Под редакцией доктора философии К. Аймермахера (Рурский университет), директора Института русской и советской культуры им. Ю. М. Лотмана (Бохум, Германия) и кандидата исторических наук Г. Бордюгова вышла коллективная монография "Национальные истории в советском и постсоветском государствах" (М. Аиро-ХХ. 1999), Книга издана фондом Фридриха Науманна, Ассоциацией исследователей российского общества XX века, Институтом русской и советской культуры им. Ю. М. Лотмана. Своей тематикой, территориальным охватом, анализом и выводами, информативными и разнообразными приложениями она представляет значительный интерес - и не только для специалистов, но и у широкого круга читателей.

"Национализация истории" в бывшем СССР стала стремительно разворачиваться именно тогда, когда под впечатлением от перестройки многие виднейшие обществоведы - и западные, и наши - выражали уверенность, что возвращение советских историков в мировое научное сообщество необратимо. Как отмечал французский историк Р. Шартье, идеологизированная "официальная наука, результаты которой были обратно пропорциональны ее доктринальной уверенности, - исчезнет окончательно" ¹ .

Автор этих строк еще в середине 90-х годов обосновывал свой скепсис на этот счет, утверждая, что исчезновение границы между постсоветской и мировой исторической наукой - пока во многом иллюзия. Теперь очевидно, что место советской "официальной" науки заняли в независимых государствах СНГ и Балтии, как и в непризнанных постсоветских государственных образованиях и в "суверенных субъектах РФ" несколько дюжин также вполне "официальных", либо, по крайней мере, "официозных" историй.

"Вздыбленные этницизмом", если перефразировать этнолога М. Н. Губогло ² , новые историографии на стадии "бури и натиска" определенно были не в состоянии внять весьма тактичным урезонивающим призывам "со стороны", даже если таковые исходили от видных ученых, например, Э. Хобсбаума и его ставшей популярной в научном мире обобщающей книги. Во введении к ней он, и от своего имени, и от имени одного из первооткрывателей проблемы нации в XIX в. Э. Ренана, предупреждал, что "ни один серьезный историк... не может быть завзятым политическим националистом", а также, что "национализм требует слишком большой веры в то, что явно не существует" и следовать ему - "значит иметь неверное представление о своем прошлом" ³ .

Из того же ряда и более поздние, весьма последовательные, хотя и высказанные с истинно французской деликатностью призывы к постсоветской профессиональной аудитории иностранного члена РАН М. Эмара. В контексте становления в XIX-XX вв. национальных государств и принявшей массовый характер "национальной идеи", отмечает он, "прошлое

Буховец Олег Григорьевич - доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института Европы РАН.

стр. 147

должно было оправдывать настоящее" и "практически не оставалось пространства для свободного толкования истории". Новая же, "общая европейская история", по его мнению, будет "кардинально отличаться от прежней модели". И, как полагает Эмар, поскольку ныне государство, "больше не рассматривается как необходимая форма существования нации", то и "рамки национального государства не являются общепринятым форматом для исторического исследования" \

Любопытно сравнить эти "рамочные формулы" с моделью постсоветских национальных историй, написанных в последнее десятилетие, которую остроумно сконструировали в разбираемой нами книге Д. Олейников и Т. Филиппова, Вот лишь некоторые элементы этого "расхожего штампа" - гротескного "интеллектуального протеза" по истории (так назвали его авторы), "годного на все случаи жизни": "Наши предки издавна населяли эту землю... У нас были справедливые правители, непобедимые воины, ученые мудрецы... Соседние народы уважали наших предков, не считали зазорным учиться у них... Край наш процветал и находился на высокой для того времени ступени цивилизации... Но вот однажды... нахлынули в нашу землю жестокие... захватчики... и брали они не умением, а числом... Так установилось чужеземное господство. У наших предков... силой отбирали все лучшее. Их заставляли говорить на чужом языке, служить чужим правителям... Нашлись манкурты, прославлявшие такое рабство, как благодеяние... Много боли и страданий перенес в те времена наш народ... Против гнета... много раз... поднимались храбрецы, любившие свободу... Наконец ослабла власть чужеземных темных сил и нашлись смельчаки, провозгласившие самостоятельность нашего народа... Мы... сохранили наследие славных предков..., впитали все лучшее, что дала наша культура. Теперь мы можем сами решать свою судьбу. Перед нами необозримые горизонты будущего" (с. 332-333). Из данного примера, даже с учетом явной огрубленности и гротескности, явствует, насколько нестыкуемы варианты историописания, практикуемые ныне. И это, заметим, на фоне совершенно беспрецедентного по своим масштабам освоения нашими гуманитарными науками опыта западной гуманистики!

Системно-цивилизационные по своей природе и последствиям процессы- политические, идейные, экономические, социальные, культурные, религиозные, - столь стремительно развернувшиеся в 80-е- 90-е годы на огромных просторах теперь уже бывшего "второго мира", стали чрезвычайно болезненными и для самого гуманитарного познания. Не будет преувеличением даже сказать, что наиболее существенные их признаки и черты в своей совокупности оказались настолько неожиданными и труднопостижимыми, что ввергли гуманитарное познание в состояние определенного "эвристического ступора". Среди них следует в особенности выделить такие, как сочетание глобальности и локальности масштабов, исключительно высокую (даже по меркам динамичного XX века) скорость протекания, множественность проявлений, феноменальную способность трансформации совершенно казалось бы утопических "прожектов" во вполне ординарную действительность.

Ярким примером может служить воздействие, оказанное на профессиональные сообщества "триумфальным шествием" национализма по странам, где многие десятилетия одной из несущих опор официальной идеологии был пролетарский/социалистический интернационализм.

В общем и целом национализм в рассматриваемую эпоху занимает совершенно особое место. Он, а точнее говоря, десятки, если не добрая сотня его ипостасей и вариаций, сумел превратиться в фактор, сравниться с которым по масштабам и воздействию на судьбы бывшего "второго мира" не может никакой другой. Именно национализм явился главным идейным и политическим орудием, потрясающе по историческим меркам быстро покончившим с соцлагерем. И, в частности, именно поднятая им, по выражению Дж. Лукача, волна "трибалистского варварства" разрушила опять же очень легко - точнее говоря, невероятно для уходящего "века-зверя" (О. Мандельштам) легко - целых три федерации- СССР, Чехословакию и Югославию, состоявших ни мало, ни много из 23 республик-субъектов, с общим населением почти в 330 млн. человек.

Этногенез и этнические процессы, национализм и национальные движения в различные периоды являлись в советскую эпоху объектом особо бдительного и жесткого партийно-идеологического контроля. Наступление национализма в 1980-е- 1990-е годы происходило в условиях, когда наша наука пребывала в состоянии, с одной стороны, принудительной изоляции, а с другой - отчасти вполне уже добровольной самоизоляции от мировой историографии.

Исключительно показательным и просто даже удивительнейшим примером этого может служить обширная обобщающая монография "Этнические процессы в современном

стр. 148

мире", подготовленная под редакцией Ю. В. Бромлея весьма авторитетным коллективом в полтора десятка авторов ⁵ . Вышедшая уже в разгар перестройки и аккумулировавшая наиболее значительные теоретические и эмпирические результаты достигнутого в рамках советской этнографической парадигмы, она в целом превосходно фундирована источниками и литературой. Но поразительно другое: среди 700 с лишним примечаний, коими снабжены многочисленные главы этой монографии, нет ни единой ссылки на известные в профессиональном сообществе работы "отцов-основателей", а затем и их "продолжателей" - западных (либо опубликованных на Западе) академических исследований по теории и истории наций, национальных движений и национализма - К. Хейеса, Г. Кона, К. Дейча, Э. Смита, М. Гроха, Б. Андерсона, Ч. Тилли, Э. Геллнера и др. ⁶ .

В считанные годы ситуация меняется самым кардинальным образом. Уже в конце 80-х - начале 90-х годов ритуальные указания "классиков марксизма-ленинизма о нациях и национальном вопросе" уходят из трудов обществоведов. Их место занимают теперь нередкие ссылки как на вышеупомянутых "отцов-основателей", так и на самые новые публикации западных авторов ⁷ .

Еще более сильный импульс к освоению западной познавательной традиции возник в процессе националистической ревизии прошлого, переосмысления настоящего и "проектирования" будущего, связанного с распадом Советского Союза и возникновением новых независимых государств. Новые горизонты в этом отношении открыла публикация соответствующих теоретических и конкретно-проблемных работ зарубежных коллег непосредственно в самой России. Вышедшие на русском языке монографии, разделы и главы, статьи, фрагменты, выступления на научных форумах Геллнера, А. Каппелера, Хобсбаума, Г. Зимона, Ф. Фукуямы, Ш. Авинери, М. фон Хагена и др. в немалой степени способствовали усилению влияния западной науки не только на собственно профессиональное сообщество, но и на широкие круги читающей публики ⁸ .

К середине 90-х годов вышеупомянутые западные авторы становятся для постсоветской науки не просто авторитетными и частоцитируемыми коллегами-специалистами, а по существу, нормативной теоретико-методологической референтной группой. В современном восприятии наших этнологов и философов, социологов и этносоциологов, демографов и политологов используемые ими работы Кона, Смита, Геллнера, Дж. Холла, Л. Гринфельд, Андерсона и др., представляют тот мировой контекст нациеведения, от которого наша наука на протяжении десятилетий была изолирована ⁹ . Именно так, например, апеллируют к ним этносоциолог Л. Дробижева, этнолог В. Тишков, социолог А. Здравомыслов. В эти же годы появляются и первые опыты типологизации и обобщения нашими специалистами теоретико-методологических наработок зарубежного нациеведения (как на примере отдельных наиболее известных в мировом сообществе авторов, так и на материале целых стран или даже в глобальном контексте). Последнее относится в первую очередь к работам В. Коротеевой, особенно к ее более поздней, хотя и сравнительно небольшой, но широкой по охвату, очень информативной и полезной своим наддисциплинарным исполнением книге ¹⁰ .

Использование теоретических основ трудов вышеперечисленных западных авторов стало уже "наддисциплинарной нормой". (Когда, положим, Л. Гудков характеризует русский национализм как "открытый национализм", то делает это пользуясь "различением Г. Кона" ¹¹ ).

Критикуя марксистский тезис о жесткой связи капитализма и нации и отмечая роль "государственного начала в формировании национальной общности", Здравомыслов апеллирует к Геллнеру и Андерсону. Дробижева в своем конструировании типов национализма отталкивается от типологии Дж. Холла ¹² .

Красноречивым индикатором уровня и скорости "вестернизации" научного "хабитуса" нашего профессионального сообщества служит использование концепций "отцов-основателей" и "продолжателей" в качестве конкретной эпистемологии в эмпирических исследованиях. Так, к примеру, по материалам мониторинга Института социологии РАН на протяжении 1992-1993 гг., было проведено исследование, задача которого сформулирована следующим образом: в соответствии с чьей концепцией развиваются в современной России процессы, связанные с национальной идентичностью - "по Геллнеру и Смиту" или "по Лие Гринфельд" ¹³ ? Другой пример из этого ряда. Идеология и программа очень интересного своими результатами исследовательского проекта "Этнические общины в больших городах", осуществленного в 1995-1996гг. специалистами Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург), вырабатывались на основе конструктивистких концепций этнической идентичности Андерсона, Барта, Геллнера, И. Греверуса и др. ¹⁴ . Важным научным событием стал труд группы этнологов и этносоциологов, в котором образы национализма

стр. 149

в России 1990-х годов изучались через призму теоретических моделей мирового нациеведе-ния ¹⁵ . Вслед за коллегами - социологами и этносоциологами - на этот же путь вступают и некоторые историки. Показательны, в частности, попытки изучения "патриотического сознания" XIX- начала XX в., и "рождения советского патриотизма... в свете теории национализма Э. Геллнера" ¹⁶ .

Оценивая итоги и последствия столь "скоростной" замены официальной марксистско-ленинской парадигмы западной (или точнее западными), нельзя не отметить следующее. Трудно не согласиться с политологом А. Богатуровым в том, что "диффузия зарубежных идей обогатила интеллектуальную палитру, раскрепостила мышление", закрепила отход нашей общественной мысли от "мракобесия советской догматики" ¹⁷ . Тем более, что, как в общем справедливо отмечает В. Пантин, "в среднем" теоретический уровень, методическое и информационное оснащение" западных гуманитариев выше, чем российских ¹⁸ .

Но, с другой стороны, куда как прав тот же Богатуров (и с ним солидарен Пантин), ставя вопрос о том, что нынешнюю "мировую науку" нельзя пока считать таковой на самом деле, ибо "не достроена ее незападная часть", не появились "труды и теории, вбирающие в себя опыт развития незападных фрагментов мира". И единственный перспективный путь здесь- не механическое проецирование "западного взгляда на незападные ареалы и реалии "сверху", а выстраивание теории "снизу", на основе опыта и действительности той части мира, к которой... пространственно и... геокультурно принадлежит наша страна" ¹⁹ .

Приведенные соображения дают дополнительную возможность вновь присмотреться к тому, какова же все-таки "разрешающая способность" зарубежных теоретических моделей понимания и интерпретации эмпирического материала по проблемам национализма и наций? Прежде всего, бросается в глаза, что при столь высоком, как уже отмечалось, индексе цитирования работ Геллнера, Смита, Андерсона и др. наши авторы лишь в единичных случаях отмечают по преимуществу теоретический характер этих работ, "излишнюю их абстрактность", равно как и свойственную им "европоцентристскую нормативность" ²⁰ . А ведь, в ситуации, когда эмпирической базой для данных теоретических исследований служат в основном материалы по "третьему миру", некоторым странам Запада, Балканам, а "российский или советский материал занимает пока очень незначительное место" ²¹ , - надо обладать, пожалуй, избыточной смелостью, чтобы элементарно экстраполировать на нашу фактологию модели интерпретации процессов и явлений, цивилизационно-исторически в ряде существеннейших отношений весьма далеких от нас.

Дабы конкретизировать вышесказанное, зададимся одним вопросом, который в рамках рассматриваемой проблемы едва ли не наиглавнейший. Образно сформулировать его, если воспользоваться известным демографическим понятием, можно так: "Какова ожидаемая средняя продолжительность жизни этнонационализма в постсоветских обществах"? Вопрос этот как бы "висит" в той или иной степени и перед вышеперечисленными авторами, и перед другими нациеведами. Даже немногочисленные исследователи, которые (как например, Тишков) вербализуют свое критическое отношение к различным сторонам зарубежных объяснительных моделей, четко и развернуто его (вопрос) все-таки не артикулируют ²² .

Что же касается тех гуманитариев, которые просто приняли "импортированные" модели "к исполнению", то их фактическое, ex silentio (по умолчанию), согласие с присущими последним представлениями о "долгожительстве" национализма в новое и новейшее время может послужить убедительной иллюстрацией весьма серьезных рисков, коими чреваты попытки "пересадки" любой теории на неизоморфный эмпирический материал. В самом деле, можно ли упускать из вида, что подходы Дейча, Смита, Геллнера, Хобсбаума, фон Хагена вырабатывались в ходе изучения феномена национализма в обществах на путях модернизации ("шагнувших от традиционности к "модерну", по выражению Чернышева ²³ ). Они, следовательно, предназначены для описания процессов, протекавших на протяжении долгих десятилетий.

Постсоветские же общества - совершенно иной случай. Во- первых, модернизационные трансформации они уже претерпели, пусть это был вариант, как подчеркивают разные специалисты, "советской", "догоняющей" (Б. Миронов), или "консервативной", "инструментальной" (А. Вишневский), "лихой запаздывающей" (Н. Наумова), или даже "неорганической" (А. Кравченко), но все-таки модернизации ²⁴ . Модернизации, сделавшей СССР страной по преимуществу городской, способной воспринять, "а отчасти даже развить многие инструментальные достижения западных обществ (современные технологии, внешние формы жизни, науку, образование и пр.)", обеспечившей секуляризацию массового сознания, рациональную мотивацию поведения, поразительно высокую социальную мобильность, демографическую революцию и становление современного типа малой демократической се-

стр. 150

мьи ²⁵ . Хотя, с другой стороны, не сумевшей создать достаточно адекватные социальные механизмы ни для саморазвития экономики, ни для обеспечения необходимой гибкости социальной структуры, ни для функционирования институтов гражданского общества и политической демократии.

Но отмеченные минусы советской модернизационной модели ²⁶ , усиливаемые, следует это особо подчеркнуть, процессами постсоветской "демодернизации" (С. Коэн ²⁷ ) и общей тенденцией к "третьемиризации" российского, украинского, белорусского и других обществ- наследников СССР ²⁸ , - не в состоянии (во всяком случае в ближайшей перспективе) "перекодировать" системные, фундаментальные характеристики этих уже так или иначе модернизированных социумов.

Данные характеристики, а именно, сильная урбанизированность (по крайней мере европейских экс- советских республик), высокий уровень образования, науки и культуры, современная социальная структура, открытость общественного сознания мировым влияниям и доминирующая его секуляризованность, как раз и позволяют некоторым западным аналитикам оспаривать, например, цивилизационный детерминизм (если не фатализм) Хантингтона и, вопреки всем "свинцовым мерзостям" нашей повседневности, обосновывать свою уверенность в неизбежном присоединении России к "постсовременным сообществам" ²⁹ .

Так вот, "ожидаемая продолжительность жизни", то есть историческая протяженность тех или иных процессов и явлений в постсоветском пространстве не может, в силу вышеуказанных системных его характеристик, не отличаться самым существенным образом от эры классического "модерна" и национализма XIX- первой половины XX века. И представляется достаточно очевидным, что благодаря не только принципиально иной социокультурной динамике, свойственной ныне формирующемуся мировому "постнациональному пространству" ³⁰ , но также и вследствие совершенно иных "исторических скоростей", вполне показавших уже себя в бывшем соцлагере, "продолжительность жизни" постсоветского этнонационализма будет просто несравненно меньше, а "силовое поле" существенно слабее, нежели у его классических "предков".

Корректности ради, нельзя, впрочем, не упомянуть, что некоторые авторы - немногочисленные на Западе и достаточно многочисленные в новых независимых государствах - полагают, что постсоветским обществам вначале предстоит еще проделать путь образования наций, "и только после этого" у них "появится возможность развивать современное общество по западному образцу" ³¹ . Такой, пожалуй, явно в духе "fantasy" прогноз - вытекает из так называемого эссенциалистского представления о том, что этнические общности "являются вечными и неизменными спутниками человека и человечества" (а отнюдь не "результатом социальной практики", как это явствует из исследований "конструктивистов", абсолютно доминирующих в мировой научной литературе) ³² .

В пользу ожидаемой "непродолжительности жизни" постсоветского этнонационализма и относительной узости его ареала свидетельствуют результаты целого ряда эмпирических наблюдений и разработок наших ученых в 90-е годы. Самыми показательными в этом смысле представляются выявленные в ходе их признаки так называемой "антитоталитарной атомизации". В первое постсоветское десятилетие они отчетливо проявились, в частности, в разрушении "старых этнических связей" и в общем ослаблении "этнонациональных идентификаций" ³³ , в заметном несовпадении формирующейся новой российской государственной идентификации с этнической принадлежностью ³⁴ , в том, что ориентации на нацию во все большей степени связываются с ориентацией на средние по размерам территориальные общности ³⁵ (земляков, "малой родины" и т. п.).

Отмеченные явления очень "логичны" и отнюдь не "неожиданны". Объективная основа их в том, среди прочего, что человек с рациональным мышлением и поведением, грамотный, с секуляризованным сознанием, появившийся в результате пережитой в XX веке нашим обществом (-ами) культурной модернизации, превратился в массовый тип. Современная система образования даже, как справедливо отмечает Миронов, в ее советском варианте, делает человека "рефлектирующим существом" ³⁶ , что трудно совместимо с, образно говоря, "национально-этнической соборностью".

Обоснованность подобных соображений хорошо подкрепляется внешне парадоксальной - иначе, пожалуй, не скажешь - ролью фактора урбанизации в данном случае. Особенно в том, что касается большого города. Напомним, что прежде всего именно в крупных российских городах появились уже в начале перестройки различные этнокультурные и этнополитические организации, общества и ассоциации. Однако, их "мобилизующая сила" отнюдь не привела и не приводит - в отличие от периферийных и пограничных

стр. 151

областей бывшего Советского Союза- к открытым этническим конфликтам. Более того, специалисты отмечают, что "подавляющее большинство" населения крупного города "к работе" по формированию этнической идентичности, напротив, "совершенно равнодушно". Вот почему, как подчеркивают руководители проекта "Этнические общины в больших городах", при том, что "разговоры об этничности достигли невероятной степени популярности и заинтересованности" - конкретные этнические коды весьма маловлиятельны и "ограничены современным секулярным дизайном повседневной жизни" ³⁷ .

Рассматриваемая нами книга- первый столь масштабный и многоплановый опыт обобщающего описания многочисленных практик "национализации" истории в последний период существования Советского Союза и в первые годы жизни новых независимых государств- наследников СССР.

История - именно тот фундамент, без которого построить "здание" этнонационализма вообще невозможно. Причем, важно отметить, что не все эпохи и периоды исторического прошлого в этом отношении "равноценны". Наиболее привлекательна с этой точки зрения древняя история. Практика "национализации" историознания свидетельствует, что именно древняя история является самым ценным и обильным "опытным полем" для культивирования мифологии этноцентризма. Один из участников сборника - Р. Шукуров - даже трактует стремление человека увидеть "золотой век" и "кульминацию собственного бытия" в глубоком прошлом как "архетипическую черту сознания" (с. 234).

Мифы, по образному выражению Аймермахера и Бордюгова, оказались самым подходящим "клеем истории" (с. 14). Их задача- "переиграть" историческое прошлое по сценариям, отвечающим задаче идейно-политического обоснования процессов формирования новых независимых государств, равно как и "суверенизировавшихся" республик Российской Федерации. Здесь имеет место жесткая функциональная связь: национально-государственная идея выдает теоретическую санкцию на "конструирование нации", а конструирование нации санкционирует (как это хорошо показано Коротеевой) "конструирование" истории. Сверхзадачей такой элементарной "инструментализации" прошлого выступает отнюдь не реальное его осмысление, а "этническая мобилизация" (Губогло) и, в принципе, национальное самоутверждение, достигаемое самым элементарным способом, "за счет отрицания, за счет отвержения всего "чужого", как пишет Ф. Бомсдорф (с. 10).

Один из авторов сборника - Т. Гузенкова - отмечает, что "историзация не только профессионально-группового, но и массового сознания... одна из типичных примет последнего десятилетия" (с. 115). Разумеется, политические элиты - "новые", "ново-старые" и "старо-новые" - по достоинству оценивали и оценивают ресурсы инструментализации прошлого и "выдают" корпорации историков жесткий социальный и политический "заказ", Впрочем, по существу этот заказ более смахивает на "предложение, от которого нельзя отказаться". Как пишут об этом Г. Бордюгов и В. Бухараев, "сервильность историков не требует особых комментариев" (с. 64). По этому же поводу Л. Гатагова, анализируя ситуацию в республиках Северного Кавказа, констатирует, что "свобода от партийной цензуры обернулась несвободой теперь уже от национальных элит" (с. 266).

В. Васильев на украинском материале в связи с этим констатирует, что высшее политическое руководство в прошедшем десятилетии "приспосабливало" украинскую историографию к своим целям, использовало необходимые ему идеи и мифы, "заказывало" профессиональной историографии определенную проблематику (с. 228). Положение национальных историй как служанок правящих кругов и этноэлит раскрывает на примере Поволжья и Урала также С. Исхаков. Это явление Гатагова удачно окрестила эвфемизмом - "воспитание" истории (с. 259).

Каким видится авторам книги "мост" между официально нормативным интернационализмом советской историографии и расцветшим ныне на его развалинах национализмом? Бордюгов и Бухараев полагают, что даже в советском государстве национальные историографии нельзя было уничтожить в принципе: теоретически это было возможно лишь при отказе от науки как социального института (с. 54). Стремление к этнокультурной идентификации вполне уживалось в СССР с коммунистическими взглядами (с. 25). "Теоретическая эклектика, составлявшая суть сталинской и постсталинской государственной идеологии, позволяла разным группам историков находить отдушины и особые способы реализации себя в качестве "профессионалов" (с. 55).

В этом же русле и рассуждение Гузенковой, констатирующей, что на смену "классам пришли "народы-этносы", а место классовой борьбы заняли национально-освободительные движения (с. 139). В итоге, как отмечается Гатаговой, "десоветизация" общественного сознания оказалась лишь внешней, формальной, она не стала последовательным процессом

стр. 152

его либерализации и избавления от тоталитарных стереотипов (с. 262). Из того же ряда и вывод Васильева, который, ведя речь об украинском национализме, подчеркивает, что последний, "как и любой другой национализм в самом широком плане является формой исторической культуры", возникшей "на развалинах" более древних религиозных форм культуры, и сохранил в себе "телеологический способ мышления" (с. 227).

"История, как область исторического знания и как учебный предмет, все больше становится историей этносов и этнических государств" - к такому выводу приходит на примере республик Северного Кавказа Гузенкова (с. 139). Причем, достаточно обширная уже практика написания новых "историй" свидетельствует, что научная истина в этом деле отнюдь не фигурирует в качестве ценности. Задача сводится лишь к "переписыванию" истории в ключе (как пишет казахстанский историк М. Сембинов) "ультрапатриотизма, замешанного на нетерпеливости, сиюминутности... поверхностном поиске в прошлом исторического величия" (с. 180). Аймермахер и Бордюгов выделяют некоторые направления подобного "переписывания" - "удревнение", "героизация", завышение уровня развития, этновеличие (с. 13- 14). По Гатаговой, "переписывание" свелось к тотальной мифологизации прошлого тех или иных этносов, его непомерной идеализации, особой сосредоточенности на жестоком экспансионизме России, колониальном гнете, русификации и ассимиляции коренных народов, их христианизации и геноциде (с. 269-271),

Мифологизированная "национализирующаяся" история менее всего склонна представляться таковой. Она, напротив, претендует на все научные атрибуты. Примеры на этот счет авторы сборника приводят такие, что на их фоне порой блекнет даже фантастика оруэлловского "новояза". Так, например, Васильев упоминает о предмете "Научный национализм", рекомендованном в 1993 г. Министерством образования Украины для вузов страны. В основу этого нового учебного курса предполагалось положить... "национально- украинскую предубежденность как научную объективность" (!) (с. 216).

Потребности "этнического историзма" (Васильев, с. 210) вызвали к жизни многочисленные "национальные концепции истории". Многие из них, разумеется, остро конкурируют друг с другом, или когда речь идет о противостоящих сторонах в регионах острых этнополитических конфликтов (например, в Закавказье),- просто полярно противоположны. И, тем не менее, имеется общее, объединяющее все эти концепции свойство - телеологический взгляд на историю. Концепции национальной истории призваны "отобрать" у предшествующей советской традиции "свой" материал и сконструировать на его основе "свою историю" в таком виде, в каком она якобы была в действительности (Васильев, с. 227- 228).

Авторский коллектив вполне единодушен в констатации того, к каким последствиям приводит в итоге историописание этноцентристский "историзм". Как пишут в этой связи Бордюгов и Бухараев, "в той мере, в какой этноцентризм выступает в роли историософского дискурса, историознание утрачивает научность и становится arts, fiction" (с. 64). В этом же духе высказываются С. Константинов и А. Ушаков, которые, с одной стороны, констатируют, что национализм в истории решает "чисто идеологические, а не научные задачи" и практикует "преднамеренное искажение истины по конъюнктурным соображениям", и, с другой, тактично предполагают отсутствие у "некоторых" историков и педагогов "полноценного исторического образования" (с. 84-85).

С ними согласна и Гатагова, отмечающая, что "вирус этноцентризма" понижает "и без того невысокий уровень исторических трудов" (с. 266). О снижении уровня "серьезных исторических исследований" (в Казахстане) на фоне "ультрапатриотизма", ищущего "самовыражение через весьма поверхностный поиск в прошлом исторического величия", пишет также Сембинов (с. 180). Хотя и очень осторожно, с рядом оговорок, но выводы о "публицистичности" современной грузинской историографии, о "десциентизации" исторического знания, и даже о том, что нынешнее освещение некоторых вопросов истории Грузии "в чем-то шаг назад по сравнению с советской наукой", - делает Ю. Анчабадзе (с. 172,173,177).

Самые захватывающие "открытия" этнических "предпринимателей от истории" совершаются, понятно, в древней истории. Отсутствие или скудость источников по ней почти не сковывает полет свободной фантазии, делает "седую древность" подлинным эльдорадо для новой исторической мифологии. "Легион дилетантов" (Гатагова) и профессионалов, "подчинившихся законам идеологической борьбы" (И. Благодатских), демонстрируя высочайший коэффициент творческого воображения, делают в сжатые сроки "открытие за открытием". Примеров тому авторы книги приводят более чем достаточно. Взятые в совокупности, примеры эти создают интереснейшую, во многом даже просто шокирующую панораму. Ведь если бы мы поставили целью создание своего рода "Выставки достижений антиисторизма в конце XX века", то для этого, как оказывается, понадобилась бы очень

стр. 153

немалая "экспозиционная площадь"! Возьмем хотя бы некоторые образцы, приведенные в рассматриваемом сборнике, и вполне достойные того, чтобы стать "экспонатами" на подобной "выставке". Одно из самых "почетных" мест на ней могла бы, пожалуй, занять книга О. Платонова "Терновый венец России" с ее "Святой Русью и окаянной нерусью", "изменниками-самостийниками" и "апокалиптической миссией Русского народа" (с. 389, 390, 395). Достойную конкуренцию ей составило бы, очевидно, "откровение" о мифических "украх", давших, оказывается, еще несколько тысяч лет (!) назад название Украине (с. 220). Этому вряд ли уступили бы и "открытия", в соответствии с одним из которых трипольские племена на территории Украины "еще в период неолита" создали "первую в Европе письменность, "использованную впоследствии самими финикийцами", а в соответствии с другим, Киевская Русь-это, конечно же, "Украинская империя" (с. 220, 222)...

На самые видные места претендует и "обнаружение" того, что балкарцы и карачаевцы - "наследники" шумерской цивилизации, адыги - шумеров и хеттов, вайнахи - древних египтян и этрусков, а осетины- арийцев (с. 267). На столь же высокие строчки в, так сказать, мировой исторической табели о рангах претендуют и представители многих других регионов и республик. Так, к примеру, "оставивший огромный след в мировой истории кипчакский народ" отнюдь "не исчез, не растворился": ныне его составляют русские, украинцы, татары, кумыки, сербы, казаки (с. 278). Что касается мордовского народа, то он, оказывается "впервые упоминается в хеттских хрониках". Чуваши же - шумеры и по языку и по генетической природе" (с. 282). Но, пожалуй, все это меркнет на фоне "открытия", что "шумеры - это... ни что иное, как отколовшаяся часть древних башкирских племен", которые "еще в III тысячелетии до нашей эры ушли в Месопотамию". Однако, всемирно-историческая миссия башкир и этим не исчерпывается. Далее следует "цивилизующий" бросок на Запад: общее происхождение башкиры имеют, оказывается, и с ...англичанами (с. 282).

Конечно, как уже было сказано, с наибольшим блеском национализм способен "самореализоваться" прежде всего в древней истории. Вместе с тем он не обходит, разумеется, вниманием новое и новейшее время. Здесь этноцентрическому историзму также есть чем удивить читателя, ибо любой период истории рассматривается с точки зрения национальной эксклюзивности. Авторы останавливаются, в частности, на спорах историков о том, какая из бывших советских республик более всего пострадала при советской власти. Грузинские историки утверждают, например, что такой является Грузия и что "кремлевская политика" специально была направлена на то, чтобы расчленить эту республику путем создания Абхазии и Южной Осетии (с. 164). В свою очередь, в Казахстане ныне бытует мифологема о "целенаправленном истреблении только казахской национальной интеллигенции в 30- 40-е годы и о голоде 1932-1933 гг., как специально организованном для "полного уничтожения казахского этноса" (с. 184).

Столь впечатляющие "картинки с выставки" этноцентрического историзма, мягко говоря, обескураживают авторов рассматриваемой книги, Гатагова в связи с этим пишет об очевидной незрелости и зашоренности исторического сознания, о "тотальной мифологизации прошлого" и замечает, что "все это как-то не вяжется с реалиями конца XX века" (с. 263, 271). Рассуждая сокрушенно о "чудовищном опыте" межэтнических конфликтов на Северном Кавказе, она высказывает предложение, что немало этих конфликтов "зародилось на страницах исторических работ" (с. 266, 271). Констатация Гатаговой перекликается с не менее суровыми словами Благодатских. Историческая наука, согласно ей, "воспроизвела политический и территориальный раскол Молдавии, поставив почти гамлетовский вопрос перед ее государственностью" (с. 206).

Как бы подхватывая эти суровые напоминания об ответственности историков-профессионалов, Бордюгов и Бухараев довольно мрачно замечают: "наивно взывать к той части специалистов, которая находится в круге новой мифологии, о необходимости соблюдения научных и ценностных пропорций в исторических изысках; это их исторический шанс, это их "дело" (с. 64). Вместе с тем, позицию последних авторов нельзя определить как всецело пессимистическую, она скорее диалектична, так сказать, "пессимистично-оптимистическая".

Необходимо также обратиться к одному весьма важному противоречию, которое проявляется у значительной части авторов сборника при описании и интерпретации ими процессов "национализации" истории. Так, обращает на себя внимание, что объективное и трезвое изображение результатов этницистской "перекройки" исторического прошлого у многократно цитировавшихся уже нами Анчабадзе, Васильева, Исхакова, Константинова, Ушакова, Сембинова сочетается с некоторой установкой на лояльное восприятие этноцент-

стр. 154

рического дискурса. И даже с готовностью в той или иной мере объективистски трактовать его ультрасубъективизм.

Константиновым и Ушаковым это сформулировано в принципиальной форме. Ссылаясь на высказывание Н. Бердяева о нации, как "мистическом организме" и язвительную ремарку К. Юнга о "нашей мании рациональных объяснений", они (Константинов и Ушаков) утверждают, что "подходить к проблеме национальных архетипов, национализма, национальной истории... сквозь призму любых универсальных норм... неверно", так как при этом происходит подчинение всего национального "абстрактным интернациональным величинам" (с. 74, 75). Но последовательное проведение подобной позиции будет означать, ни мало, ни много, отказ от поиска типологически общего во всем многообразии форм национального и отрицание наличия в национальном мирового контекста. (Вряд ли возможно отрицать существование того и другого после работ Андерсона, Смита, Хобсбаума и др.).

Двусмысленное впечатление создают у читателя некоторые выводы позитивного плана. Конечно, они, если быть точным, занимают в книге весьма скромное место. И тем как раз особенно интересны. На фоне всего приведенного в текстах Анчабадзе, Васильева, Сембинова богатого материала относительно "успехов" этнизации истории - "позитив" выглядит, условно говоря, декларативно, не слишком убедительно и просто неорганично в контексте общего анализа, В этом смысле показательны, например, выводы, что современная грузинская историография способна "воссоздать "свою" историю, опираясь исключительно на объективную логику фактов" (с. 177), или о том, что казахстанская историография "добилась значительных успехов в расширении процесса исторического познания, преодолев пороки тоталитарной идеологии, в переоценке как отдельных событий, так и целых комплексов исторического прошлого" (с. 193). Данные выводы явно диссонируют ходу и результатам анализа обоих историков.

Такого же свойства, только более наукообразно выраженное, противоречие в статье Васильева. Этот автор, столь убедительно и разносторонне вскрывший мифологизацию истории, переходит вдруг к заключениям, которые совершенно не вытекают из его исследования, не согласуются с ним. Красноречивым примером тому может служить его рассуждение о том, что в 1990-е годы украинская историческая наука "сохранила способность к саморефлексии, деконструкции мифов, восприятию и выработке новых методик исторических исследований", несмотря на то, что "миф иногда выигрывал у логики" (с. 228). Это "иногда" ставит читателя в тупик: ведь из всего изложенного Васильевым ранее явствует, что "иногда" как раз выигрывала именно логика, а не миф.

В данном отношении гораздо больше соответствует действительности подход Исхакова, полагающего, что выработка новых научных концепций, поиск новых источников в истекшее десятилетие шел "на уровне отдельных историков или групп исследователей". Однако, отмечает он, их возможности, по сравнению с официальной историографией, "несопоставимы" (с. 293).

При достаточно обстоятельном рассмотрении комплекса проблем, относящихся к национальным историям, далеко не все сюжеты и регионы экс-СССР оказались в должной мере освещены. "Белыми пятнами", в частности, остались государства Балтии, Узбекистан, Туркменистан, Кыргызстан, лишь "по касательной" затронута Беларусь. По-видимому, это во многом закономерный результат того, что из двух десятков авторов лишь пятеро представляли новые независимые государства и всю российскую периферию - основное "опытное поле" этнонационализации истории.

Но, думается, такое доминирование московских авторов обеспечило более высокий уровень "раскрываемости" последствий и "достижений" этнического национализма, будь- то "местный", будь-то великорусский, который, по справедливому замечанию Е. Зубковой и А. Куприянова, как и "любой другой не может существовать без образа врага ("чужого")" (с. 323). Наверное, мы не откроем Америку, если скажем, что историки, (да и вообще гуманитарии) новых независимых государств, как и российские "периферийные", обладают значительно меньшей степенью свободы от местных властвующих элит с их весьма далекими от интересов науки "предложениями, от которых нельзя отказаться".

Космополитический и плюралистический дизайн жизни больших городов, тем более мегаполисов, вроде Москвы и Петербурга, обеспечивает куда более благоприятные условия для объективного и сбалансированного критического анализа любой разновидности этнонационализма в истории. Убедительным подтверждением тому может служить, в частности, анализ различных ипостасей великорусского национализма, осуществленный в рассматриваемом сборнике Зубковой, Куприяновым, Олейниковым, Филипповой и др.

Описанные выше системные свойства современного урбанизированного общества

стр. 155

существенно подкрепляют "оптимистические" элементы прогноза Бордюгова и Бухараева относительно перспектив постсоветского националистического "историзма". Согласно их мнению, основанием для оптимизма является, во-первых, то, что попытки установления новой "командно-распорядительной системы отношений власти и ученых" в условиях, когда последние только что избавились от идеологического диктата советского образца, вряд ли могут обеспечить сколько-нибудь долговременные результаты (с. 64). Во-вторых, нынешняя европеизированная система образования, "адекватная массовому анонимному обществу, навязывает свои жесткие правила, о которые "обломал зубы" даже сталинизм - высшая ступень идеологизации истории" (с. 64). Из этого следует вывод, что "эволюция рано или поздно расставит все по своим местам".

В свете приведенных выше теоретических выкладок и соображений вывод Бордюгова и Бухараева представляется обоснованным. Резонным и актуальным выглядит их предостережение, что нас не должны вводить в заблуждение "завидные самочувствие и оптимизм", которые источают нынешние "молодые" этноцентризмы. Ведь еще не так давно те же свойства демонстрировал и европоцентризм, ныне переживающий упадок (с. 64-65).

Примечания

1. CHARTIER R. Les "Annales" & Moscou. Le retour des historiens sovietiques dans la communaute scientifique. - Le Monde, 20.X.1989, p. 34.

2. ГУБОГЛО М. Н. Этничность. Конфессиональность. Гражданственность. ЭКГ России. - Россия в условиях трансформаций. Вып. 5. М. 2000, с. 9.

3. HOBSBAWM E. Nations and Nationalism since 1780; Programme, Mith, Reality. Cambridge. 1990; ХОБСБАУМ Э. Введение к книге "Нации и национализм после 1780г. Программа, миф, реальность". - Современные методы преподавания новейшей истории. М. 1996, с. 37-38.

4. Цикл статей по итогам работы его семинара в Европейском университете (Москва) носит общее название "Отношения между центром и периферией в Западной Европе в программах по преподаванию истории". - Европейский опыт и преподавание истории в постсоветской России. М. 1999, с. 65- 97.

5. Этнические процессы в современном мире. М. 1987.

6. HAYESC.B. The Historical Evolution of Modem Nationalism. N. Y. 1931; KOHN Н. The Idea of Nationalism: A Study in its Origin and Background. N. Y. 1944; DEUTSCH K. W. Nationalism and Social Communication. An Enquiry into the Foundations of Nationality. Cambridge. 1953; SMITH A. D. Theories of Nationalism. Lnd. 1971; ejusd. Nationalism in the Twentieth Century. Lnd. 1979; ejusd. The Ethnic Origins of Natons. Oxford. 1986; Nationalism: The Nature and Evolution of the Idea. Lnd. 1973. TILLY С. The Formation of National States in Western Europe. Princeton. 1975; ANDERSON B. Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. Lnd. 1983. GELLNER E. Nations and Nationalism. Ithaca. 1983; HROCH М. Social Preconditions of National Revival in Europe. A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. Cambridge. 1985 и др.

7. HOBSBAWM E. Nations and Nationalism since 1780; Die Russen: Ihr Nationalbewusstsein in Geschichte und Gegenwart. Koln. 1990; GREENFELD L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge. 1992; ejusd. Nationalism and Democracy.- Research on Democracy and Society. N.-Y. 1992; SMITH A. D. National Identity. Harmondsworth. 1991; KAPPELER A. Russland als Vielvolkerreich: Entstehung-Geschichte-Zerfall. Munchen. 1992; GELLNER E. Encounters with Nationalism. Oxford. 1994; NOLTEH. Н., ESCHMENT В., VOGT J. Nationenbildung ostlich des Bug. Hannover. 1994; См. также библиографию работ западных специалистов по национализму в Российской империи и СССР Дж. Данлона, У. Лакера, Д. Хаммера и др. в обстоятельной статье: СОЛОВЕЙ В. Д. Русский национализм и власть в эпоху Горбачева. - Межнациональные отношения в России и СНГ. Вып. 1 М. 1994, с. 70).

8. ГЕЛЛНЕР Э. Нации и национализм. М. 1991; его же. Пришествие национализма. Мифы нации и класса. - Путь, 1992, N 1; КАППЕЛЕР А. Россия - многонациональная империя: возникновение, история, распад. М. 1996; ХОБСБАУМ Э. Введение к книге "Нации и национализм после 1780 г.; ФУКУЯМА Ф. Рискованный союз. - Век XX и мир, 1994, N 7-8; АВИНЕРИ Ш. Амбивалентность национализма. - Там же; КИСС Э. Национализм реальный и идеальный. Этническая политика и политические процессы. - Этничность и власть в полиэтничных государствах. Материалы международной конференции. 1993. М. 1994;

стр. 156

ЗИМОН Г. Россия как великая держава. Проблемы становления самосознания: прошлое и настоящее. - Куда идет Россия..? Международный симпозиум 12-14 янв. 1996г. Вып. 111. М. 1996; его же: Русская мечта и русская идея. - Взаимодействие политических и национально-этнических конфликтов. Материалы международного симпозиума 18-20 апр. 1994. Ч. 1. М. 1994; ШПЕРЛИНГД. О терминах, мировом опыте и взаимопонимании. - Там же; его же. Россия по- прежнему отличается от того, что о ней думают. - Там же. Ч. II; ХАГЕН М. фон. Национальный вопрос в России XX века. - Куда идет Россия..? Международный симпозиум 17-19 янв. М. 1997; ЭМАР М. Ук. соч.; ЛИВЕН Д. Русская, имперская и советская идентичность. - Европейский опыт в преподавании истории в постсоветской России; ШПОРЛЮК Р. Формирование нации: некоторые общие наблюдения. - Украина и Россия: общества и государства. М. 1997; ЯН Э. Демократия и национализм: единство или противоречие? - Полис, 1996, N 1 и др.

9. ВИШНЕВСКИЙ А. Г. Советский федерализм между унитаризмом и национализмом. - Куда идет Россия..? Вып. 111. М. 1996; ГУДКОВ Л. Д. Русское национальное сознание: потенциал и типы консолидации. - Там же. Вып. I. М. 1994; ДРОБИЖЕВАЛ. М. Этницизм и проблемы национальной политики. - Там же; ее же. Демократия и национализм в Российской Федерации 90-х годов. - Там же. Вып. Ill; ЗДРАВОМЫСЛОВА. Г. Заключительное слово. - Взаимодействие политических и национально-этнических конфликтов (Материалы международного симпозиума...) Ч. I. М. 1994; НОДИЯ Г. Демократия и национализм. - Век XX и мир, 1994, N 7-8; ТИШКОВ В. А. Постсоветский национализм и российская антропология. - Куда идет Россия..? Вып. Ill; его же. Федерализм и национализм в многонациональном государстве. - Межнациональные отношения в России и СНГ. Вып. 2. М. 1995; его же. Очерки теории и политики этничности в России. М. 1997 г. и др.

10. ЗНАМЕНСКИЙ А. А. Этнонационализм: основные концепции американского обществоведения. - США. Экономика, политика, идеология, 1993, N 8; КОРОТЕЕВА В. В. "Воображенные", "изобретенные" и "сконструированные нации": метафора в науке. - Этнографическое обозрение, 1993, N 3; ее же, Теория национализма в зарубежных социальных науках. М. 1999; ее же. Национализм и формирование наций. Теории, модели, концепции. М. 1994.

11. ГУДКОВ Л. Д. Ук. соч., с. 176.

12. ЗДРАВОМЫСЛОВ А. Г. Ук. соч., с. 114-115; ДРОБИЖЕВА Л. М. Этницизм и проблемы национальной политики, с. 188.

13. ЧЕРНЫШ М. Ф. Национальная идентичность: особенности эволюции. - Социологический журнал, 1995. N 2, с. 110-114.

14. Конструирование этничности. Этнические общины Санкт- Петербурга. СПб. 1997, с. 7-8, 40, 136-138, 229-230 и др.

15. ДРОБИЖЕВАЛ. М., АКЛАЕВ А. Р., КОРОТЕЕВА В. В., СОЛДАТОВА Г. У. Демократизация и образы национализма в Российской Федерации 90-х годов. М. 1996.

16. См.: АСТАШОВА. Б. Крестьянский менталитет и проблема национальной самоидентификации России в годы первой мировой войны. - Россия в XX веке: Проблемы изучения и преподавания. М. 1999, с. 52.

17. БОГАТУРОВ А. Десять лет парадигмы освоения. - Pro et Contra. Зима 2000, N 1, с. 198.

18. ПАНТИН В. Сможет ли российская наука понять, что происходит в России? - Там же, Весна 2000, N 2, с. 141.

19. БОГАТУРОВА. Ук. соч., с. 199; ПАНТИН В. Ук. соч., с. 138, 139 и др.

20. НОДИА Г. Ук. соч., с. 89; ТИШКОВ В. А. Постсоветский национализм и российская антропология, с. 211; ГУЗЕНКОВА Т. С.. ПИМЕНОВ В. В., ФИЛИППОВ В. Р., ФИЛИППОВА Е. И. Этнополитологическое исследование, М. 2000, с. 101.

21. КОРОТЕЕВА В. В. Теории национализма в зарубежных социальных науках, с. 9.

22. "Постсоветский национализм", "Федерализм и национализм" (Тишков). Такая артикуляция, к сожалению не присутствует даже в самом "подходящем" для этого разделе (Что есть Россия? Перспективы нациестроительства), упоминавшихся уже выше "Очерков теории и политики этничности" этого автора.

23. ЧЕРНЫШ М. Ф. Ук. соч., с. 111.

24. ВИШНЕВСКИЙ А. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М. 1998; МИРОНОВ Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII - нач. XX век). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2-х тт. Т. 2. СПб. 1999, с. 332-335; НАУМОВА Н. Ф. Социальная политика в условиях запаздывающей модернизации. - Социологический журнал, 1994, N 1, с. 6; КРАВЧЕНКО А. И. Социология Макса Вебера: Труд и экономика, М. 1997, с. 159-160.

стр. 157

25. ВИШНЕВСКИЙ А. Г. Ук. соч., с. 418; МИРОНОВ Б. Н. Ук. соч., с. 332-333.

26. Нередко понимаемые западными авторами просто как "дефицит модернизации" (ВОРОНКОВ В., ОСВАЛЬД И. Введение. Постсоветские этничности. - Конструирование этничности, с. 7).

27. КОЭН Ст. Изучение России без России. Крах американской постсоветологии. - Серия "АИРО - Научные доклады и дискуссии. Темы для XXI века". Вып. 4. М. 1999, с. 26. См. также: с. 17-21, 25, 27 и др.

28. Там же. См. также: Вып. 11, М. 2000, с. 46 и др.; ДАНИЛОВ В. П. Падение советского общества: коллапс, институциональный кризис или термидорианский переворот? - Куда идет Россия..? М. 1999, с. 23-27.

29. См. напр.: ТАРШИС Д. Русские корни российской демократии. - Вестник Моск. школы политич. исследований, 2000, N 15, м. 8, 9, 11 и др.; КОУКЕР К. Постсовременный мир и Россия. - Там же, с. 28, 29, 32.

30. См. напр.: Своя земля: Беседа с Петром Щедровицким. - Эксперт, N 1-2 (214), 2000, 17 янв., с. 81; ФЕДОРОВ Ю. Критический вызов для России. - Pro et Contra. Осень 1999, N 4, с. 5, 8. По мысли Щедровицкого, в частности, идущий уже ныне "постнациональный процесс" состоит не в том, "что люди живут между нациями", а в том, что "нации начинают жить в новом пространстве, они все теряют старую форму, старую границу, перемешиваются друг с другом". Впрочем некоторыми авторами обосновывается, как отмечают Воронков и Освальд, и противоположный тезис - об особо благоприятных условиях для действия этнических факторов в современном обществе. (ВОРОНКОВ В., ОСВАЛЬД И. Ук. соч., с. 8; SCHLEE G., WEBER К. Inclusion und Exclusion: Die Dynamik von Grenzziehungen im Spannungsfeld fon Markt, Staat und Ethnizitat. - Inclusion und Exclusion. Koln. 1996).

31. ВОРОНКОВ В., ОСВАЛЬД И. Ук. соч., с. 7.

32. КАЛАЧЕВА О. Быть, оставаться, становиться: этническая идентичность петербургских эстонцев. - Конструирование этничности, с. 137; ВОРОНКОВ В., ОСВАЛЬД И. Ук. соч., с. 7; КОРОТЕЕВА В. В. Теории национализма в зарубежных социальных науках, с. 12-13.

33. При всей небесспорности этого термина. См.: МАТВЕЕВА С. Я. Новая русская мечта и кризис самоидентификации. - Взаимодействие политических и национально-этнических конфликтов. Ч. 1, с. 99, 101.

34. ЛЕВАДА Ю. А. "Человек советский" пять лет спустя: 1989- 1994 (предварительные итоги сравнительного исследования).- Куда идет Россия..? Вып. II. М. 1995, с. 223-224.

35. ЧЕРНЫШ М. Ф. Ук. соч., с. 111-114.

36. МИРОНОВ Б. Н. История СССР с социологической точки зрения: о книге А. Г. Вишневского "Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР". Социальная история. Ежегодник. 2000, М. 2000. с. 330-332.

37. ВОРОНКОВ В., ОСВАЛЬД И. Ук. соч., с. 6, 9, 33.

Permanent link to this publication: