Рутинная научная жизнь Института востоковедения АН СССР в 50-х годах несколько раз нарушалась чрезвычайными событиями национального масштаба. В марте 1953 года таким событием стала кончина И.В. Сталина. Это была не просто смерть главы государства:

умер, как говорилось тогда в народе, "хозяин" страны - самодержец, обладавший безграничной властью и окруженный созданным вокруг него ореолом гениальности и неземного величия. Этот "медицинский факт" обозначил конец одной эпохи в жизни Советского Союза и начало другой, тогда еще никому не ведомой.

В моей памяти свежи до сих пор воспоминания об открытом партийном собрании, экстренно созванном в институте на следующий день после публикации известия о смерти "вождя". Помню тягостную, напряженную тишину в заполненном до отказа зале, надрывные скорбные речи участников собрания, особенно выступление старейшего по стажу пребывания в рядах КПСС сотрудника института Ильи Яковлевича Златкина, который, взойдя на кафедру, заплакал и жалобно простонал: "Закатилось наше красное солнышко..."

ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА

В тот же день, после полудня, перед зданием института на проезжей части Кропоткинской улицы (ныне Остоженка), выстроилась большая колонна сотрудников с намерением организованно двинуться к Дому Союзов, где был установлен гроб с телом Сталина. В этой колонне находился и я. Молча двинулись мы вдоль Гоголевского бульвара, прошли Никитские ворота, дошли до площади Пушкина, перегороженной шпалерами солдат и милиционеров, затем направились не к центру, а на Садовое кольцо, потом у Самотеки свернули на Цветной бульвар и двинулись в сторону Трубной площади. Но там на пути участников шествия выросла стена армейских грузовиков, плотно сдвинутых один к другому. Сзади на нас стали напирать десятки других таких же колонн. Все ряды расстроились, сплющились, а люди, находившиеся в них, стали растворяться в огромной людской массе, заполнившей аллеи Цветного бульвара, мостовые и тротуары. Многие из этой толпы стали карабкаться на кузова грузовиков, чтобы преодолеть искусственную запруду и двинуться дальше через Трубную площадь к Неглинке. Но и там я увидел в просвете между двумя грузовиками кипящее людское море. Оттуда доносились чьи-то вопли и стоны. Увидев издали эту картину, я отказался от намерения преодолевать стену грузовиков и, работая локтями, стал выбираться из толпы в обратном направлении...

В тот день большинство из участников траурных шествий, двигавшихся к Колонному залу, так и не дошли до цели. По слухам, распространившимся по Москве, в давке, создавшейся тогда на Трубной площади, пострадало множество людей.

Но все-таки, спустя сутки, мы с женой вышли из дома в два часа ночи и к восьми часам утра, двигаясь по Пушкинской улице сквозь плотные шеренги военнослужащих, достигли Дома Союзов и прошли через Колонный зал мимо гроба, утопавшего в венках и букетах цветов. Так я отдал свой долг уважения великому кремлевскому деспоту, проявившему в годы гитлеровского нашествия твердость духа, выдающиеся организаторские способности, политическую прозорливость и железную волю к победе. Видимо, за эти же заслуги перед страной шли проститься со Сталиным в дни его похорон сотни тысяч других людей, прибывших в центр Москвы не только со всех концов столицы, но и из многих других городов страны. Конечно, в несметных толпах людей, хлынувших к его гробу, было немало и просто зевак - любителей торжественных зрелищ.

После смерти Сталина постепенно начала меняться духовная атмосфера в стране. Это сказывалось на характере и содержании работ научных сотрудников института. Меньше стало возникать спорных вопросов, касавшихся "идейной направленности" тех или иных рукописей и публикаций. Реже стали цитироваться сталинские книги, статьи и речи. А спустя три года - после XX съезда КПСС -упоминания о Сталине и его трудах, без которых прежде не обходились ни историки, ни экономисты, ни филологи, как-то сами собой исчезли со страниц рукописей. Зато чаще стали цитироваться труды

Продолжение. Начало см.: "Азия и Африка сегодня", 1998, N 8-10, 12; 1999, N 4, 6, 8, 9.

стр. 57

В.И. Ленина, а вскоре появились и такие конъюнктурщики, которые к месту и не к месту стали вставлять в свои рукописи выдержки из речей Н. Хрущева и других государственных деятелей, заполучивших после смерти Сталина контроль над государственными делами и политикой страны.

Вспоминается мне и общее партийное собрание института, посвященное итогам XX съезда КПСС. С напряженным вниманием прослушали мы зачитанный кем-то из членов парткома текст доклада Н.С. Хрущева с критикой "культа личности" Сталина. Это новое словосочетание - "культ личности" тогда тотчас же широко вошло в общественно-политический и научный обиход страны. В сознание большинства слушателей как-то плохо укладывались сразу те сведения о Сталине, которые содержались в зачитанной нам речи Хрущева. Если верить им, то получалось, что "великий Сталин" был неучем, знавшим географию в пределах настольного глобуса, и что целый ряд его деяний представлял собой поступки психически нездорового человека, либо противоправные действия. Многие из сидевших на собрании коммунистов были, как видно, ошарашены всем услышанным и не могли сразу же собраться с мыслями. Но не все: в числе выступавших на собрании оказались и такие, кто поторопился опередить других и не только осудить "культ", но и призвать всю партию к всеобщему "покаянию", легкомысленно бросая тень на прошлое поведение миллионов тех коммунистов, которые не щадя жизни защищали страну от врага и самоотверженными усилиями превратили Советский Союз в подлинно великую державу.

Вскоре, правда, райкомовские работники, продолжавшие следить за настроениями членов партии в "идеологических организациях", к каковым относился и наш институт, приняли экстренные меры к тому, чтобы положить конец "завихрению умов". Два сотрудника института - Г.И. Мордвинов и П.М. Шаститко - подверглись суровому осуждению вышестоящих партийных инстанций за "незрелые выступления", после чего всем стало ясно, что осуждение "культа личности" Сталина не будет сопровождаться ни в жизни страны, ни во внутренней жизни КПСС какими-либо обвальными переменами. Да и у сторонников таких перемен, если судить по их тогдашним высказываниям, не было ясности в том, чего они хотели и в чем видели свою конечную цель. Только потом - тридцать лет спустя, в последние дни горбачевской перестройки, стало очевидным, что немалое число поборников "десталинизации" образа жизни Советского Союза в душе ненавидели коммунистическую идеологию и мечтали о возвращении страны на путь капитализма и западного парламентаризма. Но тогда у них не было, конечно, ни малейшего шанса на реализацию подобных помыслов: правящие верхи Советского Союза во главе с Н.С. Хрущевым прочно взяли в свои руки бразды государственного правления, и им в голову не приходила мысль о замене сложившейся в стране социалистической экономики на рыночную, то есть капиталистическую систему.

СТРЕЛЫ КРИТИКИ

Зато в жизни Института востоковедения АН СССР XX съезд повлек большие и вполне ощутимые перемены. Дело в том, что один из влиятельных членов Политбюро ЦК КПСС А.И. Микоян выступил на нем с речью, в которой особое внимание обратил на состояние советской востоковедной науки. При этом, с одной стороны, он отметил становление в Азии и Африке независимых государств, а с другой стороны, обратил внимание на слабую реакцию на происходящие исторические перемены в исследованиях и публикациях советских востоковедов. "Восток проснулся, а наши востоковеды все еще спят" - такая реплика прозвучала в его выступлении, что дало повод ему, а вслед за тем и руководителям Академии наук подвергнуть критике состояние дел в нашем институте.

Так ли уж плохо работал тогда Институт востоковедения? Думаю, что нет. Просто он работал в рамках ограниченного бюджета и скромного штатного расписания, и поэтому, естественно, не хватало специалистов по целому ряду вновь возникших на Востоке государств. К тому же в силу традиций, сложившихся в сознании большинства советских экономистов, а также филологов, в центре их внимания (да и других) продолжали оставаться США и страны Западной Европы, а страны Востока воспринимались как периферия. Подобные взгляды становились, конечно, анахронизмом после выхода на международную арену такого колосса, как КНР, а также таких крупных государств, как Индия, Пакистан, Индонезия, Вьетнам и т.д.

Вряд ли можно было упрекать ведущих ученых института в беспечности и безучастном отношении к своему научному долгу. Тогдашний его директор член-корреспондент Академии наук СССР Александр Андреевич Губер вполне соответствовал занимаемой им должности. Это был не только настоящий ученый-исследователь, автор ряда крупных монографий, но и образцовый русский интеллигент в самом лучшем смысле этого слова. Единственной его слабостью как администратора была мягкость в отношениях с сотрудниками института: даже в случаях явных нарушений ими графиков окончания своих плановых работ он избегал жестких дисциплинарных взысканий. Сотрудники института не боялись Губера как администратора, но старались выполнять свои научные задания, чтобы не испортить доброго отношения к себе директора и заслужить его похвалу. Приходя в свой директорский кабинет, Губер принимал всех, кто добивался у него приема, будь то по служебным или личным вопросам. Встречал он входящих к нему с неизменной доброй улыбкой и выражением внимания на лице, а свои беседы с посетителями сопровождал либо шутками, либо какими-то остроумными репликами, либо анекдотами. Прекрасно смотрелся Александр Андреевич при общении с иностранными гостями. Говорил он с ними по-английски, и не было у него ни нарочитой важности, ни суетливости, ни заискиваний. Не случайно в академических кругах и у зарубежных ученых он пользовался неизменным уважением.

Кстати сказать, при Губере дирекции института удалось заполучить в Армянском переулке Москвы большее по площади и вполне респектабельное здание - особняк с колоннами, построенный в начале XVIII века богатыми армянскими купцами братьями Лазаревыми. В его стенах не раз размещались

стр. 58

учебные заведения, как до Октябрьской революции, так и после. В середине 50-х годов, когда Институт востоковедения АН СССР переехал в Армянский переулок, просторных помещений этого особняка оказалось вполне достаточно для всех научных отделов, и библиотеки, и различных административных подразделений, включая редакционно-издательский отдел, для которого была отведена довольно удобная комната. Переезд института в Армянский переулок ускорило, вероятно, и то обстоятельство, что прежнее здание на Кропоткинской улице московская литературная общественность настойчиво просила передать филиалу музея А. С. Пушкина.

Есть основания полагать, что после критики работы Института востоковедения с трибуны XX съезда КПСС в руководящих верхах страны появилась еще одна проблема: как заменить директора института А.А. Губера. В то время в партийных организациях союзных республик высвобождалось много руководящих кадров, так как Н.С. Хрущев стремился поставить во главе этих республик более молодых и более послушных ему людей. Учитывая, однако, особенности национального склада республиканских партийных боссов, он действовал там более осмотрительно, чем по отношению к партийной номенклатуре в российских областях. Обиды, нанесенные тому или иному руководителю республики, могли плохо сказаться на настроениях всей местной элиты. При таких обстоятельствах наилучшей формой их смещения со своих постов становился отзыв в Москву с назначением на какие-либо высокие, престижные руководящие должности.

БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ

Такая практика "задела" и наш институт в 1956 году. Неожиданно, по указанию свыше Президиум АН СССР издал постановление, в соответствии с которым работа Института востоковедения была охарактеризована как неудовлетворительная. В нем говорилось, в частности, что по этой причине его директор А.А. Губер освобождается от занимаемой должности, а для поднятия работы института на новый, более высокий уровень назначается бывший первый секретарь ЦК КП Таджикистана Бободжан Гафурович Гафуров. Последний, надо сказать, был известен как автор ряда научных работ по таджикской истории, имел ученую степень доктора наук и прочие престижные академические звания. Какими бы затаенными соображениями в своей кадровой политике ни руководствовался в то время Н.С. Хрущев, формально все выглядело благопристойно: переезд Б.Г. Гафурова в Москву на высокий академический пост с сохранением за ним членства в ЦК КПСС не роняло его престижа в глазах земляков, хотя, конечно, считать пост директора академического института более престижным, чем пост первого секретаря в союзной республике вряд ли кому-либо приходило в голову.

Особая значимость назначения Гафурова на пост директора Института востоковедения АН СССР подчеркивалась рядом важных решений Президиума академии, сопутствовавших переходу Гафурова на новое поприще. В частности, в дополнение к своему прежнему составу институт получал еще более 150 штатных единиц и становился, таким образом, самым крупным из всех академических гуманитарных институтов. И более того, при институте создавалось специальное издательство - самостоятельная "Главная редакция восточной литературы" при издательстве "Наука" АН СССР с отдельным бюджетом, с обособленным от других редакций помещением, со своим новым штатом. Более того, параллельно началось издание журнала "Азия и Африка сегодня". Предусматривались для новых сотрудников и льготы бытового порядка -прописку в Москве получил ряд прежних советников Гафурова, прибывших с ним из Таджикистана. Для советской востоковедной науки все указанные решения, отражавшие волю директивных инстанций, стали эпохальным достижением. С приходом Б.Г. Гафурова в институт открылась новая страница в истории этого академического учреждения.

Первые месяцы пребывания Гафурова на посту директора были ознаменованы организационной неразберихой, сменой руководителей отделов и приливом в институт большого числа новых сотрудников, квалификация которых в ряде

случаев оставляла желать лучшего. Получив в свое распоряжение полторы сотни дополнительных штатных единиц, Гафуров торопился принять на работу далеко не всегда лучшие кадры - здесь, видимо, сказались его неопытность и стремление полагаться на советы своего ближайшего окружения, которое руководствовалось, по-видимому, не столько научными, сколько субъективными соображениями, личными симпатиями и антипатиями.

Одновременно Гафуров начал проводить персональные беседы с каждым из прежних сотрудников института, в ходе которых новый директор принимал решения о дальнейшей их пригодности или непригодности, а также о назначении на те или иные должности. Именно тогда выяснилось, что, несмотря на свой внешне непроницаемый, насупленный вид, Гафуров был человеком мягким и жалостливым, а потому почти никого из кадрового состава института в итоге подобных персональных бесед не отчислил.

РЕШЕНИЕ НОВОГО ДИРЕКТОРА

Где-то в конце 1956 - начале 1957 года подошла и моя очередь. В личной беседе с Гафуровым я стал довольно настойчиво просить его об освобождении меня от исполнения обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом и о переводе на работу научным сотрудником в отдел Японии. Кстати сказать, с подобной же просьбой я обращался неоднократно и к прежнему директору А.А. Губеру, и всякий раз он с приятной улыбкой "по-дружески" просил "повременить", ссылаясь либо на сложности, возникшие со сдачей рукописей в издательство, либо на недружественное отношение ко мне руководства отдела Японии. Поэтому в личной беседе с Гафуровым я решил проявить максимум упорства в своем стремлении целиком перейти на японо-ведческую работу. Кто знает, что помогло в этой беседе: заметный поворот, произошедший незадолго до того в советско-японских отношениях, или же моя искренняя мольба о переводе на творческую работу. Как выяснилось в ходе беседы, Гафуров уже располагал определенной информацией обо мне.

стр. 59

Выслушав меня с непроницаемым взглядом, он затем сухо сказал:

"Мария Ивановна Лукьянова высказывалась против включения вас в число сотрудников японского отдела. Она сказала, что вы недисциплинированный человек. К тому же, по ее мнению, у вас слишком большое самомнение и вы неуважительно относитесь к коллегам, которые старше вас по возрасту и званию".

Далее, однако, когда я было уже приуныл, Гафуров изменил тон и неожиданно сказал: "Но я все-таки поддерживаю вашу просьбу в надежде, что вы учтете критику в ваш адрес. Будете теперь работать в отделе Японии".

Так, по прошествии четырех лет пребывания в институте я, наконец-то, обрел возможность заниматься только своим любимым делом: изучением современной Японии, не отвлекаясь на организационные и редакционные дела. При этом меня нисколько не страшило недружественное отношение ко мне руководства отдела: в конце концов мое положение в институте определялось прежде всего качеством моих рукописей и публикаций, а оно зависело только от меня самого. С приходом в отдел Японии я с удвоенной энергией занялся написанием внесенной ранее в мою планкарту рукописи "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и работал над ней с увлечением.

Большие перемены в жизни Института востоковедения совпали по времени с переломом в развитии советско-японских отношений. Если после вступления в силу Сан-Францисского мирного договора и окончания американской оккупации Японии отношения двух наших стран находились на предельно низком уровне, практически близком к нулю, то в 1956 году после длительных двусторонних переговоров советских и японских дипломатов в Лондоне и Москве и визита в Москву премьер-министра Японии Итиро Хатоямы положение резко изменилось. Переговоры Хатоямы с Хрущевым привели к нормализации советско-японских отношений. В Совместной декларации о нормализации отношений СССР и Японии, подписанной 19 октября 1956 года в Москве советскими и японскими руководителями, четко указывалось, что "состояние войны между СССР и Японией прекращается со дня вступления в силу настоящей декларации и между ними восстанавливаются мир и добрососедские отношения". С этого момента в Японии и в СССР возобновилась нормальная работа посольских учреждений, стали налаживаться экономические, культурные и общественные контакты двух стран. Такой поворот в развитии советско-японских отношений способствовал повышению значимости научных исследований, посвященных современной жизни Японии, ее экономике, внешней и внутренней политике. Поэтому и моя работа по проблемам японской внутриполитической жизни приобрела большую актуальность, чем в предшествующие годы.

Осенью 1956 года послом нашей страны в Японии был назначен И. Тевосян - крупный государственный деятель, бывший министр черной металлургии. Оказавшись в стенах МИДа, Тевосян занялся интенсивной подготовкой к незнакомой для него работе дипломата. Наряду с мидовскими работниками он стал включать в число направлявшихся с ним для работы в Японию и специалистов-японоведов. Так в число дипломатических работников (в качестве второго секретаря посольства) был включен мой друг-однокашник Виктор Васильевич Денисов, читавший в то время лекции по экономике Японии в Институте международных отношений.

Все эти новости обнадеживали и других специалистов по Японии, в том числе и меня. Впервые с тех пор, как я стал японоведом, у людей моей профессии появилась реальная возможность побывать в изучаемой стране. В то время не только МИДу, но и ряду других государственных учреждений понадобились специалисты-японоведы со знанием японского языка. Захотелось тогда и мне попасть в их число. Такие помыслы отнюдь не означали моей готовности отказаться вообще от научной работы во имя больших материальных благ, которые давала тогда советским гражданам работа за рубежом. Мысль сменить профессию и уйти из Института востоковедения навсегда на какую-либо доходную чиновничью работу никогда меня не посещала. Но в то же время было ясно, что самым лучшим путем для дальнейшего углубленного изучения японской современности была бы длительная командировка в Японию. До 1956 года при фактическом отсутствии контактов между Советским Союзом и Японией такие мысли в голову не приходили. Но с восстановлением нормальных отношений двух наших стран я стал помышлять о том, как бы побывать в Японии, с тем, чтобы не остаться на всю жизнь кабинетным затворником, знающим изучаемую страну лишь по книгам и статьям, а стать специалистом, в полном смысле этого слова, знающим Японию по собственному опыту длительного проживания в гуще ее общественной жизни. Сам я не предпринимал в то время каких-либо конкретных шагов в этом направлении. Но, к счастью, все получилось по пословице: "на ловца и зверь бежит". По воле случая в 1957 году дважды поступали мне такие предложения, о которых ранее я не мог даже мечтать.

МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ

Так, весной 1957 года меня вдруг пригласили в отдел кадров газеты "Известия" для зондирования возможности моей поездки в Японию в качестве ее собственного корреспондента. Моя кандидатура понравилась заведующему Дальневосточным отделом этой газеты В. Кудрявцеву, который до войны работал в Японии в качестве журналиста. Он был знаком с некоторыми из моих печатных работ. Однако решал вопрос о моем назначении не Кудрявцев, а главный редактор "Известий" Губин, с которым у меня состоялась не очень удачная беседа. Просматривая мою анкету, лежавшую у него на столе, Губин задумчиво сказал: "Все бы ничего, но у вас нет опыта журналистской работы. Ведь вы в газете не работали?" - "Нет", - ответил я. "Ну, а можете ли вы дать гарантию, что такая газетная, а не научная работа пойдет у вас успешно?" Проявить самонадеянность, дав сразу утвердительный ответ на этот лобовой вопрос, я не захотел, а потому ответил скромно: "Мне хотелось бы освоить газетную работу, и я постараюсь это сделать, но дать вам стопроцентную гарантию не берусь". - "Ну что ж, мы подумаем", - заключил Губин, и на этом наша беседа закончилась. Больше в "Известия" меня

стр. 60

не приглашали. А через некоторое время окольным путем я узнаю, что в качестве собственного корреспондента "Известий" в Японию начал оформление мой хороший знакомый, даже друг, Дмитрий Васильевич Петров, ранее поработавший в качестве международного обозревателя на радио, затем побывавший в двухгодичной командировке в КНР, а в то время - сотрудник Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Видимо, для Губина предшествовавшая журналистская работа Петрова на радио стала именно той гарантией, которую он от меня не получил.

Что говорить, мне было очень обидно расстаться с мечтой о поездке в Японию в качестве собкора "Известий". Чтобы забыть об этой неудаче, я все усилия сосредоточил на форсированном завершении работы над своей плановой рукописью "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и летом 1957 года вчерне закончил ее написание. Что было весьма кстати.

В конце лета в отделе кадров института меня известили о том, что мною заинтересовалась еще одна внешняя организация: на этот раз кадровики редакции газеты "Правда". Я созвонился с ними, и вскоре меня пригласил на беседу заведующий отделом "Правды" Виктор Васильевич Маевский, в прошлом выпускник Высшей дипломатической школы при МИД СССР, где он некоторое время изучал японский язык. В дальнейшем, оказавшись на работе в редакции "Правды", он отошел от японской тематики и несколько лет проработал в Лондоне в качестве собственного корреспондента названной газеты. В тот момент, судя по всему, длительная командировка в Японию не входила в его расчеты.

При встрече В.В. Маевский подробно расспросил меня о моих книгах и других публикациях и затем довольно откровенно рассказал о сложившейся в редакции ситуации. Из беседы с ним я узнал, что после нормализации советско-японских отношений министерства иностранных дел обеих стран заключили соглашение об обмене работниками прессы: пять японских журналистов могли впредь работать в Советском Союзе, а пять советских журналистов получили разрешение на пребывание и работу в Японии, причем двое из них - корреспонденты ТАСС - уже приступили к своим обязанностям в Токио. Должен был тогда выехать в Японию и собственный корреспондент "Правды" Юрий Грищенко, весьма талантливый журналист-международник, прекрасно знавший английский язык, но не владевший, правда, японским. Грищенко довольно быстро прошел всю длительную процедуру оформления выезда за рубеж, включая самый ответственный этап - утверждение его кандидатуры на секретариате ЦК КПСС. Однако буквально за несколько дней до отъезда в Страну восходящего солнца с ним случилось нечто непредвиденное: на прощальном банкете в ресторане гостиницы "Советская" новоиспеченный корреспондент "Правды" в Японии выпил лишнего, вступил в ссору, а затем и в потасовку с кем-то из посетителей ресторана, находившихся в соседнем зале, после чего был доставлен в ближайшее отделение милиции. Там в ходе пререканий с начальником отделения Грищенко ударил его по лицу. И это был финиш: такие поступки в те времена не оставались безнаказанными. Милиция тотчас же возбудила судебное дело, а суд приговорил Юрия к тюремному заключению на десять суток с выполнением исправительно-трудовых работ по уборке столичных улиц. Естественно, обо всем случившемся было незамедлительно официально извещено руководству "Правды", а ему волей-неволей пришлось довести эту информацию до сведения секретариата ЦК КПСС. В ответ последовало грозное указание:

"Раз не смогли подготовить достойного кандидата из своего коллектива, ищите ему замену в других учреждениях". Вот при таких-то обстоятельствах и обратились работники отдела кадров "Правды" в наш институт. А поскольку в отделе Японии ее современными проблемами занимался именно я, будучи при этом членом КПСС с десятилетним стажем, то их выбор остановился на мне. Поддержал мою кандидатуру и В.В. Маевский.

Затем вопрос о моей работе в качестве собственного корреспондента "Правды" в Японии решал тогдашний главный редактор газеты Павел Алексеевич Сатюков, он же член ЦК КПСС. При индивидуальной беседе с ним я информировал его о своих научных публикациях, не скрывая в то же время своей готовности переключиться на время на журналистскую работу в Японии. Сатюков был суховат, но приветлив. Его не смутило даже откровенно высказанное мной в той же беседе намерение вернуться по окончании зарубежной командировки на прежнее место работы - в Институт востоковедения АН СССР. "Ну, сейчас об этом говорить не стоит, - резюмировал он. - Поработаете в редакции, а потом видно будет: журналистская работа куда живее и интереснее, чем научная. Поживем - увидим".

А далее мою кандидатуру формально утвердили на заседании редколлегии, после чего все мои документы, включая состоящую из 10 страниц анкету, автобиографию, партийную характеристику, медицинские справки и т.п., направили для окончательного решения в секретариат ЦК КПСС. И только спустя месяц, если не более, меня торжественно известили о том, что в соответствии с решением, подписанным секретарем ЦК КПСС А.М. Сусловым, я утвержден собственным корреспондентом "Правды" в Японии. По тогдашним понятиям это была весьма высокая номенклатурная должность - по цековской табели о рангах она приравнивалась к должности советника посольства.

Решения секретариата ЦК КПСС в те времена воспринимались в низовых партийных и государственных учреждениях, включая и академические институты, как указы, обязательные для исполнения. О касавшемся меня решении партийные ведомства сразу же известили директора нашего института Б.Г. Гафурова. Когда я явился в его кабинет, он уже знал о решении и без оговорок подписал распоряжение о моем отчислении из института в связи с переходом на работу в редакцию газеты "Правда". В прощальной беседе он пожелал мне успехов, выразив надежду, что по возвращении из Японии я снова вернусь на работу в институт.

Так завершился первый пятилетний этап моей научной работы в стенах Института востоковедения АН СССР. Моя давняя мечта о поездке в Японию становилась явью.

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: