Воспоминания

И. С. Коноплин. Бермонтовщина (Дневник, 1919 год)

Приведенные ниже страницы дневника есть только часть моих воспоминаний из книги "Записки офицера".

Переживая гетманскую и петлюровскую эпопею ¹ (конец 1918 - начало 1919 г.), мы в составе небольшого маловооруженного отряда были прижаты войсками атамана Григорьева ² к Днестру (у Бендер), где после недолгого сопротивления часть из нашего отряда погибла, другая - перебралась в Бессарабию. Отсюда мы направились в Галицию, участвовали в боях Петлюры на его двух фронтах - польском и большевистском, и, плененные под Радзивиловом поляками, были затем отправлены в Варшаву. Из последней по указанию вербовочного бюро ротмистра Гершельмана - представителя армии ген[ерала] Юденича - отправились в Ригу, где и предполагался штаб последнего: точных сведений на этот счет у нас не было. Мы решили, что по пути, в Митаве, наведем нужные справки. Отрывки из дневника, открывающие наш приезд в этот город, я и привожу здесь, не пытаясь заштриховать ни наших предварительных путевых настроений, ни наших планов относительно службы в Белой армии, куда мы, разумеется, шли с большим надломом, и физическим, и душевным.

Митава, 2 июня [1919 года]

Сегодняшний день - день решения многозначительной для нас задачи. Оказывается, в полосе Прибалтики, кроме ген[ерала] Юденича, организующегося в Эстонии, есть отряды - кн[язя] Ливена, Вермонта, Вырголича... Все они вышивают какие-то узоры - каждый своими нитками и на свой манер. Нам пришлось задуматься над тем, кто же из них стоит не на жестком раздорожье, а на настоящем пути...

Думали долго, трудно...

А вышло это так.

Чуть засветлело утро, мы проснулись, выглянули в окна - Митава. Где-то за станцией надрывно бухал церковный колокол, звуки его тягуче ползли над городом, обрывались позади вагонов, точно упадали в сырую яму.

Полковник Кочан уже успел побывать в буфете, кого-то расспросить о местопребывании штаба ген[ерала] Юденича. "Господа, вставайте, - сказал он громко, - здесь мы высадимся: немножко надо ориентироваться в обстановке".

---

Окончание. См. Вопросы истории, 2003, N 1, 2, 5, 6.

стр. 3

---

Мы заторопились.

Кочан у нас за старшего. Мы охотно подчиняемся его распоряжениям, тем более что каждый из нас за время пережитой сумятицы стосковался по твердым указаниям, нося в своей душе ощущение крайней их необходимости.

Дисциплина скрепляет внешне, заставляет подбираться внутренне и сосредоточивает внимание на впечатлениях близких и насущных.

Впрочем, по этому вопросу мы много спорим - я лично сторонник другого взгляда, уверен, что там, где в наличии существует здравая самостоятельность, всякое действие отдельного человека, направленное к общей цели (оно должно быть прочувствовано каждым) не нуждается во внешнем подстегивании.

Другое дело, если исчезает это общее признание цели: тогда насилие (начальник - всегда насильник) должно играть роль raison d'etre ³ , ибо из него возникает тот "порядок", от которого всякий "разлив" укладывается в берега.

...Итак - надо ориентироваться!

Мы выбежали на платформу, стали расспрашивать всех, кто попадался на глаза - где штаб ген[ерала] Юденича.

- А, должно, в Риге, - отвечали нам. Вот как!

- А может, здесь, - мы не знаем...

Офицеры возвращались в вагоны и досадливо ворчали от неопределенности. Наконец, откуда-то появился Кочан; за ним медленными шагами, вперевалку шел артиллерийский поручик в фуражке, низко надвинутой на лоб; из-под козырька выглядывали спокойные серые глаза. Он мягко звякнул шпорами, козырнул.

- Здравия желаю, господа!

- Ну вот, - сказал лениво Кочан, - послушайте поручика. Мы затихли.

- Вы куда направляетесь, коллеги? - обратился ровным, уверенным голосом артиллерист, - к ген[ералу] Юденичу?

- Да, как будто... Артиллерист подумал.

- Штаб ген[ерала] Юденича находится в Риге, а сам он, говорят, выехал к северу, в Ревель, что-ли... Да и штаб-то у него ведь окончательно не сформировали. Знаете ли, ему немножко трудновато действовать в той обстановке, какая его окружает.

- То есть?..

- Вы не знаете? - удивленно изогнул брови артиллерист. - Да ведь его со всех сторон прессуют, кому как хочется: эстонцы по-своему, латыши по-своему, ну а про англичан нечего говорить - те просто диктуют.

- Диктуют? Ого...

С этого началось наше длинное острое собеседование. Офицер говорил много, уверенно, взвешивая каждое слово, глядя в наши встревоженные лица прямым взглядом.

Лицо у него было симпатичное, как и голос, звучавший с приятной твердостью. По моим наблюдениям, такой голос изобличает человека, отдающего себе ясный отчет в своих словах и действиях.

В конце собеседования выяснилось, что организация Вермонта наиболее основательная: у нее есть полнокровная артерия, по которой будет происходить питание будущей армии из Германии, у нее есть тыл - глубокий, верный, без губительных черт, как у Юденича, где позади плещется море, которое при неудачном исходе борьбы поглотит все жертвы.

- Словом, - офицер развернул карту Прибалтики, - все стратегические и множество других причин и выгод на стороне Вермонта - именно Вермонта, а не кн[язя] Ливена, полковника Вырголича и др. (если они есть - как нам знать в этой путанице?).

Мы стали вглядываться и вслушиваться в гром и бой будущих действий всех этих армий здесь, в Прибалтике. Как будто выходит, что артиллерист

стр. 4

---

прав. Если англичане, ко всему прочему, еще диктуют ген[ералу] Юденичу - наше решение ясно: мы остаемся по эту сторону Двины. Составили списки, и, уже уходя, артиллерист сказал:

- Господа, через час я приду за вами.

Мы стали собирать вещи: задачу решили. Верно или неверно - другое дело: будущее разъяснит.

3 июня, ночь.

Пишу на пустом деревянном ящике при дымящей свече. Казарма, где мы разместились, спит тяжелым, железным сном (уж очень мы устали за последние дни). Сейчас около двух ночи. Итак, первый день под белым знаменем прошел; любопытно, однако, что до сих пор я не могу разобраться в моих первых впечатлениях.

Вчера, когда артиллерист вел нас по пустынным, точно запуганным, улицам Митавы, мне казалось, что в этой сонливой тишине, где, по-моему, слышно даже, как в стеклах домов звенят мухи, можно легко отыскать все концы, все начала того, что тут делается, и, однако, ошибся.

...Нынешнее утро мы встретили с необычно возбужденными хлопотливыми настроениями - оно было первым среди неизвестности - и странно! - покойной, бестревожной неизвестности...

Последние месяцы наших бессмысленных скитаний, полных острого напряжения нервов, слепого озлобления, шумных, мстительных разговоров - все это перегрузило наши души лишним мучительным грузом. Мы встречали каждую ночь с грызущей тревогой, дню радовались постольку, поскольку его зев не глотал нашего физического покоя.

И вдруг - мы у солнечного безбурного берега: такое впечатление производит Митава.

Утром, как только над низкими каменными домами приподнялось солнце, брызнуло золотом по темноголовым вербам у пруда, тускло мерцавшим под сетью плесени, мы выскочили к умывальнику во дворе. За забором кричали куры.

- Торопитесь, господа, - громко сказал Кочан, - к восьми надо быть в штабе.

Мы поспешили. Вышли в узкую мощеную уличку, из которой темно-сизой кривой полоской уходила в поле дорога. Там за последними домами слышны были командные крики и сигналы рожков, шли военные занятия.

Это радостно возбуждало.

Выходя на большую улицу, мы вдруг заметили над узором залитых солнцем берез развевающийся в воздухе огромный белый флаг с черным мальтийским крестом ⁴ посредине.

Мне кажется, многие из нас в эту минуту почувствовали острый толчок в сердце: вот знак, под которым мы выразим России нашу преданность, нашу любовь и долг...

Штаб - это двухэтажное здание на Константиновской улице; стены его от дождей облупились, крыша выцвела, и весь его вид - это облик сухого старика, у которого только и живого на изможденном лице - это глаза: окна... Над входной дверью висит большая доска, на которой густыми черными буквами выписано: "Штаб пластунского отряда имени гр[афа] Келлера". Против здания шумит под налетом июньского ветра небольшой сквер, в темной, прохладной глубине которого яростно кричат галки, хлопая крыльями, и звенят воробьи.

Мы остановились на дороге. Из открытого окна слышался стук печатных машин, затейливый звук шпор и чьи-то громыхающие голоса. Минуту спустя Кочан, ушедший в здание штаба, вернулся, махнул нам рукой, и мы стали заходить в помещение.

Первое, что бросилось в глаза - это масса столов, различных вывесок, объявлений, инструкций.

Налево, на дверях, белел картон, на котором мелькнуло: "Вербовочное бюро". Этажом выше были хозяйственная и штабная канцелярии. Мы вошли

стр. 5

---

в обширный зал. Позади нас о чем-то зашушукали двое офицеров в белых погонах, с восьмиконечными термаламными крестами ⁵ на левых рукавах мундиров. Они с озабоченным видом пробежали в дверь, на которой висела бумажка: "Кабинет командира отряда".

Слышно было, как за дверью раздался чей-то окрикивающий голос, торопливое объяснение другого голоса и легкое позванивание шпор...

- Слушаюсь! - вырвалось оттуда уже более явственно. Мы выстроились незамкнутым квадратом по указанию Кочана. Дверь быстро открылась, и из кабинета выбежал белокурый пухлощекий корнет в аксельбантах. Обратясь к Кочану, он проговорил, сыпля словами, как потрескивающим горохом:

- Командир сейчас выйдет, приготовьтесь; пожалуйста, имейте список наготове. - И убежал куда-то вниз по лестнице.

В ту же минуту дверь опять настежь, и на пороге показался... черкес среднего роста в барашковой папахе, бескаблучных сапогах и черной черкеске с серебряными газырями на груди; левый бок украшал массивный серебряный кинжал с насечкой, висевший на тонком пояске. Это - первое впечатление, а второе (мы его разглядывали так же внимательно, как и он нас) - он был весь какой-то гибкий, по-кошачьи напряженный, глаза его поигрывали, меняя остроту выражения... Я заметил: из широкого рукава его черкески выглядывала белая рука с выхоленными ногтями.

Кочан скомандовал хриплым басом:

- Господа офицеры!

Вермонт (это был он) театрально взмахнул рукой, поднеся ее к папахе и, щелкнув бесшпорными каблуками, проговорил сипловатым властным тоном:

- Господа офицеры! - Не останавливаясь, продолжал, шагнув с порога ближе к нам: - Я горячо приветствую вас, господа, как командир пластунского отряда.

Глаза его быстро пробежали по нашим лицам, хмурясь и наливаясь свинцовым поблескиванием. После незаметной паузы он снова заговорил:

- Я прошу вас, господа, каждого в отдельности представиться мне, называя свой чин, фамилию и род оружия, а также часть, в которой вы служили.

Он бесшумно, легко, словно прыгнувшая кошка, встал рядом с полковником Кочаном. Подав ему руку, застыл в позе выжидания. Тот назвал себя. В четкой тишине я слышал:

- Поручик Клейнберг, 16-го стрелкового полка...

- Поручик Крестини, штаба Кавказской армии...

- Прапорщик Ивнев, 8-й артиллерийской бригады...

Очередь дошла до меня. Я назвал себя. Вермонт глянул мне в глаза, слегка сощурился и, пожав руку, передвинулся к следующему. Обойдя всех, он вышел на середину залы. Позади него вырос неизвестно откуда взявшийся пухлый корнет, видимо, он был адъютантом Вермонта...

- Итак, господа, я весьма рад познакомиться с вами, - заговорил он, - должен вам сказать спасибо за доверие, которое вы оказали мне тем, что избрали службу под моим начальством. - Секунду он подумал. - Говорить с вами у нас есть о чем, тем много, но, разумеется, главная из них (так я понимаю) - Россия... Для нее мы подняли здесь наш белый флаг - видели?.. Я, господа, твердо заявляю: мне нужны не тысячи и десятки тысяч разбродных солдат и офицеров, а всего лишь простые десятки, но зато - смелых голов... Я с ними сделаю больше, чем кто-нибудь с многотысячной армией.

Он щелкнул пальцами, изогнул талию, как женщина, и, выпрямившись, снова заговорил:

- Хотите работать со мной - готовьтесь нести тяжелый труд; я отдал России почти все, от нее ничего не беру - наоборот, несу ей последние остатки сил... и - пусть! Я израсходую их до конца, во имя порядка и закона. Согласны вы на это?

Он помолчал.

- Все мои офицеры, которых вы уже видели, прошли огненный путь: они со мной не боятся действовать и дальше. Я, господа, испытанный чело-

стр. 6

---

век, послужите - увидите... А теперь попрошу вас получить из хозяйственной части ордер на обмундирование, приведите себя в порядок, завтра поговорим о назначениях. Вы свободны... Да, еще одно, - спохватился он, - я хочу-с каждым из вас немножко побеседовать.

Он опять подошел к Кочану. Стоя у окна, они долго о чем-то разговаривали. Я начал прочитывать на дверях и стенах разные инструкции и объявления.

"...наружный дневальный сменяется через каждые два часа..."

"...дежурный телефонист при каждом вызове со станции обязан немедленно докладывать об этом адъютанту, если таковой отсутствует - его заместителю..."

"...при записи добровольцев в пластунский отряд вербовочное бюро предъявляет следующие требования:

1. Записывающийся обязан представить послужной список или копию его; за неимением этих документов можно представить другие, но..." следует целый ряд пояснительных пунктов; в конце таблицы приписано: "Вербовочное бюро дает от себя подписку каждому добровольцу в том, что при аккуратном и добросовестном несении последним службы оно будет неукоснительно исполнять все свои обязательства, перечисленные в уставной таблице бюро".

Я не успел дочитать пунктов, определяющих взаимные обязательства добровольцев и бюро, как Вермонт направился ко мне.

- Вы, кажется, пулеметчик, не так ли? Я ответил.

- А, это чудесно - мы нуждаемся в специалистах.. И потом вы... пишете? Очень хорошо; у меня здесь есть шелопут - мичман Протопопов; я ему поручил писать историю отряда, но что-то она, кажется, у него не пишется. Вы не могли бы взять на себя эту работу?

Я изъявил согласие. Вермонт неожиданно проговорил:

- Вот что, штабс-капитан, заходите завтра ко мне в шесть часов утра, не позже, слышите? Мы с вами поговорим на одну тему.

Должно быть, я выдал мое удивление по поводу раннего часа. Вермонт пояснил:

- Я, голубчик, встаю очень рано: дел уйма - не заспишься. Ну, до свидания.

Он отвесил общий поклон - и попытался сделать холодное лицо - начальническое. Затем быстро ушел в кабинет.

- Огонь, - улыбнулся тихонько Кочан и покачал головой.

Остаток дня мы провели в парке на слиянии рек Дриксы и Аа. Разглядывали темные полуразвалины древнего замка Бирона, в сырых подвалах которого до сих пор лежат груды пожелтелой гнилой бумаги, разные книги на немецком и русском языках и тетради с выцветшими страницами.

На дворе замка звучала громкая немецкая речь, слышался визг и хлопанье бича, дребезжание водовозной бочки. По голубой Аа летали, как дубовые листья на ветру, лодки; из них доносились веселые голоса... В дремотном парке сонно, словно мухи, бродили городские девицы, переглядываясь с одиночными офицерами, тоже скучающими.

Мы долго сидели с Кочаном на скамье в глуши крапивы у берега и говорили о предстоящей службе в отряде. В сумерках вернулись в казарму.

Итак, начало сделано, мы его, правда, плохо еще ощутили, но это все равно - будущее (конец?) подведет итоги всему.

7 июня.

Время поразительно красочно разбивается на мелкие куски - не успеваю заняться моими записками. А я ведь твердо решил от поры до времени вносить в эту тетрадь мои заметки обо всем, что будет интересного, по крайней мере за этот год. При теперешней фееричности событий нельзя загадывать на будущее.

Мой ранний визит к Вермонту был почти беспричинно ранним: я вынес впечатление, что ему хотелось утвердить через меня мнение среди новопри-

стр. 7

---

бывших о его кипучей деловитости. Живет он в низеньком деревянном флигельке, тут же, рядом со зданием штаба. У дверей квартиры торчит часовой, постукивая ружьем о камни. Меня впустили после доклада.

- А, пришли? - крикнул он из соседней комнаты. Та, где я стоял, была темной, сжатой однотонной голубой мебелью. В углу белел круглый мраморный столик, на котором стоял портрет Вермонта в коричневой рамке. Пахло духами, точно в будуаре женщины.

Выбежал адъютант и коротко представился:

- Корнет Линицкий. Я назвал себя.

- Сейчас командир выйдет, - предупредил Линицкий.

За стеной послышался плеск воды и фырканье умывающегося.

- Ну, вот и я. Здравствуйте! - Вермонт тряхнул мою руку. - Кофе хотите? Федя, подай!

- Слушаюсь!

По коридору забегали, раздался веселый смех.

- Эй, ты, пистолет, что смеешься? - крикнул притворно сердито Вермонт. Вышло это как у задорного корнета, только что вылетевшего в жизнь из каменного гнезда училища.

Мы разговорились. Первое, что Вермонт рассказал - это о своих длинных разнообразных историях, из горнила которых он "вышел твердым, закаленным". Тон его был легкий, играющий, слегка покровительственный.

- Я, батенька, вижу на семь саженей в глубину - англичане меня не проведут. Вы думаете, запутают меня в сеть, которую плетут в Эстонии. Нет! - он указал на огромную географическую карту, синевшую в глубине комнаты на стене. - В море утонуть? Нет-с, я поведу солдат, куда мне хочется, а не куда англичанам вздумается. Надо бить железным кулаком без оглядки перед хозяином... - так или не так?.. Без хозяев лучше. Не так ли? - Он крепко, с загибами, выругался и заиграл кошачьими глазами. Потом быстро скользнул к окну и наполовину в него высунулся. - Так что ли, друг мой? - крикнул он часовому. - Здравствуй, голубчик!

- Здравия желаю, ваше... ⁶ г. полковник!

- Слышал, молодец, что я сказал?

- Никак нет!

- ?..

Часовой громко рассмеялся.

- Так точно!

Повернувшись лицом в комнату, Вермонт сказал:

- Славный народ. Надо уметь их пошевеливать. Я, дорогой, солдата изучил вот как! Думаете, не знаю, о чем он, подлец, размышляет сейчас, бродя под окном на солнышке? Знаю... - Вермонт щелкнул пальцами и крикнул денщика:

- Эй ты, курица, чего зубы скалишь?

- Никак нет.

- Смотри у меня...

Денщик метнулся притворно в дверь.

- Думаете, он боится меня в эту минуту? Ни капли, а вот когда надо - он сам это понимает.

Появился опять Линицкий. Кажется, он был рьяным рыцарем Вермонта и неотступным его услужником. Именовал, однако, Вермонта "г. полковником", хотя за официальным флером я угадывал, что без "посторонних" они говорят другими голосами между собой.

В конце разговора Вермонт сказал:

- Я назначаю вас, штабс-капитан, историком отряда. Отыщите-ка вы этого мичмана, заберите у него материал, какой есть, и пишите историю.

Я заметил ему об обиде мичмана.

- Да, авось, он рад отделаться от этой обязанности. Вы не знакомы с ним? Познакомитесь - увидите. Ну, до свидания, капитан. Оставьте все

стр. 8

---

ваши казарменные дела и каждое утро будьте у меня, к восьми, или в штабе, там вам отведут угол.

Я попросил оставить меня в роте, пообещав ему, что "история" будет писаться аккуратно.

- Великолепно, капитан, вашу руку.

...Так произошло мое назначение. Мои обязанности несложны: писать "историю" по официальным приказам, пояснительным запискам и распоряжениям штаба - другими словами, зафиксировать факты и события, развивающиеся на моих глазах. Вермонтом выдано мне удостоверение, в котором между прочим стоит: "...разрешить штабс-капитану Коноплину собирать материал по истории отряда, для чего приказываю всем учреждениям, не исключая контрразведки, осведомительно-политического отдела, оказывать штабс-капитану всяческое содействие".

9 июня.

Мы (прибывшие) влились в состав 4-й роты 1-го пластунского батальона (их четыре - все они только списочны). В нашей роте ни одного солдата - все офицеры разных родов войск. Командиром назначен полковник Кочан, я - полуротным.

Сегодня были за городом на тактическом учении. Офицеры лениво выбивали шаг, кособоко таскали винтовки и отругивались - не нравится...

Из старых деревянных казарм, где мы провели первую ночь, нас перевели ближе к центру на одну из боковых улиц. В этом же здании размещаются три первые роты - они наоборот: исключительно состоят из солдат.

Батальоном командует полковник гвардии Евреинов - несколько холодный, острый, насмешливый; бородка клинышком точно дополняет неприятный блеск его взгляда; и звенящий голос: все вместе дает впечатление щемящей цепкости. Солдаты его боятся, офицеры избегают общения, но тем не менее с ним как-то уживается некая группа (его же батальона). Они отлично сыгрываются в карты и мило пьют. Это - поручик Савельев, поручик Дмитриев, прапорщик Колчак... У последнего тонкая как стебелек, с синими глазами жена в белой косынке сестры. За ней увивается в нервном настойчивом напряжении Савельев, конкурентом его - Дмитриев; вечная история полковой любви: принимает формы и очертания игры летучего момента. Явись синеглазая номер второй - "любовь" изломается и пойдет по линии легчайшего сопротивления.

Вечером.

Проходя по большой улице, встретил на углу Вермонта в сопровождении Линицкого. Лицо последнего сияло.

- А, капитан, вы мне нужны, я вас ищу...

- Что прикажете?

- Немедленно приступите к собиранию обличительного материала... Я не понял.

- О действиях союзников в Одессе, понимаете ли - мне это до зарезу нужно. Ведь они не херувимы... Правда? Ну, вот - за дело! Расспросите хорошенько офицеров Генерального штаба, у нас есть такие... Прощайте!

Они скрылись за углом.

"Начальство прикажет лезть на стенку - полезай", - припомнился мне канонический лозунг моего старого командира полка.

10 июня.

Митава медленно, но упорно вскипает; целый день безжизненно лежат, точно опаленные зноем, ее улички, а вечером кипение буйно, настойчиво пробивается наружу. Городской парк густо набит шумящей публикой, играет военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь со звоном шпор и смехом военных. На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и вкось.

Многие офицеры и солдаты в новой форме - это мундир старого немецкого сукна, такие же брюки. На левом рукаве белый нашивной (иногда

стр. 9

---

накладной) крест - восьмиконечный. Это - эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.

...Вернулся домой поздно; по улицам, залитым луной, бесконечно раскатывается женский визг. Я замечаю - гулянье в Митаве длится до рассвета; в дальних переулках, где притаились "злачные" места, оно живет непрерывно с утра до вечера и до утра длиннейшей мертвой цепью. Солдаты толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу так, что в нужный час они всегда у начальства на виду.

Мы с Кочаном снимаем две комнаты на Зеленой улице - это в пяти минутах ходьбы от нашей казармы и штаба. Жить на частной квартире нам разрешено потому, что мы на положении начальствующих лиц.

Окна моей комнаты выглядывают на пустынный, запущенный сад. У самых стекол бьется под ветром крапива и шуршит сухая трава. По ночам низко нависают над качающимися верхушками деревьев мигающие глазки звезд. И, лежа на кровати, я наблюдаю, как в темной пропасти неба, точно ленивые белопарусники, проплывают над звездами тучи.

Вспоминается юг, длинный поход, отвратительная свалка на Днестре, под гром большевистских орудий. А тут - мир, успокоительное стуканье часов за стеной, шелест трав за окном. Кажется, теперь я начинаю первый раз в моей жизни ценить нормальную пульсацию быта, насыщенного жаждой миролюбивого творчества, озаренного немеркнущим светом исканий "правды". Революция - это горение всех концов и начал жизни, корчевание устоявшихся ее форм - болезненное, трудное - разве о ней хочется думать в эти минуты после надломных самоощущений почти что больных и разбитых?

После всего пережитого невольно хочется (пусть это пошло, зато искренне) пустить мимо себя всю громоздкость событий, а самому уткнуться в безмятежный угол, где нет "ни печали, ни воздыхания". И разве я не слышу, как среди ночи за стеной мучительно вздыхает именно об этом "угле" Кочан? Горячий ветер революции глубоко и дерзко опалил его, в душе он ее презирает, но говорит о ней в тоне сдержанном и суровом.

Так относится он и к Белой армии: служит потому, что нет другой дороги - позади встал огромный кипящий вал большевизма - в него идти страшно; впереди же мерцает единственный просвет, еще не затянутый тенями - армия.

Мне думается, что все мы пришли сюда с таким восприятием событий.

11 июня.

Видел мичмана; весь материал, имевшийся у него - две тоненьких тетрадки, в которых поставлены ненужные даты и отмечен первый приказ по отряду (8 февраля 1919 г., лагерь Зальцведель).

Тетрадки он отдал с большой охотой. Производит впечатление мягкого, добродушного юноши, весьма заботящегося о гладком проборе и чистых ногтях. Вероятно, он умеет беспечально созерцать весь ход революционных событий (Белая армия - что такое, как не первооснова углубления революции?)

15 июня.

Отряд совсем не велик: выяснилось, что весь его состав - 400 человек (солдат и офицеров). На днях ожидается прибытие новой партии из Галиции и Польши. Поговаривают и о приезде Тульской дивизии, перешедшей в бою на р[еке] Мозырь на сторону Петлюры и теперь изъявившей желание вступить в белые ряды. "Отряд" - это общее название, его составляют пластунская бригада, во главе которой стоит тихий, но внушительный полковник Потоцкий, затем контрразведка, осведомительный политический отдел, броневая часть, авиационная рота (везде существуют только списки людей - имущества пока нет, ожидается на днях из Берлина).

К полковнику Потоцкому прислушиваются в отряде все. Он старый петербургский офицер с большим служебным стажем. Внешность его необык-

стр. 10

---

новенно мягкая, весь он проникнут чувством собственного достоинства, которое вызывает к нему большое уважение и молчаливую почтительность.

...Завтра штаб переезжает на Анненскую улицу, 8. Я видел это здание - огромное, многоэтажное, оно вместит в себе множество канцелярий и управлений, вплоть до контрразведки, которая нуждается в квартире с конспиративными ходами.

Однако, по уверению капитана Маркова (адъютанта штаба отряда), контрразведка засела плотно - "как неразорвавшаяся граната в куче мусора" - на Большой улице и едва ли сдвинется с места. Во главе стоит барон Фрайтаг - сизый, одутловатый офицер-кавалерист. Сегодня я познакомился с ним и тремя его видными сотрудниками - прапорщиком Б-и ⁷ (весь в бриллиантах), юнкером Германом (бледный, нервный) и вольноопределяющимся Дальским. Впечатление производят неопределенное, кроме юнкера Германа, который своего языка "не преодолел"...

18 июня.

Вышел приказ: завтра совместно с ливенцами у городского собора парад. Принимает его кн[язь] Ливен ⁸ , командует полковник Потоцкий.

Отряды существуют в командном отношении автономно, в хозяйственном Вермонт "слегка" подчиняется кн[язю] Ливену (по договору, подписанному в марте в Берлине Вермонтом, кн[язем] Ливеном, сенатором Бельгардом и представителем немецкого Генерального штаба). Штабс-капитан Марков сообщил, что этот парад - выражение Вермонтом кн[язю] Ливену чувства уважения как раненому герою.

У Вермонта появился новенький многосилный Венз. Проходя через мост на Аа, я вдруг услышал за собой злое шипение машины, обернулся и едва успел разглядеть разлетающийся башлык, черкеску и барашковую шапку Вермонта. Он почему-то погрозил мне пальцем и кивнул головой. Рядом с ним, прижимая пальцами фуражку, сидел Линицкий. Как всегда, его лицо сияет.

19 июня.

Парад вышел красочный. Выстроившись тугими рядами у собора на мостовой, мы затем вытянулись в длинную линию по узенькой улице, отгороженной от дороги перепутанной акацией. За ней белел огромный дом с террасой; в нем жил кн[язь] Ливен.

Сделано было все, чтобы облегчить ему прием парада: кажется, если бы можно было - мы парадировали бы у него во дворе. Ливен - седенький, высокий сухой корнет, в кителе и белой кавалергардской фуражке. Видимо, ранен он основательно: когда идет, опираясь на палку, заметно хромает. Глаза его бесцветны, часто мигают, и все лицо от боли в бедре странно кривится. Бедный старик! Беспокойный Вермонт доставляет ему немало хлопот.

Во время обхода Ливеном наших рядов мы услышали за углом соборной ограды ворчание машины, через полминуты она осторожно высунулась к повороту в нашу сторону и с коротким рывком остановилась. Из нее вылез Вермонт. Широким деланным взмахом руки он откинул концы башлыка за спину и быстро направился к оторопевшему Ливену. Не глядя ни на кого, Вермонт обнял князя и звучно расцеловал его, потрясая старческую руку. Князь слегка прослезился - это было заметно по его прыгнувшим губам. По окончании церемонии Вермонт усадил Ливена в машину и увез к себе обедать.

21 июня.

Закончил, наконец, обвинительный акт (так я понимаю мою работу) против союзников. Все разбирал груду чужих тетрадей (воспоминаний), разных записок, вырезок из разноголосых газет (одесских и заграничных). Записывал кое-что и из устных передач тех офицеров, которые пережили одесскую трагедию ⁹ .

Получилась увесистая тетрадь, для пояснения текста я начертил карту зоны действия союзных войск с отметкой распределения французских, добровольческих и греческих частей. Мне удалось достать экземпляры французских деклараций и воззваний к населению, копии приказов командования и

стр. 11

---

т. п. Помимо того, мной подробно описана (по несомнительным данным) и работа русских общественных деятелей от г. Андро до ген[ерала] Шварца, Санникова ¹⁰ и др.

Собранный мною и документально проверенный материал дал впечатление, что действия союзников в Одессе были трагичны по своим последствиям. Они проложили черную борозду недоверия, подозрительности и даже неприязни к союзникам среди тех, кто не примирился с большевизмом - по крайней мере, никто из прошедших через пекло Одессы не говорит об их деятельности в теплых тонах (как говорят, например, о греках).

Мою работу я прочитал в присутствии многих штабных офицеров. В том месте, где я привел слова адмирала Амэта ¹¹ (о русских): "Зачем нам защищать их от большевизма, когда они его так жаждут", - Вермонт не выдержал. Подошел ко мне, заглянул в тетрадь, потом на развернутую карту и вдруг сказал:

- Утопят и меня англичане, если пойду к ним.

Офицеры перекинулись несколькими резкими фразами вообще о союзниках.

Доклад мой я прочитал до конца и передал его Вермонту.

- Это будет переведено на немецкий язык и напечатано в одном из берлинских журналов, - сказал мне Вермонт. Уходя домой, я думал: "Плохую услугу оказал я союзникам. Впрочем, не страшно..."

24 июня.

В городе разгуливают латышские солдаты - кажется, их прибавилось. Держатся они скромно, по улицам шагают небольшими группами (в одно-два отделения). Форма их странно похожа на английские куртки, фуражки со звездами на тулье и коротенькие малиновые погоны - все это сделано аккуратно, но общий вид их почему-то штатский: нет четкого внешнего рисунка, как у наших. Маршируя по улицам, наши солдаты громко отстукивают шаги (копируя немцев), чеканят каждое движение рук и ног; латыши же "распускаются": иногда они покуривают в строю. Песни они поют вяло, с каким-то малоразборчивым припевом - л а, ла, ла... У здания 1-го пластунского батальона я слышал, как наш солдат, провожая глазами латышскую полуроту, сказал:

- Латыши, братцы мои, что курицы: гульнет непогода - кудахчет с перепугу. Но и злой, ежели что... Знаю уж - служили вместе на хронте...

...Прибыла новая партия офицеров и солдат. Все такой же затрепанный, унылый вид: на лицах несмываемо застыла серая пыль, глаза выражают беспокойство и легкое недоверие к нам. Ничего, сживутся.

27 июня.

Был в канцелярии полка, читал приказ (N 128): завтра я вступаю на дежурство караульным начальником на гауптвахте. Это против скверика, в десяти шагах от квартиры Вермонта. Последнего вижу каждый день: все справляется, работаю ли я (пишу ли историю).

...А в сущности говоря, и писать-то пока не о чем, разве что о кутежах, которые угрожающе разрастаются по ресторанам и кафе. Потоцкий покачивает головой (хотя сам выпить мастер).

Кочан рассказывал, что где-то на окраине города наш офицер избил еврея за то, что тот не козырнул (штатски и-то!). Оказывается, что офицер по каким-то причинам трудно различал вокруг себя предметы и поэтому все требовал у еврея, чтобы он ему показал свои погоны и назвал часть, в которой служит.

Абракадабра! Будет худо, если этот болезненный надлом обозначится губительной трещиной в бригаде и вовремя не залечится начальством.

...Евреинов бунтарствует; являясь в батальон, "чешет морды". Слышу первый раз, что и в добровольческих рядах "это случается". Поручик Владыкин рассказывал, что сегодня Евреинов избил солдата за то, что тот, будучи дневальным, полулежал на кровати и с кем-то переругивался, а дверь в коридор была отрыта и снизу, с улицы в казарму проник какой-то старикашка -

стр. 12

---

продавец мыла и ниток. Удивительно! Если это зло (мордобитие) разовьется - худо удвоится. Надо побеседовать на эту тему с Вермонтом. Он, кажется, не любит так жестоко шутить с психологией солдата.

29 июня.

Дежурство мое отметилось интересным явлением. Около часу ночи я вышел в сквер, напротив караульного помещения, приказав караульному унтер-офицеру в случае надобности позвать меня.

После затхлой караулки воздух в сквере показался опьянительным. К тому же и ночь была чудесна: за тонкими черными колонками деревьев золотым осколком поблескивал месяц, а рядом со мной, точно прижавшись к ногам, стояла густая тень...

У забора слышались какие-то шорохи: вероятно, на скамьях шептались парочки. Все это создавало картину необыкновенного покоя и почему-то напоминало наши глухие углы в Путивле, над синим изломанным Сеймом. Расхаживая вдоль канала, я различал мурлыканье солдат - они пели свою любимую: "Умер бедняга в больнице военной, // Долго родимый лежал - // Эту солдатскую жизнь постепенно // Тяжкий недуг доконал..."

Я им не мешал (караул и вдруг поет!). А не все ли мне равно? Я твердо знаю, что часовые все на местах и безусловно бодрствуют. На минуту солдаты замолкли, и вдруг среди тишины за забором на углу сквера раздались громкие крики женщины. Я бросился туда.

Что это такое? - крикнул я какому-то военному: при лунном свете на его плечах забелели погоны.

- Да видите ли, она сопротивляется, не хочет идти в караульное помещение, - ответил мне сипловатый голос.

Мужчина и женщина опять завозились на дороге. Я перепрыгнул через забор и подбежал к ним, резко отстранил мужчину. Это оказался судебный следователь Селевин ¹² .

- Позвольте, - возвысил он голос, - вы кто такой?

- А вот, пожалуйста, в караульное помещение, мы с вами объяснимся. Селевин поправил фуражку и, придвинувшись ко мне вплотную, проговорил:

- Вы караульный начальник? Будьте любезны, прикажите вашим солдатам усадить эту женщину в карцер до утра: причину ареста я вам объясню.

Солдат мне звать не пришлось - женщина сама пошла за нами. При свете лампы я разглядел ее: это была молоденькая, тонкая барышня с свежим лицом, в голубом шелковом платье; на огромных белокурых волосах воздушно покачивалась черная шляпа. Белые перчатки и элегантный зонтик, который она небрежно перекидывала из руки в руку, как-то неуловимо придавали ей вид курортной беспечной девицы.

Она приподняла лицо и оглядела нас без всякой боязни: я заметил - ее синеватые глаза выжидательно поигрывали.

- Ну, голубушка, присядьте, - сказал ей Селевин. Девица безмолствовала. Мы вышли с Селевиным на улицу, он, торопясь, доложил:

- Две недели я выстерегал ее и, наконец, застукал.

- Кто она, и за что вы арестовали ее? - спросил я.

- Ее фамилия Дитман, она местная коммунистка. В бытность здесь первых белых отрядов в 1918 г. она за ними наблюдала, а когда Митаву забрали красные, она выдала чекистам из оставшихся в городе белых около 300 человек: все они были расстреляны. Я следил за ней долго, сегодня мой офицер (он ухаживал за ней месяц ради этого) договорился с ней до хорошей откровенности. Как видите, я зацапал ее в ту самую минуту, как она возвращалась со свидания...

- Что это значит, "до хорошей откровенности"? - спросил я. Селевин уклончиво ответил:

- Девочка она неглупая, но, знаете, со всяким может случиться беда, если неумело играть в любовь.

стр. 13

---

Я выразил недоумение. Селевин пожал плечами, как бы в свою очередь выражая сожаление, что не может всего рассказать, и тихонько произнес мне в ухо:

- Завтра утром я произведу допрос, вы уж продержите ее благополучно до моего прихода (он подчеркнул слово "благополучно" и почему-то хитро улыбнулся). Мне это не понравилось, я ответил:

- Г. Селевин, вы, конечно, оставите у меня записку с полным обозначением имени девицы и причины ее ареста.

- Записку? Я думаю, это будет лишним.

- Вы думаете? В таком случае под арест я ее не принимаю. Селевин замигал серыми неприятными глазами и сухо проговорил:

- Если вам угодно - я оставлю требуемую записку.

- Пожалуйста... Вы, разумеется, изложите в этой записке и вашу просьбу на имя караульного начальника принять арестованную на гауптвахту?

Мы зашли в караулку. Селевин нервно стал выводить на клочке бумаги строки, искоса поглядывая на бессловесную девицу. Та равнодушно зевала, нагло постукивая концом зонтика о туфли. Откланявшись, Селевин ушел. Девицу я приказал отвести в карцер. Она игриво сверкнула глазками и вдруг сделала сердитое лицо.

...На рассвете мне доложили, что барышня упала с нар на цементный пол, катаясь в схватках, и вся посинела.

Я подошел к карцеру и заглянул в маленькое окошечко: действительно, она лежала на полу, юбки ее были отброшены выше колена, обнажая маленькие ножки в серых прозрачных чулках. Вся она как-то уродливо скрючилась, растрепались обильные волосы, которые почти закрыли ее лицо.

Я приказал открыть дверь; вместе с солдатами мы уложили ее на нары, после чего я вызвал доктора. Осмотрев ее внимательно, доктор шепнул мне лукаво:

- Бабенка прикидывается, я дал ей нюхнуть спирту - сразу очнулась. Уж и облила она меня взглядом, точно раскаленным оловом! Ну, прощайте. Ежели будет биться и крючиться - не тревожьтесь. Я загляну еще раз.

И, покашливая, выбежал.

Барышня лежала спокойно до прихода Селевина. Наверху, над караульным помещением была его канцелярия. Придя около 11 утра, он вызвал ее к себе в кабинет. В одиннадцать, сменяясь с дежурства, я передал ее новому караулу.

Уже у ротного помещения караульный унтер-офицер, виновато поглядывая на меня, проговорил, осклабясь:

- Эх, г. капитан, и барышня же... Когда переносили ее на нары, у меня даже руки задрожали, до чего хороша...

- Да что ты?

- Ей бо-о... Да невжели она коммунистка? От, беда - хоть не ходи до проклятых бабьев.

И с притворной злобой отплюнулся.

30 июня.

У кн[язя] Ливена совсем небольшой отряд (1200 - 1500 человек). Орудий - 2 (легкие, 3 д[юй]м[овые]), пулеметов до 12 (Максима, Кольта и Гочкиса). Офицеры его щеголяют по улицам в фуражках с синим околышем - эту форму они придумали для себя недавно. Все они смотрят на нас с легкой неприязнью, совершенно, впрочем, непонятной.

Кажется, они готовятся к отъезду на фронт ген[ерала] Юденича. Оттуда благоприятные вести: войска Юденича крепнут, в редких стычках с красными бьют их; морально - сильны, и есть много веских оснований верить, что боевые действия (наступление, к которому он готовится) будут выиграны у большевиков.

В Митаве летают слухи, что, вероятно, мы последуем примеру ливенцев - что-то не верится.

стр. 14

---

Вермонт болен. Я зашел к нему за некоторыми справками. Рассказал про девицу Дитман.

- А я ее знаю... Хорошенькая, черт ее возьми, Линицкий!

- Чего изволите?

- Ты знаешь эту... синеглазую девочку Дитман?

- Какую? Ах... так точно...

Оба они чему-то рассмеялись. Я сообщил, что в городе есть слухи о нашем отъезде к ген[ералу] Юденичу. Вместо ответа Вермонт ткнул пальцем в карту, висевшую над его постелью.

- Туда? - указал он на Петроград, - нет-с, я пойду с моими солдатами на Москву. Мне нужно главное гнездо коммунистов - Белокаменная. А Петроград что? Его взять нетрудно, в два счета... Правда, Линицкий?

Адъютант переступил с ноги на ногу и, покручивая ус, ответил:

- Так точно, г. полковник. Где легко бороться, там немного заслуги. Я вышел от них с чувством мутным и тягостным.

Вечером сегодня в город прибыла немецкая рота; она прошла куда-то на окраину для расположения в казармах. Справлялся в штабе - говорят, что это рота "Железной дивизии" майора Бишова. Дивизия эта вела здесь борьбу с большевиками с самого начала возникновения в Прибалтике белого движения (отряды - кн[язя] Ливена, полковника Родзянко и др.).

3 июля.

Ночью слышался грохот по улицам и чьи-то крики. Утром выяснилось, что в Митаву привезли артиллерию и два броневика. Мимо нашей квартиры прошумел огромный грузовой автомобиль - даже окна звенели от содроганий мостовой.

Это привезли обмундирование для пластунского батальона (N 1). Кстати, с завтрашнего дня он переименовывается в 1-й пластунский полк. Решено настойчиво пополнять его ряды, чтобы создать настоящий полк, а не "списочный".

Наряду с этим дневником, пишу подробную "Историю" возникновения нашего отряда (с Киева, почему отряд носит наименование "имени гр[афа] Келлера" ¹³ - посвящен его памяти) и постепенного его развития до настоящего дня. К "Истории" подшиваю все фотографии, пояснительные записки, телеграммы, письма, которые хоть чем-нибудь способствуют зарождению идеи создания отряда в Митаве. Уже догоняю "события". Сказал об этом Вермонту. Он заинтересовался, известна ли мне его деятельность в Киеве. Не дождавшись ответа, рассказал о себе - более подробно, впрочем, чем я знал.

Работал он в союзе "Наша Родина" вместе с герцогом Лейхтенбергским, адвокатом Акацатовым, полковником Чесноковым, полковником Потоцким и др. Средства герцог выискал большие, и они приступили к вербовке Южной армии. Местом ее концентрации выбрали Богучарский уезд (Воронежской губернии), отбитый атаманом Красновым у большевиков. Вербуя добровольцев в Киеве, они слали их туда партиями (сорганизовав таким образом два полка).

Сам Вермонт занимал должность начальника контрразведки Южной армии; Потоцкий был в отделе вербовочном; полковник Чесноков работал разно, больше по хозяйственной части.

Ранее этого (до Киева) Вермонт, оказывается, жил в Житомире (это мне было неизвестно), где он часто встречался с офицерами немецкого Генерального штаба, вздумал организовать офицерский отряд.

Так как ему хотелось организацию (при общей зыбкости русских событий) сделать крепкой, со средствами и морально поддержанной большими авторитетами, он написал на имя императора Вильгельма ¹⁴ прошение, в котором подробно изложил свою покорную просьбу (о средствах) и план организации. Прошение было послано в Берлин, но ответа на него Вермонт так и не получил. Во всяком случае - меня заметили, где надо (сказал Вермонт).

Деятельность вербовочного бюро закончилась крахом. Стремительно надвигался Петлюра на Киев с своей буйной ватагой, средства истощались,

стр. 15

---

среди союза "Наша Родина" возник раскол, и он расползался по всем швам. Краснов в это время принял чересчур близкое участие в судьбе двух полков, и они порвали с союзом. А когда Киев был взят Петлюрой, все за тем рассыпалось как песок. Вышло даже так, что многие (не бесследно, однако) исчезли с приличными суммами в карманах.

Вермонт намеками почти никогда не говорит, а фамилий этих гг. деятелей не называл. Судя по характеристикам, которые он давал своим сотрудникам, к числу последних принадлежит юркий полковник Чесноков...

При Петлюре Вермонт был дважды арестован, на третий его усадили в Музей ¹⁵ . Спустя несколько дней его приговорили к расстрелу. Однако за два часа до казни его вывезли оттуда, и в эту же ночь с группой офицеров и генералов он катил к германской границе. На станции Клинца на поезд напала разъяренная толпа мужиков. Эшелон растерялся, но Вермонт (по его рассказу) сохранил присутствие духа, забрав в свои руки водительство эшелоном; это подействовало на молодежь подкупающе; с этой ночи за Вермонтом установилась репутация необычайно дерзкого (он в открытую бранил генералов) и твердого офицера. Эшелон не пострадал и благополучно ушел из- под занесенных дубин и щелкающих винтовок.

Живя в Германии (лагерь Зальцведель), Вермонт часто ездил в Берлин, где по счастливой случайности встретил офицера Генерального штаба (немецкого), кап[итана] R-e, который и посодействовал ему в получении разрешительной грамоты на организацию отряда в лагере (с тем чтобы потом с ним отправиться в Прибалтику). Собирая охотников в Зальцведеле, Вермонт не упускал из виду и центра: в Берлине в один из своих приездов он познакомился с представителем ген[ерала] Деникина - кап[итаном] Непорожным. Последний обещал ему сотрудничество.

К началу мая этого года упорно собранный Вермонтом отряд скрепился, разработан был план будущего разворачивания в "настоящий" отряд, а 14 мая из Зальцведеля в Митаву выехал первый эшелон.

Митаву избрали потому, что она лежит на кровобьющей артерии, уходящей в Германию, откуда должно было происходить главное питание, и вполне удобна для временной спокойной организации. Впрочем, соображений было много. Таково начало. Мальтийский крест на белом поле - это знак "крестоносный", так как весь свой путь прошлый (киевский) сочли крестным, и весь будущий (здесь, в краях, где когда-то жили рыцари) предполагают пройти под белым ограждающим крестом терпения и неутомимой борьбы.

Так было мне нарисовано Вермонтом; если те внутренние теплые тона, которые проникали его рассказ, лягут в основу его задач (я отбрасываю все другие элементы - саморисовка, легкомысленный задор и т. п.), дело может принять серьезные, ценные формы; и результаты не замедлят сказаться.

4 июля.

Осведомительный политический отдел в том виде, как он существует теперь, учреждение довольно нелепое. Сегодня зашел нарочно и потребовал некоторых справок - видимо, обо мне знали: дали без затруднений. Тут же работает и культурно-просветительная секция. Мне любезно предоставили для ознакомления отпечатанные воззвания к красноармейцам, которые секция намеревается в ближайшее время сбрасывать с аэроплана в черте расположения красных войск.

Составлены пошло, крикливо, без необходимой серьезности и обоснований. Я обратил на это внимание сидящего там поручика Гуаданини.

- Да, да.., но ведь это ничего, - сказал он, - они все поймут.

- Поймут-то поймут, но поверят ли?

Гуаданини пожал плечами - не моя, мол, вина. ...Зашел на минутку к Ремеру, начальнику осведомительного политического отдела. Поделился с ним впечатлениями относительно только что виденных воззваний. Он возражал весьма осторожно, видимо, нащупывая мои мысли; при этом хитро поблескивал узкими глазками из-за пенсне. Говоря, кривит ехидно рот и насмешливо постукивает пальцами по столу. Приглядишься - и видишь,

стр. 16

---

что это гнутая ящерица. По-моему, он занимает пост не по себе. Однако я уверен, что при всех перемещениях служебных лиц он пойдет вверх, а не вниз.

...Завтра я назначаюсь дежурным по гарнизону - придется объезжать весь город, проверяя посты: они раскиданы положительно по всем углам и закоулкам.

6 июля.

По городу трубят о счастливой звезде Вермонта: сегодняшней ночью на него совершено покушение - к счастью, неудачное. И надо же этому случиться - в мое дежурство!

Вышло это так: около 12 ночи я, подходя к помещению гауптвахты, заметил, как в окне при желтом свете лампы метались испуганные лица солдат, о чем-то горячо переговаривающихся. Услышав мои шаги, они выстроились для встречи, и в ту же минуту начальник караула, подойдя ко мне с ночным рапортом, тревожно стал докладывать: "...Во время дежурства, в половине 12-го случилось происшествие: из сквера, расположенного напротив квартиры командующего отрядом, брошена в окно его спальни бомба. Упав на мягкую землю у самого подоконника, она не разорвалась. Часовой Земенко схватил ее и бросил в канал, после чего сигнальными свистками вызвал караул".

Уже в форме рассказа караульный офицер поведал о том, что еще с вечера якобы кто-то из солдат заметил маленького сухопарого господина в худом пальто, шагавшего по скверу. Он подозрительно косил глаза на окна Вермонта и притворно откашливался, когда мимо него кто-нибудь проходил. Будто видели, как он шептался с таким же человеком за церковью (в сквере же); в сумерки он куда-то исчез.

- Когда мы прибежали, - сказал офицер, - мы уже никого не нашли. Около пяти утра я зашел к Вермонту. В легком шелковом халате он уже сидел в кресле и чистил ногти.

- Приветствую, капитан, - крикнул он беззаботно.

Я рассказал ему о ночном происшествии. Ни малейшего впечатления. Выслушав до конца, он скривил губы и прошелся по комнате. Потом быстро распахнул окно на улицу, выглянул туда; часовой брякнул ружьем.

- Здравствуй, молодец!

- Здравия желаю, г. полковник!

- Ну что, говоришь, убить хотели вашего командира?

- Так точно, да Бог миловал.

- Со мной всегда Бог. А как ты думаешь, молодец, убьют меня в конце концов?

- Никак нет, - гаркнул солдат.

- Э, душа моя, убьют - другой найдется Вермонт. Так или иначе, а в Москве мы будем. Правда, дружище?

- Так точно.

Это становилось уже театральным. Из глубины комнаты вышел заспанный Линицкий. Еще в дверях он изобразил на лице испуг, сменив его вдруг радостью.

- Ах, сволочи...

Вермонт задорно оскалил зубы и выругался.

- Что, Линицкий, шевельнулась, брат, душа? Плохо они знают Вермонта: на него нужны двенадцатидюймовые пушки.

Он щелкнул пальцами (мастер!) и, выглянув в сонную улицу, громко свистнул, потом сказал часовому:

- Подойди ближе, голубчик, дай твою руку - вот тебе моя. Передай всем твоим товарищам, что ни один из вас со мной даром не погибнет. Слышишь? Ни один! А убить меня нашим врагам не удастся. Видимо, солдат растерялся: слышно было глухое бормотанье.

...Поверить в искренность покушения какого-то чудака я не могу. Что-то темновато.

стр. 17

---

9 июля.

Штабы и разные управления нарастают с непостижимой быстротой: появился штаб железнодорожной роты, управление инженерно-строительной роты, рабочей роты и т.п. С каждым днем через вербовочное бюро в Берлине (кап[итан] Непорожный) к нам прибывают офицеры и солдаты разных родов оружия - саперы, железнодорожники, артиллеристы, авиаторы, пехота.

Один из наших полковников (Вольский) послан в Шавли для открытия вспомогательных вербовочных бюро. В настоящее время число их доходит до одиннадцати. Средства на это отпущены огромные. Кстати, жалование мы получаем - т[ак] наз[ываемые] Ostgeld; солдаты до 10 мар[ок], офицеры от 10 [до] 50 мар[ок] в день. Кухня у нас немецкая - невкусно, но сытно. Каждый день к казармам подкатывают грузовики, отмеривают "порции" для роты или батальона и катят дальше.

Солдаты довольны. Офицеры все жалование спускают по ресторанам и кафе, отчего вид у многих остается по-прежнему притертым. Немецкие мундиры надо непременно перешивать - без этого они мешковаты. Вермонт возмущается тем, что офицеры много пьют: вчера за это долго распекал на улице одного из них.

...Ливенский отряд, действительно, готовится к отъезду на фронт Юденича.

Полковник Вырголич, кажется, отделяется от нас (у него небольшая группа). Впрочем, он с самого начала держит себя как-то самостоятельно. Вермонт на него поглядывает косо:

- Без меня у него ничего не получится.

Эта самоуверенность - главная черта его; мне кажется, что она иногда принимает форму непонимания и, тем не менее, все привыкли слушать Вермонта (за исключением мягкого полковника Потоцкого, который тоже "слушает", как безукоризненного, делового начальника с бравой, решительной душой). Вермонт на этом выедет.

12 июля.

Митава накаляется, буйно закипает настоящей жизнью веселого гарнизона. По вечерам ее улички густо забиваются говорливыми толпами солдат, офицеров, девиц.

В парке до утра гремит музыка, оркестр, очень часто замелькали косынки сестер милосердия.

Я заметил, что не только лазареты (они тоже возникают и развиваются) заполняются неисчислимым количеством женщин, но и все штабы и канцелярии. Куда ни зайдешь - всюду слышишь их звонкий смех, выстукивание на машинке, шуршание платьев.

Канцелярщина медленно, губительно затопляет военную организацию; присутствие женщин перегружает наш корабль. Я обратил на это внимание Вермонта.

- Дорогой, не могу отказать хорошенькой женщине, когда она просится на службу, - таков его ответ.

Если на этих рельсах покатимся дальше - верный проигрыш. ...Вечером произошел скандал в кафе "Elite". Пьяные офицеры, раздвинув столы в огромном зале, сбились в кучу и громогласно запели: "Боже, царя храни..."

Какой-то подвыпивший штатский запротестовал; среди офицерства крикнули: "Большевик, агент..."

Началась свалка. Штатского куда-то убрали. В эту минуту в кафе вошел с адъютантом полковник Потоцкий. Резким, категорическим тоном приказал не бесчинствовать, на что офицеры ответили покорностью.

Сегодняшний приказ по бригаде гласил: "...Озорство это губительно; то дело, для которого мы сюда пришли - рухнет с позором, если все наши привычки и капризы мы будем выносить на улицы и в рестораны. Сдержанность, самообуздание - вот главное условие нашей работы; внимательное отношение к обывателю повлечет за собой доверие с его стороны к нашим

стр. 18

---

целям и задачам, а устранение всяких общественных безобразий, вроде сегодняшнего, есть залог нашего морального успеха. Впредь все воинские чины вверенной мне бригады, замеченные мною в нетрезвом состоянии, будут мною передаваться военному суду". (Приказ N 143, 12 июля.) Подействует ли это - увидим.

17 июля.

Контрразведка работает успешно. По рассказу Линицкого (я не был за эти дни у барона Фрайтага), ею изловлен один из организаторов Мюнхенского восстания ¹⁶ , русский коммунист Славутинский. Потом еще какой-то красноармеец Рождественский (из Вологды). Оба они в тюрьме - ждут суда.

- Безусловно, эта сволочь будет расстреляна, - утвердительно сказал Линицкий. Я спросил:

- А обвинения не ошибочны? Линицкий зловеще усмехнулся:

- Мы с Селевиным сделаем так, что не будут ошибочны. Что ему возразить?

Вермонт переехал на другую квартиру - это большой, просторный дом на Почтовой улице. У дверей, как и на Константинове кой улице, торжественно побрякивают ружьями часовые, а напротив, через улицу, под угрюмыми колоннами большущего дома бродит юркий господин в штатском, пугливо- зорко вглядываясь в окна квартиры Вермонта. Это - человек из охранки.

Кстати, приехавший с нами чиновник Корчинский тоже поступил в охранку (полностью она называется - Личная охрана командующего). Корчинский живет в моей комнате; целыми днями почти не бывает дома. Возвращается поздно и почти всегда угрюмо-сосредоточен, занят какими-то мыслями. Небритый вид делает его похожим на городского хулигана.

22 июля.

Позавчерашним приказом (N 151, 20 июля) бригада переименована в дивизию, а сегодня Линицкий сообщил, что дивизия скоро переименуется в корпус. Что-то быстро; соответствует ли состав войск наименованию... дивизия, корпус, а там - как знать? - и армия... Проверю статистические данные.

Штабс-капитан Марков утверждает, что общая численность войск равняется 12 000 человек (разумеется, с немецкими ротами "Железной дивизии", которая разместилась в ближайших к Митаве мызах и деревнях). Если так, то переименоваться в корпус можно при теперешних условиях. В конце концов, "именование" играет ли роль?

23 июля.

Газета "Призыв" (издается в Берлине полковником Винбергом) до сих пор печатает ряд острых статей по поводу покушения на Вермонта. Она - резко реакционная, проповедует "жидоизбиение" и целый ряд кровавых мер против коммунистов и большевиков.

О Вермонте заговорили; немецкие газеты отмечают его удивительную организаторскую способность и психологическую власть над солдатами, которые "слепо верят ему, как честному, смелому вождю". Вермонт сияет.

В осведомительном политическом отделе с утра до вечера пишут сводки, подбирают вырезки из многочисленных газет, комбинируют сведения о Красной армии и политических тенденциях в ее рядах. Все это аккуратно приносится на квартиру Вермонта каждое утро. Читает он главным образом то, что касается его лично. Иногда я просматриваю весь этот сумбурный ворох бумаг: признаться, вся эта работа без толку.

Вырголич выехал с своей частью в Шавли - решил, что с Вермонтом ему не сконкурировать. Однако связь с нами сохраняет путем переписки и обмена приказами. Работа у него закипает.

24 июля.

Приезжала к Вермонту (из Риги) комиссия от англичан для ознакомления с деятельностью "русского отряда". Вермонт прикинулся больным и

стр. 19

---

принял ее у себя на дому, а не в штабе (не знаю, для чего это ему понадобилось).

В разговоре с английским капитаном Райт[ом] (говорит по-русски) Вермонт подчеркнул, что на фронт выйдет не раньше, чем имея 50-тысячную армию, хорошо обмундированную, сытую, снабженную оружием и всеми техническими средствами.

Капитан Райт указал, что все это они могли бы ему дать при условии, если Вермонт пообещает перевести свой гарнизон в Ревель, вообще в Эстонию.

Вермонт ответил уклончиво. Комиссия уехала ни с чем, получив, однако, впечатление, что работа в Митаве принимает громадные размеры.

Не знаю - нарочно ли это было устроено, или это совпадение, но перед глазами комиссии, мимо окон Вермонта, прошли три блестящие пластунские роты с маленьким флагом, выказав "командующему" ослепительное внимание. Увидя его у окон, они отдали ему честь, гаркнув на его приветствие громоподобное: "Здравия желаем, г. полковник!"

По отъезде комиссии Вермонт сказал мне:

- Видите... я их заставлю считаться со мной. О, они меня плохо знают!

25 июля.

В Митаву приехал полковник Чесноков. Вермонт расцеловал его среди улицы, где встретился с ним, и дружески похлопал его по плечу. Вечером сознался мне, что "собственно Чесноков не заслуживает хорошего назначения, но ради приятельского расположения дам уж..."

Службу в роте я оставил: приходится ежеминутно отрываться от строевых занятий для работы в штабе. Это затрудняет и полковника Кочана: полуротный у него есть (по списку), а на лицо - я отсутствую.

26 июля.

Познакомился с Чесноковым. Плутоватые серые глаза и весь он какой-то гнущийся, осторожный, расчетливый. Говорит с легкой насмешечкой, но весьма мягко.

Вермонт назначил его начальником своей личной канцелярии (которую назвал "походной"), меня - секретарем (и, следовательно, по-прежнему историком).

Чесноков любезно улыбнулся, пожал мне руку и скороговоркой сказал:

- Вы, капитан, уже написали что-нибудь? - И, не дожидаясь ответа, обратился к Вермонту:

- Капитану и про Киев известно?

- Да, я ему все рассказал.

Чесноков мигнул глазами и шепотом заговорил о чем-то с Вермонтом. Я отвернулся.

Из Берлина от полковника Винберга приехал гонец - корнет Попов (литературный псевдоним). Настоящая его фамилия - Шабельский-Брок ¹⁷ . Просил у Вермонта денег для газеты - ему отпустили 6000 герм[анских] марок.

Я расспрашивал его про Берлин, про отношение германской общественности к нашей деятельности, о русских эмигрантах. Попов отвечал желчно - видимо, настроен недружелюбно ко всему, что вне сферы его наблюдений. Весь он какой-то нервный, щеки его подрагивают, и глаза приметно мутнеют. Он часто срывается с места, поправляя кинжал на боку.

- Пишите, капитан, что-нибудь в нашу газету, - попросил он меня на прощанье.

27 июля.

Задумал пьесу ¹⁸ из борьбы красных и белых, сегодня написал первую сцену. Эта вещь будет вне всякой агитации и вообще какой бы то ни было тенденции.

Название пьесы (кажется, неудачное) "К свету".

...Встретил мичмана Протопопова в маленьком кафе на Большой улице. Рассказывал частности об их скудной жизни в Зальцведеле, об интригах тех

стр. 20

---

генералов, у которых не хватало душевных сил скрепить вокруг себя молодежь, которая поэтому явно и чистосердечно от них отшатнулась, обратясь к Вермонту. Из киевской эпопеи передал об одном из моих начальников (полковнике Чеснокове) любопытный факт - будто бы он, очутившись каким-то образом (с поручением ездил, что ли) в заштатном городке Белополье (Харьковской губернии) продал там кому-то чужой сахарный завод по подложным документам, выручил от этой продажи крупную сумму.

- Из союза "Наша Родина" он тоже взял кое-что, - добавил мичман. Если это так, то... нехорошо будет.

Слышу через открытое окно на улице настоящий гром музыки и барабана, прорывается густая немецкая песня. Должно быть, пришли добровольческие пополнения. К нам в отряд почти каждый день вступают добровольно на службу отлично снаряженные, крепно слаженные немецкие роты. Они вливаются в ряды "Железной дивизии" или существуют вполне автономно, подчиняясь только служебным приказам нашего штаба (не хозяйственным).

Так как они не умеют читать русского текста, то штаб им переводит приказы на немецкий язык. Завидя Вермонта, пролетающего на автомобиле по городу, они удивительно подтягиваются, крепко "геометрически" приветствуя его. Вермонт на днях сказал:

- Ручаюсь головой, что с ними возьму Москву.

29 июля.

Видел Кочана: настроен уныло, заметно разочарован.

- В чем дело? - спрашиваю. Махнул рукой.

- Покучивают наши... разве вы не знаете, что скандалы один за другим разыгрываются?

Да, я это знаю. Спрашиваю:

- Ну так, но где же лекарство?

- У начальства. Лекарство простое - гнать эту бродяжную шваль вон из частей или расстрелять одного-двух для примера.

Что говорить - лекарство горькое, но, пожалуй, единственное.

1 августа.

Переименовались в "Западный добровольческий имени гр[афа] Келлера корпус" (приказ N 162, 31 июля). Звучит внушительно; кстати, и состав теперь как людей, так и наличного военно-технического материала соответствует наименованию - корпус.

В моей "Истории" я привожу подробные статистические данные о количестве людей, аэропланов, машин, орудий и т. д. Общее же число людей - 21 600 человек.

Целый день сегодня во всех учреждениях корпуса звучит: "Доложить командиру корпуса". "Разрешено командиром корпуса". "Затребовано командиром корпуса".

Видимо, эти слова произносятся с весьма ощутительным содержанием: раз командир корпуса, значит, есть таковой (корпус), есть сила, а следовательно, найдутся и возможности применить эту силу к чему-нибудь серьезному и - как знать? - может быть (и даже непременно), полезному. Только не ошибаюсь ли я? Многие ли хотят "применять силы к чему-нибудь", да еще "полезному", кроме разве рьяного устроения своего узкого интереса, своего "угла"? Наблюдаю полковника Чеснокова: суетлив до самоизнеможения - все заботится о своем именно "угле". И разве он один таков в корпусе?

3 августа.

Штабы окончательно забиты женщинами; сегодня и к нам в личную канцелярию командира корпуса пришла с запиской от Вермонта робкая, точно запуганная девица А. (латышка). Ее, конечно, приняли. Она хорошенькая, черноглазая, с крохотными ручками и вздернутым носиком. Я вспомнил: "Не могу отказать хорошенькой женщине..." Плохо кончится...

4 августа.

Линицкий торжественно объявил:

стр. 21

---

- Вчера ночью Славутинского (коммуниста) расстреляли по приговору суда. К сожалению, Рождественского освободили... Все доброта командира корпуса. Пришла к нему невеста Рождественского, стала просить - уступил. Выдал ей записку - ну и отпустили...

Я знал, что Рождественского обвиняли в том, что при обыске у него нашли значок красной офицерской школы - пятиконечную звезду. Он объяснил чистосердечно, что во время пребывания красных в Митаве ему подарил эту звезду красный офицер.

- А вы думаете, что Рождественского надо было обязательно расстрелять? - спросил я.

- Обязательно.

- Ну и судия же вы!

Линицкий неопределенно мигнул глазами и начал рассказывать о расстреле Славутинского. Рассказ вышел нарочито запутанным, затуманенным, но сквозь эту запутанность я живо представил себе, как Славутинского ночью нарочно пустили пробежать через мост и в полутьме у самых перил выстрелом в затылок (это по суду-то!) сбили его с ног, а потом штыками сбросили в Аа.

Славутинский на суде сознался, что в Митаву он приехал с определенной целью помешать "белогвардейским затейникам". Это признание его занесено в протокол - для проверки я просматривал его.

...Предчувствую, что действия контрразведки, как щупальца, проникнут во все щели корпуса и митавской жизни; из лишней подозрительности мы сделаем ненужные промахи. Таковые уже были сделаны. Вчера, например, в парке я встретил девицу Дитман (арестованную когда-то Селевиным). Она - на свободе, разгуливает с немецкими офицерами, русских сторонится: имеет все основания не доверять им. Меня заинтересовало - каким образом она освобождена при наличии такого обвинения, если, разумеется, оно не без оснований. Селевин объяснил неохотно:

- Освободили немцы... попросили... привели доказательства... И нехорошо добавил:

- Кажется, служит у них в контрразведке. Это - не дурно. Какая-то путаница событий медлительно растягивает сети над Митавой, мне почему-то думается, что все мы ощущаем вокруг себя качание и зыбь общественно-политической почвы, но нарочно закрываем на это глаза.

Примерами могут служить стычки разной окраски с обывателями и солдатами- латышами. Эти безобразия подрывают все живые корни нашей организации. Начальство не только не потрудилось пригрозить виновникам репрессивными мерами, но в своих приказах даже не отметило этих явлений (один полковник Потоцкий не в счет).

7 августа.

1-й пластунский полк готов. Полковник Евреинов имеет сугубо независимый вид: у него даже появилась коляска. 2-й, 3-й и 4-й полки медленно, но тоже упорно пополняются. Части набухают как-то малозаметно, но значительно.

По городу каждый день громоподобно маршируют разные роты, распевая песни. Наиболее блестящий, весь какой-то острый, пугающий своей литой мощью, конечно, 1-й полк. Недаром Евреинов работает неутомимо, с рассвета до вечерней зари гоняя солдат на ученья. Ругается жестоко, буйно. Его почти все боятся. Результаты налицо. Одно нехорошо: Евреинов завел у себя в полку политическую разведку, это вносит неприятный запах в жизнь полка.

8 августа.

Сегодня ранним утром за городом нашли труп солдата 1-го полка. Переполох огромный. Контрразведка взялась за розыски, пока безрезультатные.

Вермонт разъярен - грозит перестрелять половину населения Митавы, если подобное явление повторится. Странно, что сам Евреинов к этому убийству совершенно равнодушен, ни малейшего огорчения или возмущения.

стр. 22

---

Артиллерия корпуса усилилась. Сегодня с границы прибыли две легкие батареи и одно тяжелое орудие.

Управление корпусной артиллерией поручено напористому, энергичному ген[ерал]-майору Арцышевскому, холостяку, балагуру. Вчерашним приказом он назначен, а сегодня в штабе уже поговаривают о передаче этой должности ген[ералу] Альтфатеру.

Вечером был в казино - почти все комнаты заполнены немецкими офицерами воинских частей, находящихся в Митаве (и вокруг нее). Пьют вино, шумно разговаривают. В биллиардной гремят шары, раздается громкий, сухой смех.

К нам - вежливы; с теми из нас, кто умеет говорить по-немецки, охотно делятся соображениями относительно выступления на фронт.

Необычайно заинтересованы действиями Колчака на Волге и Деникина на юге. Просят подробно осветить им военную обстановку борьбы добровольцев на этих участках.

Прислушиваюсь к отзывам наших солдат и офицеров о содружественной деятельности с немцами - все говорят, что эта деятельность гарантирована от всякой шаткости или предательства.

Вглядываюсь в немцев - верно: уж очень они серьезны, сосредоточенны, правдивы.

11 августа.

Полковник Чесноков сообщил, что скоро перейдем в новое помещение, на Церковную, 5. Это угрюмое, темное здание в узенькой уличке, недалеко от моста. Настоящий дворец.

Чиновник Корчинский перешел в контрразведку. Вчера, вернувшись поздно ночью, полушепотом рассказал мне, что сделали первое серьезное дело... Какое дело - умолчал. Надо будет навестить барона Фрайтага, расспросить.

Я вполне убежден, что Корчинский способен на преступление. Если он занимается темными делами (в контрразведке при желании можно избегнуть этого), я попрошу его уйти из моей комнаты или переменю сам квартиру.

Корчинский сообщил, что Селевин оставил должность судебного следователя и получил другое назначение - начальника "личной охраны командира корпуса". То-то я замечаю его частые полутаинственные визиты к Вермонту.

Видимо, кипучее развитие деятельности корпуса не в шутку беспокоит англичан - сегодня к нам приходили два гонца от ген[ерала] Марча. Зайдя в приемную, я увидел двух английских офицеров в элегантных френчах, широких галифе и в кожаных поясах с наплечными ремнями. Они терпеливо ждали Вермонта, пока он объезжал батальоны и лазареты (он часто это делает теперь, находя, что его глаз "подшибает шатию-братию на энергичную работу"). Вернувшись, он принял англичан торжественно и сухо в своем огромном кабинете. Они передали ему пакет от ген[ерала] Марча. Вермонт вызвал к себе начальника штаба корпуса полковника Чайковского и, ознакомившись с содержанием бумаги английского генерала, приказал написать ответ.

Ген[ерал] Марч приглашал Вермонта в Ригу на 27 авг[уста] на военно- политическое совещание представителей Литвы, Латвии, Эстонии и Польши и ген[ерала] Юденича "по многим вопросам, требующим неотложного разрешения", как стояло в письме (текст - английский).

Полковник Чайковский составил ответ - краткий: "Ген[ералу] Марчу. На ваше приглашение принять участие в военно-политическом совещании в Риге 27 августа с.г. настоящим извещаю, что таковое принимаю и в назначенный день с моим начальником штаба прибуду".

Подписав ответ, Вермонт передал его офицерам и деловито откланялся. Кажется, судя по выражению их лиц, внушительная обстановка штаба произвела на них впечатление.

14 августа.

За работой в штабе не успеваю заносить в дневник всего, что происходит в корпусе. "Историю" веду холодно, без всяких лирических отступлений - это скучно.

стр. 23

---

...В корпусе произошло важное событие: предан военно-полевому суду за нарушение дисциплины первый солдат-доброволец.

Фамилия его Московенко. Случилось так: стоя на часах у дверей штаба, Московенко зазевался и вовремя не отдал чести входящему в штаб Вермонту. Тот сделал ему замечание. Обычная форма его замечаний всегда такова: "Послушай, зевака, ты где - на службе или у бабы в гостях?" Солдат теряется, потом отвечает: "На службе, г. полковник!" - "Так гляди в оба: не люблю, когда солдат распускает губы и прячет глаза в карманы. Слышишь, пистолет?"

Суровое выражение лица Вермонта полуосвещается зыбкой усмешкой, и, трепля солдата по щеке, он уже говорит успокоительно: "К девке пойдешь - отдохнешь от службы, а здесь, брат, ухо держи на ветру. Понял?" - "Так точно!" - "Молодец!" - "Рад слушаться, г. полковник!"

Вермонт вскидывает на солдата ободряющий взгляд и уходит. А здесь было несколько иначе: Вермонт молча погрозил пальцем зазевавшемуся Московенко и поднялся по лестнице в штаб. Минутой позже он вышел опять на улицу. Солдат вытянулся и отдал честь. Еще через минуту Вермонт опять входил в штаб - солдат, глядя на него, очевидно, забыл, что "начальнику надо отдавать честь до той поры, пока он не скажет "вольно"", и, конечно, "не вытянулся в струнку". Вермонт молча ушел наверх. В ту же секунду к Московенко подошел какой-то маленький человечек в штатском пальто и военной фуражке (какая грубая маскировка!). Подойдя, тихонько зашептал: "Это Вермонт?"

Московенко ответил ругательно: "А то кто же? Чего-то ходит и ходит мимо... честь ему сто раз отдавай... тоже..." - "А надоело, товарищ?" - "Да ну его к..."

Московенко внушительно выругал Вермонта и рассмеялся.

"А что, товарищ, я вот тоже хочу поступить на службу... да не знаю как... Начальство у вас плохое? Ну, скажем, Вермонт - плохой начальник?"

Московенко не успел ответить - Вермонт выходил на улицу. Московенко отвернулся, а человечек скользнул под колонну здания. Ну, а по смене с поста Московенко был арестован и в тот же день предан суду. Московенко долго, отчаянно рыдал.

Вчера вечером в сопровождении полуроты пластунов его вывели за город на поляну (по другую сторону Аа). Поставили у большого дуба, вырыли на его глазах яму и приготовились к расстрелу. Линицкий рассказывает, что это была "веселая картина".

Заходило солнце, и как будто нарочно было замечательно красное - точно кровь разбрызгивало по всему полю. Московенко стоял и плакал. Пластуны угрюмо молчали, глядя в землю. Командующий офицер "почему-то" медлил.

В эту минуту мы с Павлом Михайловичем (Вермонтом) подскакали верхом, - рассказал Линицкий, - офицер скомандовал "Смирно", и пластуны замерли на месте. Сделалось тихо, как в гробу. Только слышно было хныканье Московенко.

"Ну что, братец, не хочется умирать?" - спросил Павел Михайлович. А Московенко ревом так и залился. Павел Михайлович ко мне тихонько: "Как ты думаешь, Линицкий, расстрелять его или помиловать?" Я, конечно, посоветовал расстрелять; Павел Михайлович не послушал меня. Подозвал к себе Московенко, взял его за подбородок и сказал: "Я тебя прощу, моли Бога, что у меня такое сердце и я понимаю, что каждый хороший солдат нужен России. Ведь ты хороший солдат?" - "Не могу знать!" - ответил Московенко. Тогда Павел Михайлович продолжал: "Но смотри у меня, брат, служить так служить, нечего в дурачки играть - так и товарищам скажи. Слышишь?"

- Вы знаете, - продолжал Линицкий, - Московенко до того обрадовался, что голова затряслась и подогнулись колени. Так и отпустили его, раба Божия. Обратно с поля шли - песни пели... А мы с Павлом Михайловичем, дяденька (он меня часто почему-то называл дяденькой), до самой ночи летали за Аа по степи. Эх, и лошадка же у него, черт ее дери...

стр. 24

---

Примечания

1. См. мои очерки "Бескрестные могилы" ([Берлин]. Изд. "Труд". [1922J). - Примеч. автора.

2. Григорьев Николай Александрович (1894 - 1919) - штабс-капитан. В 1918 - 1919 гг. служил в Красной армии, командовал Украинской советской дивизией. В 1919 г. поднял мятеж, охвативший территорию Херсонской и Екатеринославской губерний. После разгрома бежал к махновцам, где был убит.

3. Raison d'etre (франц.) - основание, оправдание.

4. Мальтийский крест - символ Мальтийского ордена (1530 - 1798) - духовно- рыцарского ордена, имевшего резиденцию на острове Мальта. Черный Мальтийский термаламный крест (четырехконечный крест, каждый луч которого имел два острия) был избран в качестве нагрудного знака для участников отряда Бермонта-Авалова при его формировании из числа русских военнопленных в лагере Зальцведель - как символ того, что отряду предстоит крестовый поход по освобождению России от большевиков.

5. См. предыд. примеч.

6. Здесь и далее многоточия в оригинале.

7. Сокращение фамилии в оригинале.

8. Ливен Анатский - князь, ротмистр. В начале 1919г. организовал в Курляндии антибольшевистский вооруженный отряд. Вербовал русских военнопленных в Германии. Пытался подчинить себе русские вооруженные силы в Латвии и Литве, но был оттеснен Бермонтом-Аваловым. Части Ливена были переброшены в район Нарвы в распоряжение генерала Юденича. Вскоре Ливен уехал во Францию и его части распались.

9. Имеется в виду высадка французских войск в районе Одессы в декабре 1918 г. и их нерешительное поведение. Бермонт-Авалов писал в воспоминаниях: "Выступив, после долгих колебаний, с русскими добровольцами из Одессы, они в 40 верстах от города, под Колосовом потерпели поражение от большевистских повстанческих банд и бежали" (АВАЛОВ П. В борьбе с большевизмом. Глюкштадт-Гамбург. 1925, с. 50). Вскоре после волнений во французском флоте и в сухопутных частях в апреле 1919 г. французские войска были выведены из России; объединившиеся с ними антибольшевистские русские формирования были отведены на территорию Румынии.

10. Шварц Алексей Владимирович (1874 - 1953) - генерал инженерных войск. Во время первой мировой войны был генерал-губернатором Одесской губернии. В 1917 г. переехал в Петроград. Участвовал в организации обороны Петрограда во время немецкого наступления в феврале 1918 года. Пытался воссоздать независимые от большевиков вооруженные силы, вел с этой целью переговоры с представительствами Великобритании и Франции в Петрограде. Позже эмигрировал. В течение многих лет был профессором Академии Генерального штаба Аргентины. Воспоминания генерала А. С. Санникова "Одесские записи" см.: Вопросы истории, 2001, N 6.

11. Амэт (правильно Амэ) - французский адмирал. Командовал французским флотом на Черном море в 1919 году.

12. Впоследствии по приговору военного суда он был повешен. - Примеч. автора.

13. Граф Келлер, командовавший войсками Скоропадского в борьбе против Директории. Убит в дни взятия Киева украинцами. - Примеч. автора. Директория - правительство Украинской Народной Республики (ноябрь 1917 - ноябрь 1920 г.). Его возглавляли В. К. Винниченко, а затем (с февраля 1919 г.) С. В. Петлюра. Директория прекратила существование после окончания польско-советской войны 1920 года.

14. Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941) - германский император и король Пруссии в 1888 - 1918 годах. Был свергнут Ноябрьской революцией 1918 г.; жил в эмиграции.

15. Речь идет о задержании в Киеве и заключении в помещении Педагогического музея группы русских офицеров, отказавшихся признать власть гетмана Скоропадского. Через несколько дней офицеры были освобождены.

16. Имеется в виду Баварская Советская Республика, учрежденная в Мюнхене в апреле 1919 года. Коммунистическое правительство во главе с Э. Левинэ провело национализацию банков, сформировало Красную армию, установило террористический режим. Советская республика просуществовала три недели и в начале мая была разгромлена войсками центрального германского правительства.

17. Шабельский-Брок - убийца В. Д. Набокова. - Примеч. автора. Правильно Шабельский-Борк П. Н. - офицер-эмигрант, пытавшийся вместе с офицером С. В. Таборицким убить во время эмигрантского собрания 28 марта 1922 г. в Берлине лидера кадетов П. Н. Милюкова. Другой кадетский лидер, Набоков, оказал сопротивление и был застрелен. Покушавшиеся были приговорены к 12 годам тюрьмы, но в 1927 г. помилованы.

18. К моему огорчению, при постановке ее в Митавском городском театре контрразведка произвела среди публики аресты. - Примеч. автора.

стр. 25

© biblio.kz

Постоянный адрес данной публикации:

https://biblio.kz/m/articles/view/ПОЛИТИЧЕСКИЙ-АРХИВ-XX-ВЕКА-Документы-и-воспоминания