала лично П. А., хотя он и умел их осваивать и придавать им личный отпечаток. Он брал, что наплывало, и во многом снял пенки с трудов своих предшественников. Земельное преобразование он взял из рук Горемыкина и Гурки, в области вероисповедной подписывал без ближайшего рассмотрения то, что предполагалось Владимировым, в остальном принимал то, что выдвигалось иными лицами. Отсюда - пестрота и бессвязность законодательного творчества того времени, когда рядом уживались самые противоположные проекты и течения, которые первое время он стремился объединить общей идеей "обновления", а под конец идеей национальной. Петр Аркадьевич, как человек увлекающийся и страстный, вообще легко поддавался влияниям, когда они осуществлялись искусно и не имели вида давления, которого не

стр. 109

выносила его самолюбивая природа. Последний с ним говоривший затмевал обыкновенно предшествовавшие впечатления.

Источники этого влияния были разнообразны. Вначале им являлось, между прочим, и объединенное дворянство. Известные сенатские разъяснения к первоначальному закону о выборах в Думу были следствием настояния саратовских дворян, сделанных через посредство графа Уварова, впоследствии члена III Государственной думы и врага Столыпина, в прежнее же время увивавшегося около него в чаянии богатства. Под давлением этих же кругов он отказался впоследствии от мысли о решительном преобразовании уездного управления. В этом деле он пошел даже на полный почти отказ от своих намерений. Правда, это было под конец, когда под влиянием пошатнувшегося здоровья, а может быть, и под действием опасений утратить власть, его энергия вообще ослабела. Существенным источником влияний была и семейная обстановка, братья жены Нейдгардты ⁶ .

Как сказано было выше, сильной стороной Столыпина было его умение влиять на Думу, но это же обстоятельство было источником его слабости. Любя рукоплескания, он постоянно жаждал их и выдвигал нередко на первый государственный план такие вопросы, которые, обеспечивая сочувствие большинства Думы, заслоняли более существенные и важные потребности. Таков, например, поход против Финляндии, сводившийся к полумерам, но раздутый правительством того времени до размеров едва ли не главной государственной задачи; в то же время все, чего требовала подготовка к несомненно надвигавшейся мировой борьбе, как-то отходило назад из поля внимания правительства.

Как хороший актер, Столыпин, пока был на подмостках и слышал рукоплескания, способен был к самым высоким порывам самоотвержения и благородства; но в тиши кабинета это был во многом другой человек, и ничто человеческое не было ему чуждо. Являя облик благородства, Столыпин прибегал наряду с тем к приемам, граничившим с нравственным безразличием.

Конечно, политика - вообще дело грязное и браться за нее в белых перчатках невозможно. Но Столыпин переходил в этом деле многие границы, если не далее своих предшественников, то не менее их. Перлюстрация всеми правительствами мира производилась, и у нас, при широком развитии анархистовского движения и постоянном в прежнее время возникновении преступных сообществ для совершения политических убийств, оправдывалась как мера государственная необходимостью неусыпно следить за этими течениями. Оправдывается она и потребностью бороться с международным военным шпионством и с деятельностью на наших окраинах иностранных держав и иностранных политических обществ. Но этими целями министры внутренних дел обыкновенно не ограничивались и по личным видам, а отчасти и в силу любопытства, ставили под надзор переписку и тех слоев общества и таких лиц, в отношении к коим не могло быть места вышеуказанным подозрениям. При Плеве перлюстрация последнего рода была поставлена очень широко и распространялась, как ходили в министерстве слухи, до самого верха. Плеве в этом отношении вообще не стеснялся. Никогда, однако, как мне кажется, перлюстрация не была поставлена так широко, как при Столыпине. Она обнимала не только всех политических деятелей, даже тех, с которыми Столыпин дружил в данную минуту, не только всех сотоварищей по правительству, даже и самых близких к нему, как, например, Кривошеий ⁷ , но распространялась и на членов его семьи, особенно на брата Александра ⁸ и на брата жены Алексея Нейдгардта.

Когда после смерти П. А. мне пришлось при участии этих двух его родственников и директора Департамента общих дел А. Д. Арбузова разбирать бумаги, хранившиеся в служебных кабинетах покойного, то в одном из ящиков письменного стола оказались кипы списков с писем Алексея Нейдгардта. Положение было крайне неловкое, но нам с Арбузовым удалось незаметно сунуть их в кучу бумаг, подлежавших возврату в департамент министерства.

В тесной связи с этой способностью стояла страсть к сплетням и наушничеству и падкость на лесть. Столыпин готов был верить всяким несообразностям, если они подавались с подливкой лести и под личиной преданности. Эту его слабость скоро подметили лица, ведавшие тайной полицией, в особенности начальник охранного отделения полковник Герасимов ⁹ , по- видимому, сильно водивший покойного за нос, а быть может, даже и сочинявший политические дела для собственных выгод. Едва ли не стараниями Герасимова и неопытностью Столыпина объясняется

стр. 110

и счастливое для него возникновение заговора в среде членов Второй думы. Впоследствии, уже после смерти Столыпина, выяснились некоторые обстоятельства, как бы говорившие в пользу того, что полиция если и не выдумала все это дело, то округлила его и содействовала появлению и пополнению в деятельности этих господ необходимых признаков преступления, а быть может, и создала кое-какие доказательства. Конечно, сам Столыпин тут ни при чем, но от Герасимова и К ^о всего можно было ждать.

В левых кругах и левой печати Столыпина много обвиняли в полицейской провокации. Это, конечно, неправда. Если провокаторские приемы и коренились в полиции, то возникли они гораздо раньше, вернее всего еще в те времена, когда в Департаменте полиции орудовал Плеве, и Столыпин мог быть лишь их жертвою, а не покровителем. Дело полицейского розыска само по себе таково, что неизбежно порождает опасность умышленного подстраивания преступлений чинами полиции или, по крайней мере, так называемыми их "сотрудниками". Последние не замедлили использовать революционное движение как источник крупных доходов, и проверить их деятельность не мог, конечно, ни один министр внутренних дел.

Приходит, например, некто в Департамент полиции или охранное отделение и говорит: "Дайте столько-то, и я раскрою подготовлявшееся преступление". Как быть? Не дать опасно; преступление действительно могло совершиться; может быть, убьют министра или иное крупное лицо, а не то, быть может, и кого-либо выше. Схватить предлагающего, пригрозить ему - бесполезно, посадить в тюрьму или выслать - тоже нет цели. Приходилось идти на соглашение. Деньги давали, и получивший передавал в руки полиции подготовившееся преступление. Иногда на этом кончалось, а иногда доноситель заявлял о других готовящихся преступлениях, начиная выдавать террористических деятелей, и становился постоянным и нередко драгоценным сотрудником. И так как иных путей к предупреждению этих преступлений не было, ибо подготовлялись они в большинстве за пределами досягаемости, за границей или в Финляндии, где местные власти смотрели на них сквозь пальцы или даже благожелательно, то подобного сотрудника носили на руках, осыпали золотом, а нередко и чинами, как то было с Гартманом ¹⁰ .

Чтобы выдавать участников готовившихся преступлений, подобный господин должен был, очевидно, иметь свободный доступ в преступную среду и в ее замыслы. Чтобы достигнуть этого и заручиться доверием, он должен был и сам участвовать в кое-каких "выступлениях", может быть, даже устраивать их; а чтобы не лишиться притока средств, умножать их и набивать себе цену, должен был возможно чаще открывать готовящиеся преступления, откуда большой соблазн и самому их подготовить. Так, очевидно, и поступал Азеф; так, вероятно, поступали и многие другие.

С другой стороны, начальники охранных отделений принуждены были для наблюдения за замыслами революционеров искать точки сближения с ними, ибо других путей нет; закидывать приманку в виде тайных типографий, конспиративных квартир и этим способом вылавливать из общественной среды людей, готовых идти на то или иное преступление; и на этом пути соображения служебной выгоды легко могли уводить за пределы необходимости, и не раз, конечно, уводили. От создания приманок они переходили к созданию или, по крайней мере, вызывали к жизни различные преступные кружки из числа тех, которые преследовали цели пропаганды, а замет накрывали их и собирали жатву.

Разобраться и уследить, где и в каких случаях "сотрудники" и служащие переходили необходимые границы, было делом трудным, а в некоторых случаях и невозможным. Все, в сущности, министры внутренних дел (и Столыпин, быть может, более других) стремились к тому, чтобы деятельность полиции не преступала пределов, обусловленных государственною необходимостью сыска; кое в чем они успевали, но в ряде случаев, не будучи всевидящими, не могли уследить. Стремление Столыпина внести в эту область закономерность, несомненно, было, и как на доказательство можно указать на то, что он не пошел на путь мер, которые могли, по крайней мере на время, решительно пресечь террористические выступления. Покушения того времени исходили, как известно, из членов тесного круга революционеров, скрывавшихся за границей. Руководителями всех злодеяний были главным образом еврей Гоц, глава крупной торговой фирмы; Савинков, повести которого подобострастно печатались московскими либеральными журналами; и еще два-

стр. 111

три лица, в том числе девица Климова, участвовавшая в устройстве взрыва на даче Столыпина, освобожденная от смертной казни благодаря заступничеству высоких лиц и бежавшая затем за границу. Лица эти располагали крупными деньгами и жили частью в Париже, частью на даче вблизи Генуи, и жили очень весело и приятно. Уничтожить их одним ударом - значило надолго и с корнем вырвать преступную шайку, заливавшую Россию кровью. Сделать это было легко, и соответствующие предложения неоднократно поступали в министерство из заграницы от тамошних Шерлоков Холмсов и сыскных контор. Столыпин оба поступившие к нему предложения отверг, хотя совесть не слишком щепетильная едва ли могла в этом случае возмутиться, а предприятие ничем не угрожало кроме риска потерять крупный задаток.

Кажется, впрочем, что подобные вещи и раньше никогда не делались, если не считать бессмысленного убийства члена Первой думы Герценштейна ¹¹ , при условии, будь справедливы слухи о том, что в подготовке этого убийства участвовал с. -петербургский градоначальник фон дер Лауниц, человек достаточно глупый для того, чтобы это сделать. Обстоятельства этого дела мало известны, но по некоторым признакам можно думать, что слухи эти не лишены были оснований.

Столыпину принадлежит и введение в обиход управления подкупа общественных деятелей. Справедливость требует сказать, что деятели эти вообще проявили большое тяготение к деньгам. Выдачи делались иногда под благовидным предлогом пособий на издание или на разные полезные общественные начинания, а иногда и в голом виде. Многие члены Третьей думы получали эти выдачи, а были и такие, которые состояли на жалованье. Были и члены, прошедшие в Думу, заручившись обещанием выдачи им содержания. Такие назывались "командированными" в Думу. Конечно, они принадлежали по преимуществу к правому крылу. Впрочем, и деятели левого крыла не брезгали денежным вознаграждением, с той разницей, что получали его не от правительства, а от финляндцев и евреев.

Столыпин был последним министром внутренних дел в прежнем смысле слова, когда в министерстве этом сосредоточивались нити управления и веский, если не решающий, голос во всем ходе государственного управления. Еще при нем Министерство внутренних дел стало распадаться и приближаться к западному понятию Министерства внутренних дел как Министерства полиции. Переселенческое дело ушло в Главное управление землеустройства, туда же перешло и землеустройство крестьян, как вненадельное, так и внутринадельное, т. е. вся душа крестьянского дела. В Министерстве внутренних дел остались только завершение наделения землей в кое-каких глухих закоулках, где оно еще не было произведено, и земские начальники, обреченные на неизбежное вымирание с предстоящим введением преобразованного местного суда. Ветеринарная часть предназначена к передаче в то же Главное управление землеустройства, врачебная часть стала проявлять решительную склонность к обособлению. Из крупных отраслей созидательной народной деятельности остались в ведении министерства лишь земства и города - эта исконная, наряду с крестьянством, твердыня министерства и область его нераздельного влияния.

Но и тут отношения совершенно изменились. С установлением предельности земского обложения и изменением порядка взимания и распределения окладных платежей в область эту вторгнулось Министерство финансов, занявшее твердое положение. Необходимость крупных займов для городов и кредита для земств в связи с учреждением кассы земского и городского кредита чрезвычайно расширила связь земств и городов с Министерством финансов и размеры его влияния. Развитие земледельческой помощи населению и участие земств в поддержании переселенческого движения связали земства с Главным управлением землеустройства; всеобщее образование связано с Министерством народного просвещения, поставки хлеба и овса - с Военным, дорожное строительство - с Министерством путей сообщения. Таким образом, власть и влияние в этой области министра внутренних дел и сузились, и распылились, а свобода деятельности его ограничилась необходимостью соглашения с другими ведомствами.

К этому присоединилось и влияние Совета министров и его канцелярии. Так называемая высшая внутренняя политика, вопросы финляндский, кавказский, польский, еврейский, рабочий и т. п. стали сосредоточиваться в ближайшем ведении Совета министров и уходить из рук министра внутренних дел, прежде на-

стр. 112

правлявшего их почти самостоятельно. Перемены эти, мало заметные обществу, имели следствием, независимо от лиц, и соответствующее потускнение министра внутренних дел, которое по старой памяти придавалось ему и в обществе, и в печати. За всем тем нельзя не пожалеть, что власть преждевременно выпала из рук П. А., чтобы перейти к его преемникам. Развернувшиеся международные события, несомненно, были бы использованы им в интересах России, и уже в силу своего неуступчивого характера он, нет сомнений, оказался бы несравненно выше тех слабых и боязливых людей, в руки которых эта власть попала. Кроме того, как никак наладившаяся национальная политика, останься покойный у власти, принесла бы свои плоды в направлении начавшейся уже охраны Русской земли от захвата на окраинах иностранцами, равно как подчинения русской власти тех пустынных и малозаселенных сопредельных с Китаем местностей, на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа для пополнения полчищ, которым, рано или поздно, а придется решать судьбы Европы. Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно в условиях, свободных еще от общественной борьбы и передряг, вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, ясно сознавалось покойным, и, останься он у власти, внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче. Он сознавал и необходимость вооружить Россию, и притом вооружить своевременно, взяв в этом отношении первенство, а не дожидаясь необходимости догонять соседей, хотя и не решился поставить вопрос этот ребром, как того требовали обстоятельства времени. Столыпин был, несомненно, человек просвещенный и способный к развитию. Он не укрывался во тьме и не боялся света. Был брезглив и не способен опираться на шарлатанов и проходимцев 12.

Д. С. Сипягин

Дмитрий Сергеевич Сипягин был человек цельный и крупный. Это был прямой потомок той московской знати, полурусской-полутатарской, крепкой телом и духом и твердой в вере и в преданности Царю, которая строила Великорусское государство. Это был, как кто-то удачно сказал, последний боярин старой Московской Руси. Большого роста, грузного сложения, с крупными чертами лица, он являл все признаки благообразного татарского типа. В мурмолке и в халате он выглядел бы подлинным мирзою или ханом, но душа у него была русская.

Глубокая, хотя, быть может, и формальная религиозность и нелицеприятная преданность Царю проникали все его существо в те годы, когда мне пришлось его знать. Мало кто так твердо, как он, знал церковный устав, так чинно стоял в храме, так истово молился и клал поклоны, так чтил по- старинному свои святыни. Дом его был полон икон, и на груди под рубахой на толстом шелковом гайтане носил он целый пук талисманов: тут были крестики, образки, какие-то кольца, вероятно родительские венчальные, мешочки, ладанки и многое множество всякого рода других освященных предметов. Он свято почитал всякий старинный обряд, твердо держал посты, и на столе его можно было видеть и вяленую сырть, и шемаю, и ржевскую пастилу, и соленья, и моченья, и всякую иную старинную снедь. И ел он по-старинному, в огромном, мало кому доступном количестве.

Став министром внутренних дел, Сипягин привнес в центральное управление тот стиль власти, который более или менее свойствен был всем министрам из губернаторов и местных деятелей. Он хотел все знать, за всем следить, все видеть, самому все разобрать, войти во все мелочи местной жизни - одним словом, быть губернатором всероссийским. Задача была неосуществима, но Сипягин настойчиво стремился к своей цели, изводя и себя, и своих подчиненных.

Каждый губернатор или иной старший чин, ему представлявшийся по случаю приезда в Петербург, обязан был заранее доставить директору канцелярии список дел и вопросов, о которых он собирался докладывать министру, и по всем этим предметам в департаментах составлялись справки, которые Сипягин тщательно изучал перед аудиенцией. И так как приезжие, желая проявить свое рвение к службе, вносили в списки как можно больше пунктов, то труд по составлению справок, всегда притом крайне срочных, ложился тяжелым бременем на департаменты, приостанавливавшие в разгар губернаторского сезона всякую иную деятельность.

стр. 113

Помимо сего директора и вице-директора должны были все это время заботиться об "осведомленности", т. е. знать и помнить о всех мелких переписках, поступивших с мест, чтобы быть готовыми во всякое время подать справку на письме или по телефону. "Неосведомленности" Сипягин очень не одобрял.

Проводя последовательно эту точку зрения, Сипягин решил объездить всю Россию в натуре, дабы обо всем иметь непосредственное впечатление. Для этой цели Россия была подразделена на двенадцать очередей, которые Сипягин предполагал объехать в течение двенадцати лет, по одной ежегодно. В первой и единственной из этих поездок пришлось принять участие и мне. Она охватывала губернии фабричного Поволжья: Ярославскую, Костромскую, Нижегородскую и Владимирскую. Предполагалось обозреть их во всех отношениях, но главной целью было ознакомление с положением фабрик и рабочих в связи с выдвигавшейся тогда мыслью о передаче фабричной инспекции в ведение Министерства внутренних дел.

Надо заметить, что время, когда Сипягин был министром внутренних дел, было временем обостренной борьбы за власть. Необходимость объединения деятельности министерств в одно целое с особой силой сказывалась в условиях нашей жизни, и все крупнейшие министры - Витте, Сипягин, Плеве - стремились, каждый на свой лад, занять первое место и подчинить себе другие ведомства путем постепенного отвоевания от них отдельных частей. У Сипягина, в силу его природы, это стремление, как и все другие, выражалось в несколько архаических формах. Идеалом его был век Царя Алексея Михайловича, и главной мечтой - стать "ближним боярином" при Царе, посредником между страною и монархом, ближайшим его советником и носителем дум и ближайшим же их исполнителем. Идею эту Сипягин лелеял издавна и до конца от нее не отказался. Вся его деятельность была проникнута ею, и эта же мысль неуклонно предносилась ему и во время поездки. Три месяца готовили мы - Г. Г. Савич, А. Д. Арбузов ¹³ и я - справки по всем предметам, могущим остановить внимание министра при объезде губерний, и повезли их с собою.

Первой губернией на пути была Ярославская, где сидел губернатором Б. В. Штюрмер, большой ловкач по обстановочной части и мастер пустить пыль в глаза, в то время еще свежий и энергичный человек, крепко державший губернию в руках. Зная хорошо Сипягина и его слабости, Штюрмер с самого прибытия нашего на станцию Молога окунул его в гущу местной жизни и ее дрязг. Все подвергалось обозрению и изучению, и всюду шли доклады и заранее срепетированные и обставленные совещания, и по преимуществу на тему, всего более волновавшую Сипягина: кто-то и где-то кому-то "сопротивлялся"; тут - городское управление, уклонявшееся от оплаты арестного при полиции помещения; там - земство, не исполняющее требования о починке дороги; здесь - столкновение уездных чинов или учреждений между собою. Все это прослаивалось посещением храмов и исторических зданий, обозрением археологических достопримечательностей (все большие слабости Сипягина).

Положение его как посланца Государя и "ближнего боярина" особенно при этом подчеркивалось, и надо сказать, с большим умением. Казалось, все население губернии стремилось видеть министра и все ликовало. Мы плыли на пароходе вдоль берегов, усеянных народом; проезжали длинной вереницей экипажей по деревням, расцвеченным флагами; входили в храмы и фабрики и выходили из них при радостных криках толпы. В Ростове, в торжественном заседании местной археологической комиссии, устроенном в честь Сипягина, профессор Демидовского юридического лицея И. Я. Гурлянд ¹⁴ , состоявший одновременно и секретарем губернского по земским и городским делам присутствия ("мыслительный аппарат Б. В. Штюрмера", как говаривал о нем впоследствии В. К. Плеве), провел обширный доклад на тему "Приказ тайных дел Царя Алексея Михайловича", в котором подчеркнута была с большим искусством идея "ближнего боярства" и проведены тонкие параллели, сближавшие ее с современностью. Это был елей на душу Сипягина. Он был в полном восторге. "Гурлянд - какая сила", - воскликнул он потом.

Вначале сам Сипягин несколько подозрительно оглядывался кругом, опасаясь стать жертвою мистификации, и, собрав по прибытии в Ярославль своих спутников, просил предупредить его при малейшем признаке фальши. Но уже спустя несколько дней обаяние обстановки так его захватило, что когда один из спутников попытался высказать сомнения, то они были встречены столь неблагосклонно, что попытки более не повторялись. Б. В. Штюрмер со своей стороны принял меры, чтобы истина

стр. 114

не могла проникнуть в свиту министра, и все мы были поставлены под надзор его чиновников особых поручений, всюду за нами следовавших и не отстававших ни на шаг. Отделаться от них было очень трудно.

Под конец пребывания в Ярославской губернии Сипягин посетил Ростов Великий, слушал на монастырском дворе знаменитый ростовский "малиновый" звон, для чего ложился даже на спину среди двора, как того требовал древний обычай от знатоков, желавших возможно лучше воспринять этот звон. Вечером был обед в тереме ростовских князей, составленный по старинной, княжеских времен, программе. Ели "взвар" и пирожки с гречневой кашей, рассолы, "верченых" кур и т. п. На другой день поехали в село Великое, знаменитое своими огородами и зеленым горошком. Поездка напоминала в уменьшенном виде путешествие Екатерины Великой по Новороссии. Мы плыли по какой-то речушке в ладьях, устланных коврами, слушая пояснения местных археологов - Титова и еще какого-то, фамилии не припомню, повествовавших о далекой ростовской старине. И вот на повороте речки, за стеною камышей, открывается живописная лужайка, и на ней трое пастушков играют на свирелях старинные напевы. Восторг Сипягина! Другой поворот, и открывается другая лужайка, на ней снова группа пастушков, играющая что-то на рогах, и т. п. Село Великое расцвечено флагами и ликует. Сошедшего с лодки Сипягина окружают с поклонами старики. "А как батюшка наш Государь, Его Величество?", "А Государыня-матушка, здоровье как?". Сипягин все это принимал за чистую монету, вразумительно со стариками беседовал и таял от удовольствия.

Осмотрев консервные заводы, огороды и фруктовые сады, действительно замечательные, Сипягин сел со свитой в ладьи, провожаемый громким "ура!" столпившегося на берегу народа. Крики повторялись очень правильно и дружно и, обернувшись, мы - свита - легко распознали причину. На берегу из-за толпы показался у воды на бревне урядник. Он взмахнул рукой и тотчас же скрылся, видимо присел. Грянуло "ура!". Немного погодя урядник снова показался на бревнах, снова раздались ликующие крики, и еще, и еще. И долго, пока ладьи не скрылись за поворотом реки, видна была рука урядника и слышалось "ура!". Но Сипягин был в упоении и ничего не замечал.

Судьба не пощадила, однако, Сипягина, и в конце поездки истина открылась ему во всей своей неприглядной наготе. Правда, это было не в Ярославской, а во Владимирской губернии, где губернатор Цеймерн, русский немец, в астраханской казачьей форме, с виду Тарас Бульба, а по прозванию "Мазепа", - оказался не столь распорядителен, как Штюрмер.

Мы ехали длинным поездом экипажей и тарантасов из Владимира в Суздаль, тщательно объезжая попадавшиеся на пути земские мосты, и вступили в какое-то большое село. На площади ожидала, по обычаю, толпа народа, разодетого по-праздничному, старики впереди с хлебом и солью. Сипягин вышел из коляски, и начались обычные расспросы: "Сколько душ в волости?", "Каковы хлеба?", "Есть ли подсобные промыслы?" и т. п. Когда темы были исчерпаны, один из стариков бросился к Сипягину. "Так, значит, теперь, батюшка, Ваше Превосходительство, разрешите нам и по домам разойтись". - "Да... Конечно. Но почему спрашиваете? Что такое?". "А так, что хлеб на полях осыпается (дело было во второй половине июля), а нас тут вот третий день как собрали и держат твою милость встречать. Да на хлеб-соль, полотенце, да на блюдо ведено по целковому с души сложить". Тут вмешались бабы: "А нам, батюшка, Ваше Превосходительство, не знаем как тебя еще величать, сарафаны новые пошить приказали, совсем разорение".

С Сипягиным чуть удар не случился. Все очарование поездки было разрушено. Он тотчас распорядился уволить виновного в неуместном усердии земского начальника Рагозина и уплатить крестьянам 300 рублей за убытки, сарафаны, хлеб-соль. Мрачный ходил он весь день и, сократив программу поездки, поспешил в Москву.

Вообще же поездка не могла не оставить тяжелых впечатлений в душе Сипягина. Противоречие между растущим богатством промышленных классов и обнищанием поместного дворянства, в связи с изменением облика крестьянской жизни в фабричном районе и явной враждебностью рабочего класса, сильно тронутого социалистической пропагандой, особенно больно действовали на Сипягина, воплощавшего идеологию дворянской помещичьей России и жившего надеждой воскресить и укрепить старый уклад русского быта.

В Романово-Борисоглебском уезде на пристани его встречал уездный пред-

стр. 115

водитель дворянства - полуглухой, дряхлый старичок, явно неспособный ни к какой ответственной роли и с трудом объяснявшийся при помощи слухового рожка. В Ростове Великом уездный предводитель Энгельгардт, врач по образованию, совмещал обязанности предводителя с вольной акушерской практикой в своем уезде. Остальные впечатления дворянской жизни в уездах, за малыми исключениями, были того же порядка. Всюду чувствовалось дворянское оскудение, и материальное, и личное, не оказывалось ни людей для службы, ни средств у них. Наряду с этим - растущее богатство фабричной аристократии: прекрасные дома, больницы, приюты, школы, пышные обеды и приемы, явное обилие денег, заискивающая заносчивость новой знати, начинавшей чувствовать себя "первенствующим сословием".

Плохое в общем, а на фабриках старозаветных купцов, - например, братьев Моргуновых, - даже отвратительное положение рабочих, хмурые лица, местами косые взгляды, придавали неприглядный оттенок многим впечатлениям, хотя, конечно, все это яснее бросалось в глаза нам, свите, шедшей сзади, где официальная улыбка уже сбегала с лица. "Собачья свадьба", - крикнул кто-то из толпы вслед нашему каравану, когда мы проезжали через какой-то фабричный поселок.

Особенное впечатление произвел на Сипягина волостной старшина знаменитого кустарного села Павлова, Нижегородской губернии, встретивший его на пристани во фраке. Сипягин даже отшатнулся, так был поражен этим зрелищем. В том же селе прием местных нотаблей и завтрак происходили в доме того же старшины, которого поэтому волей-неволей пришлось посадить за стол. Сипягин морщился, но все же переломил себя и, выйдя из-за стола, благодарил хозяина и даже подал ему руку. Это было с его стороны большой уступкой новым веяниям. Крайне неприятно поразил Сипягина и вид "Вестника Европы", который оказался на столе у старшины.

Естественной светлой точкой на общем фоне грустных впечатлений был дворянский обед во Владимире, во время которого играл помещичий струнный оркестр, вероятно, последний в этом роде, принадлежавший какому-то отставному гусару, кажется Храповицкому, и все было очень нарядно и торжественно. Сипягин был так растроган, что на несколько минут утратил обычную свою сдержанность и сановитость, стал поводить под музыку плечом и притоптывать. При выходе, у крыльца - хмурая и враждебная толпа любопытных, и сразу было видно, что не Штюрмер тут губернаторствует.

К числу комических по неожиданности впечатлений относилась и беседа Сипягина с крестьянами- переводчиками. В Ярославском уезде имелось несколько сел, усвоивших своеобразный отхожий промысел - службу переводчиками в иностранных портах: в Швеции, Норвегии, Англии, а также в Финляндии, куда они отправлялись на обучение мальчиками и откуда приезжали от времени до времени на побывку. А когда прикопляли денег и приходили в возраст, то окончательно возвращались домой и садились на хозяйство. Переводчики эти были представлены Сипягину как живое доказательство талантливости русского человека. Их проэкзаменовали, и они твердо отвечали на разных языках. Большинство обучалось своему ремеслу в Финляндии. "Ну, что, плохо там было, утесняли вас?" - спросил Сипягин. "Никак нет, - последовал ответ, - очень даже хорошо, жили свободно, порядки хорошие, много лучше наших".

Месяца четыре по возвращении из поездки Г. Г. Савич и я строчили всеподданнейшие отчеты о ней. Получилось несколько обширных фолиантов, в которых изложены были впечатления министра по всем отраслям управления, отмечены в подробности все останавливавшие на себе его внимание вопросы и вытекавшие отсюда его предположения. Создан был целый план законодательных и административных работ, на осуществление которых требовались бы долгие годы. Все это Сипягин тщательно просматривал и исправлял и затем представлял Его Величеству для прочтения. Что он докладывал Государю на словах, в дополнение к официальному отчету, и что говорил о вынесенных им впечатлениях, не знаю, но нам, спутникам, при расставании в Москве, он определил их словами: "Мы стоим на вулкане". Слова эти тогда показались нам большим преувеличением, но теперь вижу, что он правильнее нас расценивал положение.

Вопреки ходившим рассказам и анекдотам, рисовавшим его лентяем, кутилой, пустым и бездельным и даже глупым человеком, Сипягин был, по крайней мере за

стр. 116

время своего министерства, на редкость усердным и внимательным работником. Надо думать, что и раньше он много работал, так как в приемах сказывалась прочная привычка к труду и умение распределять время. Он крайне добросовестно занимался, всюду и во всем старался вникнуть в дело и дойти до корня. Труда и здоровья он не жалел. Просиживая до глубокой ночи за письменным столом, он рано утром был уже на ногах, позволяя себе лишний час сна только по воскресеньям. От природы он обладал большим запасом здравого смысла и способностью легко разбираться в обстановке, но образование его было очень поверхностное, и отвлеченные или непривычные мысли давались ему с трудом. В стараниях понять он хмурился, затылок краснел, к лицу приливала кровь, казалось, он сердится. Видно было, что мысли, как тяжелые жернова, вращались в голове. Но вот кровь сбегала, лицо прояснялось - он понял и потом уже твердо держал нить мысли.

Сипягин был в университете, кажется Московском, и вращался в среде любителей русских древностей и истории, таких, как семья графов Шереметевых ¹⁵ , усвоил любовь к этим отраслям знаний и, по-видимому, довольно близкое знакомство с русской стариной, ее внешностью и символикой. Этим, однако, его образование и ограничивалось, если не считать той практической, жизненной школы, которую он прошел как помещик, предводитель дворянства и губернатор. Области идей и изящной от был совершенно чужд и под веселую руку признавался, что не прочитал ни одной страницы даже Тургенева. В общем же это была цельная и искренняя натура, прочно сидевшая на немногих простых, но глубоко укоренившихся понятиях. Шутники утверждали даже, что все его мировоззрение стародворянской складки сводилось к мысли: "Побольше денег дворянину - побольше палок мужику". Но думаю, что они были неправы, так как и по убеждению, и по характеру он был человек и справедливый, и благородный.

Сипягин слишком недолго оставался министром внутренних дел для того, чтобы могла выясниться линия политики, которую он усвоил бы окончательно. Основная идея или, вернее, основной инстинкт его деятельности был централизация власти, стремление подтянуть к рукам все нити местного управления, не различая существенного от мелочного. Эта тенденция ясно выразилась и в проекте (уже впоследствии, при Плеве, получившем силу закона) образования полуадминистративного земства в Западных и Восточных губерниях, и в законе о предельности земского обложения, выносившем на рассмотрение центральных ведомств вопросы о нередко мелких местных расходах, и в не получившем движения проекте закона об утверждении министром внутренних дел земских и городских гласных и т. д. Никогда ни до, ни после Сипягина не получала такого широкого распространения практика отмены постановлений земств и городских дум по нарушению ими интересов местного населения, доходившая до самых смешных проявлений. Отменялись дважды постановления городской думы Ростова Великого о сдаче в аренду покосов, расположенных в черте города у стен Кремля, пространством что-то около десятины, о сдаче в аренду незначительной водяной мельницы и т. д. То же стремление подтянуть всю власть к своим рукам проявил он и в области центрального управления.

Как сказано было выше, то было время обостренной борьбы за первенство во власти, которая невольно накладывала отпечаток на все действия и программы правительственных лиц. Отсутствие единства в действиях и взглядах правительства вытекало из самой организации высшего управления, которое формально возглавлялось Государем. В действительности же, за невозможностью для него вникать во все дела управления, оно выливалось в "борьбу ведомств", наполнявшую собою целые периоды. Министры подкапывали друг друга у Престола, поносили в обществе, обменивались полемическими трактатами и даже переносили свои споры на страницы периодической печати. В министерствах особо ценились чиновники, искусившиеся в междуведомственных препирательствах, мастера изготовлять в любезной форме уничижительные послания от одного министра к другому. Многие на этом делали карьеру (не скрою, что я принадлежал к их числу); случалось, что допекаемый министр стремился обезвредить противника, переманив к себе на службу с повышением его искусных сотрудников.

Все это в связи с быстрым развитием государства и усложнением его задач давно уже выдвигало мысль о преобразовании Комитета министров в смысле

стр. 117

подчинения их деятельности руководству первого министра. К этому положению всегда стремились более энергичные из них, по преимуществу министры внутренних дел как начальники ведомства, имевшего наиболее широкие и наименее определенные в их границах предметы попечения. Эта цель была заветной мечтой и Сипягина, который издавна подходил к ней, облекая свои стремления в излюбленные им архаические формы. Стать "ближним боярином" он замыслил еще в бытность главноуправляющим канцелярией по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых. Став министром внутренних дел, он еще настойчивее повел свою линию, не упуская ничего, чем можно было бы выдвинуть на вид свое положение первенствующего министра.

Начал он с квартиры, перестроив на дворцовый лад старинное и неудобное помещение в шефском доме на Фонтанке и отделав его с невиданной для таких помещений роскошью. Все было густо и довольно аляповато раззолочено, уставлено антикварной мебелью и бронзой, а столовая отделана под старинную палату, с окованными железом дверьми, стрельчатым окном, стенной живописью, изображавшей венчание на царство Михаила Федоровича, и огромной люстрой в виде паникадила, приобретенной за большие деньги у московского старьевщика. Мебель в столовой была крыта торжковской кожей с вышитыми на ней вензелями Сипягина. Все это стоило очень дорого, возбудило много нареканий, а приближенными объяснялось намерением Сипягина делать в этом доме приемы в Высочайшем присутствии, что впоследствии и подтвердилось.

Той же цели - выдвинуть свое положение на первый план - служило и учреждение разных высоких совещаний под его председательством. В одном из них и мне пришлось принять участие в качестве делопроизводителя. Предметом было упразднение тотализатора, о чем настойчиво просили петербургское и московское городские управления. В составе совещания было много народа, несколько министров и два великих князя - явление до того, кажется, небывалое.

Совещание ознаменовалось забавным эпизодом, рисовавшим нравы времени. Голосовалось (не помню уже, какое) положение, поддерживаемое Сипягиным. Большинство совещания было с ним против представителей Москвы и Петербурга и еще кого-то. "Принято единогласно", - провозгласил, не обратив на них внимания, Сипягин. "Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, - запротестовали Д. Н. Шипов и его единомышленники, - мы не согласны". Сипягин побагровел: "Я сказал - единогласно". "Так и запишите", - обратился он к делопроизводству. Недовольные умолкли и, сколько помнится, отдельного мнения по журналу не заявили.

Смерть застигла Сипягина неожиданно, в то самое время, когда он, казалось, подходил к заветной цели. Это еще не была высшая власть - "ближнее боярство", но было преддверие к ней. Мечта увидеть в своем доме царя сбывалась. Государь принял приглашение отобедать у Сипягина на новоселье. Вся хозяйственная часть министерства приведена была в действие. Управляющий ею Григорьянц рыскал по городу, разыскивая розы для убранства стола. Из Астрахани выписана была салфеточная икра к горячим калачам, из Рыбинска - шекснинские стерляди и из Москвы - цыганский хор. Но как раз накануне торжественного дня полоумный мальчишка Балмашев ¹⁶ выстрелом из револьвера смертельно ранил Сипягина в приемной Мариинского дворца. Его перенесли в Максимилиановскую лечебницу. Умирая, он выразил желание видеть Государя и проститься с ним. П. Н. Дурново поехал в Зимний дворец, но, пока успел доложить о случившемся, Сипягин скончался.

Примечания

¹ . В. Н. Степанова-Дезобри - деятельница черносотенного движения, организатор Общества активной борьбы с революцией.

² . Имеется в виду неудачная попытка Столыпина провести реформу уездного управления.

³ . Трепов В. Ф. (1860 - 1918) - тайный советник, шталмейстер. В 1905 - 1907гг. сенатор, в 1908 - 1911 гг. член Государственного совета. В знак протеста против действий Столыпина подал в отставку и уволен со службы.

⁴ . Брайтова болезнь - нефрит.

стр. 118

⁵ . Гейден П. А. (1840 - 1907) - граф; видный деятель земского движения, один из создателей "Союза 17 октября", затем Партии мирного обновления. Депутат I Государственной думы.

⁶ . Нейдгардт Д. Б. (1861 - ?) - тайный советник, гофмейстер, в 1903 - 1905гг. градоначальник Одессы, с 1907г. сенатор. Нейдгардт А. Б. (1863 - ?) - действительный статский советник, гофмейстер. В 1903 - 1905 гг. Екатеринославский губернатор, затем приписан к Министерству внутренних дел, с 1906г. член Государственного совета по выборам от земства, а с 1915 г. - по назначению.

⁷ . Кривошеий А. В. (1858 - 1923) - действительный тайный советник, статс-секретарь, гофмейстер, в 1902 - 1908 гг. начальник Переселенческого управления, товарищ главноуправляющего землеустройством и земледелием, товарищ министра финансов, в 1908 - 1915 гг. главноуправляющий землеустройством и земледелием, в 1915 - 1917гг. член Государственного совета, в 1920 г. глава правительства у барона П. Н. Врангеля.

⁸ . Столыпин А. А. - журналист, сотрудник газеты "Новое время".

⁹ . Герасимов А. В.(1861 - ?) - жандармский полковник, затем генерал, в 1905 - 1909гг. возглавлял Петербургское охранное отделение, в 1909 - 1914гг. генерал для поручений при министре внутренних дел.

¹⁰ . Гартман - видимо, Гартинг А. М. (Геккельман) - действительный статский советник, известный провокатор.

¹¹ . Профессор М. Я. Герценштейн - видный деятель Конституционно-демократической партии, был убит в Финляндии 14 июля 1906 г. боевиками Союза русского народа.

¹² . Крыжановский закончил свои первоначальные воспоминания событиями июня 1907 года. В 1912 - 1913 гг., когда писались эти заметки, для автора был важен прежде всего свершившийся в 1904 - 1907 гг., как он полагал, исторический переход России к новому общественному строю, открывший простор ее дальнейшему экономическому и политическому развитию. На фоне этого перелома, который он сравнивал с преобразованиями Петра Великого, дальнейшие действия Столыпина казались менее важными. Став свидетелем крушения "обновленного строя", Крыжановский в своих более поздних воспоминаниях счел необходимым подробнее остановиться на событиях 1907 - 1911 гг., которые, как оказалось, стали последней попыткой укрепления административно-политического и социального режима Российской империи.

О сложившейся в послереволюционной России общественной ситуации и о действиях правительства он писал: "Та Дума, которая на основании его [нового избирательного закона. - С. В. П .] была выбрана - Третья - была первым, хотя, увы, и последним в России представительным учреждением, которое оказалось способным к творческой работе. И в этом факте - его лучшее оправдание.

И Первая, и Вторая думы приоткрыли картину народных настроений, которой не представляли себе ни правители, исходившие из понятий, завещанных официальным славянофильством, ни даже общество, исходившее из представлений народнических. Она вполне оправдывала пророчество, вырвавшееся у Д. С. Сипягина после объезда им Поволжья: "Мы стоим на вулкане". Огонь социальной зависти, таившийся в недрах России, в ее полуобразованных слоях, прорвался тут наружу, угрожая испепелить самое здание государственности. Раздел имуществ, разграбление культуры, полнейшее презрение к историческому строю оказались единственными лозунгами, доступными пониманию социалистов, имевших за собою чуть не половину Второй думы. Кадетствующая интеллигенция, легкомысленно радикальная, подпираемая евреями и другими инородцами, рвавшаяся к власти и наивно мечтавшая пройти к ней на спинах своих левых союзников, противовесом социалистам служить не могла; голос умеренных элементов тонул в общем хоре.

Дать выход этому огню наверх, плыть по течению, стараясь подладиться к голосу этой Думы, значило бы раствориться в анархии. Оставалось одно - прикрыть отдушину, закупорить ее в надежде, что огонь притухнет и даст время принять меры к подсечению его корней и к укреплению правительственного аппарата. Вырвать Государственную думу из рук революционеров, слить ее с историческими учреждениями, вдвинуть в систему государственного управления - вот какая задача становилась перед Верховной Властью и правительством.

Историческая аналогия - пример Пруссии, где на заре народного представительства сложились такие же, примерно, противоречия между составом палаты и властью, - повелительно указывала единственный возможный выход: изменить избирательный закон, разгрузить Думу от социалистов и кадетов и усилить ее умеренное крыло. Колебаний тут быть не могло, они являлись бы преступлением. Говорить, как многие в то время говорили

стр. 119

(были намеки и в Совете министров), что изменение Верховной Властью недавно лишь изданного Ею торжественного акта явилось бы опасным ударом по народному правосознанию, значило не понимать сложившейся обстановки. Состав Государственной Думы и ее устремления ясно свидетельствовали, что именно правового-то сознания и желания стоять на почве права и не было в тех слоях населения, которым удалось получить в Думе большинство. Это сознание надо было в них еще создавать и воспитывать, а для этого требовались долгие и долгие годы спокойного, творческого труда, а не доктринерского квиетизма.

Конституция, самая широкая, не могла бы предотвратить смуты. Конституция, под именем которой русская интеллигенция разумеет обычно парламентаризм, передав власть в руки кадетской группы, подбитой социалистами и подпираемой сзади Советами, неизбежно вывела бы Россию на дорогу политики Временного правительства, то есть разрушения исторических основ порядка и непротиводействия пропаганде крайних элементов. Парламентское правительство того времени неизбежно осуществило бы следующую программу: 1. Замену полиции милицией, подчиненной органам местного самоуправления. 2. Замену губернаторов лицами, избираемыми земствами, притом сильно демократизированными. 3. Свободу печати, сходок, демонстраций и всякой агитации в тех широких пределах, в каких понимала эти свободы Первая дума. 4. Допущение Советской организации, возникшей еще в смуту 1905 года.

В результате правительство это, а с ним и весь государственный порядок, были бы опрокинуты союзом городского промышленного пролетариата, железнодорожных служащих и разложившейся солдатчины ранее, нежели практика власти внесла бы в мышление общественных деятелей то отрезвление, которое в теории должно было бы вызвать в них чувство ответственности. Этот спасительный перелом мог бы наступить лишь при условии, если бы общественность имела бы в России широкий фундамент, чего в действительности не было, ибо на месте, внизу, она и ее идея никогда реального значения не имели. Все влияние находилось в руках "третьего элемента", и возможность говорить с толпою не на барском, а на более понятном ей простом языке давала в руки этого элемента оружие слишком сильное и слишком соблазнительное для того, чтобы им он не воспользовался.

Правительство опиралось на силу, значение которой плохо учитывало, которую долгое время оставляло без ремонта и которою пользоваться не умело, но все же на силу реальную. Кадетская же партия, задававшая тон в Думе, не имела за собою ничего, кроме тумана общественности. Она была уверена в том, что является избранницей народа, но в действительности народ кадетов знать не хотел и сами кадеты народ не понимали.

Издание нового избирательного закона не разрешило еще стоявшей перед правительством задачи. Закон этот, как искусственный, мог быть только мерой временной. Его основой служило крупное владение, которое быстро разлагалось в условиях переходного времени, а следовательно, и постройка, на нем утвержденная, должна была в более или менее предвидимом будущем потерять свое значение. Задолженность дворянского и вообще крупного землевладения, в связи с деятельностью земельных банков и общими экономическими условиями, направлявшими сельское хозяйство на путь интенсивного использования земли, имела следствием быстрое раздробление владений и переход земель в руки мелких собственников из крестьян, а в подгородних местностях - и лиц разных других состояний. В соответствии с этим должны были измениться и результаты выборов, ибо преимущественное влияние переходило к мелкому землевладению, а оно должно было вынести на поверхность политической жизни совершенно другие социальные слои и дать иной состав Думы. Притом процесс раздробления владений, как можно было предвидеть, должен был идти гораздо быстрее, чем политическое воспитание населения. В результате возникало вполне основательное опасение, что последующие Думы вновь дадут преобладание некультурным слоям с их первобытными воззрениями на государство и собственность.

Наряду с этим становилось все более и более ясным, что сосредоточение к одному месту всех дел по управлению такой громадной Империей приводило, с одной стороны, к крайне медленности их разрешения, а с другой, - обобщая формулы их решения для столь различных условий, какие представляли собою отдельные части России, - придавало самой постановке всякого вопроса в правительстве, а тем более в Думе, слишком отвлеченный оттенок, имевший следствием склонность законодателя к нивелировке жизни. Ярким примером служит земельный вопрос. Имея для разных местностей разное значение и разный объем в зависимости от их особенностей, истории и психологии населения, вопрос этот, вместо практического в каждой данной местности решения, ставился общест-

стр. 120

венными кругами во всероссийском масштабе и тем самым склонялся к радикальному решению, основанному на идее отвлеченного права каждого человека на участие в пользовании своей доли из совокупности всех земель данного государства.

Но было и еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться. Централизация высшего управления не давала выхода жажде деятельности и порывам честолюбия, накоплявшимся в среде местных интеллигентных классов, быстро возраставших в численности. Хотя Россия в смысл возможности восхождения к власти отдельных лиц была страною едва ли не самой демократической (все высшее чиновничество, не исключая и министров, слагалось по преимуществу из лиц невысокого происхождения) и управление Империи было наименее классовым, но общее количество его элементов было незначительно. Местные таланты и честолюбия при всем старании почти не имели возможности пробиться к центру или занять удовлетворяющее их положение на местах. Поэтому они силою вещей становились во враждебное отношение к центральной власти и только путем выхода из-под ее опеки, хотя бы и ценою разрушения строя, могли надеяться найти простор для своего развития и проявления. Обстоятельство это прежде всего сказывалось на окраинах, особенно западных, но сильно чувствовалось и в центре. Наконец, объединение в одном представительном учреждении всех наиболее деятельных сил оппозиции умножало ее значение и увеличивало затруднения правительства.

Надо было заблаговременно искать выход из этого положения. Могут, конечно, спросить: если государственная власть того времени не считала себя достаточно сильной, чтобы перейти к системе диктатуры, то почему она не уступила места тем общественным силам, которые легче ее могли найти опору в народном представительстве и повести его за собою? Иначе говоря, почему не решались перейти к системе парламентского управления? Оппозиция приписывала это эгоистическому упорству правящих классов, не желающих терять блага, связанные с властью, и нежеланию Государя расстаться с призрачным хотя бы самодержавием. Действительная причина лежала, однако, не в этом, а в убеждении как Государя, так и правительственных кругов в совершенном отсутствии общественных элементов, сколько-нибудь подготовленных к делу управления и способных отправлять обязанности власти. И последующие события показали, что они были правы.

В составе лиц, выдвинутых политическими кругами, деловых людей не оказалось, а оказались либо теоретики и доктринеры, не отдававшие себе отчета в том, что такое управление - подобные Милюкову, или губернские и уездные пророки, подобные Родичеву и Стаховичу. Революция и последовавшие события сделали это для всех очевидным. Достаточно прочитать характеристику, данную своим человеком - Набоковым (воспоминания В. Д. Набокова "Временное правительство" помещены в: Архив русской революции. Т. I. Берлин. 1922), для того чтобы потерять всякие в этом отношении иллюзии. Это были мечтатели, способные разрушать, но не способные управлять. И если бы власть была вручена им в то время, то не подлежит сомнению, что постигшая Россию катастрофа произошла бы десятью годами раньше, да и не могла не произойти. Эти люди сделали бы и тогда то же, что сделали в 1917 г., то есть, развязав руки социальным агитаторам и открыв им все пути для агитации, противопоставили бы их разрушительному действию только словесные увещания и вопли о "преступлениях старого режима". Не следует забывать, что программа разрушения администрации и полиции, с заменой губернаторов земскими комиссарами, а полиции - назначенной городским и земским управлением милицией, равно как амнистия и возвращение к деятельности всех политических осужденных, в том числе террористов, осуществленная с места же Временным правительством в марте 1917г., была не уступкой тогдашним крайним элементам, образовавшим Совет солдатских и рабочих депутатов, на который кадеты сваливают теперь ответственность за свои действия, а основой той самой программы управления Россией, которую в 1906 г. представители кадетской общественности выдвигали в переговорах со Столыпиным об образовании общественного кабинета.

Выход из создавшегося положения можно было поэтому искать в децентрализации, как управления, так и законодательства, расчленив последнее на общегосударственное и местное, которое являлось бы развитием права обязательных постановлений, предоставленного действующим законом земским собраниям и городским думам. В свою очередь, это начало можно было обосновать лишь на разделении Империи на области, представляющие однородное целое, если не в этнографическом, то, по крайней мере, в экономическом и бытовом отношениях, с образованием в них представительных учреждений переходного типа от хозяйственного к политическому. Само собою разумеется,

стр. 121

что при этом приходилось считаться с особыми последствиями в отношении окраин, имевших притязание на политическую автономию, к которой подобная мера могла бы явиться первым шагом.

Шаг это вызывал, разумеется, много возражений. Начало единства и неделимости Империи было определенно выражено в Основных законах, и общее настроение правящих верхов толковало его широко, считая нарушением всякое местное обособление как наводящее на мысль о федерации и сепаратизме. Точка зрения эта имела свои глубокие корни и в интеллигентных слоях, особенно славянофильских, которые издавна стремились распространить на всю Россию одинаковые порядки. Насколько глубоко коренилось это инстинктивное чувство и в остальных слоях образованного общества, стало ясно после переворота, когда оно нашло себе выражение, почти болезненное, в несогласии на какие-либо отступления от начала единства даже ценою помощи окраинным элементам в борьбе с большевиками, от исхода которой зависело самое бытие России как великой державы.

Но система эта имела свои громадные и очевидные преимущества. Замыкая вопросы устройства народной жизни в областные рамки, она придавала практичность их решению и сокращала пределы теоретического размаха мысли. Она раздробляла поле социалистического натиска, выводя из-под воздействия идей рабочей демократии области чисто земледельческие. Она открывала путь к более правильному разрешению земельного вопроса, ограничивая его более узкими рамками. Она открывала простор местным творческим силам и, что имело немалое значение, давала возможность применять в разных местностях разные системы выборов, приспособленные к особенностям их общественного строя. Она ослабляла обостренность национальной борьбы на окраинах, облегчая для правительства возможность отказаться от непременной на всем протяжении Империи защиты русского национального интереса как преимущественного (например, в Польше, в Прибалтийских губерниях) и сосредоточиться на более интенсивной его охране там, где ему угрожала действительная опасность, кал, например, в Западном крае. Она открывала, наконец, возможность перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя Империи.

Одним из существеннейших условий будущего России являлись пределы ее "обрусения", разумея под этим словом распространение русской культуры и господствующего положения русской национальности по всему пространству Империи. Первенство языка и внешнего обихода и право каждого русского чувствовать себя дома на всем протяжении Империи вытекали с необходимостью из ее формального единства и были тесно с ним связаны. Если в государстве федеративном вполне понятны местные национальные особенности и никто не может претендовать на то, чтобы повсюду найти привычные условия национальной жизни, то в государстве едином требование первенства господствующей национальности неизбежно.

С точки зрения интересов русского народа как нации и Российской империи как единого организма, этим народом созданного, самым выгодным и правильным решением было бы постепенное превращение всех подданных России в национально русских, с возможным подавлением других национальных начал. Эта мысль если не выражалась прямо, то неизбежно преподносилась умственному взору всех государственных деятелей, стремившихся рассматривать Россию как единое целое. Она нередко становилась и прямою целью нашей внутренней политики последнего столетия, сначала в отношении местностей, где, как в Западном крае, приходилось стремиться к очищению русской национальной почвы от налета польской цивилизации, нанесенного в течение долголетнего политического господствования, а затем, в большей или меньшей степени, и в отношении окраин, где русское население было малочисленно или вовсе отсутствовало.

К сожалению, однако, коренная Россия не располагала запасом культурных и нравственных сил, которые могли бы служить инструментом подобной ассимиляции, тем более, что многие окраины, вследствие особенностей их истории и географического положения, в культурном отношении стояли гораздо выше коренной России. Поэтому усилия, направлявшиеся на их обрусение и сводившиеся преимущественно к мерам насильственного воздействия, оказывались тщетными и лишь озлобляли местное население. В то же время усилия эти истощали русское национальное ядро, принуждая разбрасывать его малоокрепшие силы на огромном пространстве Империи и тем понижать в среднем уровень служилого класса, призываемого к отправлению государственных задач.

Высылаемые на окраины массы русского чиновничества не только стояли на более низкой ступени развития, и умственного, и нравственного, чем соответствующие разряды туземного населения, но, со свойственною русской полуобразованной среде наклонностью

стр. 122

к анархизму и приверженности крайним социальным и экономическим теориям, приносили эти идеи с собою в местности, ими еще не зараженные. Примером мог служить Туркестан, где выборы в Первую думу дали самые отрицательные результаты именно благодаря влиянию русских элементов в виде мелкого чиновничества и всякого рода техников железнодорожных и иных, которые при безлюдье заняли там господствующее и даже командующее положение. Достаточно указать хотя бы на члена Первой думы Наливкина, который был в Туркестане вице-губернатором, а в Думе оказался едва ли не анархистом.

Необходимость экономии национальных сил и более тщательного их подбора для служения государственным целям повелительно требовала ограничения руссификационной политики и привлечения к управлению окраинами местных элементов, что в свою очередь предполагало обеспечение им в известных пределах возможности беспрепятственно проявлять свои национальные стремления, не стесняемые подавлением их, хотя бы и чисто формальным, русским национальным началом.

И эта практическая потребность побуждала относиться с большим интересом к постепенной децентрализации Империи, которая по тем же, видимо, соображениям, хотя и видоизмененным некоторыми личными симпатиями, побуждала еще Императора Александра I проектировать дарование окраинам их национального строя с сохранением за коренной Россией значения регулирующего Империю центра, главенствующего в ней в военном отношении (военные поселения, входившие в эти планы в качестве необходимой, по мнению Императора, предпосылки, были устраиваемы только в пределах коренной России).

Мысли эти, получившие в свое время выражение в проекте конституции, составленном по указаниям Императора Александра I Новосильцевым, и в других мероприятиях, занимавших внимание Императора в последние годы его жизни, очень пленяли Столыпина. Но говорить о них громко он не решался и, кажется, кроме А. В. Кривошеина, да и то лишь впоследствии, никто в тайну их посвящен не был. Из них вытекали два составленных мною в 1907 - 1908гг. проекта: первый - об общем переустройстве управления Империей на указанных началах, и второй, представлявший подход к практическому решению в применении к частному случаю, - о выделении Холмского края из административных пределов этнографической Польши.

Первый предусматривал разделение Империи на одиннадцать областей, с образованием в каждой областного земского собрания и областного правительственного управления с гражданским начальником во главе, имевшим заменить собою генерал-губернатора. Области эти были: Прибалтийская, Северо-Западная, Польша, Правобережная и Левобережная Украины, Московская (центральная промышленная), Верхнее и Нижнее Поволжье, Северная Россия (две области) и Степная (Западная Сибирь). Остальные части Империи, то есть военные казачьи области, инородческие, Туркестан, Восточная Сибирь, Крым и Кавказ, оставались вне этого разделения и вне участия, за исключением двух последних, в общегосударственном представительстве.

Областные земские собрания, образуемые на общих основаниях, принятых для земских выборов, получали широкое право местного законодательства по всем предметам, не имевшим общегосударственного значения, причем решения их должны были приводиться в исполнение, в зависимости от предмета, или с утверждения начальника области, в каковом случае они имели силу обязательных постановлений, или с Высочайшего утверждения, в каковом случае они приобретали значение местных законов. Общегосударственное законодательство сосредоточивалось в Государственном совете, несколько видоизмененном в его составе.

Проект этот обсуждению в Совете министров подвергаем не был и был представлен на Высочайшее благовоззрение при обстоятельно мотивированном Всеподданнейшем докладе на предмет предварительного одобрения для последующей детальной обработки. Государю предположения понравились, но и он высказывал опасение, что подобная мера могла бы явиться шагом к нарушению единства. Вопрос был отложен до указаний по опыту Третьей думы [...]. В 1915г. этот проект положен был в основание предположений об устройстве управления в Царстве Польском после войны, принятых большинством членов Высочайше образованного летом того же года Совещания в составе шести русских и шести польских членов обеих законодательных палат под председательством И. Л. Горемыкина, но в котором фактически пришлось председательствовать мне в качестве заместителя председателя.

Второй проект - выделение Холмского края из состава Польши - имел нормальное основание в соответствующих ходатайствах местного русского населения, то есть вернее -

стр. 123

православного духовенства, являвшегося в качестве выразителя настроений этого населения, поддерживаемых национальными кругами в России, которые надеялись охранить этим путем население от полонизации и слить с общерусской стихией. В действительности же, по первоначальной, официально никогда открыто не высказанной, мысли мера эта имела целью установление национально-государственной границы между Россией и Польшей на случай возможного в будущем предоставления отдельным местностям упомянутой выше самостоятельности в устроении местных дел, которая в применении к Польше могла выразиться в даровании царству автономии. На этот случай заблаговременное выделение из него русской области, население которой еще не слилось с польским и могло быть сохранено за Россией, представляло большие удобства, устраняя вместе с тем одно из существенных препятствий для автономии Польши.

С выделением Холмского края в Польше не оставалось бы места русскому национальному интересу, а оставался бы только интерес государственный. В прилегающих же Западных губерниях можно было бы совсем не считаться с польскими национальными интересами. Сообразно этой мысли, при составлении проекта в состав Холмской губернии выделены были лишь местности, в которых население сохранило русский национальный облик и в большинстве было православным на деле, а не только на бумаге, и где, следовательно, при помощи некоторых культурно- административных мер можно было закрепить его связь с Россией. Те же местности, в которых население было ополячено и явно или тайно окатоличено, были оставлены за Польшей. Последовательность требовала, чтобы одновременно с сим к Польше были прирезаны, взамен отделяемых частей Седлецкой и Люблинской губерний, прилегающие части Гродненской губернии, а именно - некоторые местности Бельского и Белостокского уездов, населенные поляками, чем достигалась бы основная цель размежевания. Но Столыпин на это не решился, опасаясь подвергнуться нападкам со стороны националистических кругов, которые сочли бы недопустимой уступку Польше земель, официально к ней не принадлежавших. Это было первое отклонение от первоначально намеченных целей; за ним последовали и другие.

Когда дело было внесено в Думу, кажется уже в конце 1909 г., и поступило на рассмотрение избранной ею комиссии, предположенный правительством объем Холмской губернии подвергся сильной критике со стороны преобладавших в составе комиссии представителей национальной партии. Избранный докладчиком по делу Н. Н. Чихачев, человек очень старательный, но узкий и одержимый манией величия, прочитав кое-какие книги по истории края и объехав наскоро его пределы, выступил с рядом предположений о расширении границ будущей губернии, основанных на соображениях об историческом значении того или иного населенного пункта как памятника русского владения краем. На основании этих соображений комиссия стала расширять пределы будущей губернии, включая в состав ее разные местности, связанные с тем или иным историческим воспоминанием, начиная от времен Владимира Святого. И так как на стороне этой мысли стояло большинство членов комиссии, члены же ее - поляки заняли в отношении проекта позицию непримиримую вообще, то все предложения принимались. Мне пришлось присутствовать в комиссии, представляя правительство. Но так как от Столыпина даны были указания не идти вразрез с желанием националистов, то приходилось молчать, и в результате намечены были такие границы новой губернии, при которых русское, то есть православное, население оказалось в меньшинстве, не превышавшем 30%. И так как в составе большинства находились все экономически влиятельные группы и многочисленные в том крае польские помещики, то русское меньшинство было осуждено на постепенное поглощение. Таким образом, весь смысл меры, с какой бы точки зрения на нее ни смотреть, сводился на нет, и она как бы выражала собою лишь одно стремление во что бы то ни стало урезать пределы Польши.

Проект был принят в этом виде как Государственной думой, так и Государственным советом уже после смерти Столыпина. Возлагавшихся на этот закон ожиданий он, конечно, не оправдал тем более, что, как впоследствии выяснилось, православное духовенство, агитируя среди населения в пользу подачи прошений о выделении края из состава административной Польши, не скупилось из-под полы на самые широкие земельные обещания, которые в конце концов принесли населению лишь одно разочарование.

Следующей мерой, задуманной Столыпиным для укрепления административного строя Империи, закончившейся его отступлением перед встреченными препятствиями, были предположения о преобразовании губернского и уездного управления. Сущность этих проектов, получивших окончательную редакцию под личным руководством Столыпина, хотя в большей части унаследованных от прошлого, и которым он придавал с полным

стр. 124

основанием весьма крупное значение, сводилась к объединению всего управления в губерниях под руководством губернатора, которому проект присваивал значение агента правительства, а не представителя Верховной власти, каковым губернатор являлся по букве закона, давно, впрочем, утратившего практическое значение. С другой стороны - в изменении постановки уездного управления, в смысле объединения многочисленных уездных присутствий в одно целое с поставлением во главе них и уезда начальника оного и установлением в то же время правильной системы административной юстиции. Вместо потерявшего свое значение уездного предводителя дворянства предполагалось поставить во главе уезда уездного начальника, назначаемого министром внутренних дел и объединяющего в своем лице руководство, как уездными присутствиями, так и уездными властями, нечто вроде супрефекта во Франции или ландрата в Германии. Мера эта, как было выше отмечено, вызывалась давно назревшей потребностью, так как при существующем порядке правительство лишено было на местах действительной власти.

Шаг этот представлялся рискованным, ибо вооружал против Столыпина объединенное дворянство, оскорбленное мыслью о потере привилегированного положения, которое оно привыкло занимать в местном управлении. Но он был необходимым, если правительство хотело удержать в своих руках порядок в стране. Дворянство, начавшее утрачивать значение с освобождением крестьян, когда оно лишилось не только имуществ, но и влияния, к концу царствования Императора Александра III из положения элемента, поддерживавшего престол, перешло уже на положение государственно призреваемого. Оно требовало для поддержания внешности и видимости непрерывных воспомоществований в той или иной форме из средств государственного казначейства и становилось тунеядцем. Между тем, окружая престол и занимая первое место в уездном управлении, оно оттесняло другие классы населения, поднявшиеся на степень реальной силы.

Стремление изъять из законов устаревшее положение о прямой подотчетности губернаторов императору и их роли "первых... блюстителей неприкосновенности верховных прав самодержавия", превратить их в агентов правительства, кем они и являлись на деле, встретило в Совете противодействие нижегородского губернатора А. Н. Хвостова, будущего министра внутренних дел, а также саратовского земца С. А. Панчулидзева, деятеля объединенного дворянства, которые усмотрели в этом посягательство на прерогативы монарха. В результате П. А. Столыпин получил от Императора записку: "До сведения моего дошло, что в заседании Совета по делам местного хозяйства товарищ министра Крыжановский настоял на изменении закона о губернаторах в смысле отмены обязанности их блюсти права Самодержавной власти. Что это значит? Я слышу о его действиях не в первый уже раз". С. Е. Крыжановский вынужден был написать рапорт с объяснением и приложить к нему прошение об отставке, которая, не без влияния П. А. Столыпина, была отклонена императором.

Мне пришлось председательствовать при рассмотрении этих проектов в Совете по делам местного хозяйства. О первом проекте и о свойстве возникших по нему затруднений я упоминаю подробно в другом месте. Что касается управления уездного, то препятствие заключалось, как легко было предвидеть, в оппозиции дворянства. Оппозиция эта имела своим главою А. Д. Самарина и велась главным образом за кулисами вне заседаний Совета, так как против цифр открыто спорить нельзя. А цифры были оглушающие. Из собранных к рассмотрению дела в Совете данных о деятельности уездных предводителей дворянства выяснилась картина, которая даже для нас, чинов министерства, была неожиданностью. Во всей Империи (не считая, конечно, предводителей в Западных губерниях, которые, как чиновники на жалованье, назначаемые правительством, несли службу исправно) оказалось только два уездных предводителя, один - Крестецкого уезда Новгородской губернии, другой - не помню какого, которые не пропустили в течение года ни одного заседания состоявших под их председательствованием присутствий. В дальнейшем кривая посещаемости круто шла на понижение, и оказывалось, что лишь менее половины предводителей исполняли до 50% своих обязанностей. Около же трети совершенно их не исполняли и около половины не жили в пределах своих уездов, бывая в них лишь наездами. Цифры эти были до такой степени неудобными, что Столыпин распорядился не давать им в Совете огласки, и дело ограничилось словесным докладом мною собранию некоторых общих данных, хотя, конечно, из-под руки все знали, в чем дело.

Предположения были одобрены большинством членов Совета по делам местного хозяйства, но под натиском дворянской оппозиции Столыпин отказался от мысли дать ему ход, и проект был спрятан под сукно. Все осталось по-старому, но с этих пор и политика Столыпина пошла под гору и стала размениваться на бесполезные выступления о мерах

стр. 125

борьбы с Финляндией, по проведению Амурской железной дороги и т. п. Все это были очень выигрышные выступления с точки зрения успеха в Думе и обществе, но бесцельные и даже вредные с точки зрения интереса государственного. В конце концов от всех начинаний Столыпина осталось и прошло в жизнь только одно, правда, крупнейшей важности: законы о землеустройстве. Административный же и полицейский фундамент Империи остался в архаическом состоянии, совершенно не приспособленном к новым требованиям, выдвинутым жизнью, и государству пришлось тяжело поплатиться за это, когда настали трудные времена.

Уступки и видимое ослабление политики Столыпина ободрили его врагов в Государственном совете, где начался прямой против него поход, имевший следствием отклонение и затяжку в рассмотрении исходивших от него законопроектов, даже таких внеполитичных и вызывавшихся давно назревшей потребностью, как попытка улучшить положение статистической части в Империи. Этим и закончилась попытка укрепления аппарата власти. (Из опубликованных "Воспоминаний", с. 115 - 141).

¹³ . Арбузов А. Д. (1859 - ?) - тайный советник, камергер, с 1900г. в Министерстве внутренних дел, в 1905 - 1914 гг. директор Департамента общих дел этого министерства, затем сенатор.

¹⁴ . Гурлянд И. Я. (1868 - ?) - действительный статский советник, профессор, в 1904 - 1907 гг. чиновник особых поручений при министре внутренних дел, в 1907 - 1917гг. член Совета при министре внутренних дел, руководитель официозной газеты "Россия" и С. -Петербургского телеграфного агентства.

¹⁵ . Сипягин был близким родственником графа С. Д. Шереметева (1844 - 1918), обер-егермейстера, члена Государственного совета по назначению, знатока русской старины, почетного члена русских и зарубежных исторических обществ.

¹⁶ . Балмашёв С. В. (1882 - 1902) - эсер. Смертельно ранил Сипягина 2 апреля 1902 года.

Постоянный адрес данной публикации: