(c) 2002 г.

Мысль о том, что историю делают люди, может показаться банальной. Но ее стоит напомнить, ибо в еще большей степени относится это и к исторической науке, которая существует в виде трудов ее представителей. Нет и не может быть исторической науки помимо исследователя. Источники мертвы, пока к ним не обратится пытливый человеческий разум. Молчат папки с архивными документами, пока не раскроет их человеческая рука. Спят в земле сокрытые пластами столетий остатки давних культур, пока их не тронет лопата археолога.

Поэтому история исторической науки - это история творческой деятельности ученых, а история науки иногда может быть увлекательнее романа. В ней действуют живые люди с их страстями и стремлениями, победами и поражениями, продвижением к истине и заблуждениями.

Перед нами - двухтомное издание очерков, посвященных отечественным историкам¹ . Они творили науку, история которой включает в себя и описание их жизни и творчества. Нельзя понять труды и взгляды ученых без понимания эпохи и ее особенностей. Нельзя понять эпоху без трудов, ее описывающих. Поэтому важнейшим требованием к историку-биографу является его способность и умение показать и оценить своего героя в контексте его эпохи. Можно только приветствовать появление столь полезного и даже необходимого издания, которое с правом можно считать своеобразной небольшой энциклопедией.

Перед читателем предстают фигуры историков, в большей или меньшей степени определявших лицо отечественной науки, ее достижения и ее недостатки, ее место на мировой арене и ее национальные особенности. Это - основоположник изучения отечественной истории В.Н. Татищев, создатель фундаментальнейшей истории России С.М. Соловьев, певец Москвы И.Е. Забелин, "ума палата" С.Ф. Платонов, "великий славянин" В.И. Пичета, изгой и вечный "аутсайдер" Б.А. Романов, евразиец Г.В. Вернадский, "чернорабочий и зодчий науки" М.Н. Тихомиров, крупнейший антиковед М.И. Ростовцев, мягкая и очаровательная О.А. Добиаш- Рождественская, "мудрый и честный" Н.А. Машкин, "писатель русской истории" А.А. Зимин, благороднейший "рыцарь науки" Д.М. Петрушевский, непрактичный "еретик" А.И. Неусыхин, затравленный "энциклопедист" Н.И. Кареев, "генератор идей" Л.Е. Кертман и многие другие. Обширен круг исследуемых историографами проблем - от древнейшей истории скифов, сарматов и славян до социально-экономической истории России начала XX в., от древнего Египта и готской Испании до путей развития капитализма в США и истории второй мировой войны.

Патрушев Александр Иванович - доктор исторических наук, профессор кафедры новой и новейшей истории исторического факультета МГУ.

¹ Портреты историков: Время и судьбы, т. 1, Отечественная история. Отв. ред. Г.Н. Севостьянов, Л.Т. Мильская; т. 2, Всеобщая история. Отв. ред. Г.Н. Севостьянов, Л.П. Маринович, Л.Т. Мильская. М. - Иерусалим, 2000.

стр. 164

В очерках через творчество отдельных ученых прослеживаются определенные линии преемственности в исследовании проблем отечественной и зарубежной истории. Это важный позитивный момент, поскольку научные традиции и школы - не только самое, пожалуй, драгоценное в науке, но и очень хрупкое. Легко разорвать нить преемственности, особенно когда это делается по указанию властей предержащих, как случилось это в России после 1917 г. Трудно, а то и вовсе невозможно, связать нить истории снова.

Вот перед нами одна линия развития нашей науки - картина древнейшей истории восточных славян и русского средневековья, создание которой показано в "Портретах историков".

Первым, кто приступил к изучению русского средневековья на основе марксистской теории, был Б.Д. Греков, ученик Д.М. Петрушевского. Его концепция, ставшая даже не официальной, а официозной, заключалась в обосновании того, что у славян, как и у германцев, разложение первобытно- общинного строя вело к установлению феодальных, а не рабовладельческих общественных отношений. Труды Б. Д. Грекова "Очерки истории феодализма в России" и "Киевская Русь", создавшие марксистскую концепцию генезиса и развития феодализма в России, надолго закрепили за ним лидерство в разработке проблематики русского средневековья.

Вторым важным направлением в творчестве Б.Д. Грекова явилась история русского крестьянства как главной производящей силы феодального общества.

С начала 30-х годов XX в. к изучению социально- экономической истории русского средневековья обратился М.Н. Тихомиров, учившийся и у Б.Д. Грекова, но главным образом - у талантливого и высокообразованного С.В. Бахрушина, историка широкого кругозора и многообразных интересов. Работы М.Н. Тихомирова открыли новое направление в изучении возникновения и развития феодального строя Древней Руси -древнерусские города. Его капитальный труд "Древнерусские города" имел важное научное и методологическое значение, поскольку автор убедительно обосновал мысль о едином пути развития русских и европейских городов как однотипных центров ремесла и торговли и доказал несостоятельность представления об исключительно самобытном пути Древней Руси. Выводы и положения М.Н. Тихомирова прочно утвердились в советской исторической науке.

Русское средневековье интересовало и Л.В. Черепинина, как историка сформировавшегося под влиянием тех же С.В. Бахрушина и Д.М. Петрушевского, а также арестованного в 1930 г. по "академическому делу" и высланного в Минусинск А.И. Яковлева. С правом можно считать, что именно Л.В. Черепинин создал наиболее авторитетную в отечественной науке концепцию формирования и эволюции Русского централизованного государства.

Эстафету же дальнейшей разработки крестьянского вопроса принял от Б.Д. Грекова историк новой формации - Н.М. Дружинин, отличительной чертой которого было стремление разрабатывать прежде всего актуальные темы. Его точка зрения о том, что государственные крестьяне являлись категорией феодально-зависимого крестьянства, а борьба между старым и новым переросла к концу крепостной эпохи в острейший социальный конфликт, который уже нельзя было разрешить паллиативными мерами, стала общепризнанной.

Так, усилиями лидеров советской медиевистики была создана марксистская концепция древней и средневековой русской истории, к которой можно, конечно, относиться по-разному, но которая обладала логичной стройностью и завершенностью аргументации.

Перед читателем нарисована и линия развития отечественной испанистики, основоположником которой являлся В.К. Пискорский.

Под влиянием своего учителя И.В. Лучицкого, которого интересовала история средневековой Испании, он обратился к малоизвестным вопросам прошлого этой страны. Стоит отметить, что это было в определенной мере делом рискованным и вроде бы не особенно перспективным, так как знаменитые корифеи европейской

стр. 165

науки Франсуа Гизо и Генри Томас Бокль считали, что в истории испанского народа вообще нечего изучать, ибо она представляла собой, по их мнению, сплошной мрак, освещаемый только кострами инквизиции, сжигавшей тысячи еретиков.

Не убоявшись этого, В.К. Пискорский после изучения испанских архивов создал пионерский первоклассный труд о кастильских кортесах, о крепостном праве в средневековой Каталонии, обобщающую и уникальную "Историю Испании и Португалии".

Затем эстафету принял Н.П. Грацианский, который сам не очень много занимался испанской историей, но сориентировал на ее изучение одного из наиболее способных своих учеников - А.Р. Корсунского, "из школы которого вышли почти все ныне проявившие себя испанисты и специалисты по раннему средневековью Средиземноморского региона" (т. 2, с. 179). Его труды по истории готской Испании и Астуро-Леонского и Леоно-Кастильского королевства в IX-XIII веках сделали А.Р. Корсунского ученым мирового класса и мэтром в этой области исторических исследований.

Впечатляют панорама и достижения отечественных ученых в изучении проблем английской аграрной истории средневековья и раннего Нового времени. Целая плеяда крупнейших исследователей - создатель небезупречной, но ставшей классической манориальной теории П.Г. Виноградов, из школы которого вышли не только выдающиеся отечественные историки Д.М. Петрушевский, А.Н. Савин, Е.А. Косминский, но и целая группа крупных британских ученых - Ф. Стентон, Д. Дуглас, Ф. Леннард. А. Леветт и др. (т. 2, с. 123). К школе П.Г. Виноградова принадлежали мастер техники исторического исследования А.Н. Савин, пионер в изучении социально-экономических аспектов английской революции XVII в. С.И. Архангельский, скрупулезный исследователь процесса обезземеления английского крестьянства в судьбоносную для него эпоху В.М. Лавровский.

Отечественная историческая наука не плелась в хвосте европейской, как это иногда изображается. Разве не свидетельствует об этом тот факт, что ярчайшая звезда западной историографии и кумир многих нынешних молодых историков Фернан Бродель высоко ценил труды А.Д. Люблинской по французскому абсолютизму, а известный британский медиевист-аграрник Эдуард Миллер писал, что исследования Е.А. Косминского "побудили современных английских историков пересмотреть ряд основных положений, с которыми они приступали к изучению этого предмета" (т. 2, с. 170). Другое дело, что со временем отчетливо сказались губительные последствия самоизоляции советской науки от мирового историографического процесса.

Отрадно то, что в "Портретах историков" нашлось место и для представителей эмигрантской историографии - А.А. Кизеветтера, П.Н. Милюкова, М.И. Ростовцева, Г.В. Вернадского. Очерки о них написаны в уважительных тонах, без прежних стереотипов, по которым, если эти ученые и упоминались, то только как "злейшие враги марксизма и Советской власти". А ведь ждут своей очереди почти неизвестные у нас крупнейшие византинисты А.А. Васильев и Н.П. Кондаков, воспитатель нескольких поколений американских специалистов по русской истории, долгие годы преподававший ее в Гарвардском университете М.М. Карпович, видный египтолог B.C. Голенищев, блестящий представитель культурно-исторического направления в антиковедении Ф.Ф. Зелинский, о котором автор очерка о С.А. Жебелеве Э.Д. Фролов, к сожалению, упоминает несколько пренебрежительно как о "поляке..., для которого отъезд из Петербурга в Варшаву был, в конце концов, всего лишь репатриацией" (т. 2, с. 22). Но ведь Ф.Ф. Зелинский уехал в Польшу в 1922 г., в возрасте 63 лет, почти все его работы написаны в России и принадлежат нашей науке. К тому же, новый режим просто вынудил Ф.Ф. Зелинского уехать на свою историческую родину.

В "Портретах историков" перед нами выстраивается галерея крупных и талантливых ученых, судьбы которых были или благополучны, или исковерканы, а то и трагичны. Но они отразили тернистый путь отечественной исторической науки.

Легко задним числом судить труды историка, жившего много лет назад, с высоты современного уровня мировой науки, которая ушла далеко вперед. Но необходимо

стр. 166

соблюдение историчного подхода к творчеству ученого, сопоставления его с предшествующим уровнем развития исторической науки и с трудами его других современников. Только это позволяет увидеть, что устарело в его работах, а что сохранило непреходящее значение, что внес он в науку своего времени и чем продвинул ее вперед. Хорошо что авторы "Портретов" стремятся избежать оценки многострадальной, а ныне часто просто третируемой советской историографии с политико-идеологической точки зрения, а показать ее научные результаты.

Говорят о том, что советская историография была репрессированной наукой. Это так, только не надо забывать и того, что сама она стала органической частью тоталитарной государственно-политической системы и мощным средством подавления инакомыслия.

Разве может трагическая судьба Н.М. Лукина, раздавленного страшной государственной машиной, к созданию которой он сам приложил немало усилий, оправдать его заявления о том, что "каждого антимарксиста приходится рассматривать как потенциального вредителя"² , или его "чудовищные обвинения" (т. 2, с. 285) против Н.И. Кареева? И разве выступила бы против Н.И. Кареева с поистине погромным докладом молодая и ретивая ученица Н.М. Лукина Н.П. Фрейнберг без благословения своего маститого наставника? Иногда это пытаются оправдать искренней верой Н.М. Лукина в идеалы марксизма. Но так можно оправдать даже жестоких инквизиторов, искренне убежденных в святости и богоугодности своего дела. Можно посочувствовать мученической смерти Джироламо Савонаролы, но разве оправдывает она то, что он свирепо преследовал гуманизм?

А вот мягкое объяснение Ю.В. Борисовым "односторонне идеологизированного подхода" А.З. Манфреда к некоторым проблемам. Автор пишет, что "как ни банальны в современных условиях подобные объяснения, все же придется сослаться на тяжелую руку официальных идеологов и государственной цензуры. Но это скорее наша беда, а не вина" (т. 2, с. 411). Право же, монопольный диктат одной идеологии, объявившей себя единственной носительницей истины, так глубоко повлиял на многих историков, что они с готовностью приняли правила игры, не только выхолащивая свои произведения, побаиваясь государева неудовольствия, но сами стремясь при каждом удобном случае продемонстрировать благонадежность и правоверность. Наилучшим способом для этого становилось сверхобильное, к месту и не к месту цитирование основоположников марксизма-ленинизма и ссылки на опусы очередного генерального секретаря. Цитаты превратились как в непременный антураж работы, так и в своеобразный таран для публикации своих исследований. Но вот в очерке о Н.П. Грацианском Л.Т. Мильская приводит небольшую, но многозначительную деталь: "Мы не найдем в его работах ни одной ссылки на классиков марксизма, что по тем временам уже само по себе было непростительной смелостью" (т. 2, с. 180). Так что дело не только в обстановке, но и в самой личности. Не согнулись же даже под жестким давлением Д.М. Петрушевский и А.И. Неусыхин, Н.И. Кареев и Б.А. Романов.

Или взглянем на мрачный период в истории отечественной науки - время "охоты на ведьм", воплощенных в "буржуазных космополитах и низкопоклонцах перед Западом", которая развернулась в конце 40-х годов XX в. и была плодом национализма и антисемитизма. Замешанными в ней оказались многие видные ученые и отнюдь не всегда в качестве обвиняемых. Ничего, кроме омерзения, эта пресловутая политическая кампания вызвать, кажется, не может. Но вот любопытная деталь. Несомненно, в посвященном ему очерке Л.В. Черепнин нарисован как глубоко порядочный человек, хлебнувший немало горя от власти. Об этом говорит тот факт, что он не разделял дерзкую попытку А.А. Зимина пересмотреть традиционную датировку "Слова о полку Игореве", но считал публикацию его работы необходимой, "исходя из принципа свободы научной дискуссии" (т. 1, с. 298), и продолжал "высоко

² Историк-марксист, 1931, N 21, с. 45.

стр. 167

ценить талант А.А. Зимина" (т. 1, с. 377). Это тем более примечательно, что в свое время Б. Д. Греков постарался не допустить издания замечательной и далеко опередившей свое время книги Б.А. Романова "Люди и нравы древней Руси", которую А.Л. Ястребицкая с правом ставит в один ряд со всемирно известным исследованием Эммануэля Ле Руа Лядури "Монтайю, окситанская деревня, 1294-1324"³ , поскольку эта книга Б.А. Романова противоречила концепции Б.Д. Грекова, что уже никак не укладывалось в понятия и рамки научной этики. Впрочем, и Л.В. Черепнин публично обвинил Б.А. Романова в возвращении "к методам психологической и типизирующей интерпретации источников", которой подменяется их классовый анализ (т. 1, с. 240). Примечательна в этом отношении фраза Е.В. Гутновой о том, что "как ни странно, наиболее разносной критике они (работы Е.А. Косминского. - А. П .) подвергались в советской историографии" (т. 2, с. 171). Хотя, что уж тут странного, если в отличие от западных дискуссий у нас первым делом стремились уличить оппонента в отступлении от марксизма, поскольку это было беспроигрышным ходом. Научная аргументация сводилась к "битве цитат" классиков, а отличающаяся от официально общепринятой позиция немедленно и грубо объявлялась покушением на "священную корову" марксизма-ленинизма.

"Портреты историков", дающие в целом научную и взвешенную оценку отечественной историографической традиции, восстанавливают историческую память, отсутствие или нигилистическое отрицание которой может привести только к новому тупику.

Знакомство с крупными и талантливыми историками прошлого необычайно полезно. Но существует другая проблема - как писать портреты ученых? Ниже следуют субъективные впечатления и размышления по этому поводу, абсолютно не претендующие на высказывание каких бы то ни было рекомендаций.

Начать, пожалуй, можно с того, что портрет портрету рознь. Он может быть объемным, голографическим, но может быть и плоским, как оконное стекло. Он может быть сочным или сухим, многокрасочным или исполненным в черных или розовых тонах. Портрет может походить на зарисовку живого человека, а может напоминать икону, густо смазанную приторным елеем. На последнее обстоятельство еще раньше справедливо обратил внимание академик Н.Н. Болховитинов, заметив, что "даже самые удачные очерки об историках страдают общим главным недостатком - они все еще скорее напоминают иконы, чем портреты живых людей"⁴ . К сожалению, такая оценка ничуть не устарела и сегодня.

Вероятно, в любом варианте портрет в идеале предполагает прежде всего изображение личности ученого, его жизненного пути, его характера и психологии, его научной концепции, а не простого описания отдельных трудов, его творческой лаборатории или манеры работать.

Ведь когда показа личности нет или она отходит на второй план, то вряд ли уместно претендовать на портрет ученого. Справедливее назвать это более скромно - биографическим очерком.

При всей кажущейся простоте и легкости, что дает основание некоторым ученым вообще отказывать биографическому жанру в праве считаться серьезным историческим исследованием, написать портрет - чрезвычайно трудная задача. Хороший биограф непременно должен быть и немного психологом, поскольку понять личность можно, только принимая во внимание ее эмоциональный настрой, темперамент, предпочтения и предрассудки. И далеко не все биографы способны понять мотивы и намерения своего героя, ограничиваясь на деле только внешним описанием.

Трудность биографического жанра состоит даже при самых лучших намерениях авторов и в том, что практически он всегда связан с некоторой тенденциозностью

³ Ястребицкая А.Л. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике. - Одиссей. Человек в истории. М., 1991, с. 95.

⁴ Болховитинов Н.Н. О "портретах историков". - Новая и новейшая история, 1996, N 1, с. 126.

стр. 168

и подсознательным смещением перспективы. Это обстоятельство справедливо отметил видный британский ученый Джон Тош⁵ . Поэтому трудно безоговорочно согласиться с М.Г. Вандалковской, когда в очерке о П.Н. Милюкове она определенно заявляет, что "наступило время для беспристрастной оценки этого талантливого ученого и политика" (т. 1, с. 164). Но, во-первых, оценка вообще не может быть беспристрастной, поскольку это приложимо только к простому описанию, а во-вторых, такое время никогда не наступит. Видимо, автор отождествляет пристрастность и необъективность, что, по нашему мнению, совершенно неверно. В биографическом жанре пристрастность автора неустранима в смысле того, что он не может не испытывать чувства симпатии или антипатии к своему герою, и будет иллюзией полагать обратное. Прав в этом отношении В.Д. Назаров, когда в очерке о Л.В. Черепнине пишет, что "суждения ученика об Учителе..., не могут не быть пристрастными" (т. 1,с. 285). Добавим только, что это относится и к биографическому жанру вообще.

Разве не видны откровенные симпатии, т.е. пристрастность, Д.А. Авдусина к А.В. Арциховскому, И.Л. Маяк к Н.А. Машкину, И.А. Шишовой к А.И. Доватуру, М.А. Барга к В.М. Лавровскому, В.П. Золотарева к И.И. Карееву, Ю.В. Борисова к А.З. Манфреду? Означает ли это, что их очерки необъективны? Думается, что нет. Когда автор пишет о яркой и талантливой личности, он непременно в той или иной степени подпадает под ее обаяние, иначе быть не может. При этом трудно согласиться с категоричной фразой Ю.В. Борисова: "Талант - категория не биологическая, а социальная" (т. 2, с. 403). Человек рождается с природным талантом, а социальная среда только помогает ему раскрыться, а в ряде случаев душит и губит его. Да ведь и сам автор в журнальном варианте этого очерка назвал одну из частей - "Дар Божий - талант художника"⁶ . Если это не ради красного словца и красоты стиля было сказано, то кто же возьмется утверждать, будто "дар Божий" - категория социальная?

"Портреты историков" можно разделить на две большие группы. В одних на переднем плане находится личность, в других - творчество.

При этом в глаза бросается одно любопытное обстоятельство. Почти все личностные портреты первой группы написаны женщинами. Таковы очерки о П.Н. Милюкове (М.Г. Вандалковская), А.А. Кизеветтере (она же), Б.Д. Грекове (Н.А. Горская), А.И. Доватуре (И.А. Шишова), П.Г. Виноградове (Л.С. Моисеенкова), В.К. Пискорском (Л.Т. Мильская, И.С. Пичугина), Д.М. Петрушевском и А.И. Неусыхине, Н.П. Грацианском (автор всех - Л.Т. Мильская), О.А. Добиаш- Рождественской (А.Д. Люблинская). Именно для представительниц прекрасной половины рода человеческого характерен интерес к личности и внутреннему миру своих героев. Что бы ни говорилось по этому поводу, но мужское и женское восприятие мира отличаются друг от друга.

Но есть и такие очерки, в которых обстоятельно, но, увы, суховато излагается творчество ученого, а человека почти нет. Таков очерк о В.Н. Татищеве (А.И. Юхт), напоминающий послужной список. В очерке о С.М. Соловьеве А.Н. Цамутали подробно излагает содержание 29 томов его "Истории России", что делает работу больше похожей на рецензию. Не отличаются выразительностью фигуры Н.П. Павлова- Сильванского и А.Е. Преснякова (С.В. Чирков), В.Д. Блаватского (П.А. Кошеленко, А.А. Масленников), В.И. Пичета в освещении Э.Г. Иоффе, несмотря на ряд живописных деталей, показан настолько бледно, что неискушенный читатель и не поймет, почему это был выдающийся историк. Ведь автор сообщает о нем, что работы В.И. Пичеты "характеризуются рядом интересных наблюдений и выводов" (т. 1, с. 187), суть которых не раскрывается, что его статья "Александр I и Европа" даже "сегодня поражает нас глубиной мысли и логикой анализа" (т. 1, с. 186). Остается

⁵ Тот Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000, с. 110.

⁶ Борисов Ю.В. А.З. Манфред. Штрихи к портрету. - Новая и новейшая история, 1993, N 5, с. 192.

стр. 169

только верить автору на слово. Более или менее подробно он разбирает статью В.И. Пичеты "Французские дипломаты о торговле России с Францией в первые годы царствования Екатерины II" и его рецензию на книгу американского ученого М. Гей-мана "Костюшко в американской революции". К тому же, учитывая ограниченный объем очерков, стоило ли тратить драгоценное место на перечисление "пламенных патриотических статей" В.И. Пичеты?

Жаль, но некоторые авторы портретов забыли известное высказывание М.В. Ломоносова о необычайном богатстве и выразительности русского языка. К сожалению, штампы, унылые канцелярские обороты и стертые наподобие старых монет выражения снижают литературный уровень очерков.

Уж если лектор, то непременно "блестящий" (как редкие варианты - "талантливый" или "прекрасный"). При этом манера чтения лекций и ее особенности показаны только в очерках о С.М. Соловьеве, Т.Н. Грановском, В.О. Ключевском, А.И. Неусыхине, А.В. Ефимове, Л.Е. Кертмане. В большинстве других эта формулировка остается просто фразой.

В то же время работы И.А. Шишовой о А.Н. Доватуре и В.П. Золотареве, И.И. Ка-рееве и Я.М. Захере отличаются несомненными литературными достоинствами.

Ю.В. Борисов, создавший яркий образ А.З. Манфреда, пишет о надежности конструкций построенного А.З. Манфредом "храма Французской революции", которые и сегодня не нуждаются ни в "ремонте", ни в "замене" (т. 2, с. 410). Хотелось бы, однако, заметить, что А.З. Манфред считал весь период от 9 термидора до 18 брюмера "контрреволюционным", т.е. изгонял термидорианцев из "храма" подобно Христу, выгнавшему из храма нечестивых торговцев. Однако сейчас утвердилась и стала общепризнанной точка зрения, которую в свое время высказывал герой другого очерка В.М. Далин (т. 2, с. 420), что термидор означал конец фазы восходящего развития революции, а затем до 18 брюмера длился нисходящий этап, который, следовательно, также входил в рамки самой революции. Не получается ли в таком случае, что манфредовский "храм" то ли наполовину недостроен, то ли из него вынесли половину обстановки, выполненной в стиле а ля Директория?

Почти все авторы очерков удачно избежали погружения в дебри анализа стиля произведений своих персонажей. Между тем, возможно и преувеличенно, но не без основания американский историк Питер Гэй считает исследовательский и литературный стиль историка ключом к пониманию его творчества и изучаемого им прошлого⁷ . Понятно, что мимо этого не могли пройти авторы очерков, посвященных наделенным несомненным литературным талантом Е.В. Тарле и А.З. Манфреду. А ведь большим мастером слова был и А.Н. Савин, о чем не упоминает М.В. Винокурова, заметив только, что "по воспоминаниям его учеников, лекции А.Н. Савина не были блестящи с внешней стороны" (т. 2, с. 152). Но чтение его книг "Век Людовика XIV" и "Лекции по истории Английской революции", наполненных прекрасными и метафоричными зарисовками быта. нравов, самой атмосферы описываемой эпохи. доставляет истинное удовольствие.

Удачно найденная, яркая формулировка способна заменить несколько страниц скучноватых рассуждений и долгих аргументов. Так, Л.Т. Мильская пишет о "полной неспособности Неусыхина мыслить и писать по уже складывавшимся догматическим шаблонам, к приспособленчеству, к утрате собственного мнения" (т. 2, с. 207). Всего одна фраза, но в ней содержится столь исчерпывающее определение человека, не приемлющего лжи и пошлости, что далее и доказывать ничего не нужно.

Для понимания личности ученого огромное значение имеет его творческая лаборатория, показать которую можно только на основе личного знакомства с ним или почерпнуть из его архива, поскольку опубликованные книги - это только часть биографии ученого, и не всегда самая показательная. Но коротко творческая лаборатория, манера работать показаны лишь в очерках о С.Л. Утченко (А.И. Павловская)

⁷ Gay P. The Writing of History: Literary Form and Historical Understanding. Madison, 1978.

стр. 170

и В.М. Лавровском (М.А. Барг). Что же касается личных архивов ученых, использованных многими авторами портретов, то только в очерке об А.Д. Люблинской содержится интересная попытка описания и анализа ее архива, подтверждающая такие черты ее характера, как собранность и аккуратность.

Несколько слов о психологии и характерах историков. Почти все авторы с редким единодушием подчеркивают "большое личное обаяние" своих персонажей. Но не равнозначно ли это сомнительному утверждению, будто скверный по характеру человек не может быть хорошим ученым? Думается, что все это не так просто и однозначно.

Однако упоминания о характере героев очерков встречаются редко. Пожалуй, только И.А. Шишова отметила "нелегкий характер" Доватура да Е.В. Чистякова упомянула вскользь о "нетерпимости и обидчивости" Тихомирова, тут же объясняя это его возрастом (т. 1, с. 267).

Впрочем, когда это отвечает интересам автора, он уделяет характеру большее внимание. Так, в очерке о С.В. Бахрушине A.M. Дубровский, характеризуя М.Н. Покровского, пишет, что это был "завистливый к чужой славе, категоричный, непримиримый, желчный" человек (т. 1, с. 199). Короче говоря, совсем несимпатичная личность. А в очерке о С.Ф. Платонове С.О. Шмидт замечает, ссылаясь на воспоминания Н.П. Анциферова, что в квартире Платонова Покровского не любили и называли "гнусом" (т. 1, с. 129). Конечно, о М.Н. Покровском теперь можно писать все, что душе угодно. Во всех очерках, где он упоминается, авторы, видимо, считают своим долгом хотя бы слегка "лягнуть" этого злосчастного человека. Только нет ли здесь односторонности, против которой справедливо возражают те же авторы? Может быть, О.Д. Соколов, написавший в 1970 г. теплую книгу о Покровском⁸ , нашел бы какие-нибудь возражения против столь однозначной его трактовки? С другой стороны, хотя автор ничего не говорит об этом, но из очерка о С.Ф. Платонове создается определенное впечатление о нем как о весьма честолюбивом человеке. Оговоримся сразу, что это только впечатление.

Л.Т. Мильская замечает, что "строгость, а иногда и язвительность" Грацианского "происходили вовсе не от желчности характера, как это иногда говорили, а из высокого представления о ценности научного знания, уважения к званию ученого и его достоинству" (т. 2, с. 185). Вероятно, так оно и было. Но даже если бы Н.П. Грацианский действительно имел желчный характер, было ли в этом нечто зазорное и принижало ли это его значимость как выдающегося исследователя? Пишет же И.Л. Маяк о том, что кафедра истории древнего мира МГУ "состояла из людей, не простых по характеру и темпераменту и несомненно ярких по дарованию" (т. 2, с. 78). А ведь непростой характер - это всегда нелегкий и вовсе не ангельский характер, в чем пытаются нас уверить почти все авторы портретов. Крупная личность всегда сложна, многослойна и противоречива. Но только можно ли ограничиваться констатацией неоднозначности того или иного историка по принципу - "с одной стороны - с другой стороны"? Не влечет ли это за собой вообще стирания грани между добром и злом? Или эти понятия тоже относительны?

В одной из последних работ, так и оставшейся незавершенной, Е.В. Гутнова в целом обоснованно писала о необходимости сдержанного анализа прошлого нашей науки, приводя в качестве примера "искреннего желания разобраться "кто был кто" "подход американских историков Натали Дэвис и Джорджа Иггерса к проблеме - "историческая наука и тоталитарное государство""⁹ . Пример хороший, только эти ученые смотрят на проблему как бы со стороны. Им легче сохранять хладнокровие анализа. А можем ли мы бесстрастно относиться к мрачному и светлому в прошлом отечественной науки, если это и кровь, и боль нашей собственной истории?

⁸ Соколов О.Д. М.Н. Покровский и советская историческая наука. М., 1970.

⁹ Гутнова Е.В. Историческая наука в условиях идеологического диктата: к вопросу об оценке советской историографии. - Диалог со временем: историки в меняющемся мире. М., 1996, с. 224.

стр. 171

Вскоре после франко-германской войны 1870-1871 гг. группа немецких историков обратилась к начальнику генерального штаба и фактическому главнокомандующему Гельмуту фон Мольтке за помощью - как им писать об этих недавних событиях? Человек большого и даже циничного ума, Мольтке дал изумительный совет: "Господа, пишите правду, только правду. Ничего, кроме правды. Но... не всю правду".

Момент умолчания до сравнительно недавнего времени был широко распространен в отечественной историографии. Характерным примером в этом отношении может служить книга о Н.М. Лукине И.С. Галкина - достойного и честного человека, к которому автор испытывал глубокое уважение¹⁰ . В изданном в 1984 г. биографическом труде И.С. Галкин не только не имел возможности рассказать о драматической судьбе историка, но и даже назвать год его смерти - в 1940 г. Н.М. Лукин умер в заключении.

В некоторых очерках также отмечается, что их герои были вынуждены обходить острые углы или просто не упоминать некоторые детали. Так, С.В. Бахрушин с течением времени все более и более подправлял свои оценки Ивана Грозного, который сперва был для него "мрачной и отталкивающей фигурой", а затем, когда ситуация в СССР изменилась в сторону насаждения идеологии великодержавности, превратился в "крупного государственного деятеля и талантливого человека", в деятельности которого уже не было никаких недостатков (т. 1, с. 204).

Очерк Н.А. Горской о Б.Д. Грекове охватывает только период до 1917 г. Но поскольку там много места отведено его переписке с Д.М. Петрушевским, то интересно было бы узнать - как Греков воспринял печальную кампанию травли своего наставника? Отмолчался ли он, попытался ли выступить в защиту подобно А.И. Неусыхину и Е.А. Косминскому или же отрекся от учителя и осудил его? Читателю это остается неизвестным, хотя такой вопрос напрашивается.

На отдельных "Портретах историков" некоторые детали также остались затушеванными. В очерке о К.Н. Тарновским (В.А. Емец) разгром "нового направления", допускавшего крамольный в глазах идеологов режима и ортодоксальных коллег элемент вариантности в трактовке конкретного исторического процесса, дан почти обезличенно, а "беспардонные оппоненты" так и остаются неназванными (т. 1, с. 411). Интригующе для читателя выглядит фраза о том, что Тарновский "был вынужден уйти из университета", но ни слова не говорится, почему это случилось. Да и история расправы над "новым направлением" более ярко и драматично показана В.В. Поликарповым¹¹ . Печально, но к ней приложил, хотя и в небольшой степени, руку и Н.М. Дружинин, обвинивший сторонников "нового направления" не столько в слабости их концептуальных построений, сколько в дальнем прицеле на ликвидацию марксизма.

Иногда формулировки авторов портретов вызывают не то чтобы возражения, а скорее - размышления.

Так, в ряде очерков, например, о В.Н. Татищеве, подчеркивается, что научная деятельность их героев - "пример бескорыстного служения науке и просвещению" (т. 1, с. 23). Но разве может быть корыстное служение науке? Тогда это будет уже не служение, а нечто иное, вроде использования науки в целях исключительно собственной карьеры.

В очерке В.А. Александрова говорится, что "теоретически и познавательно творческий поиск не совместим с кризисом науки, к которому так щедро относили В.О. Ключевского" (т. 1, с. 87). Представляется, что автор трактует понятие "кризис" чересчур традиционно и узко как нечто плохое и упадническое. Но не лучше ли понимать этот термин в том смысле, в котором применял его отец медицины Гиппократ - кризис как переломный момент, связанный в нашем случае со сменой научных парадигм, которая как раз и влечет за собой оживление творческих поисков? В этом

¹⁰ Галкин И.С. Н.М. Лукин - революционер, ученый. М., 1984.

¹¹ Поликарпов В.В. "Новое направление" 50-70-х гг.: последняя дискуссия советских историков. Советская историография. М., 1996, с. 349-400.

стр. 172

аспекте развитие всякой науки, в том числе и исторической, можно толковать как постоянное и непрекращающееся чередование кризисных и стабилизационных этапов, поскольку мы не можем сегодня знать того, а что же именно мы будем знать завтра.

Е.С. Голубцова пишет о том, что Р.Ю. Виппер "смог в преклонном возрасте пересмотреть свои философские и научные взгляды и прийти самостоятельно и аргументирование к пониманию идей марксизма" (т. 2, с. 12). Думается, что, например, Макс Вебер понимал марксизм куда лучше, нежели многие ученые, стоявшие на марксистских позициях. Но разве это сделало Вебера марксистом? Нет, поскольку он ясно видел как сильные, так и слабые стороны концепции Маркса и решительно возражал против того, чтобы исследовать все многообразие человеческой истории на основе только одной, пусть и превосходной теории. Однако всякое сложное явление можно адекватно описать только при помощи нескольких теорий среднего уровня, освещающих отдельные стороны изучаемого явления и дополняющих друг друга. Прав в этом отношении А.О. Большаков, когда в очерке о В.В. Струве подчеркивает именно этот момент (т. 2, с. 51- 52).

Возвращаясь к Р.Ю. Випперу, было бы любопытно уточнить - кто все-таки повлиял на его работу "Рим и раннее христианство" больше? Фридрих Энгельс, как говорится в очерке, с его в общем-то разрозненными замечаниями или же Карл Каутский с его большим трудом "Происхождение христианства", даже саму композицию которого в значительной степени повторяет книга Виппера?

Вполне традиционно и привычно для нашего уха звучит фраза Л.В. Таран о том, что "выводы И.В. Лучицкого о господстве крестьянской собственности уже до революции и общая нигилистическая оценка ее итогов были обусловлены его позициями либерального историка и влиянием народнической идеологии" (т. 2, с. 272). Но если более основательно вдуматься в слова автора, то не содержится ли в них скрытая двусмысленность и уязвимость? Ведь Л.В. Таран справедливо пишет о богатейшем архивном материале, лежащем в основе исследований Лучицкого по французским аграрным отношениям XVIII в. Но если выводы историка обусловлены не источниками, а политическими (!) позициями либерализма и определенной - "народнической" идеологией, то можно ли считать их подлинно научными, а не продиктованными загодя политическими, т.е. вненаучными, взглядами, симпатиями и антипатиями? Речь идет не о том, что ученый может быть совершенно свободен от своего времени, а о двусмысленности привычных формулировок, которая показывает, насколько важно тщательно подбирать адекватные слова и выражения, чем иногда пренебрегают отдельные создатели портретов. Впрочем, небрежность в словоупотреблении - застарелая болезнь нашей исторической науки.

К сожалению, в отлично изданных томах встречаются и опечатки и даже элементарные неточности.

Так, удивительно звучит предложение: "Н.М. Лукин, А.З. Манфред, А.В. Адо и другие исследователи при наличии ряда расхождений в точках зрения рассматривали якобинскую литературу (!) как выразительницу интересов неоднородного блока социальных сил..." (т. 2, с, 420). Или уж совсем странная фраза: "23(10) января 1905 г. в чикагских газетах Милюков прочел "оглушительное известие" о "Красном (!) воскресении" в Петербурге" (т. 1, с. 168). Остается только гадать, то ли дело в обыкновенной опечатке, то ли американские газеты действительно писали не о "Кровавом", а о "Красном воскресении" в столице Российской империи. В очерке А.И. Павловской о С.Л. Утченко есть такой пассаж: "Благодаря тому, что его воинская часть дислоцировалась в Германии, С.Л. Утченко..., получил возможность ознакомиться с библиотеками Лейпцигского и Дрезденского университетов и просмотреть там интересовавшую его научную литературу" (т. 2, с. 84). Однако в саксонской столице никогда не было и до сих пор нет никакого университета, кроме Технического, в библиотеке которого гуманитарной литературы нет. Если этого не ведал политотдел 108 стрелковой дивизии, на отношения которого приводится ссылка, то автору, пожалуй,

стр. 173

стоило бы уточнить все детали. Непонятно также, почему автор очерка о Т.Н. Грановском Е.В. Гутнова отнесла к "прославленным историкам" географа Карла Риттера (т. 2, с. 107).

В библиографии неверно названы работы А.И. Неусыхина о Максе Вебере (т. 2, с. 216). В первой речь идет не о "Логике творческой науки", а о "Логике исторической науки". Во второй - единственное число: "Социологическое исследование..." заменено на множественное. Статья Е.А. Косминского (т. 2, с. 176) называется не "Реакционная историография Арнольда Тойнби", а "Реакционная историософия Арнольда Тойнби". Поскольку понятия "историография" и "историософия" являются различными по содержанию, то такой именно заголовок изначально придавал статье Косминского совершенно определенную тональность.

Последний пример. В очерке Л.И. Гинцберга и Л.В. Поздеевой об А.С. Ерусалимском читаем, что историк "процитировал едва ли не самое раннее из них (речь идет о высказываниях Бисмарка о нежелательности войны с Россией. - А. П .), относившееся к 1849 г., т.е. ко времени задолго до прихода Бисмарка к власти, о том, что для Пруссии "нет никаких оснований воевать с Россией... и даже победоносная война (с ней) принесет в будущем огромный политический ущерб", ибо вызовет со стороны последней реваншистские тенденции" (т. 2, с. 347). Однако достаточно заглянуть во вступительную статью А.С. Ерусалимского к первому тому воспоминаний Бисмарка, чтобы увидеть, что Бисмарк высказал свое предостережение не в 1849 г., когда между Пруссией и Россией были самые теплые отношения, а во время Крымской войны 1853-1856 г. Тогда Бисмарк резко протестовал против настойчивых попыток Лондона привлечь Пруссию к участию в антироссийской коалиции¹² . Право же, такая невнимательность авторов, проглядевших, что применительно к 1849 г. речь шла не о Бисмарке, а об австрийском канцлере Шварценберге, просто обескураживает.

Разумеется, речь идет только о небольших, пусть и досадных, погрешностях, которых вполне можно было бы избежать.

Главное в другом. Читатели получили достойный и важный труд по отечественной исторической науке, работу над которым желательно было бы продолжить. Вероятно, следовало бы подумать и над тем, чтобы подготовить аналогичное сводное издание о крупнейших зарубежных историках, о которых у нас также немало написано. Ведь и среди них были интереснейшие личности, яркие индивидуальности и сверкающие таланты.

По-разному можно относиться к творчеству наших предшественников. Можно сурово осудить, а то и вовсе выбросить его на свалку истории, можно его подлакировать и приукрасить. Нельзя только одно - изменить его. Оно было таким, каким было, и с этим уже ничего не поделаешь. Но в любом случае его надо хотя бы знать, прежде чем отвергать или принимать. В этом отношении "Портреты историков" содержат не только большую информацию, но и дают богатую почву для размышлений.

¹² Бисмарк О. Мысли и воспоминания, т. 1. М., 1940, с. XVIII-XIX.

Постоянный адрес данной публикации: