Общественно-политический журнал "Русское богатство" издавался в Петербурге с 1876 по 1918 г. и занимал видное место в жизни России. Тираж РБ в лучшие годы доходил до 15 тыс. экземпляров в месяц. Структура его была типичной для изданий того времени: в обилии были представлены публицистические материалы, научные статьи, проза, стихотворные произведения и рецензии. Журнал переживал расцвет в период 1893 - 1904 гг., когда его главным редактором был выдающийся русский мыслитель Н. К. Михайловский. Именно в это время издание обретает свое политическое лицо и становится рупором неонародничества. Практически все публицисты журнала были учениками и последователями Михайловского. Такие влиятельнейшие идеологические течения, как марксизм, либерализм и консерватизм, подвергались ожесточенной критике на страницах РБ. Издание ратовало за широкую демократизацию России, однако отвергало революцию как способ общественного прогресса. С 1906 г. издание становится программным органом партии Народных социалистов.

История журнала в 1904 - 1918 гг., когда главным редактором являлся известный писатель В. Г. Короленко, исследована недостаточно. Особенно туманным является вопрос о том, как дорабатывались редакторами присланные тексты общественно-политической тематики, каковы были мотивы отказа в публикации и т.п. Не ясно, как строились отношения между редакторами (помимо Короленко в редколлегию входили историк В. А. Мякотин, экономист А. В. Пешехонов, бывший земский деятель Н. Ф. Анненский, поэт П. Ф. Якубович и другие), играл ли Владимир Галактонович или кто либо другой из вышеперечисленных главенствующую роль в жизни издания?

На все эти вопросы помогут ответить записи Николая Сергеевича Русанова (1854 - 1939), одного из виднейших публицистов журнала. Старый народоволец, вступивший впоследствии в партию эсеров, Русанов лично знал многих деятелей русского и мирового освободительного движения XIX - начала XX в. (Плеханова, Тихомирова, Геда, Энгельса, Чернова и многих других). В своих работах Русанов касался самых разнообразных тем: от критики отечественного консерватизма до анализа рабочего движения в Америке, от обзоров новинок французской литературы до описания пребывания Н. Г. Чернышевского в ссылке.

Жизнь и общественно-политические взгляды Русанова еще не были предметом монографического исследования¹. Две книги его воспоминаний увидели

свет еще при жизни автора - в 1929 и 1931 годах. В них он описывает свою жизнь с 1880-х по 1905 год. С третьего по седьмой том воспоминаний еще ожидают своего часа, находясь в фонде 218 отдела рукописей РГБ .

Наше внимание привлек III том, в котором рассказывается о событиях 1905 - начала 1906 года. Данный документ достаточно редко использовался историками: едва ли не единственным автором, опиравшимся в своей работе на текст Русанова, была Л. Г. Бережная, еще в 1980-х гг. написавшая диссертацию о "Русском богатстве". Бережная считала, что у Русанова было много расхождений с литературной группой РБ в вопросах о национализации земли, об отношении к республике, по рабочему вопросу².

Рукопись Русанова довольно объемна - в ней 108 страниц. Исходя из этого, мы печатаем ее не полностью - информация, касающаяся частной жизни Русанова и его сотрудничества в малоизвестных печатных органах, опускается. Интерес представляет описание I съезда партии эсеров, проходившего в начале 1906 г., и ставшего важной вехой в формировании группы Народных Социалистов (энесов). Данный съезд довольно бегло описывается эсером В. М. Черновым ("Перед бурей"), Н. Д. Ерофеевым и А. В. Сыпченко - авторами монографий о партии Народных Социалистов, а также в учебнике по истории политических партий России под редакцией А. И. Зевелева и В. В. Шелохаева (1994). Вызывает недоумение, что съезд не упоминается в книге "Модели общественного переустройства России" (2004), в которой отдельная глава посвящена энесовской идеологии. Публикация полного текста протоколов съезда в серии "Политические партии России. Документальное наследие" (1996 ) не позволяет, однако, передать весь накал страстей, бушевавших на собрании.

По нашему мнению, наиболее ценным в мемуарах Н. С. Русанова является характеристика принципов работы редколлегии журнала "Русское богатство".

Вступительная статья и комментарии подготовлены А. В. Гноевых.

Примечания

1. См: АНИКИН А. В. Н. С. Русанов как участник и историк разночинского этапа русского освободительного движения. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М. 1980; ТВАРДОВСКАЯ В. А., ИТЕНБЕРГ Б. С. Н. С. Русанов - искатель истины в социализме. - Отечественная история. 1995, N 6.

2. БЕРЕЖНАЯ Л. Г. Публицистика журнала "Русское богатство" (1905 - 1915 гг.). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М. 1980, с. 134.

* * *

Странное дело: мы ехали в Россию длинным кружным путем - через Германию, Скандинавские страны, Финляндию - и однако от всей этой растянувшейся на тысячи километров и на несколько суток дороги у меня не осталось почти никаких воспоминаний, кроме самых последних впечатлений, уже на ближайших финляндских станциях¹. По мере того, как мы подъезжали к русской границе, меня начинала бить настоящая лихорадка нетерпения и я считал часы, минуты, отделявшие меня от Петербурга. Как сквозь сон в памяти всплывают финские станции города, украшенные революционными флагами, толпы, поющие национальные гимны под национальными же, а то и просто красными знаменами, потому что и Финляндия восстала в то время против русского самодержавия. Но приблизительно с Выборга в мое сознание ворвался новый яркий элемент - русский говор, русские песни, русские лица в вагонах

Гноевых Алексей Викторович - аспирант Института российской истории РАН.

и между ними лица товарищей-революционеров, которые я видел за границей и которые съезжались теперь с разных концов в Россию, главным образом в Питер, где в то время особенно сильно бился пульс возрождавшейся великой страны.

В Петербурге я остановился у старого знакомого, ставшего в последние годы моим близким другом: я говорю об Александре Ивановиче Иванчине-Писареве². Он приютил меня в своей семье и постарался сразу же ввести меня в обширный круг своих знакомых, преимущественно литераторов, но также и людей из так называемого общества.

С жадным любопытством всматривался я в город, его жителей, его жизнь. Подумайте, сколько лет прошло с тех пор, как последний раз в марте 1882 г. я ехал по петербургским улицам на Варшавский вокзал, откуда начиналось мое путешествие за границу. Питер подтянулся и стал еще менее походить при поверхностном осмотре на русский город. Какие горячие дни переживал тогда Петербург, и какие толпы возбужденных людей всяческого звания со знаменами и без знамен, и демонстрантов, и просто любопытных обывателей, с утра до вечера заполняли все улицы! Среди этих подвижных масс газетчики носились роем, перебегая с одного угла на другой, выкрикивая названия многочисленных, появляющихся чуть ли каждый миг новых газет, которые словно комары весной, пользовались этими жаркими днями и еще не раздавленной реакцией свободой, чтобы вылететь на солнце, прожужжав каждая по-своему свой гимн политической весне, укусить побольнее начальство и закончить полет в кармане богатой шубы, в портфеле сознательного гимназиста, в скромном платочке ткачихи, в папахе гвардейца. Да и не по комариному только кусались иные органы печати. Некоторые сатирические журналы наносили жестокие раны ненавистному режиму, который, казалось, вот-вот рухнет навсегда.

Когда Писарев сразу же после моего приезда повел меня с явной гордостью наконец-то свободного гражданина по Невскому, и я увидел бесчисленные лотки газетчиков и торговцев брошюрами, придававшие вид книжной ярмарки широким панелям, по обеим сторонам проспекта; когда мой искренне изумленный и вместе радостно взволнованный взгляд упал на шебуевский "Пулемет"³, который изображал кровавую руку Трепова⁴, загрязнившую красными пятнами царский манифест 17 октября, на юрицынский "Жупел"⁵, пригвоздивший в первом же рисунке к императорскому престолу, словно к позорному столбу, двуглавого орла Романовых, я почувствовал, что в данный момент Россия была самой свободной страной мира. Я с волнением принялся рассказывал Писареву, с какой стремительностью, скажем, генеральный прокурор Французской республики привлек бы к судебной ответственности смельчака, осмелившегося печатать такие политические карикатуры.

Я чувствую потребность дать характеристику литературных деятелей, руководивших тогда "Русским богатством". Редакция журнала помещалась на Басковой улице, там же, где была и при Михайловском⁶. И когда я переходил из комнаты в комнату, меня охватывало сильное волнение: мне казалось, что тень великого писателя присутствовала еще здесь и должна была вдохновлять его учеников и идейных наследников на служение тем неумирающим идеалам социализма и свободы, которым служил всю жизнь сам Михайловский. На стенах в числе больших фотографий выдающихся русских литераторов виднелось и несколько его портретов в разные периоды его жизни, фотографии прежней редакции и сотрудников "Русского богатства" новой редакции. Да вот и сами они почти все на лицо - руководители осиротелого, но в общем старавшегося идти старым путем журнала. Я узнал их по карточкам, которые в свое время посылались мне в Париж. Иванчин-Писарев счел нужным представить меня каждому из них и каждого из них мне. Дружеские, крепкие рукопожа-

тия, а порой и объятия этих людей глубоко растрогали меня, и я живо почувствовал, что каковы бы ни были частные, может быть даже и серьезные разногласия между нами, всех нас объединяло общее мировоззрение. Но тут же, немедленно, при всем взаимном уважении друг к другу, нам пришлось полемизировать между собой по поводу чисто практического вопроса: в каком виде, с изменениями или без них печатать в ближайшем номере РБ мою статью "Всеобщая забастовка". Она касалась как раз российской злобы дня и во второй своей части указывала, какое огромное действие оказала наша стачка на весь мир, в особенности на тактику рабочих организаций и социалистических партий. Но с начала и до конца я приписывал русскому пролетариату первостепенную роль во всем этом стачечном движении. Между тем вся редакция считала эту точку зрения преувеличением, и каждый из редакторов развивал это мнение по-своему, со своим темпераментом, со своей манерой говорить.

Любезнее, задумчивее, остроумнее возражал мне Н. Ф. Анненский⁷, которого мне было особенно интересно слушать, потому, что я знал его еще до своего отъезда за границу, и невольно, глядя на Анненского 1905 года, я сравнивал его с прежним Анненским. Да, жизнь русская, больно ранящая всякого чуткого интеллигента, потрепала и внешним образом Николая Федоровича. Поредели и поседели его когда-то густые черные волосы и борода. По прекрасному лбу прошли глубокие морщины. Сизые прожилки избороздили крупный русский нос и щеки. Но приближающаяся старость - Анненский уже давно страдал сердцем и почками - не успела погасить ни блеска его карих глаз, ни ослабить звучности его то быстрой, то умышленно замедленной, богатой разнообразными оттенками речи. Остроумие осталось у него прежнее, может быть даже стало, вследствие очень серьезного времени, переживаемого тогда Россией, увесистее и глубже. Шампанское метких словечек, забавных сопоставлений, к месту вставляемых русских поговорок и иностранных цитат пенилось и искрилось по-прежнему. А смех, который так часто вырывался у его слушателей, составлял обычный аккомпанемент его нервной, веселой, волнующей аудиторию беседы. Он не был оратором в собственном смысле этого слова, но когда был в ударе и не стеснялся импровизации, был лучше оратора. "Да ведь от такой правительственной политики гранитные камни возопиют на набережной Невы и Николаевский мост бросится в знак протеста к Дворцовому против течения" - воскликнул он однажды при общем шумном рукоплескании собрания, где обсуждался вопрос о комбинации Витте и Дурново в одном и том же кабинете - вот вы все говорите о правильной агитации по избирательным участкам... По участкам-то по участкам, но по каким? Полицейским, государи мои, куда нас рассадит нынешнее конституционное начальство" - и общий смех покрыл этот выпад Анненского против противников бойкота первой Думы.

Возвратимся, впрочем, к тому редакционному заседанию "Русского богатства", на котором шла речь о моей статье. Анненский начал с комплиментов мне, не с банальных и надуманных, а с искренних и дружеских, но только для того, чтобы сейчас же перейти к нашему расхождению во взгляде на стачку: "Все мы очень дорожим вашим мнением, Н. С., особенно по западноевропейским вопросам и в частности что касается Франции, которую вы так изучили и так хорошо знаете. Но нам кажется, что на вас чересчур повлияла атмосфера европейских социалистических партий, и что из вашего прекрасного далеко - надеюсь, что в России у вас теперь будет прекрасное близко - вы слишком идеализировали русский рабочий класс или, лучше сказать, пролетариат, потому что у нас социал-демократы только пролетариат и считают за рабочий класс. Никто из нас, социалистов-народников, - вы, конечно, тоже не только социалист, но и народник - не думает отрицать важной роли, которую русский пролетариат сыграл во время всеобщей стачки и еще продолжает играть. Но не

надо забывать, что эта роль, если и важная, то не исключительная. А интеллигенция? Разве она не ничего не сделала для этой стачки? Мои товарищи и я даже убеждены, что стачка потому только и стала действительно всеобщей, что и другие общественные элементы и прежде всего революционная и даже просто демократическая интеллигенция дружно поддержали ее. Вот мы и просили бы вас, Н. С., ослабить в этой статье тон чрезмерного восхваления русского бастующего пролетариата и оценили по справедливости деятельность других слоев и групп".

Сейчас же после Анненского заговорил Мякотин⁸, с которым меня только что познакомили, который до этого молча расхаживал по комнате. Его фигура сразу запечатлелась в моей памяти и осталась в ней на долгие годы. В то время это был еще молодой, несколько сутуловатый блондин выше среднего роста с умным, энергичным лицом, нервная игра которого по-видимому сдерживалась значительной силой воли. Его можно было бы назвать даже красивым с его розовой гладкой кожей лица и хорошо посаженным правильным носом, если бы его голубые глаза не были так выпуклы, губы так красны, а волосы не спускались бы такими длинными прямыми прядями ("как у утопленника", говорил про него шутя и в самом интимном кругу Анненский). В общем со своей рыжеватой бородкой и небольшими усами он напоминал мне даже традиционный образ Христа, но Христа раздраженного, нервного, болезненного. Меня поразили его постоянно трясущиеся руки, что было особенно заметно, когда он подносил ко рту стакан чаю или вина. Внутренне он кипел, однако крепкие задерживающие центры не давали этому кипению чересчур вырываться наружу.

С первых же его слов я ощутил, что предо мной настоящий, прирожденный оратор, оратор Божией милостью, как говорилось прежде. Его фразы быстро следовали одна за другой в логической связи, укладываясь в правильную безупречную форму - хоть сейчас записывай и посылай в печать! И это было тем интереснее, что писателем он был добросовестным, но тусклым и скучноватым. Куда девался в его писаниях тот идейный хорошо сдерживаемый рассудком энтузиазм, который так привлекательно проявлялся в его речи! Когда я слушал его и когда читал, передо мной были точно два разных человека ...

Он начал со слов, что целиком присоединяется ко мнению Анненского о моей статье и хотел бы лишь обратить мое внимание еще и на то обстоятельство, что я сделал чересчур много уступок марксистам в своей статье. А между тем они не только не делают уступок нам, не менее искренним социалистам, чем сами марксисты, но еще и клевещут на нас, перелицовывая в мелких буржуа и отрицая в нас понимание необходимости коренного социального преобразования. В частности, Мякотин очень рельефно обрисовал роль Союза союзов⁹, деятельностью которого он, мол, не может восхищаться сплошь и безраздельно, т. к. это организация довольно смешанная, но ее оппозиционное значение нельзя отрицать по крайней мере в первой действительно великой забастовке, где демократические элементы Союза союзов увлекли за собой людей более умеренных и колеблющихся и придали движению против правительства поистине всеобщий характер. Зло, едко, со сдержанным, но глубоким негодованием Мякотин вышучивал претензии социал-демократов быть представителем пролетариата, этого, по их мнению, гегемона русской общественной жизни, русской революции. И, заканчивая, он высказал уверенность, что сама окружающая меня обстановка скоро заставит меня различать между действительными силами русского движения и силами иллюзорными, созданными лишь воображением догматиков марксизма, закрывающимися едино спасающей формулой от наблюдения реальной жизни.

В последней фразе звучало почти то же страстное преувеличение интеллигентской точки зрения, как в обычных утверждениях марксистов, наоборот,

видевших свет лишь в окошке пролетариата. И у меня невольно шевелились и росли возражения против этой другой единоспасаемости, когда ко мне близко подошел и заговорил совсем попросту человек, составлявший во многих отношениях прямую противоположность Мякотину.

Небольшого роста, с нестарым, но морщинистым лицом, коротко постриженными русыми волосами и бородой, соединявшейся у рта с густыми отвислыми усами, с серыми глубоко посаженными глазами, в которых добродушие сидело рядом с плутовством, говоривший показался мне симпатичным "замухрышкой", как называют у нас людей этого типа. Никакой претензии ни на остроумие, ни на ораторское искусство. Просто, немножко по обывательски, но во всяком случае без всякого смущения он прямо подошел к вопросу, который его видимо более всего заинтересовал в моей статье. То был Алексей Васильевич Пешехонов¹⁰.

"А я, знаете ли, Н. С., совсем недоволен окончанием первой, русской части вашей статьи, и не тем, что вы там говорите, а тем, чего вы не сказали. Какие бы ни были оттенки наших взглядов на вещи, но у нас, в нашей социально-революционной программе, есть нечто общее: крестьянство рядом с интеллигенцией и с пролетариатом. А ведь вы о крестьянстве почти совсем не упомянули. Упомянули, но только как о пассивном элементе: вот, мол, то-то и то-то с ним делается. А ведь мужик не только смотрит, что с ним делается, и не только дожидается, что с ним будут делать, а и сам кое-что делает. Ну, в стачке, особенно в железнодорожной, на его долю почти ничего не приходилось делать. Но ведь раньше, в течении последних лет, а еще более в течении последних месяцев, мало ли он бунтовал? Мало ли он напоминал и местному начальству, и господам помещикам, и своим кулакам, что он тоже человек, что с ним надо ой-ой-ой как считаться и что у него тоже есть неотложные потребности и материальные, и умственные, и хлеб ему нужен, и школа нужна, и земли побольше, и платежей поменьше? Ну, и что же? Разве правительству не пришлось поневоле обратить внимание и на мужика?

Кстати, я не помню много ли было в конце-концов в моей статье изменений, предложенных редакцией и принятых мной. Но у меня осталось впечатление, что пешехоновское внутреннее обозрение, появившееся в том же двойном номере РБ за ноябрь-декабрь 1905 г., что и моя статья, было написано по крайней мере отчасти под влиянием этой моей статьи и нашего обмена мыслей на редакционном собрании, и что Пешехонов попробовал исправить своим обозрением то, что казалось ему ошибочным у меня.

Но совсем уже не помню, что мне возражали остальные сотрудники и редакторы. Помню, что П. Ф. Якубович¹¹, уже изрядно страдавший сердцебиением и одышкой, не хотел, несмотря на свою обычную грубоватую искренность, сказать хоть что-либо по поводу моей статьи, видимо тоже не совсем удовлетворившей его, а лишь с довольным видом пожимал мне руки и выражал мне свои искренние горячие симпатии. Да еще помню, как Аркадий Георгиевич Горнфельд¹², "хитрый А Гэ", как назывался он в шутку среди нас, отделывался от всяких рассуждений немножко мефистофельской улыбкой умного, некрасивого, гладко выбритого лица, прикрепленного к маленькому, горбатому, искалеченному тельцу, которое так поразило меня при первом же посещении меня Горнфельдом в Париже еще за несколько лет до революции.

Не могу также припомнить, был ли на этом редакционном собрании Владимир Галактионович Короленко или приехал лишь позже, к концу года, из своей дорогой Полтавы, где кадеты очень ухаживали за ним, впрочем как и повсюду, и где они выставили его кандидатом в выборщики от своей партии. Но рассказ его о провинциальных впечатлениях врезался мне в память своим слегка украинским юмором. Собственно, рассказчику Короленко было очень

далеко до неподражаемой рельефности и трепета жизни, который проникал в бесхитростный рассказ Глеба Успенского в кругу приятелей. Мне повествование Короленко о первых днях свободы в Полтавщине показалось даже сначала чересчур растянутой литературщиной. И только в конце, когда он изобразил Полтаву, всю занесенную первым снегом, и в ней самого себя, вышедшего на балкон какого-то учреждения в серой смушковой шапке и оттуда старавшегося объяснить сбежавшимся на площадь обывателям, какие права и вольности русский гражданин получает по царскому манифесту, - только тогда перед вами ярко обрисовалась картина губернского захолустья, внезапно зашевелившегося, как растревоженный прохожим муравейник. На балкон падают крупные хлопья снега и покрывают всю одежду и серую шапку импровизированного оратора, которого вытащила на показ народу местная либеральная интеллигенция. А внизу толпа старых усатых и чубатых людей и молодых парубков и дивчин то молча слушает человека, то словно порывается и начинает кричать: "Добре, добре, серая шапка, еще нам сказывай, что знаешь, мы послушаем тебя и будем слушать хоть до ночи". А на следующий день народ еще в большем количестве собрался под балконом и кричал, пока снова не вышел Короленко: "Давай нам серую шапку! Без серой шапки не уйдем домой! Валяй, серая шапка, валяй всю правду!" Политически Короленко шел гораздо правее остальных членов редакции, даже правее Анненского, очень дружившего с ним. Но за него редакция сильно держалась, главным образом из-за его популярного имени и из-за художественного дарования, хотя значительно ослабевшего со времен "Сна Макара" и "Слепого музыканта"¹³. Самого Короленко тянуло в то время больше к публицистике. Но я не разделял восхищения этой стороной его деятельности. Особенно слабоваты были его статьи в наиболее боевой период развития русской революции 1905 года. Лишь в период столыпинской реакции Короленке удавалось достигнуть в своих общественных статьях большой энергии в выражении гуманного негодования на политику правительства. Такие его вещи, как "Черты военного правосудия" и "Бытовое явление" оставляли надолго сильное впечатление в душе мало-мальски чутких читателей.

Из "Русского богатства" я ушел с ощущением известной неудовлетворенности. Мне показалось, что, несмотря на нашу пока общую социально-революционную программу, нечто отделяло их от меня, и это нечто было отношение к социализму. Для меня социализм был всегда всеобъемлющим, центральным солнцем человеческого самосознания, которое целиком проникалось и освещалось им. Для руководителей РБ социализм был видимо лишь одним из элементов мировоззрения, может быть, даже не самым важным. Они мне показались чересчур расплывчатыми социалиствующими народниками - культурниками. Я им показался, как передавал мне Иванчин-Писарев, стоявший больше на моей стороне, слишком узким социалистом, остановившимся на полпути к "рабочему социализму" марксистов. Слышал я и то, что редакторы РБ говорят между собою о наших "эмигрантах", о "приехавших из-за границы революционерах" не особенно доброжелательно. Смысл их критики заключался в том, что мы вот вернулись из-за рубежа с большим самомнением и с известными преувеличениями, выросшими у нас на иностранной почве, а между тем хотим верховодить в партии, нуждающейся прежде всего в знании России и русских отношений: тут они считали себя настоящими экспертами и ревниво относились ко всякой нашей оценке этих отношений, не совсем совпадающей с их. Им все казалось, что наша революционность это больше манера говорить громкие фразы, к которым мы привыкли на наших западных собраниях и в нашей зарубежной печати.

У меня вышло один раз не особенно приятное объяснение с А. В. Пешехоновым, хотя сам он писал, пожалуй, наиболее резко и определенно из всего

тогдашнего "Русского богатства". В какой-то из моих передовиц по иностранному вопросу, где я говорил об отношении западных социалистов к русской революции, я бросил такую фразу по адресу обитателей Царского Села: "и никаких, даже виндзорским, мылом нашим Макбетам и леди Макбет не отмыть с преступных рук той народной крови, которою они залили всю Россию, потому что нож их вонзался не в грудь отдельного человека, а целой нации". Весь этот абзац совсем вылетел из статьи, которая осталась окургуженной.

- Алексей Васильевич, за что же это Вы так оцензурили, меня?" - спросил я на следующий день.

- Каюсь, Николай Сергеевич, что не понял я путем ни ваших Макбетов, ни вашего виндзорского мыла, и подумал, что средний русский читатель еще менее меня поймет. Вот и выбросил...

Мне показалось просто невероятным, чтобы русский известный писатель не знал до такой степени Шекспира - я подумал, хитрый мужичек просто прикидывается, но скрыл свое раздражение и в нескольких словах передал Пешехонову содержание великой драмы, присовокупив, что под Макбетом имел в виду царя, а под леди Макбет царицу, которая всегда толкает царя на борьбу с народом.

- Ну а винзорское мыло причем?

- А притом, что Виндзор - летняя резиденция английского двора, а наши же либералы все уверяют нас, что сам царь, как близкий родственник британского короля, принадлежит к культурной европейской семье и не может находить удовольствия в избиении интеллигенции и евреев черносотенными бандами под руководством полиции, а все это делают реакционеры, засевшие в правительстве.

Дело было однако не в этих отдельных случайностях, но в общем разногласии по крупным тактическим, а отчасти и принципиальным вопросам. Входя в состав партии социалистов-революционеров, идейные руководители "Русского богатства" стояли на правом фланге нашей политической организации. Они все время стремились к созданию не столько революционной, сколько оппозиционной партии, к легализации ее. Они были гораздо менее последовательными социалистами, чем мы, и на наш "классовый" социализм смотрели как на своего рода ублюдочный марксизм. Зато они были гораздо более нас государственниками и недаром все время подставляли вместо нашей социализации земли национализацию. Чуть не весь свой революционный дух они тратили на проповедь бойкота выборов в Думу и являлись действительно самыми ожесточенными бойкотистами, вероятно потому, что в других отношениях были не особенно революционны. У них еще до моего приезда была попытка организовать "народно-социалистическую партию". И в качестве пробного шара была даже отпечатана программа этой партии, так сказать, для внутреннего употребления. Быстро революционизировавшееся положение России, давшее возможность выступать партии социалистов-революционеров если не легально, то открыто, и заявить о своем существовании устами и пером своих вождей - это положение заставило будущих "народных социалистов" отложить свои планы о создании независимой партии и остаться в рядах очень популярной в то время партии социалистов-революционеров.

Скоро нам пришлось убедиться, что лихорадочно быстрая смена событий успела так раздифференцировать различные родственные и смежные партии и группы, что между нами и "Русским богатством" произошел формальный политический разрыв. Уже вскоре после 17-го октября идейными руководителями журнала было предложено центральному комитету партии социалистов-революционеров создать особую параллельную ей народно-социалистическую партию, которая действовала бы не конспиративно, а совершенно открыто.

Конечно, наша партия не могла решить такой крупный организационный вопрос без съезда, и на первом же учредительном съезде этот вопрос горячо дебатировался в самом начале. Но и раньше громадное большинство социалистов-революционеров, с которыми нам приходилось говорить по этому поводу и в отдельности, и на собраниях решительно высказывались против предложения "богачей".

Наш съезд, рассчитанный на 5 дней, но растянувшийся на семь (с 29 декабря 1905 г. по 4 января) состоялся в Финляндии и был строго конспиративным. Условия были таковы, что при тогдашнем правительстве Витте-Дурново, становившемся после московского восстания все более и более реакционным, нечего было и думать о каком-нибудь открытом обсуждении партийных и частных вопросов.

Местом съезда была одна из второстепенных гостиниц с огромным залом и маленькими номерками в некотором отдалении от станции Иматра и верстах двух-трех от знаменитого, уже сильно подмерзшего под дуновением рождественских морозов, водопада.

С самого начала съезд оказался довольно многочисленным (человек 80 со всей России) и очень оживленным. Выработка программы и так называемого временного организационного устава вызывала порою очень страстные, однако в большинстве случаев товарищеские прения. Разрыв с представителями РБ произошел с самого начала и на некоторых из наших товарищей отозвался болезненно: они не могли забыть общей борьбы рука об руку за идеалы революционного народничества. "Богачи", наоборот, отнеслись к этому разрыву сравнительно спокойно. Вероятно, они уже раньше готовились к нему и шли на него вполне сознательно.

Протоколы съезда лишь в слабой степени передают драматические моменты, которые переживались присутствующими. Представителями наших правых товарищей, становившихся отныне - увы! - братьями-врагами, были Анненский (под псевдонимом Коренева), Мякотин (Рождественский "Протоколов") и Пешехонов (Турский). Первая очень горячая схватка произошла на второй день съезда, на вечернем заседании и имела предметом обсуждение нескольких тактических вопросов, которые в пылу полемики моментально превращались в принципиальные. Вторая схватка, может менее страстная, но по результатам более решительная, так как провела резкую черту между нами и будущими народными социалистами, заняла все утреннее заседание следующего, третьего, дня. Она осталась особенно памятна мне, так как я был под псевдонимом Серова председателем на ней и переживал тяжелое состояние, видя, как разница между двумя направлениями бывшей практически еще единой социально-революционной партии вырисовывалась все яснее и яснее. И трещина, разделявшая нас, с каждой фразой, с каждым словом прений делалась все шире и глубже.

Наиболее высокой температуры полемическая страстность достигла в тот момент, когда настойчивому требованию Мякотина образовать народную легальную партию, опираясь на народ, на массы, а не на "организацию бойцов" наш заграничный товарищ И. А. Рубанович¹⁴, законспирировавшийся под псевдонимом Шевич, противопоставил не менее настойчивое требование остаться при прежнем названии и "помнить всегда, что мы партия борьба классов, а не какая-то "народная", не какая-то расплывчатая масса". Мякотин сейчас же попросил слова и со щеками, горящими от негодования, поднялся, чтобы возражать Рубановичу... Возражал он с внешней стороны очень хорошо и для своих сторонников убедительно. Суть его возражений заключалась в том, что предполагаемая им партия не есть партия полулибералов без определенных взглядов, а партия, понимающая слово "народ" по Михайловскому, то есть как совокупность трудящихся классов и желающая опираться на трудящиеся массы.

Рубановичу пришлось сказать в ответ лишь несколько объяснительных слов, да и то не сейчас, а после довольно длинной речи тов. Тучкина (Чернова), к которому съезд относился вообще с большим вниманием, как к одному из наиболее авторитетных членов партии, в известном смысле ее теоретическому основателю, особенно в области аграрного вопроса, и который был отличным, может быть, чересчур пространным оратором, но действительно первоклассным дебатером. В то время Чернов представлял собою тип удалого русского молодца, росту чуть выше среднего, но атлетического сложения и силы, с шапкой вьющихся русых волос и такой же бородкой, сверкающим оскалом белых зубов и немножко раскосыми хитроватыми глазами.

В речи, произнесенной Черновым после Мякотина, была сделана попытка примирить спор о терминах "народ" и "классовая борьба", подставляя вместо них термин "рабочий класс", под которым партия отнюдь не разумеет, мол, только промышленный пролетариат, как это делают эсдеки, но и трудовое крестьянство, и революционную интеллигенцию. Далее им было рассмотрено критически предложение "богачей" демократизировать и легализировать партию и показана вся невозможность этого превращения при современных условиях. Окончательная резолюция о том, что партия эсеров, представляющая городской пролетариат и трудовое крестьянство, стремится к установлению такого режима, при котором борьба против эксплуататоров могла бы происходить на вполне открытой арене, но считает переход от конспиративной организации к вполне открытой еще невозможным, была принята голосами всех против одного.

Главные пункты нашего расхождения с будущими народными социалистами выяснились на утреннем заседании третьего дня съезда, происходившем, как я уже упомянул, под моим председательством. После доклада Чернова относительно общего теоретического введения в программу партии я предложил трем представителям другого течения высказаться по поводу всей программы партии. И сейчас же разногласия стали, можно сказать, взрываться под ногами оратора. Мякотин находил, что вообще наша программа представляет собой состязание с эсдеками, и докладчик танцевал от роковой печки социал-демократических взглядов. Он ни за что не хоте согласиться с тем отождествлением "рабочего класса" и "народа", которое было в докладе Чернова: "я не могу мыслить ни трудовое крестьянство, ни тем более интеллигенцию, как рабочий класс" - горячо восклицал он. Требование "диктатуры народа", даже как временной меры, он решительно отвергал, видя в нем лишь подражание известному эсдековскому требованию "диктатуры пролетариата". Но эта последняя формула по крайней мере понятна, продолжал он, потому что говорит о диктатуре нескольких миллионов над сотней миллионов, тогда как эсеровская формула прямо нелепа, потому что означала бы диктатуру народа над самим же народом! С таким взглядом на эту часть нашей программы он остался несмотря на поясняющий комментарий Рубановича, что в понятии "диктатура рабочего народа" нет ничего нелепого, так как это обозначает диктатуру революционного крестьянства, пролетариата и интеллигенции над нетрудящимися классами. И в своей заключительной речи Чернов возвратился к этому вопросу, указав, что при последней решительной борьбе за власть как раз громадное большинство нации, рабочий народ, рабочий класс, должен будет прибегнуть к диктатуре, чтобы сломить сопротивление контрреволюционного меньшинства в этой вооруженной войне.

На том же роковом утреннем заседании выяснилось, что Мякотин считает несущественным и даже вредным требование демократической республики, потому что "в русских условиях оно отдаляет партию от жизненной работы". А с другой стороны, есть же свободные монархии и недостаточно свободные республики. Анненский в свою очередь говорил против "социализации" земли и

за ее "национализацию", что по-видимому должно было подчеркнуть переход всей земли в руки всего народа, а по существу указывало лишь на государственнические тенденции будущих народных социалистов. Он не высказался даже прямо против выкупа земли, а заметил, что это "вопрос тактический, деловой, а не принципиальный". В объяснении же Пешехонова, который, между прочим, возражал и против термина "уравнительное землепользование", было любопытно признание, что еще недавно он считал выкуп "неизбежным", но теперь склоняется к мнению, что сама жизнь упразнит такое решение, экспроприируя земельную собственность путем задолженности имений и страшного падежа закладных листов земельных банков.

Чужесть эсеров и представителей "Русского богатства" ощущалась с той и другой стороны настолько недвусмысленно, что все четыре "богача" уехали обратно в Питер к вечеру того же дня. Съезд, конечно, продолжался и, несмотря на неприятный осадок, оставшийся у нас после разрыва с людьми, которые всеми нами глубоко уважались и еще недавно вели борьбу рука об руку с нами против самодержавного режима.

Я лично возвращался в Петербург в довольно смутном настроении: в душе моей боролись и по очереди всплывали на верх сознания то теплые, то холодные волны мыслей и чувств. У меня щемило сердце, когда я думал о политическом разрыве с представителями "Русского богатства". Они были против нас и покидали навсегда ряды нашей партии, кроме Петра Филипповича Якубовича. Да и то со свойственной ему откровенностью он объяснял и нам, и им, что он собственно почти согласен со взглядами его товарищей по редакции, но не мог разорвать окончательно с партией эсеров из-за ее террористической деятельности, которая, по его мнению, состоит в тесной связи с партией "Народной Воли", до сих пор считаемой им высшим проявлением политической борьбы и гражданского героизма на русской почве.

Что касается меня, то, не взирая на наши партийные расхождения, мне как раз были симпатичны между редакторами РБ главные идейные руководители журнала: Анненский, Мякотин, Пешехонов. Об отношении к Короленко я уже говорил: я очень любил его гуманную личность, его литературные, главным образом, прежние, произведения. Но расплывчатость его политических убеждений, его тяга к кадетам, его слишком мягкая публицистика как раз в это грозное время, расхолаживали мое чувство симпатии к этому несомненно благородному и тонко чувствующему человеку. А. Г. Горнфельд нравился мне как умный и знающий свое дело специалист по литературным вопросам. Но в нем чувствовалось изрядное равнодушие к политике и даже просто общественности. О других участниках "Русского богатства" я не говорю, но Анненский, Мякотин, Пешехонов стояли у меня буквально все время перед глазами, пока я подъезжал к Петербургу. На одно из заседаний я пришел, как всегда бывало, в понедельник (то был редакционный день), но довольно рано, так что никого, кроме этих трех лиц, не было. Помню то чувство неловкости, с которым я переступил порог небольшой угловой комнаты, выходившей одним окном на Баскову улицу, а другим на Басков переулок. Все трое поздоровались со мной, и мне показалось, чересчур любезно, почти официально. После обычных слов приветствия наступила неловкая минута молчания. Заговорил первым Анненский:

- А знаете, Н. С., вам кажется не особенно ловко чувствовалось, когда вы были председателем съезда и приглашали нас высказаться по поводу программы и черновского введения. Вам, такому мягкому человеку и притом европейцу, пришлось председательствовать чуть не во льву львином: совсем было нас ваши товарищи ...

- Какие это товарищи! - перебил нервно Мякотин - разве так с товарищами полемизируют? Особенно меня поразил ваш черно-желтый Шевич! Не-

ужели это тот самый знаменитый Рубанович, о котором все так много нам говорили? Я не мог верить ни своим глазам, ни своим ушам! Человек не знает ни русской жизни, ни русской истории, ни русской литературы, а выступает как власть имущий! Осмелиться сказать, что мы не социалисты, а так какие-то либералишки, и только потому, что не божимся на каждом шагу борьбой классов! А народ? Народ, кажется, для него совсем не существует. Скажите, чем этот заграничный господин отличается и по взглядам, и по нахальству от самого оголтелого из русских марксистов?

Я посмотрел на пылающие щеки Мякотина, на его трясущиеся руки и, сильно сдерживая себя, постарался по возможности хладнокровно указать и на ценные стороны Рубановича, и на смысл его возражений против употребления слова "народ", если не определить точно, о каком народе идет речь; и выразил сожаление, что нам не пришлось столковаться с товарищами из "Русского богатства".

- Да как же можно столковаться с людьми, которые из-за конкуренции с эсдеками готовы говорить всякие нелепости... Ну разве что не нелепость, эта самая пресловутая диктатура народа? Сто миллионов будут диктаторствовать над теми же самыми ста миллионами?! Я беру диктатуру над самим собой?! Удивительно умно и логично! - заговорил деловито Пешехонов - а я прямо не понимаю вашей боязни перед словом "национализация"! Ведь мы, как и вы, социалисты и не собираемся устраивать буржуазную национализацию по Генри Джорджу. А вот с вашей "социализацией" можно, действительно, дойти до такой неразберихи! Если распропагандированный вами мужик поймет эту социализацию так, что всякий, мол, может землю захватывать, которая у него под рукой. Ведь это настоящая "сарынь на кичку" выйдет: перессорятся, передерутся, а земля пойдет по рукам как попало...

Мне было просто неловко объяснять этим умным и знающим людям все эти искажения нашей программы, которые они допускали в своей критике. Ведь мы употребляем наши термины в очень точном и определенном смысле. Я чувствовал, что в возражениях "богачей" подкладкою служило недовольство на нас за отказ от их предложения основать параллельно боевой эсерской партии другую партию, легальную и по существу нереволюционную партию.

Это политическое разногласие, конечно, сильно затрудняло мою роль сотрудника в журнале, с которым у меня было связано столько воспоминаний за целое десятилетие общей идейной работы. Все трое говорили, что РБ не станет органом какой-либо новой партии, но будет, как и прежде, журналом народнического направления. А меня не покидало ощущение, что по русским вопросам мне будет теперь трудно писать у "богачей", да и в области иностранных вопросов я не могу высказываться совершенно свободно, так как царскую цензуру будет заменять редакционная "товарищеская"¹⁵. По уставу журнала я оставался товарищем артели РБ, но вряд ли я мог считать себя вполне идейным товарищем руководителей журнала. Пока я воспользовался тем, что в редакции осталось от прежних годов несколько больших моих статей, зарезанных царской цензурой. Так появились в журнале мои этюды о Марксе, Энгельсе и Лассале¹⁶, о Уильямс Моррисе¹⁷ и т.п.

Примечания

1. Повествование начинается с момента, когда Русанов осенью 1905 г. возвращается в Россию из эмиграции, в которой провел более 20 лет.

2. Иванчин-Писарев Александр Иванович (1849 - 1916) - журналист, участвовал в хождении в народ, о чем рассказал в своих воспоминаниях. Находясь в ссылке в Сибири, занимался этнографическими исследованиями. С 1892 по 1913 г. был членом редколлегии "Русского богатства".

3. Шебуев Николай Георгиевич (1874 - 1937) - литератор. Известность приобрел изданием сатирического журнала "Пулемет" (1905); за помещенные в нем резко антиправительственные рисунки сидел год в крепости.

4. Трепов Дмитрий Федорович (1855 - 1906) - в 1896 - 1905 гг. московский обер-полицмейстер, с 11 января 1905 г. был назначен петербургским генерал-губернатором, 24 мая занял также специально учрежденную должность товарища министра внутренних дел, заведовал полицией и был командующим отдельным корпусом жандармов.

5. Юрицын Сергей Петрович (1873-?) - поднадзорный с 1899 г., эсер. С 1900 г. редактор-издатель газет "Южная Россия" в Николаеве, "Сын Отечества" в Петербурге, сатирического журнала "Жупел".

6. В начале 1904 г. Н. К. Михайловский скончался

7. Анненский Николай Федорович (1843 - 1912) - писатель. В 1860 - 1890-х гг. был связан с прогрессивными и революционными кругами. Написал ряд работ по статистике и экономике в народническом духе. Впоследствии, в 1906 г., - член партии Народных Социалистов. В свое время сыграл большую роль в организации русской статистики. После 1906 г. отошел от политической работы.

8. Мякотин Венедикт Александрович (1867 - 1937) - публицист, сотрудник издания "Русское Богатство", один из руководителей "народно-социалистической" партии. Автор ряда новаторских для своего времени работ по истории русской общественной мысли, а также истории Украины. В период первой мировой войны был оборонцем, после Октября 1917 г. - один из основателей "левой" белогвардейской организации "Союза Возрождения России".

9. Союз союзов - либеральное объединение профессионально-политических союзов, действовавшее во время революции 1905 года. В разное время в Союз союзов входили: Союз земцев-конституционалистов, Союз инженеров и техников, Всероссийский союз железнодорожников, Союз рабочих печатного дела, Союз служащих правительственных учреждений, Союз учителей, Академический союз, Союз писателей, Союз конторщиков и бухгалтеров, Союз адвокатов, Союз медицинского персонала, Союз фармацевтов, Всероссийский крестьянский союз, Союз равноправности женщин. Всего в организациях Союза союзов было до 135 тыс. членов (без Всероссийского крестьянского союза) - в основном интеллигенция и служащие.

10. Пешехонов Алексей Васильевич (1867 - 1933) - российский общественный деятель, публицист. С начала 1904 г. член редакционного комитета журнала "Русское богатство", один из организаторов и лидеров партии народных социалистов. В мае-августе 1917 г. министр продовольствия Временного правительства. После Октябрьской революции член "Союза возрождения России". В 1922 г. выслан из страны.

11. Якубович Петр Филиппович (1860 - 1911) - революционер-народоволец, поэт, писатель, переводчик. Писал под псевдонимами М. Рамшев, Л. Мельшин, П. Я., П. Ф. Гриневич и др.

12. Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867 - 1941) - литературовед, критик, переводчик. В РБ руководил отделом иностранной беллетристики .

13. По словам А. И. Иванчина-Писарева, члены редколлегии РБ "пробирали Короленко за его тягу к Милюкову и компании".

14. Рубанович Илья Адольфович (1859 - 1922) - русский революционер, публицист, народник, член партии "Народная воля", член ЦК партии эсеров, ученый-физик, педагог.

15. В 1905 г. журнал был освобожден от предварительной цензуры.

16. Лассаль Фердинанд (1825 - 1864) - деятель немецкого рабочего движения, социалист, родоначальник одной из разновидностей оппортунизма в рабочем движении - лассальянства; публицист и адвокат.

17. Моррис Уильям (1834 - 1894) - английский писатель, художник. С 1884 г. совместно с Элеонорой Эвелинг возглавлял Социалистическую Лигу Англии.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - А. В. Гноевых:

Comments: