Первое военное Павловское училище

Должен откровенно сознаться, что отправился я в Павловское военное училище с большим неудовольствием и некоторым опасением.

В пехоте я служить не хотел; стремился попасть в инженерные войска. То, что мне не удалось попасть в Николаевское инженерное училище, задевало мое самолюбие, вызывало огорчение и, главное, конечно, совершенно несправедливое чувство какого-то озлобления к Павловскому училищу. Но... я сознавал, что виновен был сам, что все произошло оттого, что я слишком легкомысленно относился к учению.

Этот первый житейский урок, первое серьезное огорчение - послужило мне на пользу и заставило подтянуться. Чувство же опасения вызывалось слухами о чрезвычайной строгости и "подтяжке", которые царили в Павловском училище. Судя по рассказам, это училище представлялось мне каким-то дисциплинарным батальоном.

К 1 августа 1885 г. мы, выпускные кадеты, съехались в Полтаву и оттуда воинским эшелоном нас повезли в различные училища. Сначала нас всех доставили в Москву и на два дня устроили в Московском военном училище. Эти два дня нас водили показать московские достопримечательности. В моей памяти сохранилось лишь впечатление, которое произвел на меня Кремль. Я был просто подавлен красотой и размахом красавца-Кремля.

Оставив в Москве приятелей, зачисленных в Московское пехотное военное училище, мы двинулись поездом в Петербург.

При приезде в Петербург нас всех повезли в Павловское военное училище, откуда на следующий день развезли всех кадет по соответствующим училищам.

Я остался в Павловском училище и был зачислен в 3-ю роту.

Первые две-три недели я чувствовал себя плохо, боясь за каждый свой шаг и опасаясь суровых возмездий за каждую ошибку. Но приглядевшись, я увидел, что страшного ничего нет. Чувствовалась строгость, но требования были все разумные и отношения со стороны начальства были ровные и очень хорошие.

Жизнь потекла ровно и спокойно, хотя все время чувствовалось, что надо быть подтянутым. Я с глубокой благодарностью вспоминаю Павловское военное училище.

Дисциплина была строгая, но грубости совершенно не ощущалось. Нас приучали к порядку, к долгу и сумели внушить любовь и уважение к Царю и Родине.

Продолжение. См. Вопросы истории, 2001, N 1.

стр. 98

Военная практическая подготовка была поставлена хорошо, и Павловское военное училище выпускало в армию знающих и дисциплинированных офицеров. Недаром армия любила получать в свои ряды "павлонов". Науками нас не изнуряли, но то, что преподавалось, хорошо усваивалось.

Вспоминая училищное время, могу отметить только один недостаток: не было обращено должного внимания, чтобы нас сделать грамотными, а в этом была большая потребность, ибо многие из нас после кадетских корпусов были малограмотные, а некоторые и совсем не грамотные.

В Петербурге оказалось много родственников и знакомых моих родителей. Я пользовался этим и постоянно ходил то к одним, то к другим. Больше всего я любил бывать у Анны Николаевны Ронжиной, оба сына которой были моими большими приятелями. (Ваня был в Константиновском военном училище, а Сережа в Николаевском инженерном.) На Рождество и на Пасху я ездил к А. Н. Ронжиной в ее небольшое имение в Новгородской губернии, около ст. Акуловка. Помимо удовольствия проводить время с моими приятелями, я наслаждался там отличной охотой.

Лето 1886 г. я провел в Красносельском лагере и в Севастополь не ездил.

Оба года пребывания в училище прошли как сон. Оканчивая училище портупей- юнкером и имея хорошие выпускные отметки, я мог взять ваканцию в Одессу, в 11-й саперный батальон, но по желанию отца, хотевшего, чтобы я впоследствии пошел в Николаевскую инженерную академию, я решил перейти на 3-й курс в Николаевское инженерное училище.

Последний период моего пребывания в Павловском военном училище ознаменовался для меня двумя неприятными инцидентами, которые могли для меня окончиться очень плохо.

Первый инцидент произошел в церкви училища за несколько дней до выхода в лагерь. Шло воскресное богослужение. Я стоял на фланге своего взвода, около среднего прохода. Я совершенно не помню, чтобы во время богослужения я позволил бы себе какую-либо вольность; мне казалось, что я стоял хорошо и молился как следует.

Богослужение закончилось, и только тогда я увидел, что в церкви находится главный начальник военно-учебных заведений, генерал Махотин. Когда все подошли к кресту и затем стали на свои места в ожидании распоряжения разводить роты по своим помещениям, раздались громкие и резкие слова генерала Махотина: "Как фамилия этого дрянного портупей-юнкера?"

Все мы замерли, не смея оглянуться. Я был далек от мысли, что этот лестный эпитет относится ко мне.

Вдруг ко мне подбежал дежурный офицер и, сказав, что генерал Махотин говорит обо мне, приказал мне повернуться лицом к главному начальнику военно-учебных заведений. Пораженный, я быстро повернулся.

Махотин обрушился на меня потоком резких и грубых фраз. "Я покажу вам, как не молиться Богу, а рассматривать свои лакированные сапоги! Ваши портупей- юнкерские нашивки, ошибочно вам данные, вас не спасут! Я сниму с вас нашивки и не допущу, чтобы такой господин, как вы, был произведен в офицеры! Вы будете немедленно разжалованы и отправлены в полк простым солдатом!"

Затем генерал Махотин с пеной у рта обратился ко всему училищу, находившемуся в церкви, и сказал примерно следующее: "Я все время наблюдал за этим портупей-юнкером. Он ни разу не перекрестился, все время отставлял ноги и любовался своими лакированными сапогами. Так стоять и так вести себя в церкви нельзя. Я его проучу. Если в стаде заведется паршивая овца - ее выбрасывают. Из вашей среды я вырву и выброшу эту паршивую овцу. Ему никогда не быть офицером!"

Я стоял как громом пораженный, ничего не понимая. В этот момент я услышал спокойный, но грозный голос: "Простите, ваше высокопревосходительство, в церкви хозяин я, и я не могу позволить, чтобы в храме происходило то, что сейчас происходит. Я прошу вас отдать распоряжение о выводе юнкеров из церкви".

Я оглянулся и увидел около Царских врат нашего любимого старика- священника, который стоял с крестом в руке.

стр. 99

Обозленный генерал Махотин приказал разводить роты по своим помещениям, а начальнику училища немедленно собрать училищный совет, на котором будет присутствовать он, Махотин.

Священник сошел вниз, дал мне поцеловать крест и сказал: "Бог мне поможет, я ваш заступник".

Вернувшись в роту, мы все ждали последствий; я страшно волновался. Примерно через полчаса пришел ротный командир вместе со священником. Меня позвали в комнату дежурного офицера. Там мне объявили, что все благополучно кончилось и мне не угрожает никакая неприятность.

Впоследствии я узнал, что я всецело обязан заступничеству священника, который поставил вопрос ребром и Махотин согласился меня не наказывать.

Второй инцидент разыгрался во время лагерного сбора почти перед самым производством в офицеры моих товарищей и перечислением меня в Инженерное училище.

Была одна из последних стрельб. Павловское военное училище славилось хорошей постановкой стрельбы, и большинство из нас были хорошими стрелками. Напоследок моя рота хотела отличиться. На этой стрельбе я был начальником команды махальных (показывающих попадание пуль).

Перед проверкой офицером мишеней я заметил, что некоторые юнкера- махальные срывают куски бумажных мишеней с деревянных щитов и выбивают колышки, которыми были заделаны старые пробоины. Другими словами, приступили к явному мошенничанию. Я их остановил, но когда офицер, проверявший пробоины, заметил, что что-то неладно, и спросил меня, не допущено ли мошенничество, я, не желая подводить приятелей, ответил, что ничего незаконного не делалось.

Офицер проверил мишени и, убедившись, что мошенничество было, доложил об этом командиру батальона. Началось расследование. Всем нам грозило не производство в офицеры (а мне не перевод в Инженерное училище), а отчисление в строй простыми рядовыми.

Спасло нас то, что весь состав махальной команды состоял из юнкеров, бывших всегда на хорошем счету, и то, что само начальство не хотело поднимать крупной истории и подрывать престиж Павловского военного училища ¹ . Вся эта грустная история ограничилась "надиром плюмажа" и нравоучениями со стороны начальства.

Николаевское инженерное училище

После окончания лагерного сбора Павловского военного училища я поехал погостить на две недели в имение А. Н. Ронжиной, где предался моей охотничьей страсти. Тетеревов и белых куропаток было много, и я наслаждался. После окончания отпуска я явился в Николаевское инженерное училище.

Первое мое впечатление было то, что в Инженерном училище дисциплина была гораздо менее строгая, чем в Павловском; что отношения между офицерским составом и юнкерами были гораздо свободней и как-то более сердечны, а в классах отношение к преподавательскому составу более подходило к отношению между профессорами и студентами в гражданских высших учебных заведениях, чем между преподавателями и юнкерами в военных училищах.

Первое впечатление было просто непонятной для меня и странной распущенности. Первое впечатление, что в Николаевском инженерном училище будет много легче, скоро прошло, и я убедился, что в смысле воспитательном строгая определенность порядков Павловского военного училища была гораздо лучше для юнкеров, а что наружная свобода и панибратство с преподавателями и офицерами часто ведет к произволу и всяким инцидентам.

Однажды попался и я. Вернувшись как-то из отпуска, я был встречен дежурным офицером, капитаном Данилевским, словами: "Лукомский, вас

стр. 100

сегодня встретил на Невском поручик Веселовский ² , которому вы не отдали чести. Поручик Веселовский просит вас арестовать на семь дней. Завтра утром отправляйтесь в карцер".

На мой ответ, что я не видел поручика Веселовского на Невском проспекте и если не отдал ему чести, то только по этой причине, получил ответ: "Не рассуждайте, а то я прибавлю несколько дней от себя". Пришлось замолчать, и на другой день я был водворен в карцер. Времени для размышлений было много. "Вот тебе и Инженерное училище; вот тебе и свободное отношение", - думал я.

И действительно, при всей строгости в Павловском военном училище, там вряд ли был бы возможен случай ареста юнкера за неотдание чести при условиях, в коих очутился я. Самая мысль о том, что юнкер осмелился бы умышленно не отдать своему офицеру честь, не пришла бы в голову офицеру училища, и в тех случаях, когда юнкер, зазевавшись, не отдавал чести, начальство в Павловском училище ограничивалось головомойкой и внушением быть внимательней.

По закону, в карцере разрешалось читать только устав и учебники. Но, конечно, приятели заключенных подсовывали под двери карцеров книжки и более веселого содержания. Получил и я какой-то французский роман. Досиживал я последний, седьмой день. Увлекшись романом, я не услышал, как открылась дверь и вошел офицер (капитан Модрах). "Лукомский, что вы читаете? Устав?" Я встал и молча протянул Модраху злополучный роман. Ответ его на этот жест гласил: "Посидите здесь еще семь дней и почитайте уставы; вам будет это полезно".

Что действительно было привлекательно в Инженерном училище, это большая свобода в смысле отпусков в город. Пользовался я ею во всю, часто во вред науке.

В смысле учебной части, я сразу почувствовал, что, попав прямо на 3-й курс училища, я ко многому не подготовлен. По ряду предметов то, что проходили в Павловском училище, было много ниже первых двух курсов Инженерного училища, а непрохождение мною курса аналитической геометрии ставило меня в очень трудное положение по целому ряду предметов.

В смысле математики я особенно чувствовал себя мало подготовленным для прохождения курсов долговременной фортификации, строительного искусства, дифференциалов. Пришлось спешно пополнять свои познания.

Справился, но было трудно.

Чувствовал я себя слабым и по химии. Но что совсем я не мог переварить, это изрядный курс богословия ³ . Впрочем, по последнему курсу мы все были в одинаковых условиях и все отвечали при помощи "шпаргалок".

Добродушно к шпаргалкам относился и наш преподаватель математики профессор Будаев. Терпение этого человека и умение его вдалбливать в наши легкомысленные головы сложные математические построения были поразительны.

За время моего пребывания в Николаевском инженерном училище пришлось два раза соприкоснуться с "великими мира сего".

Один раз это случилось в Александровском саду, куда я как-то забрел рано утром в одно из воскресений. Сидел я на скамейке одной из боковых аллей и о чем-то задумался. Вдруг кто-то, подойдя ко мне сзади, закрыл мне ладонями глаза и крепко прижал к себе мою голову.

Я спрашиваю: "Кто это?" Ответа никакого. Рассердившись, я вырываюсь, оборачиваюсь и вижу перед собой... великого князя Михаила Николаевича. Я остолбенел и вытянулся, взяв под козырек.

"О чем ты задумался? Не случилась ли с тобой какая-либо неприятность?" - "Никак нет, ваше императорское высочество. Я просто задумался. Простите, что я вас не заметил и не отдал вам чести", - ответил я.

Великий князь рассмеялся, похлопал меня по плечу, высказал предположение, что я задумался о какой-нибудь хорошенькой женской головке, и добавил: "Но впредь надо быть внимательней. Хорошо, что это я, а не один из офицеров училища. Своему начальству не докладывай о нашей

стр. 101

встрече, а то можешь угодить в карцер. Желаю тебе успеха в науке и... в любовных делах".

Великий князь ушел, а я еще долго стоял на месте с раскрытым ртом. В голове шевелилась мысль: "Да, это не поручик Веселовский" ⁴ .

Второй случай был в училище.

Шел урок высшей математики. Профессор Будаев вызывал нас по очереди к доске и задавал нам задачи. Вдруг вбежал в класс дежурный портупей-юнкер и сказал, что в класс идет великий князь Николай Николаевич Старший.

Через несколько минут распахнулась дверь, и в класс вошел великий князь в сопровождении начальника Академии и Училища генерала Шильдера, командира батальона флигель-адъютанта полковника Прескотта и дежурного офицера.

Великий князь с нами поздоровался и, сев за одну из парт, предложил Будаеву продолжать урок. Просидев до конца урока и сказав нам несколько ласковых слов, великий князь направился к выходу из класса.

Когда открылась дверь, я увидел длинную шеренгу почтенных старых инженерных генералов, выстроившихся, чтобы встретить своего Августейшего генерал-инспектора инженерных войск. Все это были члены Совета инженерной конференции.

Великий князь останавливался перед каждым, чрезвычайно милостиво с ними говорил, вспоминая различные случаи из их прежней жизни и службы. Видно было, что это было очень приятно и великому князю и старикам-генералам. Чувствовалась между ними прочная и близкая связь.

Когда великий князь подавал руку генералу, с которым разговаривал, последний наклонялся и целовал великого князя в плечо.

Я видел в первый раз этот старый обычай, сохранившийся с Николаевских времен. Государем Александром III он был отменен, сам государь не позволял целовать себя в плечо, и этот обычай сохранялся и практиковался только при встрече стариков-генералов инженеров и артиллеристов со своими шефами - генерал-инспектором инженерных войск великим князем Николаем Николаевичем Старшим и генерал-фельдцейхмейстером великим князем Михаилом Николаевичем.

Глядя на эту старинную процедуру, нам, молодежи, стало жаль, что этот обычай отменен: он был так трогателен и казался такой интимно прочной связью с представителями Императорского Дома.

Великий князь Николай Николаевич своим обращением со всеми и своей лаской покорял все сердца. Сравнивая с остатками старины новые веяния и новые отношения, становилось грустно. Долго мы еще переживали впечатления посещения великого князя и восторженно их вспоминали.

Дворец Императора Павла I, превращенный в "Инженерный замок", в котором помещались Николаевские Инженерная академия и училище и Инженерная конференция, помимо красоты своих помещений, вызывал большой интерес в связи с различными легендами и историческими воспоминаниями. Все юнкера, вновь поступавшие в Инженерное училище, стремились проникнуть в "тайны" замка и ознакомиться с различными потайными ходами, которых, по слухам и рассказам, было много.

Церковь Академии и Училища была устроена в бывшей спальне Императора Павла I. Рядом с церковью была маленькая комната, обставленная как гостиная; в ней был большой камин.

По преданию и по историческим описаниям, эта небольшая комната во время жизни в замке Павла I была его небольшим рабочим кабинетом. Так как Павел I боялся покушений на свою жизнь, то будто бы камин, находившийся в этом кабинете, прикрывал вход в тайный проход, который вел к каналу, окружавшему в то время замок со всех сторон; на канале же, в особой нише, устроенной в стене замка, якобы постоянно дежурила шлюпка с верными гребцами. Камин сдвигался с места после нажатия на особую кнопку.

По преданию, Павел I, услышав в роковую для него ночь на 11 марта

стр. 102

1801 г. шум и крики в соседних комнатах, бросился к камину, нажал кнопку, но... механизм оказался испорченным, и камин не открыл путь к спасению. Император бросился тогда к оконной нише, вскочил на подоконник и прикрылся портьерой. Убийцы, ворвавшиеся в его кабинет и оттуда в спальню, не нашли Павла I. Они были уверены, что Императору удалось спастись, и перед ними встал вопрос о необходимости самим думать о спасении и бегстве. В эту минуту Беннигсен (или Зубов) увидел какую-то тень на портьере, прикрывавшей окно. Сорвали портьеру и обнаружили Императора. Павел I был оглушен ударом табакеркой по голове, а затем его перенесли в его спальню на постель и там окончательно придушили шарфом...

Этот камин, прикрывавший якобы потайной ход, не давал покоя целому ряду поколений юнкеров, старавшихся открыть этот ход... Не избежали этого и мы. Несколько раз по ночам мы пробирались в комнату, примыкавшую к церкви, но, конечно, ничего не открыли.

Существовала легенда, что в ночь на 11 марта покойный император бродит по замку. Мы также "бродили" в эту ночь по замку, невольно пугая друг друга, но ничего не видели.

Однажды, вернувшись из отпуска в 12 часов ночи, я прошел в комнату, в которой я спал со своим отделением, и, поспешно раздевшись, лег спать. Только я начал дремать, как услышал какой-то шорох рядом с кроватью. Быстро повернувшись, я с перепугом увидел, что поднялся квадрат паркета и из образовавшегося отверстия на меня смотрят два глаза, принадлежащие какой-то черной морде. Квадрат паркета быстро опустился и видение исчезло... Я вскочил, ничего не понимая и убежденный, что это какой-то "дух" Инженерного замка.

На другой день после бессонной ночи я рассказал своим приятелям о "видении". Одни отнеслись недоверчиво: "ты просто врешь"; другие решили, что я был под сильным влиянием спиртных паров. Последнее было отчасти верно, и я сам стал сомневаться в реальности видения. Но разговоры об этом пошли, дошли до начальства, и я был приглашен на допрос. Началось расследование "дела".

Выяснилось, что таинственного ничего нет. Какой-то трубочист, ночью прочищавший внутренние дымоходы, ошибочно пробрался в какой-то ход и действительно поднял квадрат паркета, прикрывавший люк и идущую вниз железную лестницу. Все объяснилось просто, люк снаружи был совершенно не виден, дабы юнкера не вздумали пользоваться "потайным ходом", но этот случай подтвердил, что в стенах Инженерного замка имеются какие-то ходы.

Зимний период, занятый ученьем и городскими развлечениями, пролетел как сон. Наступила весна, а с ней экзамены и подготовка к лагерному сбору. В первых числах мая мы перебрались в Усть-Ижорский саперный лагерь.

Лагерный сбор прошел быстро и весело. Я в Петербург совсем не ездил. Причиной этому была охота и небольшое увлечение... Ротный командир, полковник Прескотт, разрешил мне охотиться, и я, приобретя великолепного сеттера Пипо, все свободное время бродил с ружьем по окрестностям лагеря. Дичи было много: глухари, тетерева, белые куропатки, вальдшнепы, дупеля, бекасы... Я наслаждался.

Перед самым концом лагерного сбора произошла драматическая история, невольным виновником которой был я.

В одно из воскресений я решил отправиться на охоту. Переодевшись в охотничий костюм, я пошел в цейхгауз взять хранившееся там мое ружье и патроны. Надев патронташ и ягдташ, я взял ружье и, зарядив его, вышел из цейхгауза. Зарядил ружье потому, что уже в каких-нибудь ста шагах от цейхгауза была хорошая мочежина, на которой часто бывали бекасы. В этот момент меня позвали к дежурному офицеру, капитану Модраку, который сам был охотником и, как оказалось, позвал меня с тем, чтобы попросить обойти и обследовать одно место, где, как он думал, должно было быть много дичи.

Когда меня позвали, я вернулся в цейхгауз и, положив ружье на полку,

стр. 103

предупредил каптенармуса, бывшего около цейхгауза, что я сейчас вернусь за ружьем.

Получив указание от капитана Модрака, я пошел к цейхгаузу. В это время со стороны цейхгауза раздался выстрел. Предчувствуя что-то недоброе, я бегом бросился на звук выстрела. Подбегая к цейхгаузу, я увидел страшную картину: каптенармус выносил из помещения своего мальчика лет девяти, у которого из шеи фонтаном била кровь. Бедный мальчик через несколько минут скончался.

Оказалось, что этот мальчик, вместе с другим мальчиком лет десяти, пробрались в цейхгауз и начали играть с моим ружьем. Десятилетний мальчик взвел курок ружья, прицелился в сына каптенармуса и выстрелил... Ружье, как я сказал, было заряжено, и весь заряд попал несчастному мальчику в шею.

Этот случай ужасно на меня подействовал и научил впредь быть очень осторожным при обращении с огнестрельным оружием. Конечно, я после этого случая больше в лагере Инженерного училища не охотился.

Для меня этот случай ограничился только нравственным мученьем и послужил уроком на будущее. Каптенармус подтвердил следователю, что я его предупредил о том, что оставляю в цейхгаузе заряженное ружье, и что я сказал ему, чтобы он закрыл цейхгауз до моего возвращения. Он показал, что не исполнил моего указания и как-то не заметил мальчиков, пробравшихся в цейхгауз. Дело было прекращено, но тяжелое впечатление [от] всего виденного и сознание, что все же виноват я, долго меня преследовали.

Я сказал выше, что не ездил летом в Петербург и из-за небольшого увлечения. Вот история этого увлечения.

Как-то, будучи на охоте, я забрел в небольшое селение на берегу Невы - Ивановское. Дело было в субботу. Я решил переночевать в одной из крестьянских изб и рано утром в воскресенье продолжать охоту.

Выбрав более приличную на вид избу, я попросил разрешения у хозяина переночевать и попросил накормить меня яичницей, обещав, конечно, за все заплатить.

Устроившись в чистой горнице, я предвкушал удовольствие напиться чаю и съесть яичницу. Самовар, а затем яичницу принесла хозяйская дочь, Маша, девушка лет 17 - 18-ти. При виде ее я просто оторопел: красавица она была поразительная. Оказалась она и умницей и чрезвычайно милой и скромной девушкой.

С тех пор мои охотничьи экскурсии неизменно меня приводили в Ивановское. Девушка мне все больше и больше нравилась, и я, с присущей 20-летнему возрасту способностью увлекаться, чувствовал себя влюбленным.

Драматичный случай с сыном каптенармуса прекратил мои любовные похождения, да и настроение не позволяло об этом и подумать. Но сейчас же после производства в офицеры я, купив большую коробку шоколадных конфект, сел на Шлиссельбургский пароход и покатил в Ивановское.

Встретили меня там как-то менее ласково, чем во время моих посещений в бытность юнкером. Маша позволила, правда, себя поцеловать, но конфекты взять отказалась и убежала. Через несколько минут явилась ее мать и сказала мне приблизительно следующее: "Вот ты, барин, теперь офицер. А что ты хочешь от Маши, я так и не знаю. На что ей и мне твои конфекты? Если ты серьезный человек, то дай мне пятьдесят рублей, а для Маши купи материи на платье... Тогда будет хорошо и я не буду от тебя гнать моей девки".

Я свалился с неба... Дал старухе десять рублей и поспешил на пароходную пристань. Этим и кончилось мое увлечение и "хождение в народ".

Перед окончанием лагерного сбора нас перевели в Красное Село для участия в общих маневрах. Маневры закончились 8 августа 1888 г. производством в офицеры выпускных юнкеров.

Собрали нас, выпускных, около Царского валика. Почистились мы, выстроились и, радостные, ожидали приезда Царя. Появился военный министр, Ванновский, и стал обходить выстроившихся юнкеров. При обходе

стр. 104

им юнкеров Михайловского артиллерийского училища произошла сцена, оставшаяся мне памятной на всю жизнь и выявившая Ванновского как большого хама. Он увидел, что на одном из юнкеров был надет не казенный, а собственный, щегольской мундир, а это в строю строго запрещалось.

Выругав юнкера и пригрозив, что вместо производства в офицеры он отправит его под арест, генерал Ванновский обрушился на командира батареи Михайловского артиллерийского училища полковника Чернявского, который заступился за юнкера, сказав, что он позволил ему надеть собственный мундир, так как казенный юнкер порвал, за что-то зацепившись его надевая.

Боже, что тут было! Ген. Ванновский кричал и ругался как извозчик. Бледный и дрожащий полковник Чернявский доказывал свое право и обязанность заступиться за юнкера, который не виноват. Не знаю, чем бы окончилась эта безобразная сцена, если бы не подъехал Государь Александр Ш.

Впоследствии (когда ген. Чернявский был членом Военного совета, а я начальником канцелярии Военного министерства, в 1914г.), я как-то напомнил эту сцену ген. Чернявскому. Он, несмотря на то, что прошло с тех пор более 26 лет, не мог говорить спокойно; он мне сказал, что он подавал после этого в отставку и ген. Ванновский в конце концов извинился ⁵ .

Государь Император обошел выстроившихся юнкеров. Здороваясь с юнкерами и со многими милостиво заговаривая, Государь, став затем перед серединой нашего фронта, произнес короткое слово с напутствием относительно нашей будущей офицерской службы и поздравил нас с производством в офицеры. Громовое "Ура" прогремело в ответ, и, распущенные по своим лагерям, мы бросились к своим палаткам и баракам, чтобы переодеться в офицерскую форму, которая у каждого была припасена.

Накануне производства в офицеры (если не ошибаюсь, 7 августа 1888 г.) состоялся объезд лагеря Императором Алексадром III вместе с Германским Императором Вильгельмом II. Я помню, что на всех нас произвела чарующее впечатление мощная фигура нашего Императора. Чувствовалось, что он держался с полным спокойствием и чрезвычайным достоинством. Рядом с ним молодой Германский Император Вильгельм II, как бы заискивающий и суетливый, производил определенно отрицательное впечатление.

Вечером 7 августа состоялась в Красносельском лагере вечерняя Заря с церемонией, а затем наступила томительная (для многих бессонная) ночь в ожидании долгожданного дня производства в офицеры.

Наступили трое знаменитых суток, в течение которых разрешалось вновь произведенным офицерам гулять во всю. Полиция имела указание в течение этого времени не составлять протоколов на случай всяких инцидентов, участниками которых были офицеры, а комендантские адъютанты, проводя три ночи в наиболее посещаемых увеселительных заведениях и садах, имели указание не арестовывать офицеров, а лишь прекращать различные неприятные инциденты и стараться развозить по домам чересчур подгулявшую молодежь.

Публика знала этот обычай, и некоторые воздерживались в эти дни посещать различные злачные места, а те, которые ходили, или принимали участие в общем веселье, или относились к нему благосклонно.

Обыкновенно наиболее буйными были первый вечер и ночь в день производства. Учитывая это, наш выпуск Николаевского инженерного училища, дабы не попадать участниками крупных скандалов, а с другой стороны, вследствие желания большинства провести первый вечер после производства в кругу своих родных, друзей или знакомых (особенно с целью появиться в офицерской форме перед глазами своих зазноб), решил на общие празднества и совместные увеселения употребить 9 и 10 августа.

Первый вечер в день производства в офицеры я провел у моих старых знакомых Линдестремов. Михаила Федоровича Линдестрема (брата жены Н. Ф. Еранцова) я знал уже давно, а за время пребывани в Павловском

стр. 105

военном училище очень к нему привязался, как к прекрасному человеку (особенно близок он мне был как такой же страстный охотник, как и я). Жену его, Марью Федоровну (рожденную Ергопуло), которая была старше меня на шесть лет, я отлично знал еще по Севастополю (она была родной племянницей Н. Ф. Еранцова).

На другой день после производства в офицеры, с утра, я сделал неудачный выезд в с. Ивановское, мною выше описанный. Вернувшись в Петербург из Ивановского, я отправился в ресторан Палкина, где был назначен наш товарищеский выпускной обед.

После обеда мы "закрутили". Сначала поехали в Аркадию, где были для нас заказаны ложи в театре; затем там же поужинали и оттуда попали к цыганам. У меня осталось только воспоминание, что где-то я подносил на сцене букет какой-то диве, а публика, бывшая в театре, меня приветствовала, кричала ура и какая-то депутация штатских ("шпаков", как мы называли) появилась на той же сцене с шампанским и угощала меня и диву...

Как я вернулся в Инженерный замок, я не помню, но это был единственный и последний день моего кутежа после производства в офицеры: проснувшись на другой день, я обнаружил, что мой бумажник с деньгами исчез. Потерял ли я его возвращаясь в училище, или его кто-либо украл - так и осталось невыясненным.

Оставшись без гроша, я занял немного денег и, послав телеграмму родителям в Севастополь с просьбой прислать денег на дорогу, выехал к Анне Николаевне Ронжиной в ее имение Доманино около ст. Акуловка Николаевской железной дороги. В Доманино, в ожидании денег из дому, я провел у милой Анны Николаевны почти неделю. Развлекался охотой на тетеревов.

Получив деньги, я поехал в Севастополь. Пробыл там около трех недель и отправился в Одессу, чтобы явиться на службу в 11-й саперный Императора Николая I батальон, куда я был назначен.

11-й саперный Императора Николая I батальон. Одесса. 1888 - 1894 года

После окончания отпуска, насколько помню, во второй половине сентября 1888г., я прибыл из Севастополя к месту моего нового служения в Одессу. Остановившись в гостинице, я сейчас же отправился на розыски моих приятелей, которые со мной окончили Инженерное училище и вышли в саперные батальоны, стоявшие в Одессе. Нас всех, вышедших в 3-ю саперную бригаду, было семь человек: в 11-й саперный Императора Николая I батальон - я, Ольшанский, Кащенко, Сташевич и Мессинг; в 12-й саперный батальон- Фок (Яков); в 13-й саперный батальон- Кортацци (Георгий).

Сборным пунктом в Одессе был назначен дом капитана I ранга Са-мойловича, дальнего родственника Кортапии. Отправившись туда, я нашел там всех наших в сборе.

Самойлович и его жена, Ксенья Михайловна, встретили нас как родных. Эта милая и хлебосольная семья стала для большинства из нас (только у Сташевича родители жили в Одессе и он держался как-то в стороне от нас;

человек он был прекрасный, но крайне застенчивый и не любивший холостяцкого времяпрепровождения) второй семьей. Туда мы постоянно впоследствии ходили, находили там и веселье, и поддержку, и утешение в различных житейских огорчениях.

На другой день мы все гурьбой двинулись являться по начальству.

В 12 часов дня мы, вышедшие в 11-й саперный батальон (пять человек), ввалились в помещение батальонной канцелярии. Кроме дежурного писаря, никого там не оказалось. Писарь повел нас на квартиру делопроизводителя канцелярии, чиновника Николаева, сказав, что там по случаю именин делопроизводителя завтракают командир батальона и все господа офицеры.

Мы сначала хотели обождать в канцелярии, но писарь сказал, что это

стр. 106

никак нельзя, что все гг. офицеры и командир будут сердиться, а г-н делопроизводитель "изволят обидеться". Мы пошли. Остановились у двери квартиры, а писарь пошел доложить о нашем прибытии батальонному адъютанту поручику Деопику (он подписывался Де-Опик).

Вышедший к нам Деопик с нами познакомился и сказал, что командир и делопроизводитель Николаев нас просят войти. Войдя в квартиру, мы увидели, что две небольшие комнаты сплошь заставлены столами, за которыми сидели офицеры и дамы. Большинство офицеров сидели в расстегнутых сюртуках (было довольно жарко). Мы в смущении остановились. Но из-за стола встал и направился к нам командир батальона, полковник Горбатовский.

Мы представились, перезнакомились со всеми присутствующими и через пять минут были уже рассажены за столы. Попали мы к самому началу завтрака и отдали должное пирогам, шашлыку и бурдючному красному вину...

11-й саперный Императора Николая I батальон был недавно переименован в таковой из 2-го Кавказского саперного батальона и переведен из Тифлиса в Одессу. Кавказские традиции соблюдались в батальоне полностью, и в них воспитывали нас, молодежь.

Шашлык и красное бурдючное вино, получаемое в бурдюках с Кавказа, процветали. Скоро и мы знали наизусть все кавказские песни, изучили обязанности тулумбаша и прониклись вообще кавказскими традициями. Традиции же эти были хорошие, и главными из них были дружное товарищество и честь своей части.

Службой нас на первых порах не утруждали. По мнению командира батальона и ротных командиров, молодых офицеров нельзя было подпускать к обучению солдат в первый год офицерской службы: надо их самих обучить.

Обучение солдат в ротах и командах велось ротными командирами и начальниками команд при посредстве главным образом фельдфебеля и старших унтер-офицеров. Если в роте имелись уже достаточно опытные офицеры, то на них возлагалось обучение грамоте и руководство некоторыми отделами обучения. Молодые же офицеры должны были сами подучиваться, присматриваться и нести дежурства по батальону. Свободного времени оставалось много, и мы им широко пользовались.

Одесское общество вело довольно широкий и веселый образ жизни. Саперные офицеры в Одессе были на положении гвардии. Кроме того, начальник саперной бригады генерал-лейтенант Скалон (бывший во время войны с Турцией командиром лейб-гвардии саперного батальона), имевший в Одессе обширные знакомства, старался, чтобы саперных офицеров всюду приглашали.

Первоначально мне очень нравилось бывать на вечерах в Институте благородных девиц, у командующего войсками (генерал Рооп), у Еранцовых (его жена - рожденная Сухомлинова) и у других. Но скоро все это надоело, и я примкнул к компании, которая вела довольно разгульный холостяцкий образ жизни. Часто обедал я в Северной гостинице, посещал театры, а затем закатывался куда-либо ужинать. К весне 1889 г. из семейных домов я бывал часто только у Самойлович и у Сташевич.

К этому времени относится бурный период моей жизни, который, к моему счастью, был прерван скандалом, связанным с ужином на "брандвахте".

На внешнем рейде Одессы всегда стояло на якоре в те времена небольшое паровое военное судно, называвшееся брандвахтой. На обязанности командира этого судна было проверять все суда, приходящие в Одесский порт, и после захода солнца до утра разрешать входить в порт только тем судам, которые имеют в полном порядке все судовые документы. Всякое судно, подходящее к Одесскому порту после захода солнца, должно было останавливаться и посылать на брандвахту шлюпку с офицером парохода для доклада, какое это судно, какой груз, какое название судна и пр. Входить в порт можно было после получения на

стр. 107

это разрешения с брандвахты. Если судно само не останавливалось, его останавливали с брандхваты холостыми орудийными выстрелами (на брандвахте были две небольшие пушки). За каждый выстрел, сделанный с брандвахты, командир входящего судна уплачивал штраф; за первый выстрел 25 рублей, а за последующие больше (кажется, за второй- 50 р., за третий - 75 р., за четвертый - 100 р. т. д.).

Жизнь на брандвахте была, конечно, чрезвычайно скучная и тяжелая. Особенно в осенние и зимние непогоды, когда брандвахту швыряло во все стороны и укачивало даже старых "морских волков". Командир, два офицера и механик были всегда рады, когда их посещали на брандвахте гости.

Георгий Иванович Кортации, один из выпускных из Инженерного училища в 1888 г., был давно знаком с "отшельниками" брандвахты (отец Кортации был начальником Николаевской обсерватории и его сын знал почти всех черноморских моряков. Знал большинство из них и я); кроме того один из офицеров брандвахты. Юрьев, был, кажется, родственником Кортации.

А так как мы, шесть человек (Кортацци, Фок, Кащенко, Мессинг, Ольшанский и я), жили "коммуной" на одной квартире, то, естественно, у нас были и все знакомые общими. Повадились мы ездить на брандвахту довольно часто. Все проходило мирно, но в один из приездов, желая отплатить гостеприимным хозяевам, мы, с их согласия, привезли на брандвахту свой ужин с изрядным количеством различных бутылок...

В результате часам к 11 вечерам мы все были на сильном взводе. Входит в кают-компанию боцман и докладывает: "Подходит какой-то пароход". Командир брандвахты отдает распоряжение: "Вызвать команду и заряжать орудия". Затем предлагает нам подавать команду для стрельбы. Мы в восторге вываливаемся на палубу. Первое - пли, второе - пли и т. д. и т. д. Мы открыли страшную канонаду!

К брандвахте подошла шлюпка с входившего парохода, который остановился после первого же выстрела. Какой-то голос, по-французски, умоляет прекратить стрельбу... Наконец огонь прекращен, и какие-то два возмущенных итальянца подымаются по трапу на палубу. Бурное объяснение, закончившееся тем, что итальянцы приняли участие в нашем кутеже, а затем с ними отправились в город на нашу квартиру, где до утра продолжали хлопать пробки. Съезд на берег был обставлен очень шумно: пускали ракеты, зажигали фалыпфейера и прочее.

На следующее утро пробуждение наше было не из приятных: около 10 часов утра к нам прибыл адъютант от командира порта, капитана I ранга Перелешина, приказал нас разбудить и передал нам приказание своего начальника прибыть к нему на квартиру к 11 ¹ / ₂ утра в обыкновенной (то есть в мундирах) форме. Смущенные, мы оделись и поехали.

Капитан I ранга Перелешин ⁶ довольно долго заставил нас ждать в своей приемной комнате, где находился в полном составе и весь офицерский состав брандвахты. Наконец он вышел и обрушился на нас, укоряя в скандальном поведении, не соответствующем офицерскому достоинству, и грозил судом и разжалованием в солдаты. Мы молчали и стояли, повеся нос. Ругань перешла в наставления и окончилась словами: "Ну что же мне с вами делать? Вы все такие славные юноши! Ваше счастье, что итальянцы в конце концов с вами перепились и приняли участие в вашем буйном схождении на берег. Теперь капитан итальянского парохода просит меня прекратить все это дело. Обещаете ли вы мне, что впредь будете вести себя пристойно?".

Мы, конечно, с радостью дали это обещание. После этого мы все были приглашены Перелешиным позавтракать и все закончилось для нас благополучно.

Случай этот меня встряхнул, и я отстал от кутящей компании. Впрочем, на перемену моего образа жизни повлияло и то, что я познакомился с очень хорошенькой и умной девушкой, Ольгой Алексеевной Перетц ⁷ , за которой начал ухаживать.

Вообще же жизнь в Одессе протекала очень бурно и всяких скандалов было много. Большая часть историй для виновников, умевших найти пути к местной администрации, заканчивалась благополучно.

стр. 108

Градоначальником Одессы был в то время известный ругатель и преследователь евреев адмирал (впрочем, кажется, генерал по Адмиралтейству) Зеленый. Но несмотря на то, что он на своих приемах и часто на улицах города ругался площадными словами и отправлял в кутузку без особого разбора и правых и виноватых, его все любили, и когда он ушел со своего поста, это вызвало общее сожаление.

Объясняется это тем, что он был безупречно порядочным человеком, преследовал взяточников и в конце концов справедливо, "по-отечески" разрешал самые запутанные дела; до суда он не любил доводить дела. Его любили и евреи, так как хотя он их и ругал трехэтажными словами и засаживал в кутузку, но и их он не давал в обиду чинам местной администрации.

Хуже был местный полицейский, фон Гампер, про которого упорно говорили, что он водит за нос Зеленого и побирает население, особенно "жидов". Впрочем, насколько я помню из рассказов, и его евреи находили "подходящим", ибо от него всегда можно было откупиться.

Последним моим "буйным" пикником, устроенным холостяками с дамами, была поездка в один из осенних дней 1889г. на Большой Фонтан. Кончился он не особенно благополучно: при прыганий с обрыва на берег моря Г. И. Кортацци сломал себе ногу, а на обратном пути в город свалился с поезда чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе бароне Роопе. Этот случай еще более оттолкнул меня от слишком буйного времяпрепровождения.

Впрочем в монахи я не записывался и всегда принимал участие в общих увеселениях, избегая только мрачные попойки в чисто холостяцких компаниях.

К этому же времени, я помню, относится мое кратковременное увлечение опереточной дивой, очень милой и очень интересной, Светиной Марусиной (Луаре. У нее было два брата: один был моряк и служил в Добровольном флоте, а другой - известный карикатурист "Карандаш", "Сагап d'Ache", живший во Франции).

Вспоминаю и попойку "по приказанию начальства". Приехал в Одессу знаменитый итальянский тенор (фамилию забыл). Он бывал у начальника саперной бригады, и ему показывали ученье 11-го саперного батальона. После ученья был обед в офицерском собрании, и я был в числе "приставленных" к итальянцу. Было дано указание "уложить его в лоск". По совету старших, чтобы самим не опьянеть скоро, мы (несколько человек, приставленных к итальянцу) перед обедом съели по коробке сардинок и выпили еще по большой рюмке прованского масла... Результат был, действительно, потрясающий - мы все были почти трезвы, а бедного итальянца, в виде мертвого тела, уложили проспаться в комнате дежурного офицера.

Перед началом лета 1889 г. наш начальник саперной бригады, ген. Скалон, получил назначение начальником 15-й пехотной дивизии. Вместо него был к нам назначен кн. Туманов. Но почему-то эти перемены было указано произвести только с 1 сентября 1889 г. (кажется, кн. Туманов по болезни получил продолжительный отпуск).

Генерал Скалон, будучи вообще крайне легкомысленным человеком и относившийся к службе более чем спустя рукава, признававший только парадную сторону и "втирание очков начальству", а также всегда игравший на популярность, решил на последок доставить офицерам отдых и удовольствие. Он собрал командиров саперных батальонов и приказал давать офицерам в течение лета отпуска самым широким образом, наблюдая, чтобы в ротах всегда был один офицер.

Сказано - сделано. Все лето 1889 г. мы по очереди гуляли, а занятиями в ротах фактически руководили фельдфебеля, особенно, конечно, была довольна молодежь. Я в это время был уже адъютантом батальона, и мне заместителя не было. Но в конце концов и я упросил командира батальона, полковника Горбатовского, назначить мне заместителя, с которым я мог бы чередоваться через каждые две недели: две недели он гуляет, а я сижу в лагере и исполняю адъютантские обязанности, а затем две недели гуляю

стр. 109

я... Когда наступило время охоты (с 15 июля), то моя страсть к охоте пересилила мое желание ездить в Одессу, и я с увлечением охотился на куропаток, которых в районе Хаджибеевского лимана было очень много. Помню два случая за это лето.

Однажды я поехал в Одессу и вечером пошел к Перетц. Немного спустя мне приносят срочную телеграмму от командира батальона, вызывающего меня в лагерь. Заказав почтовых лошадей к 1 часу ночи, я все же провел вечер в приятной для меня компании. В 1 час ночи поехал на почтовых в лагерь (в 30 верстах от города) и в 8 часов утра явился к полковнику Горбатовскому.

Он встретил меня словами: "Простите меня, дорогой Александр Сергеевич, что я вас вызвал, и вызвал не по служебному делу. Ко мне на дачу повадился летать ястреб, таскает цыплят и бьет бедных скворчиков, а ведь вы у нас единственный хороший охотник. Убейте, ради Бога, этого разбойника, а затем, если хотите, уезжайте в Одессу хоть на три недели".

Я устроился в засаде, и под вечер мне удалось убить ястреба. Напутствуемый благодарным начальством, я в тот же вечер полетел обратно в Одессу.

Второй случай был в конце лета. Я попросил разрешение съездить в Севастополь к родителям. Разрешение получил поехать на две недели, но был предупрежден, что ожидается инспекторский смотр генерал-инспектора по инженерной части и что если будет получено известие о его выезде из Петербурга, мне будет послана телеграмма и я должен буду немедленно вернуться в Одессу и прибыть в лагерь.

Получив отпуск, я с первым же пароходом Русского общества пароходства и торговли (РОПИТ) отправился в Севастополь.

В это время Севастополь уже представлял крупный военно-морской порт. Было построено и на воду спущено уже несколько броненосцев ("Екатерина II", "Георгий Победоносец", "Евстафий" и др.), несколько крейсеров, канонерок и много миноносцев. Севастополь был переполнен моряками. В нашем доме постоянно бывало много морских офицеров.

Севастополь веселился. В Морском собрании и в частных домах постоянно бывали балы, вечера, вечеринки... Севастопольские барыни и барышни сходили с ума по морякам. Наехало в Севастополь и много звезд полусвета из Петербурга.

Я со всем увлечением молодости окунулся в веселье и приобрел много приятелей среди морской молодежи. Но прошло дней десять, и я получил телеграмму от командира батальона полковника Горбатовского с требованием немедленно вернуться вследствие приезда в Одессу генерал-инспектора инженерных войск (фамилию забыл, кажется Кобелев, или что-то в этом роде).

Я бросился в контору РОПИТ. Но оказалось, что только через три дня будет пароход в Одессу. Я не знал, что и делать. Выручил меня один из моих морских приятелей. "Пойди к адмиралу Лаврову и попроси его взять тебя на один из наших кораблей. Завтра мы идем в Одессу, сопровождая генерал-адмирала великого князя Алексея Александровича".

Я бросился к Лаврову, хорошо меня знавшему и бывшему старшим флагманом Черноморского флота. Предварительно "для верности" я забежал к его жене (дочери генерала Берга) и, зная ее влияние на мужа, попросил мне помочь. Она дала мне записку на имя своего мужа, и я предстал перед очами адмирала.

Адмирал любезно меня принял, несколько раз перечитал записку своей жены и затем обратился ко мне (он сильно заикался, а потому его речь носила несколько комический оттенок): "А, а, а... за-а-чем вам надо в Одессу?" Я объяснил. "Хо-о-о-рошо. По-о-закону мы по-по-посторнних брать на суда не-не- не можем. Но я вас возьму, но с условием... Ка-какой у вас чин?"- "Я подпоручик". - "Хо-о-рошо. Зна-а-ачит как мичман. Вы знаете, что мы сопро- овождаем генерал-адмирала. Его императорскому вы-вы-сочеству, может быть, захочется погулять по палубе и по-по-смот-реть на эскадру. Его Вы-вы-со-со- чество выйдет, и и в би-би-бинокль

стр. 110

по-смотрит, и вдруг скажет: "А это кто?" Если вы тоже будете гу-гу-гулять по палубе корабля, на котором пойдете. Так вот мо-о-о-е условие: Или сидите все время у себя в каюте или кают-компании, или, если захотите подняться на па- палубу- то по-по-просите какого-нибудь мичмана дать вам его куртку".

Я обещал сидеть смирно и не выходить "дышать свежим воздухом". Через час я уже сидел в кают-компании "Екатерины II" и моряки угощали меня мадерой.

Переход был очень бурный. Сильно заливало даже броненосцы. Канонерки и миноносцы получили разрешение зайти отстояться в каком-то попутном порту. На другой день прибыли мы в Одессу, но, к моему великому огорчению, вследствие сильного волнения не было дано разрешение на съезд на берег. Я страшно волновался. Наконец, уже около вечера, было разрешено отправить с каждого корабля по одному баркасу на берег за провизией. Командир броненосца разрешил спустить на берег и меня.

Я отправился на почтовую станцию, взял лошадей и покатил в лагерь. Застал командира батальона в большом волнении: генерал-инспектор должен был смотреть саперную бригаду на другой день утром.

Наступил день смотра. Генерал Кобелев обошел все части и затем приказал вызвать к нему всех молодых офицеров последних двух выпусков. В числе их был и я. Поговорив с каждым из нас, он дал нам задачи. Мне было приказано построить подвесной мост через овраг, принимая во внимание, что овраг непроходим.

Когда ген. Кобелев отошел, меня подозвал ген. Скалон: "Вы можете построить такой мост?" Я ответил, что могу. Ген. Скалон сомнительно покачал головой и сказал: "Боюсь, что условие считать овраг непроходимым слишком трудное... Боюсь, что вы с этой задачей не справитесь или построите черт знает какой мост. Лучше не считайтесь с "непроходимостью" оврага, а постройте хороший прочный мост, такой, чтобы не провалился - дабы не оскандалить меня, батальон и самого себя... Я поставлю махального, и если ген. Кобелев пойдет смотреть, как вы строите мост, вы будете предупреждены и будете продолжать работу считая, что овраг непроходим".

Привожу этот случай, чтобы показать, насколько сам ген. Скалон был легкомыслен и каким он был очковтирателем.

Расскажу здесь еще два случая, связанных с тем же ген. Скалоном.

Лето 1888 года. Ген. Скалон обратил внимание, что ротные командиры отвратительно ездят верхом (перед тем был приказ по военному ведомству, что ротным командирам разрешается в строю при походных движениях быть верхом). Он решил их выучить. Для этого он приказал по субботам собираться ротным командирам около своей дачи на Большом Фонтане и производил им там конное ученье.

Несколько уроков прошло благополучно, но на третьей или четвертой террасе дачи оказалась г-жа N. (жена начальника штаба одного из корпусов). Некоторым из ротных командиров показалось зазорным обучаться при даме. Один из них, кажется капитан Вишневский, доложил об этом ген. Скалону, но последний обозлился и обратил особое внимание на Вишневского. Пропуская мимо себя офицеров, он скомандовал: "Рысью". Вишневский вместо рыси поднял лошадь в галоп и, несмотря на крики ген. Скалона, удрал в город и подал рапорт о том, что в подобных уроках верховой езды он усматривает оскорбление офицерскому достоинству.

Получился громкий скандал, в результате которого Вишневский был переведен в Киевскую саперную бригаду.

Второй случай был осенью 1889 г., при распределении прибывающих новобранцев между частями, входившими в саперную бригаду. Генерал Скалон производил разбивку новобранцев всегда сам; происходило это во дворе 11-го саперного батальона. Так было и в 1889 году.

Новобранцы были выстроены; генерал Скалон появился, поздоровался с ними и стал их обходить, расспрашивая и назначая в соответствующую часть.

стр. 111

Обошел он уже многих. Начальник штаба саперной бригады и строевой адъютант штаба чем-то занялись в стороне, и мне (бывшему адъютантом 11-го саперного батальона) было приказано временно быть при начальнике бригады и отмечать, куда какой новобранец назначен.

Подходит ген. Скалой к какому-то рыжему молодому человеку, хорошо одетому. "Какой ты губернии?" - Новобранец молчит. "Я тебя спрашиваю, какой ты губернии?" Опять молчание. Шея ген. Скалона начинает багроветь, и он уже кричит. "Что же ты не отвечаешь? Не знаешь что ли русского языка? Что ты - немой, что ли? Как твоя фамилия и какой ты губернии?"

Опять молчание, но ясно, что новобранец волнуется, стал совсем красным. Ген. Скалон развернулся и со всего маха дал пощечину новобранцу. Новобранец схватился за лицо, разрыдался и на чистейшем французском языке сказал: "Генерал, я по-русски не говорю!"

Взволнованный, ошалевший и смущенный, ген. Скалон по-французски же воскликнул: "Что же вы молчите? Кто вы такой? Ради Бога меня простите".

Новобранец, сквозь рыдания, объяснил, что фамилия его Петере, что он сын русского генерального консула в Алжире, что он окончил образование во Франции, что он по-русски совсем не говорит, что прибыл он теперь в Россию отбывать воинскую повинность, но так как у него нет никакого аттестата русского учебного заведения, то его назначили отбывать воинскую повинность в саперных войсках на общих основаниях.

Ген. Скалон совсем смутился, стал обнимать Петерса, извиняться и, прервав дальнейшее распределение новобранцев, увез его к себе в своей коляске. Поселил он его у себя, пригласил учителя русского языка и месяца через два Петере сдал экзамен на право отбывать воинскую повинность вольноопределяющимся. Впоследствии, насколько помню, Петере женился на дочери или племяннице ген. Скалона.

Говорили, что ген. Скалон был очень образованным ⁸ и очень интересным человеком в обществе. Но как начальник саперной бригады он был никуда не годен. Он совершенно не интересовался подготовкой бригады, требуя лишь блестящего вида на парадах и смотрах. Про него говорили, что он был совершенно аморальный.

Коснусь опять Севастополя, к которому в своих записках буду возвращаться еще неоднократно, так как вплоть до большевизма я периодически туда наезжал, навещая родителей.

К периоду 1889 - 1894 гг. Севастополь уже превратился в крупный военно- морской порт и постепенно превращался в приморскую крепость. Но, развиваясь в этом отношении, он начинал завядать как коммерческий порт. Хотя Евпатория, в которую, по мысли правительства, должен был перейти коммерческий порт, и оказалась для этой цели малопригодной, но правительство (главным образом морское ведомство) не допускало и мысли об оставлении в Севастопольских бухтах коммерческого порта. Как коммерческие порты на Черном море стали быстро развиваться Одесса и Новороссийск. Севастополь же стал замирать, и это, конечно, отразилось на благоустройстве города, новых постройках и прочем.

Для меня лично превращение Севастополя в военный порт было неприятно в смысле охоты: охота на уток в верховьях Северной бухты и при устье Черной речки была запрещена. Что касается охоты на стрепетов и дроф, которую я так любил, то она потеряла в Крыму к этому времени свой интерес. Большая часть "целины" к этому периоду уже была запахана, дичи стало гораздо меньше и охота потеряла свою увлекательность. Это уже не было "кочеванье" по беспредельным просторам, покрытым волнующимся ковылем, а превратилось в малоинтересную охоту по полоскам несжатого хлеба, полосам кукурузы, проса или по бурьяну. Правда, много было перепелов, куропаток и зайцев, но общая картина уже была не та, и мало стало осторожных стрепетов и дроф.

Стало вообще культурнее и, конечно, хуже. Но, наезжая в этот период в Севастополь осенью, я имел возможность поохотиться на осенних высыпках (при перелетах на юг) перепелов и вальдшнепов. Массовый перелет

стр. 112

перепелов обыкновенно происходил в окрестностях Севастополя в период от 15 сентября до 10 октября. Если в этот период бывали редкие понижения температуры, то высыпки перепелов бывали колоссальные.

Я обыкновенно с вечера ездил на наш хутор в семи верстах от Севастополя и на рассвете следующего дня отправлялся бродить вокруг хутора или спускался в долину Черной речки. Иногда удавалось попасть на такую перепелиную высыпку, что расстреливался весь запас патронов и щека вспухала от отдачи ружья, а средний палец правой руки сбивался в кровь.

Мне много раз удавалось убивать значительно больше 100 перепелок. Один раз я убил 175 перепелок. Но, конечно, это уже была не охота, а бойня. Гораздо интереснее была охота на вальдшнепов, которая обыкновенно начиналась 5 - 10 октября.

Вальдшнепиные высыпки были не особенно обильные, но все же мне неоднократно удавалось убить 12 - 18 штук. Однажды только, имея всего 30 патронов, я попал на Бельбеке на большую вальдшнепиную высыпку и убил 22 вальдшнепа. Расстреляв патроны, я поспешил вернуться в город, набил 100 патронов и к рассвету следующего дня был на месте прежней (вчерашней) охоты, во время которой чуть ли не из-под каждого куста вырывалось по два, по три вальдшнепа. Но... обойдя весь район, я не нашел ни одного вальдшнепа: все ночью улетели за море.

Вспоминая мою шестилетнюю службу в 11-м Саперном Императора Николая I батальоне, я должен отметить следующее:

1) Если не считать периода печальной памяти генерала Скалона (до осени 1889 г.), то практическая техническая подготовка частей саперной бригады была поставлена очень хорошо.

Заменивший ген. Скалона князь Георгий Туманов был очень дельным и требовательным начальником бригады. Он наблюдал за подготовкой частей и во все вникал. При нем все подтянулись.

В смысле командиров батальонов 11-му Саперному батальону не повезло. Когда я вышел в батальон, командиром был полковник Горбатовский, который сам ничего не делал, все предоставляя командирам рот.

Через три года его сменил полковник Российский, известный писатель по технически-саперным вопросам. Но, будучи прекрасным теоретиком, он оказался никуда не годным практиком и более чем слабым начальником. Будучи болезненно конфузливым и совершенно безвольным человеком, он просто не смел сделать даже простого замечания офицерам. Этим, конечно, пользовались, и скоро его "оседлали" и с ним совершенно не считались.

Поправку вносил тот же князь Туманов. Недостатком последнего была только чрезмерная горячность, из-за которой иногда происходили неприятные недоразумения. Помню два случая.

Кн. Туманов обратил внимание на то, что некоторые офицеры ходили "лохматыми" и имели неряшливый вид. Он отдал соответствующий приказ. Прошло несколько дней, и он встретил на улице поручика Корженевича (11-го батальона) и, обратив внимание, что у него чрезмерно длинные волосы, приказал немедленно постричься, пригрозив, что если это не будет сейчас же исполнено, он его посадит под арест.

Дня через три после этого ⁹ (батальон находился в лагере), когда батальон производил строевое ученье, появился кн. Туманов и стал обходить роты батальона. Увидев поручика Корженевича с длинными волосами, кн. Туманов, не сказав ему ни слова, приказал командиру роты вызывать перед строй портного.

Таковой оказался. "Есть у тебя ножницы?" - "Так точно, ваше сиятельство". - "Барабанщик, вперед", - скомандовал кн. Туманов.

Приказав барабанщику поставить барабан перед строем роты и взяв ножницы у портного, кн. Туманов обратился к поручику Корженевичу: "Предлагаю вам, поручик, сесть на барабан, а я вас сам сейчас постригу".

Корженевич, видя, что это серьезно, сначала оторопел, а затем выскочил из строя и бросился наутек.

Озадаченный и рассвирепевший, кн. Туманов, с криками, требовавшими,

стр. 113

чтобы Корженевич вернулся, бросился за ним. Но Корженевич удрал, и получилась пренеприятная история.

На другой день Корженевич был вызван к начальнику бригады и пошел туда уже постриженный. О чем они говорили и что произошло, никто ничего так и не узнал. Корженевич никогда никому не сказал. Но, к нашему общему удивлению, Корженевич не понес никакой кары, был после этого всегда чистеньким и безукоризненно одетым офицером и за свою исполнительность и хорошую службу всегда отличался кн. Тумановым.

Другой случай был хуже. Это произошло также без меня, в год, когда я поступил в Академию Генерального штаба (в 1894 г.).

На Георгиевском празднике (наш батальон имел Георгиевское знамя) командующий войсками граф Мусин-Пушкин, при прохождении мимо него на церемониальном марше 11-го Саперного батальона, его не поблагодарил.

Кн. Туманов решил, что батальон прошел плохо и что командующий войсками умышленно не поблагодарил ¹⁰ . Батальону приказано было вернуться в казармы и ждать приезда начальника бригады.

Батальон был выстроен покоем во дворе казарм и перед строем был приготовлен аналой для молебна, а в стороне стоял столик с "водкой и чаркой", чтоб начальствующие лица провозгласили после молебна здравицу Государю, батальону, начальствующим лицам.

Приехал кн. Туманов. Вместо того, чтобы приказать скомандовать "на молитву", он приказал командиру батальона полк. Коссинскому скомандовать "слушай на караул".

После исполнения команды кн. Туманов совершенно истерично, выкрикивая ругательства, обложил батальон предпоследними словами и закончил фразой: "Такой негодный батальон не достоин георгиевского знамени!" После этого повернулся и ушел.

После молебна старшие офицеры собрались, обсудили все происшедшее и предъявили требование к командиру батальона, чтобы он немедленно поехал к начальнику штаба округа (генералу Протопопову) и добился быть принятым для доклада командующему войсками.

Полк. Коссинский поехал и был принят гр. Мусиным-Пушкиным. Все разъяснилось, но замять эту историю было трудно, хотя кн. Туманов и принес извинение перед собранными офицерами батальона.

Но все-таки, повторяю, кн. Туманов был отличным начальником саперной бригады, и его любили.

Заместивший полк. Коссинского в должности командира батальона полковник Языков был, по общим отзывам, блестящий командир батальона, но я его уже почти не застал; он был назначен командиром батальона весной 1894г., то есть в год моего поступления в Академию Генерального штаба.

2) Воспитанием и подготовкой офицеров никто свыше не занимался. Требовалась лишь добросовестная служба, точное и аккуратное исполнение уставов, различных положений, инструкций.

За все время моего шестилетнего пребывания в батальоне я не помню ни сообщений, ни лекций, обязательных для всех офицеров. На те же сообщения и лекции, которые редко бывали в гарнизонном собрании, ходили только желающие.

Доходили до нас рассказы и слухи, что в соседнем с нашим (Одесским) округом, в Киевском, а также Варшавском, где были командующими войсками генералы Драгомиров и Гурко, дело обстоит совершенно иначе и что там на подготовку офицерского состава обращено очень серьезное внимание. Но, видимо, все зависело от личности командующего войсками, а не от общей системы. Вообще же этот период жизни русской армии почти всецело поглощался проведением хозяйственной реформы военного министра генерала Ванновского, искоренявшего "кормление" и всякие виды хозяйственных злоупотреблений и заменявшего все это правильным ведением войскового хозяйства.

3) В 1889г. было обращено Главным штабом внимание на то, что

стр. 114

мобилизационная готовность войсковых частей совершенно не обеспечена. Были изданы соответствующие инструкции и положения и началось составление новых мобилизационных планов.

Я, в качестве адъютанта саперного батальона, был привлечен в штаб округа для получения указаний по составлению мобилизационной записки для войсковых частей. Столкнувшись тогда в первый раз с вопросами мобилизационного характера, я увидел, что в этом отношении почти ничего не было подготовлено и что вопросы, касавшиеся подготовки к мобилизации армии, находятся в зачаточном периоде.

4) Отношения между солдатами и офицерами были отличные. Офицеры, как, впрочем, всегда в русской армии, проявляли по отношению солдат большую заботу.

Были, конечно, исключения, но очень редкие. В частности, в нашем батальоне был печальный случай, когда один командир роты, проиграв в карты, пополнял сделанный долг удержанием денег, получавшихся солдатами из дому. Как-то это открылось случайно (солдаты жалоб не заявляли), ротный командир немедленно представил растраченные им солдатские деньги и был предан суду.

Рукоприкладство было, но у нас случалось редко, так как старшие офицеры этого не допускали. Насколько помню, в 12-м Саперном батальоне рукоприкладство практиковалось довольно широко. При этом, я помню, меня поразил случай, имевший место именно в 12-м Саперном батальоне. Не помню теперь фамилию ротного командира этого батальона, который часто и довольно беспощадно бил солдат. Дошло это до начальника бригады, князя Туманова. Приказано было произвести расследование, которое это подтвердило. Но ни один солдат ничего дурного про своего ротного командира не сказал. Суть показаний была такая: "Да, бывает, что командир роты ударит, и даже "здорово", "аж повалишься", но всегда за дело. Мы его любим, он "осерчает и вдарит", но потом против нас сердца не имеет. Под суд никогда не отдает и не изводит".

5) Офицеры жили между собой хорошо и очень дружно. Пили- порядочно. Но должен отметить, что спившихся и скандалистов не было. Один только ротный командир был, по-видимому, пропитан алкоголем и хмелел от двух-трех рюмок водки.

На молодежь в нашем батальоне оказывал очень благотворное влияние доктор батальона Взоров. Вспоминаю его с большим уважением. Он умел подойти к молодежи и на нее импонировал. Он был безукоризненно порядочный человек, очень образованный и честных правил. Он заставлял нас читать, отвлекал от карт и вина, заставлял заниматься спортом. Я лично ему многим обязан.

В противоположность Взорову, в 1890 г. в нашем батальоне появился штаб- офицер N., который внес в батальон много интриг и всякой гадости. Назначен он был к нам из Петербургского военного округа. Блестящей наружности, он, по-видимому, был со средствами. Умный, довольно образованный и очень ловкий, он сначала произвел на нас очень хорошее впечатление.

Приехал он к нам перед самыми лагерными сборами. Скоро мы узнали, что он женат и что его жена совсем молоденькая и хорошенькая. Молодежь очень хотела ее увидеть, но он ее никому не показывал и, заявляя, что его жена не совсем хорошо себя чувствует, сделал визит семейным офицерам один. В лагере он нанял дачу совсем на отлете от лагеря.

Накануне Петра и Павла он подошел ко мне в нашем офицерском собрании и, сказав, что он страстный охотник, попросил меня брать его на охоту и показать ему места, где больше дичи. Я согласился, и мы несколько раз ездили вместе на охоту. Он оказался хорошим охотником и очень приятным компаньоном.

15 июля мы поехали с ним поохотиться на выводки молодых дроф. Охота была удачна, и часам к 4 дня мы вернулись в лагерь. N. пригласил меня в тот же вечер поужинать у него и "поиграть в картишки". Я согласился. Он мне сказал, что он уже пригласил несколько человек молодежи нашего батальона.

стр. 115

Вечером мы, человек шесть, гурьбой, двинулись на дачу N. Нас особенно интересовало познакомиться с его женой. На даче нас ожидал очень хороший ужин и прелестная молодая хозяйка. Понравилась нам всем она очень, и мы чувствовали себя на седьмом небе. N. усиленно подливал нам водку и вино.

После ужина он предложил нам сыграть в винт. Поиграли мы немного, и N. сказал, что лучше бросить этот дурацкий, скучный винт и поиграть "в банчок". Согласились мы и на это. Милая хозяйка была очаровательна, вино в головах шумело, она с нами кокетничала и подливала ликеры.

Скоро я заметил, что мои приятели, по-видимому, проиграли все наличные деньги. N. смеялся, шутил, говорил, что мы слишком мелкие делаем ставки и предлагал не стесняться, ставить крупней, а если у нас не хватает денег - то сыграть просто "на мелок".

Игра стала крупней. Часа в два ночи N. стал как-то более серьезным, потянулся и сказал, что пора спать, что надо подсчитаться и расплатиться. Мы увидели, что фраза "на мелок" нами понята плохо. Подсчитали, и оказалось, что вся наша компания проиграла N. несколько больше пятисот рублей. Я лично проиграл около ста рублей и мог расплатиться наличными. У других уже ничего в кошельках не оставалось. "Итак, господа, - сказал N., - если вы не можете заплатить сегодня- заплатите завтра. Карточные долги уплачиваются в 24 часа".

Мы ушли. На другой день я достал проигранную моими приятелями сумму и она была отправлена N. Узнали об этом старшие офицеры батальона и, как впоследствии стало нам известно, старший ротный командир, капитан Васильев, очень крупно поговорил с N. и потребовал, чтобы впредь он не смел играть в азартные игры с молодежью.

С этого времени наши отношения к подполковнику N. изменились, и его только "терпели" в батальоне. Стало известным, что в течение его прежней службы у него было несколько неприятных карточных историй. В 1891 г., при одной из денежных поверок, N., пересчитывавший деньги казначея, поручика Кащенко, заявил, что не хватает 100 рублей. Казначей клялся, что деньги были полностью, но нехватка была подтверждена новым подсчетом денег, и поручик Кащенко должен был пополнить из своего кармана недостающие деньги. В батальоне, зная педантичную аккуратность Кащенко, сложилось убеждение, что N., пересчитывая деньги, просто украл сто рублей. Доказательств никаких не было, но все так думали.

После этого случая мы определенно стали бойкотировать N.

В 1893 г., когда заведовавший столовой поручик Пестержецкий сдал свою должность, и в день, когда он должен был уехать из Одессы (он ехал держать экзамен в Академию Генерального штаба), N. пустил подлый слух, что Пестержецкий нечестно вел денежные дела.

Зная хорошо Пестержецкого и будучи уверенным, что слух пущен N. в отместку за отрицательное отношение к нему Пестержецкого, я немедленно поехал к последнему и все ему рассказал. Пестережецкий отложил свой отъезд, явился на другой день к командиру батальона, подал рапорт и настоял на расследовании. Эта история закончилась довольно крупным скандалом для N., и он почти перестал бывать в батальоне.

Как-то весной 1894г. один из моих друзей, поручик Ольшанский, рассказал мне про крупный скандал с N., случившийся накануне в одесском гарнизонном собрании. Группа офицеров, преимущественно артиллеристов, в числе коих был и Ольшанский, забралась в отдельную комнату собрания и стала играть в банк. Через несколько времени подошел N. и попросил разрешения принять участие в игре. Публика согласилась. Игра велась довольно крупная. N. делал крупные ставки. Затем, сделав исключительно крупную ставку и не открывая своей карты, N. заявил, что его карта выиграла, и, не открывая ее и теперь, он ее бросил в общую кучу карт на столе. Банкомет положил руку на карты, лежавшие на столе, и сказал N.: "Я требую, чтобы вы немедленно назвали вашу карту". N. ответил: "Дама". - "Какой масти?" N. резко встал из-за стола и опрокинул стол. Банкомет все же успел удержать рукой карты на падающем

стр. 116

столе и сейчас же их присутствующие пересмотрели. Никакой "дамы" не оказалось. Поднялся страшный скандал, и какой-то артиллерист сказал N. что- то очень резкое.

Рассказ Ольшанского страшно меня взволновал, и я ему сказал, что он должен все это немедленно доложить старшему ротному командиру капитану Васильеву. Ольшанский так и сделал. На другой день старшие офицеры батальона собрались и обсуждали вопрос о том, что надо предпринять. Мы, молодежь, об их решении в тот день не узнали.

В этот же день была получена из Петербурга телеграмма с извещением, что командир 12- го Саперного батальона, полковник Синницкий, назначается командиром пехотного полка (кажется, Модлинского), а N. назначается командиром 12-го Саперного батальона.

На следующее утро, идя на службу в батальон, я встретил полковника Синнипкого, который меня остановил и сказал: "Я знаю про грязную историю, случившуюся с полковником N. в гарнизонном собрании. Теперь это уже не секрет; все об этом говорят. Вы, конечно, понимаете, каково мне сдавать мой родной саперный батальон, которым я прокомандовал несколько лет, такому мерзавцу, как N. Я не допущу, чтобы он принял батальон. Повторяю, я знаю про историю с N., но мне хотелось бы услышать от вас ту версию, которая дошла до вас".

Я рассказал полковнику Синницкому то, что я слышал от Ольшанского. Затем полковник Синницкий спросил меня: "Правда ли, что у вас в батальоне уже давно говорят о том, что N. играет в карты нечестно? Правда ли, что однажды, при денежной поверке сумм батальона, у вас заподозрили N. в том, что он украл сто рублей?"

Я ответил, что все это правда. Синницкий со мной распрощался, и я пошел на службу. Часа через два меня позвал к себе командир батальона, полковник Коссинский, и сказал: "Сейчас со мной говорил по телефону командир бригады князь Туманов. У него был полковник Синницкий и заявил, что вы ему рассказали про бесчестную карточную игру полковника N., про то, что он был однажды заподозрен в краже ста рублей, и, наконец, о скандале, который произошел с полковником N. в гарнизонном собрании. Князь Туманов приказал вас спросить, действительно ли вы все это говорили полковнику Синницкому".

Я рассказал про свою встречу с полковником Синницким и о нашем разговоре. Полковник Коссинский на это мне сказал: "Князь Туманов в случае, если вы подтвердите заявление полковника Синнипкого, приказал вам передать: представляется позорным и совершенно недопустимым, чтобы офицер выносил сор из своей избы. Вы совершили проступок, совершенно не соответствующий офицерскому званию. За это вы подлежали бы немедленному исключению со службы в порядке административном. Но, принимая во внимание вашу безукоризненную службу до настоящего времени, князь Туманов предлагает вам немедленно подать в запас по семейным обстоятельствам. Хотя вы еще [не] выслужили в офицерских чинах обязательных ¹ / ² лет за училище, но князь Туманов устроит вам увольнение в запас по семейным обстоятельствам".

Я был совершенно огорошен и пытался возражать, указывая, что ведь N. действительно оказался жуликом и неужели я пострадаю за то, что не солгал на вопрос полковника Синницкого. Но полковник Коссинский не захотел со мной разговаривать и предложил мне немедленно составить прошение на Высочайшее Имя.

Я бросился к капитану Васильеву и все ему рассказал.

Капитан Васильев сначала мне подтвердил, что традиции воинских частей вообще не допускают "вынесения сора из избы", но что в данном случае он сделает все, что от него зависит, чтобы спасти меня и потопить N.

Он собрал всех ротных командиров и после совещания, выслушав доклад Ольшанского, они все пошли к командиру батальона и просили его протелефонировать князю Туманову и просить его принять его, полковника Коссинского, двух старших ротных командиров (братьев Васильевых - Александра и Якова Ивановичей) и поручика Ольшанского.

Князь Туманов согласился их принять, выслушал, а затем поехал

стр. 117

с докладом к командующему войсками графу Мусину-Пушкину. В результате признано было, что меня надо оставить в покое, а относительно N. граф Мусин- Пушкин послал телеграмму военному министру Ванновскому.

Как следствие этой телеграммы, через два дня была получена телеграмма из Петербурга, что, по Высочайшему повелению, полковник N. увольняется в отставку. Так окончилась эта грустная история.

Выше я уже сказал, что осенью 1890 г. я познакомился с Ольгой Алексеевной Перетц и ею увлекся. Мне было тогда 22 года, ей - 20 лет. О женитьбе я как-то не думал, считая, что я для этого слишком юн. Но О. А. об этом заговорила сама, и мы решили обвенчаться после того, как мне минет 23 года (10 июля 1891 г.), то есть тогда, когда, по закону, офицеры, внося залог в размере 5000 руб., могли жениться (без залога можно было жениться после достижения 28 лет).

О моем "жениховстве" стало, конечно, всем известно; в этом почему-то все знакомые приняли горячее участие, и большинство "кумушек" удивлялось, почему я хочу ждать 23 лет и не попытаюсь подать прошение на Высочайшее Имя.

Я сначала не хотел об этом и слушать ¹¹ , но моя невеста сама стала проявлять желание ускорить свадьбу. Мне очень не хотелось подавать прошение на Высочайшее Имя, так как я не уверен был в благоприятном для меня разрешении. Тогда мне посоветовали просить дать мне 11-месячный продолжительный отпуск. "Опытные люди" говорил мне, что если я получу такой отпуск, то могу сейчас же жениться без разрешения начальства, а затем, когда мне пройдет 23 года, подать рапорт о разрешении жениться, после чего можно сократить отпуск и вернуться на службу в батальон. Я колебался.

Но однажды я был приглашен на чашку чая к Тумановым и там сам князь Туманов совершенно прозрачными намеками дал мне понять, что и он одобряет этот план. Это повлияло на мое решение. Я подал прошение о разрешении мне 11-месячного отпуска и, получив таковой, ранней весной 1891 г., женился на О. А. Перетц. Свадьба состоялась в небольшом селе под Одессой, где нашелся священник, согласившийся за одну тысячу рублей обвенчать без разрешения начальства. После свадьбы я с женой поехал к моим родителям в Севастополь.

Прошло месяца три, и мне стало нестерпимо скучно ничего не делать, а тут еще, как на зло, в мае из Одессы в Севастополь прибыла моя рота 11-го Саперного батальона для ведения фортификационных работ в окрестностях Севастополя ¹² .

Мой ротный командир предложил мне, что он напишет командиру батальона и попросит его согласия на возвращение меня из 11-месячного отпуска и зачисление меня опять в роту, находящуюся в Севастополе. Я согласился.

Через несколько дней после этого приехали с визитом к моим родителям генерал Скалон (командовавший тогда 15-й пехотной дивизией) и жена генерала "X". Сидя у нас, они высказали желание познакомиться с моей женой, прибавив, что нечего скрывать от них, так как вся Одесса знает о моей свадьбе.

Я позвал мою жену, и она с ними познакомилась.

Еще через несколько дней я получил письмо от командира батальона, который мне писал, что он согласен выполнить мою просьбу, но что мне надо приехать в Одессу, чтобы исполнить некоторые формальности.

Я немедленно отправился в Одессу и в течение двух-трех дней проделал все что нужно. Получил предписание отправиться в Севастополь к своей роте и на другой день должен был ехать по назначению.

В Одессе я являлся командиру бригады князю Туманову, обедал у них и его дочь весело шутила надо мной, говоря, что как хорошо складываются обстоятельства и что я в Севастополе найду не только свою роту, но "еще кого- то, кто мне еще ближе". Князь Туманов чокнулся со мной стаканом вина и сказал: "Пью за здоровье этого кого-то".

Накануне отъезда из Одессы я пошел в театр. Сидя в партере, я увидел,

стр. 118

что в бенуаре, в двух соседних ложах, сидят: в одной князь Туманов, а в другой генерал Скалон и г-жа X. В антракте я зашел в их ложи.

На другой день утром ко мне в гостиницу приехал адъютант саперной бригады и сказал, что князь Туманов требует меня немедленно к себе. Облачившись в мундир, я поехал.

Князь Туманов принял меня крайне холодно и, не подав руки, спросил:

"Вы женаты?"

Зная, что князь Туманов отлично знает, что я женат, я ответил:

"Официально, ваше сиятельство, я холостой: но, как вам известно, в действительности я женат".

Князь Туманов набросился на меня со словами: "Шила в мешке не утаишь", "вы афишируете, что вы женаты и ставите в глупое положение начальство", "вы должны за это поплатиться" и т. д. Я стоял перед ним совершенно растерянный, ничего не понимая.

Выждав, когда князь Туманов замолчал, я сказал, что ничего не понимаю, что я своей женитьбы не афиширую, что ведь я женился с негласного одобрения начальства и что не понимаю, за что меня надо теперь карать.

Князь Туманов в очень повышенном тоне мне сказал: "Да, неофициально командиру батальона и мне было известно, что вы женились, но вы не сумели сохранить это в тайне и вы за это пострадаете. Вчера, после вашего ухода из ложи, генеральша X. меня спросила: "Что Лукомский - женатый или холостой?" Я ответил, что вы холостой, что вы и не могли жениться, так как вам нет еще и 23 лет. На это она, смеясь, ответила: "Ну, вы плохо осведомлены о семейном положении ваших подчиненных. Я и генерал Скалон вчера вернулись из Севастополя; там мы были с визитом у родителей Лукомского и познакомились с очень хорошенькой женой Александра Сергеевича. А вы говорите, что он холостой. Ловко он водит за нос свое начальство"". Затем князь Туманов совсем вышел из себя: "Каково мне слушать от г-жи X., что меня водят за нос, и слышать смех генерала Скалона! Я этого допустить не могу. Вы во всем виноваты. Немедленно подавайте прошение на Высочайшее Имя об увольнении в запас по семейным обстоятельствам. Если вы не исполните моего требования, я подниму дело сам и предам вас суду за женитьбу без разрешения начальства и обман начальства!"

Никакие мои возражения не помогли, и я принужден был сказать, что сейчас же еду в батальон, явлюсь командиру батальона и подам прошение.

Князь Туманов сразу пришел в хорошее расположение духа и сказал, чтобы я не сердился, что это так надо, но что он дает честное слово, что в запасе я пробуду не год (по закону обратно на действительную службу из запаса принимали не раньше как через год), а всего несколько месяцев; что для этого мне нужно будет просить о возвращении на действительную службу сейчас же, как только мне минет 23 года. Пришлось покориться, подать прошение и с грустью возвращаться в Севастополь в ожидании увольнения в запас.

Болтовня и шутки г-жи X. доставили мне крупную неприятность. Особенно неприятно было то, что это оттягивало поступление в Академию на целый год.

Как только мне минуло 23 года (Ю июля 1891 г.), я сейчас же подал прошение о возвращении меня на действительную службу и о зачислении меня обратно в 11-Саперный Императора Николая I батальон.

Князь Туманов сдержал свое слово и устроил так, что, в исключение из закона, кажется, уже в начале сентября 1891 г., состоялся Высочайший приказ о моем зачислении на службу в 11-й Саперный батальон.

В бытность мою еще женихом (осенью 1890 г.) со мной произошел случай, который нельзя не отметить. У меня была младшая сестра, Зина, которой к тому времени было, кажется, 12 лет. Она была в Харьковском институте и заболела скарлатиной. Болезнь бросилась на почки. Мои родители привезли ее в Севастополь, где и лечили. Я как-то получил письмо от матери, что Зине плохо и было бы хорошо, если бы я приехал.

стр. 119

По письму я не вынес впечатления, что положение безнадежное, и протелеграфировал, что если сестра будет совсем плоха, чтобы тогда прислали телеграмму, а ехать так и сидеть в Севастополе неопределенное время я не могу. Прошло после этого несколько дней. Я вернулся домой на нашу общую квартиру (я уже писал, что я и пять моих приятелей жили на одной квартире) довольно поздно и лег спасть. Около моей постели, за ночным столиком, стояла ширма, а на коврике около постели, как всегда, лежал мой сеттер Пипо ¹³ .

Потушив свечку, я задремал. Затем мне представилось, что я не сплю и непотушенная свечка освещает комнату. Вдруг я вижу, что Пипо приподымается и на кого-то рычит. Я слышу шаги и из-за ширмы я увидел голову какого-то старика с длинной седой бородой, который, обращаясь ко мне, говорит: "Твоя сестра сейчас скончалась". Я пытаюсь встать, делаю усилье и просыпаюсь... Кругом полная темнота, но мой Пипо сердито рычит. Я зажигаю свечу и вижу, что Пипо, с взъерошенной шерстью и весь дрожа, стоит около моей постели и неистово рычит.

Я схватил из ящика ночного столика револьвер, соскочил с постели, взял свечку и, посылая вперед Пипо, вышел за ширму. Никого нет; собака продолжает рычать и, упираясь (приходилось ее подталкивать), еле-еле подвигается вперед. Так меня Пипо довел до выходных дверей, не переставая рычать. Дверь оказалась запертой на замок и никого не было...

Я позвал денщика, разбудил приятелей. Мы осмотрели всю квартиру; ничего конечно, не нашли, а успокоившийся Пипо слегка ворчал только подходя к наружной двери. Никого не оказалось и на улице.

Приятели посмеялись надо мной, что мне все это померещилось, и мы улеглись спать.

На другой день утром я получил из Севастополя телеграмму, что моя сестра, Зина, скончалась в 2 часа ночи.

Можно все это объяснить получением внушения на расстоянии о смерти моей сестры, но необъяснимо поведение собаки.

После нового моего возвращения в 11-й Саперный батальон я зажил семейной жизнью и почти порвал все старые знакомства. Отец моей жены проиграл к этому времени в Английском клубе какую-то очень крупную сумму (он вообще вел очень крупную карточную игру) и не мог помогать своей дочери. Получавшихся мною денег от родителей (300 руб. в месяц) и небольшого жалования хватало только на очень скромную жизнь. Моя же жена привыкла жить очень широко и открыто (мать ее давно умерла и ее отец предоставлял ей полную свободу в приемах в их роскошной квартире, и она, имея компаньонку, жила как хотела). Необходимость совершенно переменить образ жизни побудила мою жену почти совершенно прекратить связи со своими прежними одесскими знакомыми. Я отдался службе и подготовке для поступления в Академию.

Мой отец, военный инженер, настаивал, чтобы я шел в Инженерную академию. Меня больше тянуло в Академию Генерального штаба, но, зная, что это очень огорчило бы отца, я решил подготовиться для поступления в Инженерную академию. Я готовился к вступительным экзаменам в 1892 году.

В начале лета 1892г. был получен проект предполагаемых изменений в положении об Инженерной академии и в службе военных инженеров. По этому проекту устанавливалось, что все строительные работы по военному ведомству, не носящие чисто боевого значения (то есть постройки казарм, шоссе, железных дорог и проч.), должны быть переданы в руки гражданских инженеров, а военные инженеры должны предназначаться исключительно для производства различных фортификационных работ.

В связи с этим намечалось, что при ежегодных выпусках из Инженерной академии звание военных инженеров будет даваться только 4 - 5 первым кончившим Академию и предназначенным на профессорские кафедры или для специальных работ при Главном инженерном управлении. Все же остальные окончившие Академию, получив значки за ее окончание, должны

стр. 120

возвращаться в свои части, откуда по мере надобности и по аттестациям начальства будут назначаться для службы в крепостях или при инженерных управлениях (главном и окружных) с получением званий военных инженеров. Этой мерой предполагалось поднять и научный уровень офицерства в инженерных войсках.

Этот проект дал мне основание написать отцу, что я при этих условиях, опасаясь, что буду обречен продолжать до конца моей карьеры службу в строевых инженерных войсках, категорически отказываюсь поступать в Инженерную академию.

Отец не возражал, и я стал готовиться для поступления в Академию Генерального штаба. Но так как программы для поступления в эти академии резко разнились между собой (для Инженерной требовалось, главным образом, хорошее знание математики, а для Генерального штаба- истории, географии и уставов), я принужден был отложить поступление в Академию Генерального штаба до 1893 года.

Летом 1893 г. я держал поверочный экзамен при штабе Одесского военного округа ¹⁴ , но позорно провалился на экзамене по русскому языку. Сказалось плохое прохождение курса русского языка в Полтавском кадетском корпусе.

В 1894 г. я блестяще выдержал не только поверочные испытания при штабе Одесского округа, но и поступил в Академию Генерального штаба одним из первых.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Впрочем, много помог ликвидации этого инцидента капитан Михаил Владимирович Линдестрем, офицер нашей роты: он хорошо меня знал и за меня заступился.

2. Был одним из дежурных офицеров (классных дам, как мы называли). Во время мировой войны дошел до должности командующего армией (3-й) и имел два Георгия.

3. Зачем требовалось прохождение большого курса богословия в Инженерном училище, никому не было понятно.

4. Свою историю с поручиком Веселовским я помнил всегда. Будучи в 1917 г. начальником штаба верховного главнокомандующего, при встрече с командующим 3-й армией генерал-лейтенантом Веселовским я не удержался, чтобы не напомнить ему свой арест и рассказал про последовавшую потом встречу с великим князем Михаилом Николаевичем. Позднее я слышал, что генерал-лейтенант Веселовский кому-то высказывал опасение, как бы я ему не насолил. Но этого, конечно, не случилось.

5. Во всю мою последующую военную службу я убедился, что случаи хамского и грубого обращения со стороны начальства по отношению офицеров в Русской Императорской армии были чрезвычайно редки. Конечно, были исключения, были безобразно грубые начальники, как например, ген. Сандепкий. Но они составляли исключение. Вообще же необходимо констатировать, что в военном ведомстве было гораздо меньше случаев произвола, чем в гражданских ведомствах. В военном ведомстве не существовало произвола увольнения в административном порядке без объяснения причин.

6. Герой "Весты", получивший за бой с турецким монитором Георгия 4-й степени. Был во время этого боя ранен в ногу и остался хромым. Ходил всегда с палкой. Считался большим ругателем, но чрезвычайно добрым человеком, любившим выпить в хорошей компании.

7. Отец ее, отставной действительный статский советник, Алексей Петрович, служил прежде в Министерстве финансов, а ее дядя был известный государственный деятель, член Государственного совета и государственный секретарь, Перетц.

8. Я слышал, что во время Турецкой войны он был хорошим командиром лейб- гвардии саперного батальона. Уже в эмиграции (в 1927 г.) я слышал от вел. кн. Николая Николаевича, у которого Скалон был одно время воспитателем, что как человек он был очень неважен и что вел. князь его терпеть не мог.

9. Я при этом не присутствовал, так как был в отпуску. Описываю со слов лиц, мне все это рассказавших.

стр. 121

10. Впоследствии оказалось (со слов начальника штаба округа), что в это время проходила недалеко от гр. Мусина-Пушкина какая-то дама, и командующий войсками просто загляделся на ее ножки и забыл поблагодарить проходивший мимо него 11-й Саперный батальон.

11. Да и мои родители были против этого, находя вообще, что слишком рано жениться не следует.

12. К этому времени было решено превратить Севастополь в крепость. Средств для устройства фортов в распоряжении военного ведомства не было, и, по проекту военного инженера Величко, было решено обнести Севастополь, по линии предполагаемой обороны, треугольным рвом (который, при объявлении крепости на военном положении, должен был усилиться искусственными препятствиями), устроить погреба для снарядов, площадки для орудий и прочее. Для этой-то работы и прибыли из Одессы саперы.

13. Этот Пипо был удивительно умный и великолепен на охоте: чудное чутье и полное послушание. Я его купил еще будучи в Инженерном училище у М. В. Линдестрема. Продал он мне его за какие-то пустяки только оттого, что он был очень злой и постоянно рычал на жену Линдестрема и их маленькую дочь. Линдестрем боялся, что он как-нибудь укусит девочку. Собаку я привез в Усть- Ижорский лагерь. Она на меня все время рычала и совершенно не хотела меня признавать. Так прошло недели две. Наконец я решил пойти с ней на охоту. На охоте, в кустах, собака куда-то пропала, и я, огорченный, вернулся в лагерь.

Прошло дней десять. Как-то на рассвете дежурный юнкер меня будит и говорит: "Кажется, твой Пипо тут, в лагере". Я выскочил из барака в одной рубашке и действительно увидел Пипо, исхудавшего и с оборванной веревкой на шее. Я его окликнул. Пипо бросился ко мне, стал ласкаться, и с этих пор мы стали неразлучными друзьями, а его характер резко изменился: он ни на кого из домашних никогда не рычал. Вероятно, пережил тяжелую обстановку.

14. Чтобы не пропускать с выдачей прогонных денег офицеров, которые под предлогом держания экзамена в академию хотели бы просто прокатиться на казенный счет в Петербург, были установлены поверочные испытания при штабах военных округов.

Постоянный адрес данной публикации: