"Новое изложение рассказов, в свете ходящих" принадлежит, бесспорно, к числу выдающихся произведений раннесредневековой китайской словесности. Написанное яркими, живыми красками, оно отразило процесс становления новой эстетики китайской интеллектуальной элиты того времени. Одно из ключевых мест в этом новом миросозерцании занимало отношение к природе.

III-VI века в истории Китая, наполненные переменами во всех сферах жизни - от политической до культурной, принесли с собой и новый взгляд на взаимоотношения человека и природы. Эстетика фэнлю ("ветра и потока"), оформление которой пришлось на IV в., проповедовавшая культ чувства, питаемого - помимо прочего - самозабвенным восхищением красотой окружающего мира, была в равной степени далека как от статично-правильного созерцания "гор и вод" в конфуцианстве, так и от чуждого любой сентиментальности отношения к природе древнего даосизма, где горы, растения или животные являлись лишь необходимым условием манифестации вечности, откликаясь беззвучной мелодии космического ветра Дао.

Новая эстетика создала свою литературу. Первым ростком ее можно считать цзяньаньскую поэзию (196-219), в которой чувства и переживания личности, восхищение природой впервые приобретают самоценное, лишенное нравоучительных ноток, значение. Как писал позднее знаменитый критик Лю Се (465? - 522), "их (цзяньаньских поэтов. - М.К.) общей темой были любовь к ветру, луне, прогулки у пруда в парке, описание милостивого расположения императора, хмельных пирушек" ¹ .

Именно поэты, собиравшиеся при дворе наследника вэйского престола Цао Ни в Ечэне, ввели в обиход традицию прогулок и возвышенных бесед в парках и садах, которые сопровождались возлияниями и сочинениями экспромтов, - традицию, положившую начало постепенному перерождению так называемых "чистых суждений" (цинъи), являвшихся в позднеханьское время лишь специфическим видом социальной критики, в подлинно "чистые беседы" (цинтань), ставшие для вэйской, цзиньской и сунской аристократии формой утонченного досуга на лоне природы.

Крушение привычных государственных устоев, разочарование в полной заговоров и интриг чиновничьей службе, ощущение людьми невостребованности высоких моральных качеств рождали чувство внутренней опустошенности. Сопровождавшееся массовыми жесткостями вторжение кочевников, захвативших в начале IV в. весь Север страны, сорвало с обжитых мест огромные массы людей, в первую очередь образованных, и заставило их искать спасение на Юге. Дух тревоги и неуверенности в завтрашнем дне проникал всюду - от хижины бедняка до усадьбы аристократа. В этой

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (грант N 96-01-00324).

стр. 5

атмосфере новую жизнь в интеллектуальных кругах обрели даосская проповедь "естественности" и призывы к слиянию с природой. "Бывшие чиновники хотели жить как частные лица, они обзаводились загородными усадьбами, коллекциями старинных книг и на официальные запросы, предписывавшие им явиться для несения службы, отвечали отказом. Они охотнее искали общества монахов и отшельников, чем респектабельной знати. Их досуг состоял из чтения, научных занятий, бесед с друзьями. Они удили рыбу, как простые селяне, носили деревянные крестьянские башмаки, осваивали даосскую магию и контроль за дыханием" ² .

Особую популярность среди интеллектуальной элиты приобрели ю шань шуй ("прогулки среди гор и вод"). Вот как описывает такую прогулку один из "семи мудрецов из бамбуковой рощи" - знаменитого поэтического содружества середины III в. - Цзи Кан:

Какое наслаждение бродить по лесу, вокруг себя без устали глядеть! Везде распустились пахучие цветы, вдали величественно возвышается башня. Деревья тесно между собой сплелись, в прохладном пруду резвятся лещи и карпы. Сбиваем легкими шариками порхающих птиц, ловим тонкой леской рыбу. Сидя на берегу, распеваем прекрасные гимны, наше дыхание образует единый напев. Пьем над потоком молодое вино, из сахарных уст льется тихая песня. На простой лютне играют тонкую мелодию, чистые звуки разносятся вместе с ветром ³ .

Дальнейшее развитие эстетика природы получила в творчестве целой плеяды поэтов IV - первой половины V в. Огромной известностью пользовалось поэтическое содружество, группировавшееся вокруг знаменитого каллиграфа и видного государственного деятеля Ван Сичжи (321-379). Жившие и творившие в одном из живописных мест юго-восточного Китая - области Гуйцзи (на территории современной провинции Чжэцзян), поэты этого круга оставили много восхитительных произведений, в которых выражали переполнявшие их чувства.

...Деревья яшмою горят

в синеющих лесах,

Краснеют чашечки цветов

на тонких стебельках.

Мелькают птицы в вышине,

взмывая в облака,

И рыба плещется на дне

лесного ручейка ⁴ .

Перевод Л. Е. Бежина

Такой проникновенный экспромт написал один из этих поэтов. Се Вань, вместе с сорока другими "славными мужами" (минши) принимавший участие в знаменитой встрече поэтов весной 353 г. в Павильоне Орхидей.

Но поистине звездный час пейзажной лирики наступил несколько позднее, в конце IV - начале V в., и был связан прежде всего с именем великого певца "гор и вод" Се Линъюня (385-433) и ряда других поэтов - представителей школы шанъ шуй ши ("стихов о горах и водах"). По сравнению с поэзией предыдущего периода, в которой значительное место занимали возвышенные рассуждения о пустотной первооснове мира и аллюзии на даосские темы, именно пейзаж в новом направлении выходит на первый план и приобретает самоценное значение.

Конечно, не только по вошедшим в антологии стихам можно ныне составить представление о духовном мире тех, кто черпал вдохновение в умиротворенном слиянии с природой. Династийные истории, охватывающие период с Ш по VI в., донесли до нас немало описаний возвышенного досуга удалившихся от мира "знаменитостей". На фоне этих историй, информативных, но по-ортодоксальному сухих, где каждый факт просеивался через сито нравоучительной полезности, особое место занимает

стр. 6

прозаический сборник "Шишо синьюй" ("Новое изложение рассказов, в свете ходящих"), составленный в 30-х годах V в. коллегией ученых под руководством Лю Ицина (403-444). Племянник первого императора династии Сун, он был известным литератором, находился в центре общественной, политической и культурной жизни своего времени, был вхож в дома многих "славных мужей", тонко знал царившие в их среде нравы и настроения. Собранные им в объемистую книгу "записанные разговоры о пустяках" (а именно так в переводе с китайского - бицзи сяошо - звучит название жанра коротких занимательных историй), действие которых происходит в период с конца II по начало V в., хотя и не избежавшие определенной конфуцианской корректуры, предстают перед нами живой галереей портретов представителей новой элиты - поэтов, каллиграфов, военных, монахов, отдельных членов правящих семей, запечатленных в различных жизненных ситуациях. В центре каждой истории - меткое выражение, удачная характеристика, необычный поступок, чем-то привлекший внимание современников.

Неподдельную естественность литературных зарисовок сборника можно объяснить еще и тем, что сам жанр сяошо, на который свысока смотрели официальные историографы, ориентировался на разговорный язык своей эпохи и потому допускал ту самую вольность и непринужденность, которая изгонялась со звучащих классическим слогом страниц официальных летописей.

Но хотелось бы напомнить, что при всей своей внешней несерьезности "пустяки" эти в течение многих веков были объектом восторженного чтения образованных людей в самом Китае и в соседней Японии, которые отдавали должное не только бытовой, но часто и государственной мудрости, заключенной в маленьких рассказах и анекдотах.

Было бы удивительным, если бы при той огромной значимости, которая в системе китайских духовных ценностей придавалась окружающему миру, он не получил бы достойного представления на страницах сборника. Природные мотивы и образы, фигурирующие во многих сюжетах "Нового изложения...", помогают лучше понять характеры людей новой формации, выступая часто не просто как фон или объект медитативного созерцания, а как непосредственные и живые участники, даже соучастники действия.

Умение понимать и чувствовать природу относилось к неотъемлемым качествам человека эпохи "Шести династий" (III-VI вв.). "Знаменитости" развили подлинный культ чувства, объектами которого могли стать, например, бескрайние речные просторы. Так, конюший наследника цзиньского престола Вэй Цзе (286- 312), собираясь впервые пересечь Янцзы, пораженный величием этой огромной реки, ширина которой достигала местами пяти километров, сказал своим сопровождающим:

Когда я вижу эту безбрежную ширь, все чувства собираются в моем сердце. Не будучи лишенным чувств, кто может вынести это? ⁵

Не только волнующие виды, но и созданные рукой мастера строки, пронизанные ритмом мирового дыхания, могли вызвать у приверженцев "ветра и потока" излияние чувств порой не менее бурное, чем реальные картины природы. Несомненно, что в поэте Го Пу (276-324), который, как гласит его неофициальное жизнеописание, "не придерживался правил этикета" и часто "давал выход своим чувствам" ⁶ , увидел родственную душу его современник, представитель известного своей эксцентричностью рода Жуаней - Жуань Фу (278- 326).

В поэме Го Пу есть такие строки:

В лесу нет безмолвных деревьев.

В реке - неподвижных струй.

стр. 7

Жуань Фу как-то сказал об этом:

"Журчание вод и шелест листвы на горных кручах поистине невыразимы, но всякий раз, когда я читаю этот отрывок, я чувствую, как дух мой словно покидает свои пределы, а тело уносится вдаль" ⁷ .

Бежавшие на Юг осле падения в 316 г. западно-цзиньской династии аристократы увидели здесь совершенно необычайную природу, которая потрясала воображение уроженцев Севера. Подлинной жемчужиной Юга был уже упоминавшийся выше округ Гуйцзи. Вот как описывал его красоты знаменитый художник Гу Кайчжи (344-406):

Тысячи утесов соперничают в своем великолепии, бесчисленное множество потоков, споря друг с другом, стекают с гор. Травы и деревья густо покрывают вершины, словно клубящиеся облака или полыхающая заря! ⁸

В своем восхищении природой этой местности Гу Кайчжи был не одинок. Лю Сяобяо (462-521), комментатор "Нового изложения...", приводит такую цитату из анонимного сочинения "Записки об области Гуйцзи" ("Гуйцзи цэюнь цзи"):

В Гуйцзи особенно много знаменитых гор и потоков. Горные пики там возносятся ввысь; величественные и неприступные, они испускают и поглощают облака и туман. Сосны и можжевельник, клены и кипарисы подняли могучие стволы и раскинули длинные ветви. Словно зеркала чисты там озера и заводи... ⁹

Неудивительно, что и сын великого каллиграфа Ван Сичжи - Ван Сяньчжи (344- 388), многократно бывая в тех местах, оставил такие проникновенные строки:

Когда бы я ни проезжал по шаньиньской дороге, горы и потоки там столь гармонично соседствовали друг с другом, что я не мог на них налюбоваться. Если же говорить о том времени, когда зима сменяет осень, то мне просто трудно выразить чувства, которые переполняют тогда мою душу ¹⁰ .

Но созерцание красот природы часто рождало в душах не только безмолвное восхищение, но и чувство щемящей грусти о быстротечности человеческой жизни. В то неспокойное время, когда жизнь человека была поистине "росой поутру", стремление к достижению долголетия и бессмертия, имевшее глубокие корни в традиции, словно получило новый импульс. Даосские алхимики колдовали над чудодейственными снадобьями, а ученые мужи отправлялись в горы с надеждой встретить святого бессмертного и узнать от него тайну вечной жизни. Не были забыты и древние легенды о трех горах - Пэнлай, Фанчжан и Инчжоу, плавающих в океане, на которых якобы обитают небожители, владеющие волшебным эликсиром бессмертия. Подобно великим императорам древности - Цинь Шихуану и ханьскому У-ди - приходили к океанскому берегу и аристократы раннего средневековья. Стремясь увидеть очертания легендарных гор, они вглядывались в туманную даль, стоя у пенной кромки прибоя...

Будучи в Цзинкоу, Сюнь Сянь (321-358. - М.К.) поднялся на хребет Бэйгу. Стоя на вершине, он взглянул на море и сказал:

"Хотя я и не вижу трех гор, где обитают бессмертные, вид этот вызывает у меня желание воспарить к облакам и, подобно правителям династий Цинь и Хань, "поднять полы одежды" и омочить ноги в воде" ¹¹ .

Чувства, которым следовали "знаменитые мужи", были абсолютно спонтанными, идя вразрез с традиционными нормами конфуцианства, согласно которым проявление человеком своих эмоций было обусловлено строгими рамками ритуала.

стр. 8

Гораздо больше такое отношение к жизни напоминало "настоящих людей древности" Чжуан-цзы, которые "радовались дарованному им, но забывали о нем, когда лишались этого", "жили с легкой душой и как бы в свое удовольствие" ¹² . Это "неведомо зачем" сквозит во многих поступках героев "Нового изложения". Но было в их мировосприятии такое, что резко контрастировало с поведением отделенных от них бездной времени легендарных персонажей древнего философа. "Знаменитости" любили жизнь, любили окружающий их мир природы и усматривали в его проявлениях не только отблески вечности. Их чувства порой выхлестывали за те неуловимо-правильные границы гармонии, которые отличают действия персонажей книги, пусть даже самой мудрой, от поведения живых людей. А отправной точкой для проявления таких чувств мог стать... хотя бы снегопад, с которого и началась следующая история, случившаяся с другим сыном Ван Сичжи - Ван Хуэйчжи.

Ван Хуэйчжи жил в Шаньине. Однажды ночью пошел сильный снег. Ван проснулся, открыл дверь и велел налить себе вина. Посмотрел вокруг - все белым- бело. Тогда он встал и пошел прогуляться, читая вслух "Приглашение отшельнику" ¹³ поэта Цзо Сы. Внезапно вспомнился ему Дай Куй, который жил в то время в Шань. Ван сел в лодку и отправился к нему. Плыл он всю ночь и лишь к утру добрался до места. Дошел до ворот - и повернул обратно. Его потом спросили, почему он так поступил. "Меня посетило желание - и я отправился в путь. Желание исчезло - и я вернулся. Зачем же мне было встречаться с Даем?" - ответил Ван Хуэйчжи ¹⁴ .

Но и при таком забвении себя в чувствах "знаменитости" могли сохранять полную трезвость ума и поразительное хладнокровие. Такими качествами обладал Се Ань (320-385) - аристократ, меценат и видный политический деятель, проведший первую половину жизни в комфортном "отшельничестве" все в той же области Гуйцзи. Во фрагменте из "Истории возрожденной династии Цзинь" ("Цзинь чжунсин шу") Хэ Фашэна (V в.) читаем:

В то время, когда Се Ань жил в округе Гуйцзи, он часто путешествовал по окрестностям в компании монаха Чжи Дуня, Ван Сичжи и Сюй Сюня. Когда они выходили из дому, то ловили рыбу и охотились среди гор и вод; когда возвращались - беседовали о литературе и сами писали сочинения, не имея ни малейшего желания вести светскую жизнь ¹⁵ .

И вот какая история приключилась с Се Анем и его друзьями во время одной лодочной прогулки...

Когда Се Ань вел вольную жизнь в горах Дуншань, однажды он, чтобы развлечься, вместе с Сунь Чо, Ван Сичжи и другими отправился на прогулку по озеру. Поднялся ветер, и волны стали сильно раскачивать лодку. На лицах Суня, Вана и остальных появилась тревога, и они начали говорить, что пора возвращаться. Но Се Ань только-только ощутил необычайный подъем духа и чувств. Он напевал стихи, насвистывал и ничего не отвечал. Лодочник, видя, что Се Ань спокоен и пребывает в веселом настроении, вел лодку все дальше и дальше.

Ветер становился все резче, а волны - все сильнее. Спутники Се Аня закричали и повскакали с мест. "Если вы будете себя так вести, назад мы не поедем!" - спокойно сказал Се Ань.

Все немедленно прислушались к его призыву, и они повернули к берегу.

После этого случая стало ясно, что его способностей хватит для того, чтобы навести порядок в столице и провинции ¹⁶ .

И когда Се Ань принял наконец решение о вступлении в активную общественную жизнь, опыт и мудрость, приобретенные за годы жизни в Гуйцзи, сделали его одной из самых уважаемых и влиятельных фигур на цзиньском политическом небосклоне. Он поднялся до высоких государственных постов и уже на закате жизни, в 383 г., обессмертил свое имя руководством китайской армией в решающей битве с

стр. 9

северными кочевниками на реке Фэйшуй. Получив донесение о победе, он так и не оторвался от шашечной игры...

Разумеется, такой стоицизм был присущ далеко не всем. Потеряв родственника или друга, "знаменитости" не считали нужным скрывать свои чувства, часто изливая их в стихотворных строках. Настоящее буйство природных стихий встречаем мы в эпитафиях молодого Гу Кайчжи, написанных на смерть очень близкого ему человека.

Посетив могилу полководца Хуань Вэня, Гу Кайчжи написал такие строки:

"Обрушились горы, в Северном море иссякла вода.

Рыбам и птицам податься куда?"

"Раз вы стольким обязаны Хуань Вэню, не опишите ли вы свою скорбь так, чтобы она была видна?" - попросили его.

Гу Кайчжи ответил: "Мое дыхание подобно протяжному ветру, что дует над бескрайней северной степью; глаза - прорыву запруженной реки".

Другие говорят, что он сказал так: "Мой голос подобен раскатам грома, от которых раскалываются горы; слезы - вздувшейся реке, несущейся к морю" ¹⁷ .

Однако отношение к смерти в среде новой элиты не всегда могло быть столь серьезно-возвышенным. Провозглашая свою эстетику свободы от "мира пыли и грязи", аристократия высмеивала и пародировала его устои и традиции. "В кругах знати было принято шокировать общество распущенными волосами, неприличным платьем... чрезмерным пристрастием к вину" ¹⁸ . Нудистские выходки подвизавшегося при дворе Цао Цао молодого литератора Ни Хэна (171-196), а также Лю Лина (ум. ок. 265), еще одного "мудреца из бамбуковой рощи", вошли в историю.

В стремлении к "необычайности" минши посягали даже на заупокойные ритуалы - святая святых конфуцианской морали. Так, большой любитель хмельного напитка, ученый из царства У (222-280) Чжэн Чуань просил зарыть его около гончарной мастерской, надеясь стать когда-нибудь чайником для вина. Лю Лин, разъезжая в коляске с неизменным кувшином в руках, приказывал слугам сопровождать его с лопатами, говоря: "Если умру, закопайте меня!" ¹⁹ . Знаменитый поэт Жуань Цзи (210-263), друг Лю Лина по "бамбуковой роще", узнав о смерти матери, продолжал играть в шашки. В нарушение норм траура после похорон он ел мясо, пил вино и пугал пришедших с соболезнованиями, страшно закатывая глаза ²⁰ .

Сколь же серьезными были перемены в общественном сознании, если даже наследник престола, будущий император, самим Небом утвержденный олицетворять высокую конфуцианскую нравственность, придя на могилу недавно умершего друга, поэта Ван Цаня (177-217), вместо традиционного жертвоприношения духу покойного велел почтить его память... ослиными криками!

При жизни Ван Цань любил, как кричат ослы. После его смерти вэйский император Вэньди (Цао Пи; правил в 220-226 гг. - М. К.) лично явился на могилу, чтобы оплакать его. Обернувшись к своим спутникам, он сказал: "Ван любил, как кричат ослы. Каждый из вас может сейчас прокричать по-ослиному, чтобы проводить его в последний путь".

И тогда все сопровождавшие по очереди издали ослиный крик ²¹ .

Как мы видим, эксцентричность "славных мужей", в том числе и столь своеобразная, не была чужда и правящим особам. Многие императоры были не только близки образу жизни "ветра и потока", слыли любителями искусства и меценатами, но и сами писали стихи, занимались каллиграфией - достаточно упомянуть Цао Пи и других знаменитых представителей семейства Цао (П-Ш вв.). Находясь в самом центре полной интриг, лицемерия и жестокости дворцовой жизни, они часто ощущали

стр. 10

душевное стремление сбросить бремя государственных дел и очистить душу приобщением к первозданной чистоте природы, ощутить себя свободной "черепахой, волочащей хвост по грязи", и постичь "радость рыб", весело играющих в журчащих струях. Именно эти образы из притчи древнего даоса Чжуан-цзы вызвала в воображении цзиньского императора Цзяньвэня (правил в 371-372 гг.) одна прогулка...

Войдя в Парк Цветущей Рощи, император Цзяньвэнь огляделся по сторонам и сказал своей свите: "Место, где переживаешь сердечное постижение, вовсе не обязательно должно быть далеко. В любой тенистой роще или у реки мы можем пережить то же чувство, что испытывал Чжуан-цзы у рек Хао и Пу" ²² .

Мотивы, восходящие к даосскому философу, встречаются и в других историях "Нового изложения...".

В даосской традиции, где сама биологическая данность жизни считалась высшей ценностью, а умение сполна прожить отведенный срок - знаком соответствия Дао, осуждались попытки подхода к природному с точки зрения практической полезности, с "отвесом и угольником". Чжуан-цзы неоднократно подсмеивается над такими любителями "поправлять природу":

Хуэй-цзы сказал Чжуан-цзы: "У меня во дворе есть большое дерево, люди зовут его Деревом Небес. Его ствол такой кривой, что к нему не приставишь отвес. Его ветви такие извилистые, что к ним не приладишь угольник. Поставь его у дороги - и ни один плотник даже не взглянет на него...".

Чжуан-цзы сказал: "...ты говоришь, что от твоего дерева пользы нет. Ну так посади его в Деревне, Которой нет нигде, водрузи его в Пустыне Беспредельного Простора и гуляй вокруг него, не думая о делах, отдыхай под ним, предаваясь приятным мечтаниям. Там не срубит его топор и ничто не причинит ему урона. Когда не находят пользы, откуда взяться заботам?" ²³ .

И как поразительно похожа на эту беседу другая, которая произошла между известным философом Сунь Чо (3207-377?) и его соседом! Это сходство неудивительно: труды даосских классиков были объектом углубленного изучения и комментирования в школе "сокровенного" (сюаньсюэ), к которой принадлежал и Сунь Чо. Вот как звучит у него тема "пользы бесполезного":

Сунь Чо написал оду "Следую изначальному желанию" и построил себе дом у ручья Цюань, говоря, что ему ведом свой удел: завершить карьеру. Перед кабинетом он посадил сосну и сам постоянно за ней ухаживал.

Одно время по соседству с ним жил некий Гао Жоу. Как-то он сказал Суню: "Сосна ваша не то чтобы не пышна, да жаль только, что никогда не сможете пустить ее ни на колонну, ни на балку".

"А если клен или ива вырастут шириною в обхват, их-то на что можно будет пустить?" - ответил Сунь Ч о ²⁴ .

Отметим, что сосна, о которой идет речь, в китайском растительном символизме издревле связывалась с даосскими идеями долголетия и бессмертия.

Тема природной целостности звучит и в другой истории, главным героем которой выступает монах Чжи Дунь (314-366). Будучи блестящим буддийским проповедником и принадлежа к той же школе, что и Сунь Чо, своим поведением он воплощает идеалы буддийского сострадания ко всему живому, а также следует призыву "не губить небесное человеческим", звучащему у столь любимого им Чжуан-цзы.

Журавли в эстетике "ветра и потока" занимали особое место. Именно на журавле, по легенде, летал один из первых даосских бессмертных - Ванцзы Цяо, которого

стр. 11

воспел Сунь Чо в "Оде о восхождении на гору Тяньтай" ²⁵ . Журавль, как "птица бессмертных", привлекал особое внимание приверженцев фэнлю, стремившихся уйти от мирской грязи. Ван Сичжи и его друзья, к числу которых относился и Чжи Дунь, изучали повадки журавлей и стремились подражать этим прекрасным птицам ²⁶ .

Чжи Дунь любил журавлем. Когда он жил на горе Яншань, что в восточной части округа Шань, один человек подарил ему двух птиц. Вскоре у них подросли крылья, и они все порывались улететь. Чжи, видя это, боялся их потерять и подрезал им крылья. Журавли пытались взлететь но не могли. Они оглядывали свои крылья, опускали головы и, казалось, смотрели на крылья словно с сожалением.

Тогда Чжи Дунь сказал: "Коль созданы они для того, чтобы парить в поднебесье, как можно делать из них утеху для человеческих глаз и ушей?".

Когда крылья у журавлей отросли, он отпустил их ²⁷ .

Отношение к природе могло быть окрашено не только в даосские, но и в конфуцианские тона и порой приобретало неожиданные формы.

Апология возвышенного союза "благородных мужей", восходящая к Конфуцию, привела к появлению подлинного культа мужской дружбы. Собственно, все поэтические содружества и представляли собой подобного рода объединения друзей-единомышленников, куда женщине, как существу иного социального и даже космологического порядка, доступ в качестве равной был закрыт. В китайских поэтических антологиях сохранились сотни, если не тысячи стихотворений, посвященных совместным пирушкам, прогулкам, разлуке с другом (или друзьями). В сознании человека эпохи "Шести династий", где конфуцианская этика причудливо переплеталась с даосской естественностью, теплые дружеские чувства могли свободно переноситься с человека и на объекты окружающей природы. Вот такая история произошла с упоминавшимся выше сентиментальным Ван Хуэйчжи:

Ван Хуэйчжи, остановившись однажды в чьем-то пустующем доме, велел посадить рядом с ним бамбук. "Вы поселились здесь временно, стоит ли утруждать себя этим?" - спросили его.

В ответ Ван долго что-то насвистывал, потом указал на бамбук и сказал: "Разве можно хоть день прожить без благородного друга?" ²⁸ .

Причудливое переплетение традиций и нового встречается и в другой истории с участием Ван Хуэйчжи. Она произошла, когда тот служил у полководца Хуань Чуна военным советником.

"В каком подразделении вы служите?" - спросил его однажды Хуань Чун. "Не знаю, - отвечал Ван Хуэйчжи. - Вижу иногда, как водят лошадей, похоже - в кавалерийском".

"И сколько же лошадей в вашем подразделении?" - снова спросил Хуань Чун.

"Лошадьми не интересуюсь. Откуда мне знать, сколько?" - ответил Ван.

Хуань Чун спросил, сколько коней пало за последнее время.

"Если я не знаю, сколько у нас живых лошадей, откуда же мне знать, сколько дохлых?" - ответил Ван Хуэйчжи ²⁹ .

Резкие и даже вызывающие ответы Ван Хуэйчжи сразу же рождали в сознании образованных читателей старого Китая знакомые сюжеты из "Луньюя", где учитель после пожара, случившегося в конюшне, беспокоился лишь о том, не погибли ли люди, даже не спросив о лошадях. Отвечая на другой вопрос, Ван Хуэйчжи мастерски "интерпретирует" еще одно знаменитое высказывание Конфуция о жизни и смерти, где тот мотивирует свой отказ говорить о потустороннем мире недостаточным знанием реальной жизни. Такое вольное обращение с классикой, посредством чего Ван

стр. 12

Хуэйчжи демонстрирует свое отношение к тягостной государственной службе, которую он, как истинный минши, считал своим долгом оставить, также было знамением времени.

Несмотря на столь показное безразличие, надо думать, что сказанное Ван Хуэйчжи является все же больше словесной "фигурой", чем проявлением подлинного чувства по отношению к лошадям. У "знаменитостей" с их тягой ко всему причудливому и прекрасному не могли не вызывать восхищения эти благородные животные, еще с ханьских времен являвшиеся объектом вожделения китайцев. Как известно, своих лошадей в Поднебесной не разводили и потому столь ценились прекрасные скакуны, "небесные кони", которые поступали в Китай из Западного края. Неудивительно, что к лошадям проявлял интерес и столь эксцентричный персонаж, как Чжи Дунь, которого, как выясняется, восхищали не только журавли...

Чжи Дунь постоянно держал нескольких лошадей. Один человек сказал ему: "Вы монах, а разводите лошадей. Это не пристало вашему сану!".

"Я, бедный монах, преклоняюсь перед этими божественными конями!" - ответил тот ³⁰ .

Но животные как объект природы фигурируют в "Новом изложении..." и в более пикантных сценах. Как уже говорилось, особое место в жизни приверженцев фэнлю занимало вино. Чрезмерное пристрастие к нему в то время далеко не всегда являлось следствием обычной распущенности. Было здесь что-то и от стремления найти убежище от жестокостей века, погрузившись в мир сладостных грез, и от вполне прагматичного нежелания примыкать к соперничающим кликам (а это неизбежно влекла за собой чиновничья служба), приверженцы которых в случае поражения своего патрона рисковали разделить его участь. Но более всего, конечно, было здесь утонченной игры, возвышенного юродства, пародии на противоречивое время. И те, кто, подобно раздевавшемуся догола легендарному бражнику Лю Лину, почитали для себя за "крышу и стены" небо и землю, вполне могли почитать за братьев своих и свиней. История из жизни знаменитых поклонников хмельного напитка - семейства Жуаней - ярко демонстрирует, какие формы могла принимать "поэтика вина" в жизни "знаменитостей".

Все Жуани любили выпить. Когда Жуань Сянь навещал родных, на досуге вся семья собиралась вместе. Пили они не из обычных чарок, а наполняли вином большой чан. Рассевшись кругом, друг против друга, упивались они до беспамятства. Однажды выводок свиней пришел к чану напиться. Свиньи залезли прямо в чан и пили вместе с людьми ³¹ .

Не только в вине, но и в утонченных метафизических диспутах черпали вдохновение и утешение интеллектуалы эпохи "Шести династий". Непременным фоном таких бесед была природа. Из окон усадеб "знаменитостей" и горных беседок открывались захватывающие виды лесистых холмов, гор, водопадов. Величие природы очищало душу, настраивало ее на возвышенный лад. Речь могла пойти о первооснове мира и ее проявлении, бытии и небытии, небесном уделе и природе человека: могли обсуждаться глава или сюжет из "Дао дэ цзина", "Чжуан-цзы" или "Книги Перемен". Если собравшихся было несколько, то после обмена пары диспутантов репликами поднятую ими тему могли развивать и другие присутствующие. В конце беседы один из ее участников, исполнявший роль "хозяина", разбирал достоинства высказываний каждого и заключал, была ли исчерпана тема. Но иногда тема рождалась как бы сама собой, а ее развитие могло приобретать неожиданные формы, где находилось место дружеской характеристике и утонченному юмору. Именно так случилось в беседе, которая произошла между одним из сыновей императора Цзяньвэня, Сыма Дао-цзы (364402), и видным сановником Се Цзинчжуном.

стр. 13

Великий наставник Сыма сидел как-то ночью в своем кабинете. Небеса и луна были ясны и чисты - ни единого пятнышка. Он восхищенно вздохнул и сказал: "Какая красота!"

Его гость Се Цзинчжун возразил: "А по мне - все не то, что узор из легких облачков!"

"Видать, помыслы ваши нечисты, коль так стремитесь запятнать эту великую чистоту!" - шутливо парировал наставник ³² .

Распространенной формой "чистых бесед" были и характеристики, которые "славные мужи" давали друг другу, сопоставляя свои таланты. В утонченных пикировках, часто возникавших между ними, критерием оценки могло стать и отношение к природе. Сунь Чо, например, находил странным, что его менее именитый собрат по перу Вэй Юн пытался заниматься литературной деятельностью, не испытывая никаких чувств к окружавшим его красотам. Об отношении к беседе именно как к интеллектуальному искусству свидетельствует то, что, когда собеседник Сунь Чо, знатный сановник Юй Лян (289-340) изящно осаживает его, вступаясь за Вэй Юна, Сунь восторженно приветствует его реплику.

Однажды, когда Сунь Чо служил военным советником у Юй Ляна, они вместе отправились на прогулку к горе Байшишань. Был вместе с ними и Вэй Юн. Обращаясь к Юй Ляну, Сунь Чо сказал о нем (Вэй Юне. - Н.К.): "Его дух и чувство не имеют ничего общего с горами и водами, но он владеет словом".

Юй Лян ответил: "Хотя стиль Вэй Юна и не достигает уровня вашего и остальных, однако места, в которых он изливает свои чувства, никоим образом не поверхностны!"

Сунь Чо получил подлинное наслаждение от такого ответа ³³ .

А вот какой эпитет подобрал однажды к собеседнику Юй Лян в другой беседе.

Когда Лю Юаньчжи был молод, о нем проведал Инь Хао и превознес его способности перед Юй Ляном. Тот обрадовался и решил взять его к себе на службу помощником.

Поприветствовав Лю, Юй Лян усадил его на одноместную кушетку и завел с ним разговор. Но Лю в тот день был явно не в ударе и не оправдал ожиданий Юй Ляна. После беседы тот, немного разочарованный, назвал гостя "журавль Ян Ху".

Дело в том, что когда-то у Ян Ху был журавль, который умел хорошо танцевать. Однажды он расхвалил его перед гостями и, когда они пришли, попытался выпустить перед ними. Но журавль лишь топорщил перья и не танцевал. Вот почему Юй Лян и сравнил Лю Юаньчжи с журавлем ³⁴ .

Остроумие, которого в нужный момент не хватило Лю Юаньчжи, порой помогало мастерам цинтань с честью выходить из "поединков" и с царственными собеседниками. Эта ситуация требовала от диспутанта особой филигранности и умения выражать свою мысль в искусно завуалированной форме, чтобы, с одной стороны, слишком резким словом не задеть самолюбие императорской особы, так как это могло быть чревато самыми плачевными последствиями, а с другой - не потерять собственное лицо. Именно такая история произошла с отцом каллиграфа Гу Кайчжи, Гу Юэ (род. 320), во время одного из визитов во дворец.

Гу Юэ был одного возраста с императором Цзяньвэнем, но волосы его раньше покрыла седина. Император спросил его: "Почему вы поседели первым?"

"Свойство тростника и ивы - сбрасывать листья с наступлением осени; природа же сосны и кипариса - среди льда и мороза оставаться по-прежнему пышными", - ответил Гу Юэ ³⁵ .

Сопоставив свою седину с благородными деревьями, покрытыми инеем, Гу Юэ предоставил собеседнику самому решить, что же остается на его долю. Изящно посрамленный император еще долгое время восхищался таким ответом.

Язык "чистых бесед", в которых многое значили молчание, недомолвка,

стр. 14

красноречивый жест, был до предела лаконичным, утонченным, насыщенным экспрессивными выражениями. В условиях, где речь, по мнению японского исследователя Есикава Кодзиро, являлась не просто компонентом, но скорее носителем философии, философская теория искала воплощения не в словах, а в самих грамматических оборотах фразы ³⁶ .

Еще одной своеобразной разновидностью "чистых бесед" была так называемая юйцы - игра в "последовательности". Суть ее заключалась в том, что участники по очереди развивали заданную ведущим тему рифмующимися строками той же длины (обычно - семисложными). В этом оригинальном экспромте ценились красота и скорость ответа. Подобно обычной беседе, тема юйцы часто также рождалась спонтанно и порой могла быть навеяна каким-нибудь очаровательным природным феноменом.

Как-то в холодный снежный день Се Ань, собрав дома своих младших родственников, беседовал с ними о смысле литературных творений. Внезапно повалил сильный снег. Се Ань с наслаждением произнес: "Порхающих снежинок рой на что похож?"

Его племянник, Се Лан, подхватил: "Рассыпанная в небе соль - сравненья лучшего, пожалуй, не найдешь".

"Нет, ивы пух, что сносит ветер, лучше все ж!" - завершила племянница Се Даоюнь. Се Ань даже захохотал от удовольствия ³⁷ .

И неудивительно. Невестка великого каллиграфа Ван Сичжи, Се Даоюнь (вторая половина IV в.), была одаренной и плодовитой поэтессой. Характеризуя ее талант, Лю Сяобяо в комментарии приводит такую цитату:

Созданные ею стихи-ши, оды-фу, плачи-лэй и гимны-сун пользовались большой известностью в свете ³⁸ .

За облака вознесся

Пик горы на востоке,

Ясное небо пронзил он

Сверкающим острием.

В скалах там затерялся

Скит, такой одинокий,

В тишину погруженный,

С тайной, сокрытою в нем... ³⁹

Всхожу на гору

Современники так отзывались о ней:

Дух госпожи Ван (Се Даоюнь. - М.К.) свободен, а чувства чисты: ей, несомненно, присущи вдохновение и стиль "мудрецов из бамбуковой рощи" ⁴⁰ .

К сожалению, из произведений Се Даоюнь до нас почти ничего не дошло. Среди мастеров цинтань нередко встречались и монахи. Чжи Дунь, например, неоднократно принимал восторженную похвалу собеседников, отмечавших "изящество его манеры изложения и исключительность таланта" ⁴¹ . В повседневной жизни представителей интеллектуальной элиты стремление к красоте слова ради самой же красоты часто брало верх над истинным положением вещей, побуждая некоторых буддийских эстетов изящно "подправлять" заурядную действительность...

Монах Дао И (вторая половина IV в. - М. К.) питал склонность к отточенному языку и благозвучным выражениям. Однажды он возвращался из столицы в Дуншань и, проезжая через

стр. 15

У, попал в снегопад. Было не очень холодно. Когда он приехал, монахи спросили, произошло ли с ним что-нибудь по дороге.

Дао И ответил: "О ветре и морозе, разумеется, ничего не скажешь. Но вот небо сперва потемнело. Не успели еще пригородные селения замелькать в хлопьях снега перед моим взором, как поросшие лесом вершины гор были уже белы ⁴² ".

Больше 16 столетий отделяет нас от времени, в котором жили герои сборника Лю Инина. Давно канули в Лету "чистые беседы" и сам "аристократический век" с его манерностью и утонченным эстетизмом, сменившись другими эпохами и веяниями. Но тепло живого человеческого присутствия, исходящее от страниц этой книги, ощутит любой, кто сегодня перелистает ее. Рассмотреный нами небольшой аспект, конечно, не исчерпывает всего тематического богатства сборника, но позволяет с неожиданной и, быть может, даже с интимной стороны взглянуть на духовный мир людей, скрытых от нас такой безмерной толщей времени.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Цит. по: Л.Е. Черкасский. Цзяньаньская литература. - Литература древнего Китая. М., 1969, с. 265.

2 Л.Е. Бадылкин. О классической китайской пейзажной лирике. - Народы Азии и Африки. 1975, N 5, с.100.

3 Цит. по: И.И. Семененко. Некоторые особенности китайской литературы сер. III в. н.э. - VII Научная конференция "Общество и государство в Китае". Ч. 1. М., 1976, с. 77.

4 Цит. по: Китайская пейзажная лирика III-XIV вв. М., 1984, с. 26.

5 Лю Ицин. Шишо синьюй (Новое изложение рассказов, в свете ходящих). Т. 1. Пекин, 1956, с. 64. (На русском языке существуют лишь небольшие подборки переводов. См.: Классическая проза Дальнего Востока. М., 1975, с. 51-54. Перевод Л. Егоровой; Пурпурная яшма: китайская повествовательная проза I-VI вв. М., 1980, с. 277-298. Перевод В. Сухорукова; Д.Е. Бежин. Под знаком "ветра и потока". Образ жизни жудожника в Китае II-VI веков. М., 1982; Книга мудрых радостей. М., 1997, с. 212-223. Перевод В. Малявина).

6 Лю Ицин. Указ. соч., с. 167.

7 Там же, с. 167-168.

8 Там же. с. 95.

9 Там же. с. 96.

10 Там же.

11 Там же, с. 88-89.

12 Чжуан-цзы. Ле-цзы. М., 1995, с. 94-95. Перевод В.В. Малявина.

13 Русский перевод стихотворения см.: Китайская пейзажная лирика..., с. 23-24.

14 Лю Ицин. Указ. соч., с. 480-481.

15 Там же, с. 241.

16 Там же.

17 Там же, с. 98-99.

18 М.В. Крюков, В.В. Малявин, М.В. Софронов. Китайский этнос на пороге средних веков. М., 1979, с. 195.

19 Там же, с. 205.

20 В.В. Малявин. Жуань Цзи. - Книга Прозрений. М., 1997, с. 74.

21 Лю Ицин. Указ. соч., с. 405.

22 Там же, с. 81.

23 Чжуан-цзы. Указ. соч., с. 63.

24 Лю Ицин. Указ. соч., с. 93-94.

25 Вэньсюань (Литературный изборник). Т. 1. Шанхай, 1959, с. 226.

26 Е.В. Завадская. Мудрое вдохновение. Ми Фу (1052-1107). М., 1983, с. 36.

27 Лю Ицин. Указ. соч., с. 89-90.

28 Там же, с. 480.

29 Там же, с. 489-490.

30 Там же, с. 82.

31 Там же, с. 464.

стр. 16

32 Там же, с. 99-100.

33 Там же, с. 309.

34 Там же, с. 515.

35 Там же, с. 78-79.

36 Yoshikawa Kojiro. The Shih-shuo Hsin-yu and Six Dynasties Prose Style. - Harvard Journal of Asiatic Studies. Vol. 18, 1955, N 1-2. p. 137.

37 Лю Ицин. Указ. соч., с. 86.

38 Там же.

39 Встречи и расставанья. Лирика китайских поэтесс в переводах М. Басманова. М., 1993, с. 46.

40 Лю Ицин. Указ. соч., с. 444.

41 Там же, с. 154.

42 Там же, с. 97.

Постоянный адрес данной публикации: