М. РГГУ. 2011. 765 с.

Книга доктора исторических наук, профессора Российского государственного гуманитарного университета А. Л. Юрганова посвящена анализу понятийной системы советской культуры. Область исследования - терминология советской историографии, хронологические же рамки заданы границами периода, традиционно ассоциируемого с государственной деятельностью И. В. Сталина.

Принципы формирования советской научной терминологии, история самих терминов - область до сих пор малоизученная. При этом ситуация в данной области сложилась парадоксальная. Известно, что историографические работы весьма часто ориентированы на решение актуальных идеологических задач. Принципиальной специфики именно сталинской эпохи в этом, конечно, нет. Историография традиционно использовалась в качестве обоснования прошлым - закономерности настоящего. Специфика историографии именно сталинской эпохи - в административной минимизации разногласий даже на уровне терминологии. Однако манипулятивные функции научных терминов сталинской эпохи рассматриваются и ныне крайне редко.

В целом причина очевидна. Подавляющее большинство отечественных историков убеждено, что термины обозначают некие существующие или существовавшие объекты. А коль скоро не меняются термины, подразумевается, что и объекты не менялись. Понятно, что некоторые термины ассоциируются с утратившими актуальность идеологическими установками советской эпохи, чем и обусловлен отказ от подобного рода элементов понятийной системы. Однако прочие термины кажутся нейтральными, по крайней мере идеологизированность не бросается в глаза. Соответственно, продолжаются споры о "периодизации отечественной истории" с использованием терминов, которые были официально введены в научный оборот и утверждены для манипулирования общественным сознанием. К ним, как показывает (Органов, относится и термин "русское национальное государство".

Работа Юрганова в значительной мере пионерская - и с точки зрения выбора материала и методологически.

Что касается источников, то, кроме опубликованных материалов, автор использует документы Архива РАН, Российского государственного архива социально-политической истории, Научно-исторического архива Санкт-Петербургского Института истории РАН, Центрального государственного архива Санкт-Петербурга, Санкт-Петербургского филиала архива РАН, Научно-исследовательских отделов рукописей Российской государственной библиотеки и Российской национальной библиотеки, Центрального архива г. Москвы, Научного архива Института российской истории РАН - фонды как организаций, так и личного происхождения.

Методологически же книга Юрганова - не только анализ "истории повседневности сталинизма" в конкретной предметной области. Прежде всего это анализ феномена сталинизма в его контекстуальной и уже нерефлектируемой обусловленности. Анализируя опыт предшественников, (Органов утверждает "Трудно согласиться с теми исследователями, которые предлагают рассматривать явление сталинизма так, как будто во всех областях и сферах жизни сталинизм был одинаков. Но не существует человека вообще, государства вообще, жизни вообще. Подобные абстракции обсуждаются в нашей повседневности. Однако для опыта реконструкции они не существенны, потому что категория "вообще", в приложении, к чему бы то ни было, есть обозначение отсутствующего контекста" (с. 673).

Попытки ряда историков и политологов свести реконструкцию к изучению цензурных установок Юрганов считает заведомо непродуктивными. Но такова, по его мнению, общая направленность исследований: "В отечественной науке остаются неизменными интенции видеть в идеологии сталинизма некий догматический комплекс правил, который ограждал человека от случайных неприятностей. Выполнение этого кодекса дарует человеку вместо свободы стабильность и даже "социальное страхование"" (с. 673).

Дело в том, что отношения представителей исторической науки и представителей власти не сводятся к устрашению и подкупу. Историки добровольно, как показывает исследователь, стремились найти формы диалога с властью, сотрудничать с ней, "создавали важное для стратегии сталинизма проблемное поле, в пределах которого обсуждались актуальные темы. Историки находились под прессингом, но одновременно сталинизм подпитывался кипучей энергией историков" (с. 674).

Сложившаяся в сталинский период система управления исторической наукой представляется автору весьма эффективной. Такая систе-

ма возникла отнюдь не сразу. Ее возникновение было предопределено общими принципами управления советским государством. Буквально во всех областях управление могло быть только централизованным, соотнесенным с идеологическими установками, предлагавшимися руководством партии. Лишь партийное руководство могло обладать - в силу общего административного принципа - монополией официального утверждения истины. В исторической науке, как и в иных, поиск истины был передоверен специалистам, партийным же руководством контролировались оценки результатов. Коль так, согласно Юрганову, непременно должен был существовать "модератор, который берет на себя функцию наблюдения за процессом приближения к истине" (с. 675).

Понятно, что мера приближения к истине оформлялась по критерию соответствия высказываниям "классиков", "основоположников" - К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина. Тут важно было избежать противоречий с конфетным историческим контекстом, обусловившим каждое высказывание. Вовсе не любые мнения "классиков", официально признаваемые бесспорными в одном контексте, руководство партии считало верными и в другом. Партийное руководство само решало, какие именно суждения "классиков" истинны и применимы здесь и сейчас. А в сфере исторической науки следить должен был облеченный соответствующими полномочиями "модератор". Он был обязан контролировать, как используется контекстуальная природа высказываний классиков. В исторической науке, по мнению автора книги, "модератором" еще с начала 1920-х годов был М. Н. Покровский - "старый большевик", заместитель наркома по просвещению РСФСР с 1918 г. и, как его называли, "глава марксистской исторической школы в СССР". Само понятие "русское национальное государство" было заведомо неуместно в период господства "школы Покровского". Неуместно уже постольку, поскольку в изучении государственности "классовый подход" отрицал "национальный", как рецидив "буржуазной националистической историографии".

Отсюда следовало, что для описания процесса формирования русской государственности нужен особый термин, предполагающий демонстративный отказ от подхода "национального", применительно к Московскому княжеству XV века - термин "Московское государство".

Разумеется, "главе марксистской исторической школы" пришлось доказывать, что прежде русские историки ошибались. Главным образом ошибался В. О. Ключевский, рассуждавший о Московском княжестве, превратившемся в "национальное великорусское государство" (с. 21 - 32).

Прослеживая этапы полемики, Юрганов демонстрирует, что ее прагматика гораздо шире спора о научной истине. Утверждалось право "главы марксистской исторической школы" и его учеников диктовать прочим исследователям, каковы должны быть критерии оценки научных результатов, даже в плане терминологии. Весьма характерно приведенное Юргановым суждение Покровского, согласно которому советским марксистам "не так важно доказать, что Иисус Христос исторически не существовал, как то, что в России никогда не существовало внеклассового государства" (с. 24 - 25).

Понятно, что здесь Покровский тезисы подменил. Даже в марксистской парадигме вовсе не обязательно было настаивать, что "национальное" - обязательно "внеклассовое". Но Покровский и его ученики игнорировали такие противоречия. Цель оправдывала средства. Утверждалась своего рода конвенция, в ее рамках только и могли работать историки, а любое отступление - пусть в терминологии - подразумевало отлучение от марксизма.

С Покровским и его учениками Сталин до поры не спорил. Пока был жив "глава марксистской исторической школы", Сталин не претендовал на статус главного специалиста в данной области. Как известно, он занят был решением более актуальных задач, связанных с упрочением его личной власти. Изменилась ситуация после окончательного утверждения сталинского единовластия. Тогда, по мнению Юрганова, решен был и вопрос о контекстуальном понимании суждений "классиков": "Любая интерпретация истинного в рождавшейся эпохе означала, что не имеет никакого значения, когда было написано то или иное произведение Маркса, Ленина или Сталина. Не имеет никакого значения, насколько то или иное высказывание вождя партии соотносится с историческим контекстом, потому что в каждом классическом тексте выражается вся полнота истины" (с. 677, 153).

Сталин изначально не был противником концепции, утвержденной Покровским. Однако логика тоталитаризма предопределяла будущее противостояние. Сталин должен был стать единственным непререкаемым авторитетом и в исторической науке. Иные "модераторы" были не нужны, а авторитет Покровского мешал. Сталин же потратил немало усилий, чтобы добиться в партии статуса едва ли не главного специалиста по национальному вопросу. В таком случае

понятия "национальное" и "русское", игнорируемые Покровским, должны были вновь оказаться востребованными, что бы они ни обозначали ранее в каждом из контекстов.

Сторонники Покровского еще вели яростную полемику с неожиданно, по их мнению, активизировавшимися противниками, но ее смысл уже ¦ менялся. Юрганов подробно описывает этапы споров по вопросу о "национальном" или "колониальном" характере российского государства, о том, обусловило ли самодержавие возникновение "тюрьмы народов" или было "исторически оправданным" с точки зрения развития государства, следует ли считать Ивана Грозного психически больным убийцей или объективно прогрессивным администратором, хороша или плоха идея "централизованного государства", равным образом, чем отличалось "национальное централизованное государство" от "централизованного национального государства".

В последние годы историки, как правило, избегали анализировать подобного рода догматические баталии. Слишком велика была инерция отторжения советской идеологии, слишком далекими от истинной науки казались темы споров. Заслуга Юрганова состоит в детальном анализе причин дискуссий и политического контекста аргументов. Показано, что пресловутый "разгром школы Покровского" был Сталиным санкционирован лишь тогда, когда это понадобилось ему лично. С 1934 года в отечественной исторической науке Сталин утверждал новую конвенцию, которой соответствовал термин "русское национальное государство".

Концепция эта была сталинской, отрицающей авторитет Покровского. Однако принципиальных изменений в осмыслении роли историографии не было. Историография по-прежнему обосновывала прошлым закономерность настоящего, но теперь уже оценка любого единовластия не могла быть негативной. Новый властитель, став "модератором", утвердил новый язык описания, и Русь превратилась в "национальное государство с исторически прогрессивной самодержавной властью" (с. 684).

В книге приводится множество примеров того, как власть ломала ученых, заставляя искать единственно верный тон, который ей был нужен. Так случилось, например, с А. В. Шестаковым, материалы личного архивного фонда историка показывают, как Шестаков был вынужден принять концепцию Покровского и рассуждать именно о "Московском государстве". Но когда многие ученики Покровского оказались вне профессии, Шестаков стал одним из адептов теории "национального государства": "Поворот всей науки, и Шестакова в частности, осуществился в признании метафизического характера сталинских высказываний" (с. 172).

Сталин, как демонстрирует Юрганов, крайне редко вмешивался в споры лично. Но "апелляция к городовому" была весьма частым аргументом в полемике историков. На исходе 1930-х годов полемизирующие опытным путем нашли единственно верный ход собственных идеологических построений, который мог позволить им не только выжить, но и остаться в профессии. Согласно Юрганову, историки уяснили главное: "только Сталин совпадал с истиной, и только он знал (или должен был знать), что правильно, а что неправильно в той неопределенности, которая отделяла простого смертного от истинного понимания смысла русской истории" (с. 153- 154, 484, 677).

Такая ситуация уникальна. В 1940-е годы она не менялась. Автор книги подчеркивает, что многие историки, такие, как Е. В. Тарле или С. В. Юшков, часто были искренни. Но важно другое. Спор шел не только и не столько о взглядах того или иного историка на ту или иную проблему, не о значении в науке того или иного термина. Речь шла о метафизической природе сталинской власти-о готовности ученых признать, что всей полнотой истины обладает только он.

По мере того как "метафизический характер сталинских высказываний" становился все менее доступным пониманию, историкам все чаще оставалось лишь догадываться, какие требования "выдвинуты партией". Именно догадываться, понять было трудно. Сторонники различных точек зрения ссылались на различные высказывания "классиков" и лично Сталина, однако тот каждый раз не спешил принять чью-либо сторону. Сталин вновь и вновь объяснял историкам, что ни один из них в принципе не может считаться специалистом в области "марксистско-ленинского понимания истории". Не может, даже если обосновывает свои мнения сталинскими цитатами. Каждый историк способен лишь асимптотически приближаться к истине, да и то в лучшем случае. А в худшем - вовсе удаляться от нее. Никакие прежние научные или партийные заслуги не были гарантией. Вчерашний авторитетный специалист мог в любой момент стать и "уклонистом", и "вульгаризатором", и "фальсификатором" - если конвенция изменится по воле Сталина.

Треть книги посвящена анализу материалов шести совещаний историков в ЦК ВКП(б) в мае- июне 1944 года. Совещания эти были созваны в

связи с полемикой вокруг книги "История Казахской ССР", написанной под руководством А. М. Панкратовой и выпущенной в свет в 1943 году. Руководителя тут же обвинили в "пропаганде казахского национализма", однако нашлись и влиятельные защитники. Итог же оказался непредсказуемым.

Юрганову удалось рассмотреть взаимосвязь, соотношение источников по-новому и выдвинуть неожиданную оценку исхода идейного конфликта. Он показывает атмосферу всеобщего разочарования после того, как ЦК ВКП(б) по итогам совещания не принял никаких общеобязательных постановлений. Историкам не отдали никаких конкретных распоряжений, что и пугало: "Никто не победил. Таков итог совещания. И хотя у сторонников Панкратовой было больше уверенности в правоте своих идей, никто не знал правильных ответов на поставленные историками вопросы. И знать не мог" (с. 387).

Разумеется, не мог, если ЦК партии указаний не дал. Оставалось лишь гадать; оставался риск не угадать. Рисковать большинство историков не желало. Предпочитало выполнять распоряжения. Такова была норма сталинской административной системы.

Дискуссия о личности и делах Ивана Грозного, начавшаяся до выхода фильма и продолжившаяся после его выхода на экраны, была генетически связана с ситуацией, сложившейся в исторической науке тех лет. Но если историки уяснили себе главный принцип, то кинематографисты, по обыкновению, запаздывали. СМ. Эйзенштейн не сумел "угадать", если точнее, "угодить". Хотел, но не сумел.

Как показывает (Органов, режиссер, изучая канву собственно историческую, пользовался работами авторитетных исследователей, отдавая предпочтение "старой" научной литературе. Сталин же опирался в своих знаниях о времени Грозного на работы современных ему историков, и прежде всего на учебную литературу, в которой фиксировались общепринятые объяснения прогрессивности Ивана Грозного для его исторической эпохи. Этого мнения о царе нисколько не отрицал и Эйзенштейн; он не читал советских учебников по истории, но как художник не мог обойтись без психологической драмы личности в истории, а всякая драма - это не только сила характера, но и его слабости" (с. 697).

Получается, что Эйзенштейн не мог уйти от принципов драматургии, а Сталин в подобного рода детали вникать не пожелал. Ивану Грозному, "прогрессивному царю", одному из создателей "русского национального государства", надлежало быть только сильным - как того и требовали сталинские учебники. И не только учебники. Юрганов показывает, что соответствующая трактовка утверждалась и партийными документами; значит, режиссер, не пожелав с ними ознакомиться, демонстрировал неуважение и лично Сталину. Хотел ли, нет ли, но получилось так, что и предопределило судьбу фильма. Режиссер пытался быть искренним. Искренность была условием режиссерской удачи. Но искренность в данном случае была несовместима с базовой пропагандистской установкой. Эйзенштейн "не угадал", потому, что "гадать" не привык. Полагался на разум и опыт.

В отличие от режиссера, профессиональные историки привыкли "угадывать" замысел власти - но далеко не всегда это было возможно. В результате проходившей в 1949 - 1951 гг. дискуссии о пресловутой "периодизации" выяснилось, что опять востребован не "национальный", а именно "классовый" подход. И это опять выразилось в терминологическом новшестве - понятии "русское централизованное государство".

Отсюда, впрочем, не следовало, что "школу Покровского" напрасно разгромили. В данном случае оправдание не предусматривалось, просто изменялась конвенция. Значит, хранившие верность прежней конвенции оказались заблуждавшимися, да и то в лучшем случае. Но и принявшие новые условия все равно жили под угрозой. "Проработанные кампании" были неизбежны. Вполне обоснованным представляется итоговый вывод автора книги, посвященной анализу терминологических экзерсисов: "Сталин не был лишен убеждений, но он не имел целостной концепции русской истории и - что особенно важно - не мог ее иметь. Иначе открылась бы истина его исторического взгляда и исчезла бы идеологическая власть" (с. 696).

Труд Юрганова доказывает, что обширная новейшая литература по теме "Историк и власть" далеко эту тему не исчерпала. Надо полагать, что использование автором весьма значительного круга выявленных им материалов, применение изощренных методов источниковедения, бросая дополнительный свет на неясные моменты в практике историописания, существенно продвигая изучение проблемы, все же не исчерпывает задачу.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - О. И. КИЯНСКАЯ, Д. М. ФЕЛЬДМАН:

Comments: