Весной 1933 г. в ОГПУ доставили корзину с рукописями Иосифа Израилевича Литвинова - отозванного из Лондона, но так и не вернувшегося в Москву, недавнего заведующего отделом учета и статистики торгпредства СССР в Великобритании. Выпускник первого набора Института красной профессуры, любимый ученик и ближайший сотрудник историка-марксиста М. Н. Покровского, автор исследований о "столыпинщине", Литвинов давно уже разуверился в коммунистических идеалах, но, примирившись с системой как с данностью, казалось бы, вполне приспособился к реалиям сталинского режима, превратился в заурядного советского чиновника и не представлял себя в ином качестве. Задержавшись с отъездом в Москву из-за банального гриппа и резонно опасаясь, что это будет расценено как невозвращенчество, Литвинов слезно ходатайствовал о "реабилитации", не зная, что его тайные дневники попали уже на Лубянку. Увы, изучив откровения "красного профессора", чекисты пришли к выводу, что еще "в 1924 г., при первой поездке за границу, он имел мысли о невозвращении и был враждебно настроен в отношении пролетариата, Советской России и вообще социализма"¹

Литвинов (настоящая фамилия - Литвин) родился 17 ноября 1896 г. в городе Пильтен Виндавского уезда Курляндской губернии в семье ученого раввина, хотя в анкете писал, что его отец - "из мещан, местечковый еврей, служащий"². Получив домашнее, главным образом религиозное, образование, Литвинов, согласно автобиографии, еще 14-летним подростком "поступил на службу в контору в Виндаве", "уже в 1911 г. работал в нелегальном профсоюзе приказчиков", а в 1913 г., перебравшись в губернский центр, "давал уроки" и трудился корректором. Сдав перед войной экзамены за семь классов реального училища экстерном, юноша был выслан из Митавы "за неимением права жительства"³ и уехал в Двинск, а оттуда, в 1915 г., - в Ригу, где обосновались его родители после депортации еврейского населения из прифронтовых Курляндской и Ковенской губерний. Литвинов опять занимался репетиторством и "работал в подпольном кружке социал-демократов - левых циммервальдистов". Уклониться от мобилизации не удалось, и в ноябре 1916 г. он был определен канониром в 8-ю тяжелую артиллерийскую бригаду 12-й армии Северного фронта.

После свержения монархии Литвинова избрали в редакционную комиссию армейской газеты "Рижский фронт", но с превращением ее летом 1917 г. в

"большевикоеда" он подал "в отставку" и перешел в корректоры. Впоследствии ближайший друг невозвращенца, инженер И. Л. Магарик, дал в ЦКК ВКП(б) показания о том, что "еще в мае 1917 г. знал Литвинова как меньшевика-оборонца", который лишь в июле-августе, работая в исполкоме совета солдатских депутатов, "перешел к меньшевикам-интернационалистам". Другой опрошенный, руководитель латышской секции Исполкома Коминтерна Я. М. Круминьш, в прошлом - член военно-революционного комитета 12-й армии, тоже припомнил осеннее выступление Литвинова на заседании совдепа в городе Валке "от имени меньшевиков-интернационалистов"⁴. Но оба "свидетеля" путали: Литвинов состоял в Организации объединенных социал-демократов-интернационалистов, которые хотя и критиковали большевиков, но, в отличие от меньшевиков-интернационалистов, входивших в "объединенную" РСДРП и представленных в ее ЦК, выступали против союза с "оборонцами" и даже учредили в январе 1918 г. собственную РСДРП (интернационалистов).

"В октябрьские дни, - сообщал Литвинов в автобиографии, - был выбран Валкским совдепом на 2-й [Всероссийский] съезд Советов. Меньшевистский исполнительный комитет армии не хотел дать мне уехать, но рабочие настояли, и я поехал⁵. Тогда меньшевистская фракция опротестовала выборы перед старым ВЦИК, и я получил свой мандат только после ухода соглашателей со съезда". Хотя и в Смольном и на открывшемся 25 ноября в Пскове 3-м губернском съезде советов Литвинов представлял объединенных социал-демократов-интернационалистов⁶, партстаж ему засчитали с ноября 1915 г.⁷ и признавали "подпольным" работником. При наступлении германских войск в феврале 1918 г. Литвинов попал в плен и, так как его "искали и хотели повесить как большевика", в течение четырех дней "скрывался", а затем "пошел на сборный пункт для русских военнопленных, перед их отправлением, и предался в руки немцам как заблудившийся русский солдат". В неволе ему помогло знание немецкого языка, помимо которого он владел также французским, польским и немного латышским.

Освобожденный в июле из плена, как уроженец Прибалтийского края, Литвинов, согласно автобиографии, организовал "подпольную еврейскую секцию" при Рижском комитете Социал-демократии Латвии и "боевой отряд", в составе которого "принял участие в восстании большевиков и захвате власти". Этот факт удостоверял слушатель Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова (впоследствии секретарь Краснодарского горкома) Ш. М. Дволайцкий, который вспоминал, что во время немецкой оккупации Литвинов под кличкой "Осип" работал в рижском большевистском подполье. "Лично мной, - свидетельствовал Дволайцкий, - на гектографе размножались прокламации, писанные т. Литвиновым. Он принимал участие в организации вооруженного восстания (2 - 3 января 1919 г.) при приближении советских войск к Риге и лично участвовал как боец"⁸.

В январе 1919 г. Литвинов получил отпуск и уехал в Двинск. Там он принял заведование отделом снабжения продовольственного комиссариата и "воевал", как вспоминал, с "дикими варварскими приемами" чекистов, а однажды "чуть жизнью не поплатился" "у этих буянов-латышей, потом, кроме Данишевского, поголовно перешедших к белым"⁹. После отступления Литвинов попал в Киев и, включенный в состав военно-продовольственной комиссии Особой продколлегии Совнаркома Украины, был избран членом бюро, заведующим агитпропом и секретарем Городского райкома КП(б)У. В мае он участвовал в походе "коммунистического полка" против бандитских "атаманов", в августе ревизовал Киевскую ЧК, а в октябре был откомандирован в 12-ю армию для политработы в прифронтовой полосе. В декабре Литвинов оказался в Витебске, там был избран в бюро губкома РКП(б) и исполнял обязанности

его ответственного секретаря, до мая 1920 г. состоял заместителем председателя совнархоза и лесного комитета, редактором местных "Известий", лектором партшколы. "При польском наступлении, - писал Литвинов в автобиографии, - был мобилизован... Сам, однако, я добровольно пошел на фронт, побыл там до июля¹⁰, когда был направлен в ЦК, откуда меня командировали в Главлеском"¹¹.

Переведенный в декабре 1921 г. в Свердловский университет, в котором сначала числился лектором, а с февраля 1921 г. - "научным сотрудником"¹², Литвинов, по данным Н. И. Ежова, считался "активным участником "рабочей оппозиции", являясь фактически теоретиком в группе Игнатова, Панюшкина и др. (писал им платформы и т.п.)"¹³. Впрочем, это не мешало ему вести "семинарии" по истории и политэкономии в Свердловском университете, читать лекции в школе ВЧК и, на немецком языке, в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада. Краснопресненский райком РКП(б) хвалил Литвинова как "хорошего агитатора, с огоньком"¹⁴, и той же весной его приблизил к себе замнаркома просвещения Покровский - главный большевистский историк, который 30 мая собственноручно написал ему рекомендацию для поступления в Институт красной профессуры¹⁵.

Рассчитанный на три года обучения, ИКП, бессменным ректором которого являлся Покровский, был учрежден Совнаркомом в феврале 1921 г. с целью "подготовки красной профессуры для преподавания в высших школах республики теоретической экономии, исторического материализма, развития общественных форм, новейшей истории и советского строительства"¹⁶. Первый набор ИКП состоял из 102 слушателей, но лишь 52 удалось его закончить, в том числе 30 выпускникам - экономическое отделение, 10 - философское, 8 - по истории России, 4 - по истории Запада. При этом к "рабочим" и "крестьянам" относили себя только два "красных профессора", а остальные считались "интеллигентами": 16 уже имели высшее образование, еще 25 - незаконченное высшее, а 6 учились в "комвузах". По национальной принадлежности выпускники делились на две большие группы - русских и евреев, соответственно 20 и 26 человек, а кроме того были три латыша, армянин, украинец и чех¹⁷.

Очнувшись, под влиянием перехода к нэпу, от угара гражданской войны, многие из партийцев вдруг с отчаянием и ужасом осознали бессмысленность понесенных жертв, рек пролитой крови. По свидетельству перебежчика Б. Г. Бажанова, "это была оппозиция коммунизму со стороны примкнувших к партии в первые годы революции элементов, главным образом интеллигентских и идеалистических, которые первые увидели, что их надежды на построение какого-то лучшего общества оказались иллюзиями, что их надежды на то, что революция делается для какого-то общего блага, совершенно не оправдались и что происходит образование какого-то нового бюрократического класса, который присваивает себе все выгоды от революции, сводя рабочих и крестьян, для которых будто бы делалась революция, на положение бесправных и нищих рабов"¹⁸. В результате такого душевного потрясения, помноженного на личную неустроенность, расшатанные нервы и подорванное за время гражданской войны здоровье, одни, страдая от безысходности и чувствуя себя обманутыми, не находили для себя ничего лучшего, как покончить счеты с жизнью (и Москву захлестнула волна самоубийств). Другие, разуверившись в своих идеалах, выходили из партии (в 1922 г. она потеряла 4,3% своей численности¹⁹), а самые упорные, готовые бороться, объединялись в нелегальные оппозиционные группки, вроде интеллигентской "Рабочей правды", исповедовавшей "пролеткультовские" идеи А. А. Богданова, или "Рабочей группы" Г. И. Мясникова и "Рабоче-крестьянской социалистической партии" В. Л. Панюшкина, и, несмотря на свои революционные заслуги, тут же подвергались репрессиям.

Но подавляющее большинство членов партии, материально привязанное к ней, испытывавшее усталость и апатию, приспосабливалось, притворялось и исправно подыгрывало кремлевским "режиссерам" в навязанной ими "комедии обмана", доверяя свои подлинные мысли лишь самым близким друзьям или тайному дневнику. К последней категории принадлежал и Литвинов, который еще в начале 1922 г. записывал в своем дневнике: "После русской революции марксизму как миросозерцанию целого класса наступил конец. Он умер. Такие опыты в истории даром не проходят. Нельзя отказаться от личной инициативы, нельзя безнаказанно превратить мир в казарму, нельзя выдвинуть идею классовой диктатуры в эпоху, когда человечество подходит к решениям крупнейших проблем общечеловеческих"²⁰. Негодуя оттого, что "марксизм превратился в религию", а "революция свелась к перераспределению"²¹ и создалась "привилегированная каста"²² партийно-советских чиновников ("гггицегонов"), Литвинов считал, что большевики "превратились в самых отсталых консерваторов и меднолобых защитников своей системы"²³, выродились в "стадо баранов, не имеющих своего суждения, старающихся всем влиятельным лицам угождать, боящихся самостоятельно шаг сделать"²⁴. Литвинов с горечью выплескивал в дневнике свои истинные чувства: "Птицегонов просто ненавижу. Это какая-то комедия обмана людей. Никто не верит больше в идею, но все притворяются, что верят. Сказка с голым королем"²⁵.

Мечтая "стать независимым от птицегонов и зажить самостоятельно, "как бог велит", зарабатывая свой хлеб не своими убеждениями, которые могут и должны меняться"²⁶, он совмещал учебу на двух отделениях ИКП, истории Запада и экономическом, и в МВТУ, где в 1923 г. руководил кафедрой исторического материализма. Он также преподавал "истмат" на рабфаке им. Покровского при 1-м МГУ и курс истории революционного движения в России, на немецком языке, в КУНМЗ²⁷, ректор которого, Ю. Мархлевский, отзываясь о Литвинове как о "хорошем педагоге", указывал, что лекции его "отличаются большой живостью, яркостью изложения и научностью содержания". Преподаватели ИКП тоже хвалили Литвинова и, например, Л. И. Аксельрод подчеркивала его "несомненные способности к философскому мышлению и начитанность". Другой профессор ИКП, видный исследователь Английской буржуазной революции А. Н. Савин, оценивая сочинения Литвинова "Густав Мевиссен" и "Основные линии истории первоначального накопления", отмечал его "живой интерес к зачаточной истории капитализма" и "самостоятельные суждения"²⁸. Что же касается самого Покровского, под руководством которого Литвинов написал две работы - "Кризисы 1906 - 1910 гг." и "Экономические последствия столыпинского законодательства", то ректор ИКП прочил ученика в "одного из создателей марксистской исторической школы"²⁹.

При чистке слушателей ИКП в июне 1923 г. Литвинова зачислили в "1-ю группу (преподаватели вузов)"³⁰, а затем в январе 1924 г. вместе с еще полутора десятками выпускников командировали за границу для научной стажировки. Чудом уцелевшие в архиве дневники Литвинова живописуют подробности этой поездки, а также быт, взаимоотношения и нравы "красных профессоров". Но, хотя еще в 1922 г. Литвинов возмущался, что среди партийцев "царит недоверие, друг на друга смотрят как на еще не изобличенного вора и мошенника, боишься в разговоре сказать лишнее слово"³¹, на своем примере он показал, как разрушителен конформизм и сколь чреват нравственной и интеллектуальной деградацией. Вписавшись, что называется, в систему, он с отвращением подыгрывал "птицегонам", но весь дневник проникнут желчью недовольства советским режимом и своим окружением ("кругом мерзавцы"³²), полон жалоб на болезни, одиночество, тоску, крушение идеалов, удушающую моральную атмосферу. Испытывая "глубочайшее разочарование", Литвинов был уже от-

нюдь не "крепким" партийцем (скорее, используя лексику тех лет, внутренне "разложившимся"); это и не советский "патриот" (ибо, читая сионистскую прессу, мечтал о Палестине) и вовсе не образец высокой нравственности (хотя бы супружеской верности!), но протестный и фрондирующий эпатаж его записей косвенно объясняет одна из них: "Гуляя с Марой, осмеиваем все святое и общепринятое. Живем в своем мире - мире свободы и гордой мысли. Вспоминаем детство и издеваемся над глупостью. Оба мы жить не хотим, как мы живем. Обоим нам тесно"³³.

В ноябре 1924 г., побывав "в Германии, Австрии, Англии и проездом в некоторых других странах"³⁴, Литвинов вернулся в Москву, где в Госиздате увидела свет первая часть его книги - "Экономические предпосылки Октябрьской революции. Промышленная депрессия после революции 1905 года" (67 стр.). Хотя при распределении выпускников ИКП предполагалось, что Литвинов будет преподавать историю в Ленинграде³⁵, Секретариат ЦК РКП(б), во изменение принятого 1 сентября решения Оргбюро ЦК, постановил: "Командировать т. Литвинова для педагогической работы в Тимирязевскую с [ельско]-хозяйственную] академию"³⁶. Он преподавал также в 1-м МГУ и КУНМЗ, где руководил кафедрами по политэкономии и экономической политике в СССР, и с февраля 1926 г. числился научным сотрудником Института экономики РАНИОН (Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук). Помимо этого, Литвинов недолго заведовал экономическим отделом газеты "Комсомольская правда" и довольно активно сотрудничал в партийных журналах - "Большевик"³⁷, "Вестник Коммунистической академии"³⁸, "Коммунистическая революция"³⁹, "Молодой большевик", "Плановое хозяйство", "Социалистическое хозяйство"⁴⁰, "Спутник агитатора", "Спутник коммуниста"⁴¹ и т.д.

Летом 1926 г. из-за "болезни горла" (туберкулез) Литвинов оставил преподавание, но, рассмотрев 15 октября его заявление о "нежелании выехать" (!) в Казань, Секретариат ЦК вновь проявил неожиданный либерализм и решил: "Отменить постановление ЦК от 18 июня с.г. (пр[отокол] 38 п[ункт] 8) о направлении т. Литвинова в распоряжение Татобкома"⁴². Назначенный, по инициативе Покровского, заведующим социально-экономическим отделом и членом редакционного совета Госиздата, Литвинов правил рукописи вчера еще всесильного Г. Е. Зиновьева, который писал ему: "Тов. Литвинов, я внял вашему совету и для ІІ-го издания моей кн[иги] "Учение Маркса и Ленина о войне" не внес ни единого дополнения. Печатается ли уже? Если считать 6-нед[ель-ный] срок со врем[ени] передачи мной рукописи (к[а]к Вы мне говорили), то срок этот уже на исходе. Помогите ускорению"⁴³.

Литвинов вошел также в авторский коллектив, работавший над созданием нового школьного учебника по обществоведению (издан в 1927 г. под общей редакцией Покровского), и написал для него одну из центральных глав⁴⁴, а в феврале 1929 г. был введен в редколлегию журнала "Печать и революция", до закрытия которого оставалось, впрочем, совсем недолго. Тогда же увидели свет вторая часть монографии Литвинова "Экономические предпосылки Октябрьской революции", вышедшая под заголовком "Экономические последствия столыпинского аграрного законодательства" (144 стр.)⁴⁵, и научно-популярная брошюра "Столыпинщина" (104 стр. Харьков. 1931). В автобиографии от 10 ноября 1928 г. Литвинов упоминал и другие свои работы, подготовленные к печати: "Германский капитализм в 40 - 50-х годах XIX в.", "О причинах мировой войны", "О товарном голоде", "Госкапитализм в капиталистических странах и в СССР" ("труд, - как указывал автор, - удостоившийся похвального отзыва т. Бухарина в свое время")⁴⁶.

Но Литвинов не мог похвастаться столь же "блистательной" (хотя и скоротечной!) карьерой, которую сделали некоторые из его сокурсников, ибо, на-

пример, Э. З. Гольденберг стал деканом экономического отделения Коммунистического университета им. Г. Е. Зиновьева и членом редколлегий "Ленинградской правды" и журнала "Коммунистический Интернационал", С. Н. Радин - "ученым секретарем" при председателе Совнаркома СССР А. И. Рыкове и заместителем ответственного редактора "Финансовой газеты", Д. П. Розит - заведующим сельскохозяйственной инспекцией НК РКИ РСФСР и членом ЦКК ВКП(б), а А. Н. Слепков, редактировавший в 1925 г. "Комсомольскую правду", - ответственным инструктором ЦК ВКП(б) и членом редколлегий "Правды" и "Большевика". Поскольку ИКП, как язвил Бажанов, представлял собой "резерв молодых партийных карьеристов, чрезвычайно занятых решением, на какую "лошадь" поставить"⁴⁷, большинство из них сделало "ставку" на Бухарина. Согласно показаниям его секретаря Е. В. Цетлина, из числа первых выпускников ИКП в бухаринскую "школу молодых", помимо Слепкова и Розита, входили Гольденберг (зам. председателя Госплана РСФСР в 1928 - 1930 гг.), Д. П. Марецкий (заведующий экономическим кабинетом АН СССР) и А. С. Мендельсон (член президиума Госплана СССР). В 1932 - 1933 гг. по делу "антипартийной контрреволюционной группы правых - Слепкова и других ("бухаринская школа")" проходили также Радин и окончивший ИКП годом позже В. Н. Астров, тоже состоявший членом редколлегий "Правды" и "Большевика"⁴⁸.

Сам Литвинов не принадлежал к числу приверженцев "любимца всей партии", хотя в январе 1922 г. отзывался о нем с явной симпатией: "Вчера у меня был Бухарин. Долго сидел и болтал. Он оптимистически настроен или притворяется, шут его знает. Я, быть может, тоже на его месте был бы оптимистом. "Бытие определяет сознание". Говорил много, рассказывал о планах советской власти... Расспрашивал он меня о состоянии молодежи, дал обещание, что поалей-ционисты⁴⁹ будут приняты в Коминтерн, рассказывал много анекдотов. В общем, веселый парень. С такими жить можно было бы"⁵⁰. Но уже в 1924 г. Литвинов клеймил Бухарина как "мерзавца" и "плагиатора", "честолюбца и нечестного человека"⁵¹.

Во время партийной чистки 1929 г. районная проверочная комиссия объявила Литвинову строгий выговор "за неправильную линию, занятую им по вопросу выдвиженчества и приема на работу членов ВКП(б)", а также неуплату в партийную кассу отчислений с литературного гонорара в сумме 800 руб., но 16 мая 1930 г. апелляционная комиссия отменила вынесенное решение как необоснованное. Позже выяснилось, что глава правления Госиздата А. Б. Халатов попросил об этом одного из своих подчиненных, который председательствовал в апелляционной комиссии. Ведь Литвинов, оправдывался Халатов, был "одним из ближайших учеников и сотрудников Покровского, который со мной не раз беседовал о нем, давал через него ряд редакционных заданий"⁵².

В апреле 1929 г. Литвинов перешел в НК РКИ СССР, а в июне 1930 г. зам. председателя правления Госиздата Я. Д. Янсон, собираясь в Лондон, куда его назначили заместителем торгпреда, обратился в учетно-распределительное управление Наркомата внешней и внутренней торговли СССР: "Переговорите с т. Литвиновым о его работе в Англии - в "Аркосе" или в торгпредстве в качестве заведующего экономическим отделом. Он - вполне подготовленный и подходящий для этого работник. Предварительные переговоры с ним велись уже в ЦК - в секторе кадров. Нужно взять его на учет и продвинуть его назначение"⁵³.

С мая 1931 г. Литвинов заведовал экономическим сектором лондонского торгпредства и по заданию партийной ячейки руководил "кружком текущей политики", причем "крайне нетерпимо относился ко всякого рода неправильным установкам, и были даже неоднократные жалобы, что он чрезмерно придирается". Многие недолюбливали Литвинова как "хвастуна и многознайку"⁵⁴,

но, главное, у него не сложились отношения со "старостой лондонского общества взаимопомощи", то есть секретарем партбюро, - бывшим сапожником Н. И. Мигалинским. Осенью тот поднял вопрос об откомандировании Литвинова в Москву, утверждая, что он "себя на работе не оправдал, с ней не справился" и, помимо этого, производит впечатление "человека, пытающегося ко всем подмазаться". Торгпред С. Г. Брон счел за лучшее не спорить, но его преемник, вчерашний член коллегии НК РКИ СССР А. В. Озере -кий, заявил, что знает Литвинова как хорошего работника, и если он недостаточно проявил себя в занимаемой должности, то можно перевести его на другую.

Литвинова назначили заведующим учетно-статистическим отделом, но Мигалинский, приехав в феврале 1932 г. в Москву, снова возбудил ходатайство об отзыве ненавистного ему "интеллигента" и добился соответствующего решения в Наркомате внешней торговли СССР и Секторе заграничных кадров ЦК ВКП(б)⁵⁵. 1 апреля 1933 г. и начальник ИНО ОГПУ А. Х. Артузов представил в ЦКК ВКП(б) неблагоприятную справку: "Спустя короткое время после приезда Литвинова в Англию против него поступил материал, указывающий на то, что он имеет за границей родственников, у которых останавливался, и затем пытался устроить их на работу. В 1932 г. поступили еще некоторые материалы, которые послужили поводом для постановки нами вопроса о снятии Литвинова"⁵⁶. Его включили в список лиц, намеченных к увольнению по сокращению штатов, и 24 ноября Озерский распорядился, чтобы Литвинов выехал в Москву до середины декабря.

Но лондонский уполномоченный НК РКИ СССР Н. Г. Цветков потребовал, чтобы Литвинов задержался в Лондоне для завершения отчета по накладным расходам, обещая добиться пересмотра решения об отзыве из торгпредства. Увы, выполнив порученную работу, Литвинов узнал, что Цветков уже отбыл в Москву и ему самому тоже надлежит отправиться туда не позднее 20 января 1933 года. Тогда он попросил об отсрочке хотя бы до весны, ведь опасно везти детей на родину в трескучие морозы: у грудной дочери - затяжной бронхит, а шестилетнему сыну предстоит удаление гланд. Хотя заместитель торгпреда М. М. Харитонов пообещал переговорить об этом с секретарем партбюро, но Литвинов видел, что, "при мстительности Мигалинского, при его мелочности и, скажу откровенно, подлости, при его подходе ко всякому вопросу исключительно с точки зрения его личных и грубо материальных интересов, я не имел никаких шансов для удовлетворения моей просьбы"⁵⁷.

11 января Литвинов заболел гриппом, а двумя днями позже с высокой температурой слегла и его жена⁵⁸. Появившись на службе только 26 января, Литвинов узнал, что ему прекращена выплата жалования и накануне на совместном заседании партбюро и актива ячейки импортного управления общества "Аркос" был поднят вопрос о причинах его задержки с выездом в СССР. Мигалинский выступил с гневной речью о том, что Литвинов уже полгода "волынит", всячески уклоняясь от возвращения на родину, вследствие чего и "снят с довольствия". Попытка объясниться с Мигалинским успехом не увенчалась, и на партсобрании импортного управления 27 января Литвинов признал ошибочным свое обращение к Харитонову, однако, покаявшись, попросил о проверке обстоятельств, которые не позволили ему сразу же выехать в Москву. Но Мигалинский, вспоминал Литвинов, "обливал меня ушатами грязи, буквально издевался надо мной":

"После этой проработки я пришел домой убитый и разбитый и больше месяца не спал ни одной ночи. Но Мигалинскому этого было мало, и он добился того, что мне приказано было получить расчет по 31 января. Моя жена еще была больна, а

мне предложено выехать через три дня и обязательно с женой и детьми. "Не смей уезжать без жены, - стучал кулаком по столу Мигалинский в присутствии Селезнева⁵⁹. - С семьей приехал, с семьей и выкатывайся". Я убеждаю Вшивкова⁶⁰, что немыслимо мне выбраться с двумя детьми в течение двух дней (врач разрешил моей жене выйти 30 января), а я еще не знал всех формальностей, которые надо выполнить перед отъездом: их оказалось так много, что и в четыре дня выполнить было нельзя. Я говорю Вшивкову, что после перенесенной болезни не грех было бы отсрочить день отъезда на одну - две недели. Вшивков со мной соглашается: "Понимаешь, я не могу. Мне приказано тебе дать расчет по 31 января..."

Начинается наша бешеная подготовка к отъезду: открепления, визы, снятие с учета и т.д. Днем мы с женой бегаем, а ночью упаковываем вещи. И всюду задержки и отсрочки... Проходят дни, а мы еще не готовы, не можем выехать. И все это происходит в обстановке крайне странного (и в то же время в заграничных условиях вполне понятного) к нам отношения. Нас избегают. Единственный вопрос, который нам задают: "Когда вы уедете?" Торопит Мигалинский, торопит Вшивков. Моей жене в Пушнине причитались 7,5 фунтов за время ее болезни. Ей не платят денег. Вшивков 4 февраля советует ей подать в местком в конфликтном порядке. Мы отказываемся от этого, так как торопимся уехать.

Каждое посещение "Аркоса" для меня равносильно прохождению сквозь строй. Товарищи, еще вчера относившиеся ко мне с уважением, сегодня меня сторонятся, как зачумленного. И тут случается то, что в подобных случаях так неизбежно, но что кажется величайшей неожиданностью. У нас пропали паспорта. Мы ищем всюду. Обыскиваем всякий уголок. Распаковываем все наши чемоданы, все ящики. Пересматриваем все книги, а их много... Паспортов нет как нет. Конечно, и в обычной обстановке это - неприятная вещь, но все-таки можно пойти в консульство, получить новые паспорта и восстановить визы, но в наших личных условиях мы оказались в безвыходном положении. Ведь нам не доверяли. Ведь, когда я заболел, Мигалинский имел нахальство заявить Селезневу и другим, что я кстати заболел, а ведь тогда он мог легко убедиться, что я действительно тяжело болен. Иди теперь и докажи, что паспорта действительно пропали. 4 февраля мы были последний раз в "Аркосе".

Наконец, 10 февраля паспорта нашлись среди игрушек детей, куда были положены моим сыном, которому они понравились своей красной обложкой и фотографическими снимками. 11 февраля мы взяли билеты в "Интуристе" с тем, чтобы 13-го уехать. Но тут нас стали мучить сомнения: можем ли мы уехать, не оформив нашей двухнедельной задержки? Ведь, когда еще не было никакой задержки, меня уже авансом прорабатывал Мигалинский; что же он скажет сейчас? А может быть, уже сказал? Ведь прорабатывали же меня заочно, когда я, полубольной, ухаживал за больной женой и детьми"⁶¹.

12 февраля, когда все думали, что Литвинов уже давно вернулся в Москву, он зашел к дружившему с ним В. В. Селезневу, чтобы попрощаться и выяснить, как все-таки оформить задержку со своим отъездом. Селезнев посоветовал не медлить: если Мигалинскому донесут, что Литвинов все еще в Лондоне, ему "несдобровать". Но, узнав, что Мигалинский вызван в Москву, а замещать его будет человек "более приличный" - И. М. Котельников, Литвинов упросил Селезнева переговорить с ним, после чего, вспоминал он, начинаются "мучительные адские дни ожидания": "Мы с женой не спим по ночам. Никто к нам не является. Сидим, упакованные, и ждем... Каждые два дня к нам являются отрезать электричество и закрыть газ. Время проходит... С каждым днем наше положение ухудшается... Мы это понимаем, мы чувствуем, что тонем, но не знаем, как спасти себя. Селезнев не является. Я отправляю письмо Селезневу. Прошу его явиться ко мне, так как я к нему ходить не могу (об этом он меня

просил во время моего второго посещения 14 февраля утром). Настоятельно прошу немедленно прийти, так как мне необходимо его видеть. Селезнев не приходит. Я растерян и не знаю, что предпринять. Жена целыми ночами плачет"⁶².

Попытка созвониться с Селезневым оказалась безрезультатной, и Литвинов отправил ему второе письмо, которое жена передала квартирной хозяйке. Хотя Селезнев был в служебной командировке, Литвиновы решили, что он струсил, и, когда, вернувшись в Лондон, тот, наконец, появился у них, посчитали его "подосланным". Хотя Селезнев никому не говорил, что его приятель так и не уехал в Москву, в торгпредстве случайно узнали об этом: 21 февраля жена одного из сослуживцев увидела во дворе гуляющего сына Литвиновых. Поэтому 23 февраля на квартиру к ним отрядили члена партбюро А. Горчакова, о встрече с которым Литвинов писал: "Вместо прямого разговора со мной он начал распространяться на тему о том, что пришел по собственной инициативе, якобы за домашней работницей, а также посмотреть, что делается с товарищем. Я понял, что Горчаков фальшивит. Я ему сказал, чтобы он не крутил, что он знает, почему я не уехал, что об этом я говорил и писал Селезневу, что я не мог уехать, не оформив соответствующим образом вынужденной моей отсрочки"⁶³.

Хотя, сам того не желая, Литвинов, по сути, подставил Селезнева, 26 февраля тот привел к нему Котельникова, с которым "опять начался бесконечный разговор о колебаниях, сомнениях и т.д.". Литвинову объявили, что ему запрещен проезд через Латвию, где жили его родители, а Селезнев "волновался, стучал кулаком по столу и неистово кричал: "Он не поедет, он не поедет""⁶⁴. У Котельникова создалось впечатление, что Литвинов испытывал колебания, возвращаться ли ему в Москву, и говорил, что не знает, как ему быть, что "вообще сходит с ума и теперь уже боится ехать". Сам же Литвинов в письме, адресованном полпреду СССР в Великобритании И. М. Майскому, впоследствии объяснял: "Все эти переговоры меня окончательно измотали. Я убедился в одном: меня официально или неофициально считают невозвращенцем. В мое положение никто войти не хочет. Реабилитировать меня никто не намерен... Мне казалось, что я так уехать не могу. Вся организация против меня. Ехать при таких условиях означало для меня быть в Союзе обезличенным на долгое время, а может - и на всю жизнь: жить постоянно с клеймом невозвращенца... В Москве доказать свою правоту мне будет трудно, я буду один, против меня будет крупнейшая заграничная организация. Правда, при уговорах мне обещали "золотые горы", но тут же себе противоречили. Все уговоры носили характер известной телеграммы: "Ваш сын болен, доктора говорят: нет опасности, приезжайте скорее, послезавтра - похороны""⁶⁵.

Считая себя "жертвой ложно-клеветнической кампании", Литвинов полагал, что сможет "реабилитироваться" только в Лондоне, хотя и не знал, как. "Мой мозг горел, как расплавленный свинец, - жаловался он Майскому, - в течение целого месяца я спал в общей сложности три часа, а может быть и меньше; стоило мне заснуть на секунду, как уже кошмарные сны мучили меня". Поскольку Литвинов не мог больше платить за квартиру, семья переехала в две комнатушки в том же доме, но без света и газа. "Я собирался писать в Москву, - объяснял Литвинов, - Приступал, но был не в силах писать. Мысли мои блуждали, я не мог сосредоточиться. Периоды необычайного возбуждения чередовались с периодами полного равнодушия ко всему. Бессонница продолжалась". Селезнев, жаловался Литвинов, говорил, "что путь в Союз для меня отрезан окончательно, что только лишившись рассудка я могу поехать в Союз, что мне надо думать, как устроить свою жизнь здесь"⁶⁶.

Впрочем, морально Литвинов был все еще не готов к разрыву и, узнав от Селезнева, что 28 февраля из Берлина в Лондон приехал ответственный пред-

ставитель заграничной инспекции НК РКИ СССР А. П. Шаурин, апеллировал к нему с просьбой о "реабилитации". Хотя Селезнев отнесся к этой попытке приятеля весьма скептически, Шаурин при встрече с Литвиновым (для расследования дела которого он, собственно, и прибыл в Лондон) пообещал ему всяческую поддержку, указав на отсутствие каких-либо препятствий к возвращению его в Москву. Поверив, что получил, наконец, возможность доказать "свою правоту и мерзости Мигалинского", Литвинов несколько успокоился, но последующие встречи с Шауриным вновь насторожили его: "Я видел, что со мной боятся спорить и на словах готовы признать все на свете, лишь бы я уехал". Они договорились, что "оправдательный акт" за подписью Шаурина будет отправлен диппочтой в Москву, куда Литвинов с семьей выедет не позднее 21 марта. Но за неделю до указанной даты, 14 марта, Селезнев вновь зашел к Литвиновым и, заклиная не говорить никому о своем визите, высказал предположение, что в Москве их ждут "большие неприятности". После этого Литвинов опять почувствовал себя обманутым. "Я метался вновь, как в "добрые" февральские дни, - вспоминал он. - Мой мозг опять горел, вновь вступила в свои права невыносимая бессонница. Я адски страдал"⁶⁷. Шаурин уже вернулся в Берлин, а попытка еще раз встретиться с Селезневым не удалась: тот был отозван в Москву, где за излишнюю откровенность с невозвращенцем получил от ЦКК строгий выговор с предупреждением.

Готовясь к отъезду, Литвинов вспомнил о своих тайных дневниках, неосторожно переданных на хранение знакомым по дачному поселку в Раздорах Одинцовского района - слушателю Экономического института красной профессуры О. М. Абрамовичу, бывшему рабочему-шапочнику, некогда учившемуся в КУНМЗ, и его жене. Поскольку, уезжая за границу, Литвинов оставил им дачу, куда перевез и корзину с рукописями, 17 марта он обратился на идиш к своему другу Магарику, работавшему тогда в московском институте "Промстрой-проект", с просьбой как можно скорее забрать и, в крайнем случае, уничтожить крамольные дневники: "Исаак, мудрости ("хохмес") твоего товарища находятся у Абрамовича, его адрес ты знаешь, я тебе писал. Поэтому будь так добр и возьми их оттуда. Если можешь держать их у себя, но так, чтобы ты один знал о них, - то хорошо, очень хорошо. Если нет, если у тебя есть сомнения, то сделай с ними то, что делает правоверный еврей с "хомец"⁶⁸ накануне Пасхи... Я должен быть уверен, что никто, кроме тебя, не имеет мудрости твоего товарища. Абрамович - хороший парень, ты можешь показать ему письмо, он тебе отдаст. Ты и он, и больше чтобы никто об этом не знал. Пиши мне немедленно по рижскому адресу. Если ты хочешь мне телеграфировать, то можешь по здешнему (старому) адресу. Телеграфируй одно слово "здоров" по адресу, по которому ты мне прислал письмо. И будь таки здоров, силен и счастлив"⁶⁹.

Получив 31 марта послание друга, Магарик отправился на квартиру к "хорошему парню", который заявил, что ничего ему не отдаст, и дело кончилось тем, что "они вместе пошли в ЦК партии и сдали там письмо [Литвинова], после чего корзина была доставлена в ОГПУ"⁷⁰. Поскольку 20 марта Литвинов вновь слег с острой формой бронхита, возвращение его в Москву опять сорвалось, и в ответ на повестку, отправленную ему 4 апреля, с приглашением явиться в консульство, жена Литвинова прислала медицинскую справку о его болезни. Но уже 8 апреля, заслушав доклад, подготовленный следователем А. Я. Анскиным при участии Н. И. Ежова и М. Ф. Шкирятова, президиум ЦКК постановил: "1. Исключить Литвинова И. И. и Рабинович Р. А. из рядов ВКП(б), как врагов партии и советской власти. 2. Поручить т. Шкирятову привлечь к партийной ответственности всех, кто заверял заведомо ложную биографию Литвинова, рекомендовал его в партию и на работу за границу, знал о его

непригодности к заграничной работе и оттягивал откомандирование его в Союз, а также тех, кто знал о его антисоветских настроениях и скрыл это от партии. 3. Докладную записку послать в ЦК ВКП(б)"⁷¹.

Всего по делу "красного профессора" были привлечены к ответственности не менее 13 коммунистов, но сам он еще ничего не знал о своем исключении из партии. Поэтому 4 мая, получив вторую повестку с приглашением зайти в советское консульство, Литвинов отправил туда свою жену, о беседе с которой заведующий консульским отделом лондонского полпредства Е. И. Голубцов докладывал следующее:

"В кабинет ко мне она вошла нерешительно, чувствовалась настороженность, и, прежде чем подойти к моему столу, она посмотрела в обе стороны комнаты, как бы проверяя, нет ли кого-либо постороннего в комнате и не угрожает ли ей какая-либо опасность. Заметив это, я совершенно спокойно, располагающим тоном поздоровался с ней и предложил сесть. Она не ответила на мое приветствие и осторожно, продолжая смотреть в мою сторону, села на стул. Чувствуя, что она ожидает инициативы разговора с моей стороны, и желая несколько рассеять ее настороженность и расположить к беседе, я начал с того, что справился о состоянии здоровья Литвинова, ее самочувствии и здоровье детей. Она, вялым дрожащим голосом и короткими фразами, сообщила мне, что Литвинов сейчас выздоровел, но врач ему пока не разрешает несколько дней выходить на улицу; дети все здоровы, а что касается ее самочувствия - она сделала паузу и, не сказав ни слова, заплакала, вытащила из сумочки платок и стала вытирать слезы. Для того, чтобы ее успокоить, я перешел на посторонние темы, но она, продолжая плакать и почти рыдая, подняв голову, спросила меня: "Что вы хотите от меня, т. Голубцов? Мое состояние такое, что остается только открыть газ в комнате, и, если бы не дети, я это сделала бы давно". Я спросил, почему у нее такие мрачные перспективы в то время как есть другие пути, позволяющие восстановить свое прежнее положение, и попросил ее подробно рассказать мне о всех обстоятельствах, побудивших их задержаться с отъездом в Союз до настоящего времени. Она мне ответила, что, по всей вероятности, мне вся их история известна, но, так как со мной разговаривает по этому вопросу впервые, она соглашается мне коротко об этом сказать. Начала она с того, что мысли о невозвращении у них никогда не было. Наоборот, до самого последнего времени они живут мыслью возвращения в Союз, но сейчас обстановка вокруг них создалась уже такая, что возвращение в Союз становится, как она выразилась, "безумием и большим риском". Я тогда спросил, если ее состояние такое, что остается только открыть газ в комнате, и если, по ее мнению, возвращение в Союз является сейчас безумием и большим риском, то каковы же их планы на дальнейшее, какой путь они хотят выбрать: путь прямого предательского невозвращенчества или путь честного возвращения в Союз. Тоном негодования она мне ответила, что они не были и никогда не будут предателями, они не являются идеологическими невозвращенцами, они находятся сейчас в таком неопределенном положении только потому, что им создали здесь, в колонии, а сейчас, по-видимому, и в Москве, такие условия, которые не могут обеспечить нормального возвращения в Союз без большого риска, и тем более спустя более трех месяцев. Никаких планов и перспектив у них сейчас нет, они чувствуют неопределенность положения и живут сегодняшним днем, не зная, что будет завтра"⁷².

Голубцов, конечно, лицемерно заверил посетительницу, что задержка с отъездом в Москву из-за болезни не дает еще оснований к тому, чтобы рассматривать Литвиновых как "невозвращенцев", тем более что у них есть медицинские справки. Возвращение Литвиновых в СССР снимет, мол, все подозрения, и "только там они смогут убедиться, что никто до сих пор не принимал никаких мер к тому, чтобы считать их невозвращенцами". Поэтому, убеждал

Голубцов, нужно отбросить все колебания и в ближайшее же время уехать: лучше всего - 13 мая, когда очередной пассажирский пароход пойдет в Ленинград. К концу почти двухчасовой беседы Литвинова почти успокоилась и, обещая продолжить разговор в ближайшее время, попросила не считать ее и мужа "невозвращенцами" и не создавать вокруг них "обстановку изоляции".

В тот же день, 4 мая, находясь под впечатлением рассказа жены о благожелательном приеме ее в консульстве и все еще не решаясь на последний шаг, Литвинов отправил через Ригу второе письмо Магарику. Сокрушаясь, что против него в Лондоне "выдумывают разную клевету", он вновь умолял друга: "С "мудростями" сделай, что нужно. Если ты можешь их сохранить, хорошо, но при малейшем сомнении сделай, что нужно, - жги... Единственный человек, который может мне помочь, это - ты. Ох, как ты мне сейчас нужен. Если бы ты смог меня навестить! Ичеле, я хочу домой, ой, как хочу домой. Ичеле, помоги мне, я тебе тоже помогал. Это - вопрос жизни и смерти. Я еще никогда не был в таком положении. Ичеле, немедленно ответь мне... Если "мудрости" не попали в твои руки, сообщи немедленно"⁷³.

Когда 20 мая письмо из Лондона дошло до адресата, ЦКК предложила Магарику, как "честному коммунисту", ответить Литвинову, что "манускрипты в целости и в надежных руках", а ему надо поскорее обратиться в полпредство за разрешением на возвращение в СССР. Явно тяготясь возложенным на него поручением, Магарик всячески тянул с ответом и, вызванный 26 мая в ЦКК, сначала вообще заявил о своем отказе писать Литвинову, а после соответствующего внушения составил такой вариант послания, который сразу забраковали. Магарик еще трижды переделывал свое письмо, и лишь 3 июня, с опозданием в две недели, оно ушло в Лондон. После этого Магарика исключили из ВКП(б) за то, что он "скрывал от партии и сам разделял антипартийные взгляды и враждебную партии идеологию невозвращенца Литвинова, а также пытался изъять и скрыть от партии документы и рукописи Литвинова"⁷⁴.

Хотя 6 мая на общем собрании лондонского землячества с сообщениями о невозвращенце выступили Мигалинский и Шаурин, сам Литвинов все еще колебался, не решаясь "жечь мосты". Поэтому 15 мая его жена снова явилась в консульство, чтобы передать Голубцову многостраничное письмо на имя Майского ⁷⁵, продиктованное ее мужем еще 12 апреля. Впрочем, оно должно было произвести на адресата, скорее, негативное впечатление как заискивающим тоном и истеричным многословием, так и бесконечными проклятиями по адресу Мигалинского, утомительными сетованиями на обстоятельства. "Я совершил много ошибок, - печалился Литвинов, - наделал много глупостей, но не совершил ни одной подлости. Я оборонялся глупостями против подлости. Но это самый глупый метод обороны". И далее он писал: "В результате всего происшедшего я оказался невозвращенцем. И именно из-за нежелания быть заподозренным в невозвращенчестве. Если бы те, которые меня так травили и затравили, очутились в моем положении, сколько бы подлости было совершено ими! Что будет со мной дальше? Не знаю. Я, однако, несмотря ни на что, не потерял еще надежды, что правда в конце концов восторжествует и гнусность поступков Мигалинского по отношению ко мне все же будет разоблачена"⁷⁶.

Жена Литвинова просила отпечатать его "исповедь" в 5 - 6 экземплярах, отослав по одному в "Секретариат тов. Сталина", наркому иностранных дел М. М. Литвинову, в Бюро заграничных ячеек при ЦК ВКП(б) и Группу по внешней торговле НК РКИ СССР. "Нас травили в Лондоне, в Лондоне должны и реабилитировать", - вторила посетительница мужу, а на вопрос, чем он сейчас занимается, ответила, что Литвинов "дает уроки немецкого языка и получает за это в общей сложности около 10 фунтов в месяц". Пообещав отпе-

чатать письмо в необходимом количестве экземпляров, Голубцов напомнил, что Литвинов должен их подписать, и попросил его зайти в консульство⁷⁷.

Встреча состоялась 25 мая, и на вопрос Литвинова, что же теперь с ним будет, Голубцов ответил, что внимательно прочитал его письмо, которое производит впечатление незаконченного, ибо в нем отсутствуют выводы. Поскольку у Литвинова нет ни единого слова о каких-либо политических разногласиях с партией, то что же лежит в основе его письма - "попытка оправдать изложенными фактами личных взаимоотношений создавшееся положение, не изменяя это положение, или же изложение этих фактов после их проверки имеет целью реабилитацию и возвращение в Союз?" В ответ Литвинов, докладывал Голубцов, заявил, что "находится сейчас в положении обвиняемого и поэтому позиции его слабы": "Он признается, что наделал массу ошибок и глупостей, что нужно было, невзирая на всю обстановку, созданную Мигалинским, немедленно уехать, но не было людей, с которыми можно было бы по-товарищески посоветоваться; его травили, его избегали, и он не знал, что делать. Ему казалось, что после его болезни нужно было оформить свою вынужденную задержку с отъездом, но ему в этом отказали; он хотел разоблачить клевету, которой его опутал Мигалинский, но в этом ему также отказали; казалось, что ему закрыли дорогу в Союз, так как с таким "багажом" работать в Союзе невозможно"⁷⁸.

Рассказывая еще в течение получаса об отдельных деталях из того, что уже изложил в письме Майскому, Литвинов клялся, что "не является невозвращенцем: у него нет политических расхождений, он остался тем же, чем был раньше; он ничего за это время не сделал, что могло бы рассматриваться как предательство; он готов поехать в Союз, но прошло уже много времени, и он не знает теперь, как это сделать". В ответ Голубцов притворно успокаивал Литвинова, что якобы никто еще не объявлял его невозвращенцем, а плохие отношения, которые сложились между ним и Мигалинским, встречаются в любой организации и "не представляют собой чего-либо необычного". Но факты, приведенные Литвиновым, связаны с людьми, которых уже нет в Лондоне, а это серьезно затрудняет расследование. "Я не думаю, - резюмировал Голубцов, - что человек, который остался тем, чем он был ранее, мог бы ставить какие-либо условия для возвращения в Союз". Но, возразив собеседнику, что не ставит никаких условий, Литвинов тем не менее считал необходимым "хотя бы несколько разрядить атмосферу, которая сейчас вокруг него сложилась, и проверить хотя бы те факты, изложенные в его письме, которые могут быть проверены здесь, на месте".

Докладывая в тот же день партийному начальству, что Литвинов и его жена "продолжают свою игру", вернувшийся в Лондон Мигалинский запрашивал у Москвы инструкции: "Не зная, как держать себя дальше по отношению к Литвиновым, и зная в то же время, через вас, о состоявшемся в инстанции решении о них, мы просили бы вас дать нам указания, какую линию нам занять"⁷⁹. Поскольку секретарь Партколлегии ЦКК Е. Ярославский полагал, что отталкивать "красного профессора" не стоит (хотя и предупреждал: "Будьте осторожны и не давайте денег, так как он может вас обмануть"), в июне Литвинову организовали встречу с полпредом Майским. О содержании их разговора и последующем Мигалинский сообщал 10 июля в Бюро заграничных ячеек (копия - заместителю наркома внешней торговли СССР С. К. Судьину):

"28 июня он был у тов. Майского, имел 40-минутную беседу, поинтересовался рядом вопросов, спрашивал его, какое наказание грозит ему при возврате в Союз, на что тов. Майский ему ответил, что коль скоро вы возвратитесь в Союз сами, то, по-моему, вам, вероятно, безусловно будет объявлен строгий выговор, на что ему Лит-

винов ответил, что ему это - полбеды, даже если десять выговоров (понятно, факт исключения Литвинова и его жены из об[щест]ва тов. Майский скрыл от Литвинова). Во время этого разговора Литвинов заявил тов. Майскому, что он поедет на пароходе вместе с Голубцовым 1 июля, если у него будет в семье все в порядке, так как сейчас захворали опять дети. На это ему тов. Майский указал, что, "если ваши дети больны, вы их можете вместе с женой пока оставить здесь - мы им окажем необходимую материальную помощь до момента их выздоровления и поможем уехать в Союз". На это ему Литвинов ответил, что он, вероятно, так и сделает. Но потом, 30 июня, он позвонил в консульство и сообщил, что в субботу, 1-го, ехать не может, так как дети больны и жена категорически возражает против его отъезда до выздоровления детей. Но сейчас положение обстоит таким путем, что дети уже идут на выздоровление, и он обязательно вместе с семьей выедет в Союз со следующим пароходом, то есть 8 июля с.г., и просил тов. Голубцова встретить его в Москве и помочь ему в разрешении его вопроса. Но после этого Литвинов ни в консульство, ни в посольство уже больше не приходил и не звонил и понятно, что в субботу 8 июля на пароходе не бывал. Эти факты еще раз говорят о том, что Литвинов занимается, по каким-то ему известным соображениям, волынкой и в Союз, по всем этим данным видно, ехать не собирается и не поедет. Это тем более еще подтверждается и тем фактом, что Литвинов в разговоре с тов. Майским сказал, что он получил через еврейскую благотворительную организацию визу на право проживания в Англии. С нами он вел разговоры и ходил к нам, вероятно, в то время, когда вопрос с визой у него был неясен. Теперь он добился того, чего ему недоставало, и, вероятно, дальнейших разговоров с нами вести не будет, тем более что, когда был у тов. Майского, он обещал прислать для переговоров с ним свою жену и еще раз зайти сам, но ни жена, ни он, как мы уже указывали выше, больше не бывали"⁸⁰.

Получив место библиотекаря при синагоге в лондонском районе Cricklewood, Литвинов с 1937 г. редактировал еврейскую газету "The North West Jewish Mirror" и преподавал историю на популярных образовательных курсах "The Worker's Educational Association" сначала в британской столице⁸¹, а в военные годы - в Брайтоне, работая также в "The Polish Jewish Refugee Fund" - благотворительной организации по оказанию помощи еврейским беженцам. Но чудовищные зверства нацистов, методичное уничтожение миллионов ни в чем неповинных людей, страшная гибель престарелого отца, матери и младшего брата в рижском гетто вызвали у Литвинова сильнейшее душевное потрясение, перевернувшее его жизнь и все мировоззрение. Некогда, бравируя своим атеизмом, он записал в дневнике: "Я еще ребенком перестал молиться, так как отец приказывал мне именно молиться; перестал верить в бога, так как мне запрещалось не верить"⁸². Мог ли предположить вчерашний "красный профессор", что станет почтенным лондонским раввином (!), причем его столь неожиданная религиозность и страстное увлечение иудаизмом вызвали отторжение со стороны жены и детей⁸³, фактически разделив семью.

Позже "ребе Литвина" вспоминали как человека, который не знал компромиссов, если речь шла об убеждениях и вере, и все самое праведное, доброе и благородное воплощалось для него в народе и земле Израиля. Ведь еще в юности он писал: "Вторая моя родина, то есть первая и настоящая, - Палестина"⁸⁴. С 1946 г. и до конца жизни "доктор" Литвин редактировал ежеквартальное обозрение "The Gates of Zion" ("Врата Сиона") - орган Сионистской федерации Великобритании и Ирландии, секретарем которого являлся в течение почти двух десятков лет, а с 1952 г. выпускал еще и толстые справочные ежегодники "The Zionist Year Book"⁸⁵. Автор книги о еврейских религиозных законах и этике⁸⁶, видный общественный деятель, печатавшийся в престижной "The Times" и получивший в 1959 г. британское гражданство, бывший "крас-

ный профессор" скончался в возрасте семидесяти лет 25 ноября 1966 г. в Лондоне⁸⁷ и похоронен в Иерусалиме⁸⁸.

Подготовка текста публикации, вступительная статья, примечания и биографические справки В. Л. Гениса.

Примечания

1. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 1, л. 322. О невозвращении Литвинова И. И. Материал к заседанию Президиума ЦКК ВКП(б). 8.IV.1933.

2. Там же, л. 328.

3. Там же, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 5. Автобиография И. И. Литвинова. 1921 год. Далее цитируется без отсылок.

4. Там же, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 1, л. 329.

5. Председатель фабзавкома типографии газеты "Рижский фронт" И. Д. Баньковский вспоминал, что, хотя в октябрьские дни Литвинов был избран на II Всероссийский съезд Советов, "меньшевистский армейский комитет всячески препятствовал его отъезду". Только когда Баньковский "заявил от имени рабочих, что в случае неразрешения т. Литвинову поехать... газета во время съезда выходить не будет, он был отпущен" (там же, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 5 - 6).

6. Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (25 - 26 октября 1917 г.). Сб. документов и материалов. М. 1997, с. 180.

7. В декабре 1919 г. IV съезд РСДРП (интернационалистов) принял решение о слиянии с РКП(б), и в партстаж новоиспеченных большевиков засчитывалось время их пребывания в рядах Организации объединенных социал-демократов-интернационалистов.

8. РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 5.

9. "Птицегонство надоело до смерти..." Из дневника И. И. Литвинова. 1922 г. В кн.: Неизвестная Россия. XX век. Кн. 4. М. 1993, с. 94. Запись 8 февраля1922 года.

10. С 9 мая по 5 июня 1920 г. Литвинов служил в политотделе 15-й армии.

11. 26 июля 1920 г. Оргбюро ЦК направило Литвинова в распоряжение Главного лесного комитета ВСНХ (РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 5).

12. Там же, оп. 112, д. 54, л. 5.

13. Там же, оп. 120, д. 37, л. 123.

14. Там же, оп. 100, д. 94154, л. 7.

15. Там же, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 1, л. 309.

16. Декреты Советской власти. Т. 13. М. 1989, с. 62.

17. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. Р-5284, оп. 1, д. 138, л. 1 - 5.

18. БАЖАНОВ Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М. 1990, с. 78.

19. РГАСПИ, ф. 613, оп. 1, д. 47, л. 181. Процент выбывших к общему составу организаций по всему СССР, "как по заявлениям, так и в силу механического выбытия", по данным статистического отдела ЦК ВКП(б), в 1923 г. составил 3,4%, в 1924 г. - 1,0%, в 1925 г. - 1,2%, в 1926 г. - 1,97%.

20. "Птицегонство надоело до смерти...", с. 93. Запись 7.II. 1922.

21. Там же, с. 114. Запись 12.IV.1922.

22. Там же, с. 91. 3.II.1922.

23. Там же, с. 88. 26.1.1922.

24. Там же, с. 93. 7.II.1922.

25. Там же, с. 102. 25.11.1922.

26. Там же, с. 90. 1.ІІ.1922.

27. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 1, л. 245. Автобиография. 1925 год.

28. Там же, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 7.

29. "Птицегонство надоело до смерти...", с. 90. 31.1.1922.

30. РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д. 94154, л. 7.

31. "Птицегонство надоело до смерти...", с. 101. 21.11.1922.

32. Там же. Запись 12 июля 1924 года.

33. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 3, л. 56. Дело Магарика И. Л., Абрамовича О. М. и Селецкой Р. Б. Материал к заседанию Партколлегии ЦКК ВКП(б). 7.VT.1933). Выдержки из дневника Литвинова И. И. за апрель м[есяц] 1923 г. о Магарике. Дневник Литвинова за 1923 г. найти не удалось.

Генис Владимир Леонидович - историк.

34. Там же, т. 1, л. 245. Автобиография. 1925 год.

35. Там же, ф. 17, оп. 112, д. 592, л. 3.

36. Там же, д. 648, л. 8. Постановление от 20 марта 1925 года.

37. ЛИТВИНОВ И. Литература о плане Дауэса. - Большевик, 1925, N 8; ЕГО ЖЕ. Некоторые заметки о союзе пролетариата с крестьянством. (К проблеме "ленинизм и марксизм"). - Там же, 1925, N 9 - 10.

38. ЛИТВИНОВ И. О теории империализма Ленина и теории накопления Р. Люксембург. (К вопросу о причинах войны). - Вестник Коммунистической академии, 1925, кн. 11.

39. ЛИТВИНОВ И. О возможности построения социализма в одной стране. - Коммунистическая революция, 1926, октябрь, N 19; ЕГО ЖЕ. Актуальные проблемы экономической политики. - Там же, 1927, январь, N 2.

40. ЛИТВИНОВ И. Значение миграции капиталов для капиталистических стран и для СССР. - Социалистическое хозяйство, 1925, кн. 6; ЕГО ЖЕ. О вероятности нашего экономического перерождения. - Там же, 1926, кн. 4; ЕГО ЖЕ. О стабилизации капитализма. - Там же, 1927, кн. 1.

41. ЛИТВИНОВ И. Мировой капитализм в первые месяцы 1925 г. - Спутник коммуниста, 1925, N 6; и др.

42. РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 228, л. 7; д. 235, л. 15. 43 Там же, ф. 324, оп. 1, д. 541, л. 14.

44. ЛИТВИН И. История Октябрьской революции и гражданской войны. В кн.: Рабочая книга по обществоведению. М. -Л. 1927.

45. См.: СИДОРОВ А. Рец. на кн.: ЛИТВИНОВ И. И. Экономические последствия столыпинского аграрного законодательства. - Историк-марксист, 1929, т. 11.

46. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 1, л. 313.

47. БАЖАНОВ Б. Ук. соч., с. 180.

48. Материалы февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. - Вопросы истории, 1992, N 2 - 3, с. 39 - 40.

49. Еврейская коммунистическая партия "Поалей-Цион" ("Рабочие Сиона") вела безуспешные переговоры о присоединении к Коминтерну на правах еврейской секции; в марте 1922 г. бюро ее левой фракции выступило за полный разрыв с "еврейским коммунизмом" и вступление в РКП(б). Оставшиеся на прежних позициях члены ЕКП переименовали ее в Еврейскую коммунистическую рабочую партию "Поалей-Цион", которая легально существовала в СССР до 1928 года.

50. "Птицегонство надоело до смерти...", с. 85. Запись 21 января 1922 года.

51. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 1509, л. 54. Запись 23 марта 1924 года.

52. Там же, д. 11737, т. 2, л. 357.

53. Там же, л. 363.

54. Там же, л. 327.

55. Там же, л. 326.

56 Там же, л. 133. Справка о выезде за границу Литвинова Иосифа Израилевича, бывшего экономиста Лондонского т[оргпредст]ва, теперь невозвращенца.

57. Там же, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. ПО.

58. Рабинович Раиса Абрамовна (1898 - 1978) - член ВКП(б) с мая 1920 г.; уроженка Вильно, из семьи приказчика, работала медсестрой в Двинске, Витебске и Москве; училась на рабфаке при Коммунистическом университете им. Свердлова, окончила медицинский факультет 1-го МГУ; служила делопроизводителем в пушном отделе торгпредства СССР в Великобритании.

59. Секретарь ячейки импортного управления общества "Аркос" В. В. Селезнев.

60. Управделами торгпредства СССР в Великобритании К. С. Вшивков.

61. РГАСПИ, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 113 - 114.

62. Там же, л. 114.

63. Там же, л. 115 - 116.

64. Там же, л. 116.

65. Там же, л. 116 - 117.

66. Там же, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 117.

67. Там же, л. 118 - 119, 121.

68. В еврейской кухне - все, что содержит муку, смешанную с водой более чем на 18 минут, и подвергается брожению; так как тесто, которое всходит, символизирует эгоистические начала в человеке, накануне Пасхи весь хомец сжигают.

69. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 3, л. 57 - 58. Перевод сделан в ЦКК.

70. Там же, л. 58. Заключение т. Анскина.

71. Там же, л. 331.

72. Там же, л. 200 - 204. Запись разговора зав. консульским отделом полпредства СССР в Лондоне т. Голубцова с Литвиновой, женой б. командированного сотрудника планово-

экономического отдела торгпредства, не вернувшегося до сих пор в Союз, 7 мая 1933 года. Далее цитируется без отсылок.

73. Там же, л. 39 - 40; ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 102.

74. Там же, ф. 613, оп. 1, д. 151, л. 34.

75. Там же, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 128, 108 - 122; ф. 589, оп. 3, д. 11737, л. 205 - 219.

76. Там же, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 121 - 122.

77. Там же, л. 107. Запись беседы зав. консульским] отделом Полпредства в Лондоне тов. Голубцова с Литвиновой, женой б. сотрудника Торгпредства Литвинова, не возвратившегося до сих пор в Союз.

78. Там же, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 3, л. 253 - 254. Запись беседы зав. консульским] отделом Полпредства в Лондоне тов. Голубцова с Литвиновым, б. сотрудником Торгпредства, не выехавшим в Союз по откомандировании. Далее цитируется без отсылок.

79. Там же, ф. 17, оп. 120, д. 37, л. 106.

80. Там же, ф. 589, оп. 3, д. 11737, т. 3, л. 257.

81. Memorial meeting for the Late Rabbi Dr. J. Litvin. Address by Dr. I.S. Fox, President of the Synagogue Council of the Zionist Federation. - The Gates of Zion: a quarterly review of Judaism and Zionism. 1967, Vol. 21, April, N 2 - 3, p. 2 - 3.

82. "Птицегонство надоело до смерти..." Запись 1 февраля 1922 года.

83. Утверждалось, что Литвинов учился в знаменитой Воложинской иешиве - высшем духовном училище по подготовке раввинов (Memorial Meeting, p. 3). Но даже сын сомневается в подлинности раввинского звания отца и, со слов друга семьи, жившего в Брайтоне, указывает, что кто-то посоветовал Литвинову называть себя раввином, а "его эксцентричность, - признает дочь, - не знала границ".

84. РГАСПИ, ф. 589, оп. 3, д. 1509, л. 54. Запись 5 июля 1924 года.

85. The Zionist year book. 5713. September 1952 - September 1953. Vol. 1. Ed. by Rabbi Dr. Joseph Litvin. London. 1953. 495 p.

86. LITVIN J. Yismach Yisrael (al ahavath Yisrael v'eretz Yisrael). Compendium of Rabbinic laws and ideas regarding love for the People of Israel and the Land of Israel. London. 1958. 282 p.

87. Очередной том "Сионистского ежегодника" вышел уже после кончины Литвинова (The Zionist year book. 5727. September 1966 - September 1967. Vol. 17. Ed. by Rabbi Dr. Joseph Litvin. London. 1967. 523 p. Некролог: FOX I.S. Op. cit., 354 - 355.

88. Жена Литвинова умерла в марте 1978 г.; сын преподавал языки (английский, французский, латынь, греческий) в британских и зарубежных школах; дочь Rebekah Weisman (род. в 1931 г.) работала в крупном лондонском издательстве, а внучка Francesca Weisman - адвокат и автор романов-триллеров.

26 февраля [19]24 г.

Итак, я - в Вене. Милая Раечка¹ дала мне с собою тетрадь, чтобы я вел дневник, и хорошо поступила. Но что делать, когда я боюсь его начать? Живешь среди дикарей и не уверен, чтобы кто-нибудь не прочел.

Ох, наша дикость и варварство! Сравнивая русского человека с западным, видишь эту разницу. Обезьяна и человек. Я на Западе среди немцев чувствовал бы себя, как в раю. А что французы, а англичане... Ведь по сравнению с ними немцы даже, говорят, грубы.

Но на русского человека Запад не влияет. Наблюдая наших русских студентов здесь, видишь, как они тащат с собой трехпудовую грубость и дикость. В присутствии немца они стесняются, но стоит им попасть среди своих, как сразу раздается вонь... Гадкая противная вонь русского хама.

О, если бы я мог остаться на всю жизнь в Германской советской республике! Но в жизни всегда так устроено: у кого есть зубы - у того нет орехов, у кого есть орехи - у того нет зубов. В России - хамство, зато Советская власть... В Германии - культура, зато господство Стиннеса².

Только теперь начинаю понимать крик Ленина - этого лучшего европейца среди европейцев - о некультурности России, крик его внутренней боли, который в России до сих пор не постигнут и который дал повод кастратам Гоникманам³ обвинять его в просвещенном абсолютизме!!! Ведь и для комсомола он тоже не нашел ничего лучше ликвидации безграмотности.

И вот, боясь нашего русского хамства, я боюсь, что кто-нибудь откроет этот дневник и прочтет его, а я этого не хочу, страшно не хочу.

6 марта.

Итак, уже март, а мы - еще в Вене. Когда уедем в Берлин и вообще уедем ли, не знаю. Германское правительство не спешит с разрешением, а наше посольство в Берлине не особенно хлопочет. Пока живем в Вене кое-как.

Я сейчас, теперь семь часов вечера, сижу в университете и готовлюсь к третьей лекции. Прослушал лекцию неведомого профессора о капитуляциях, потом - профессора] Визера о праве, а сейчас кто-то должен читать о социологии английского парламентаризма.

8 марта.

Получил письмо от Р[аи]. Она хочет сюда на лето. Я ей писал, чтобы приехала.

Получил письмо из Риги. Как мне жаль моих родных. В их жизни, действительно, нет ни одного светлого луча, кроме меня, и я тоже - довольно тусклый. Особенно мне жаль отца и сестер.

Щаплинский]⁴ чуть ли не сошел с ума: не получает писем из дому и решил, что жена его, должно быть, ему изменила, а ребенок умер. Кроме того, он болеет. Пошел к Штейнаху⁵, который ему заявил, что у него гниют семенные кана[льцы] и ему необходима операция. Теперь он занят беганьем по врачам и посылкой телеграмм домой. На телеграммы получает неясные ответы и еще больше с ума сходит. Мендельсон]⁶ рассказал, что он по ночам кричит и шумит. Потеха. Р[ая] спрашивает как можно усомниться в такой безобразной жене, кто может в такую некрасивую влюбиться? А А[нна]⁷ мне рассказала, что Щаплинский] объяснялся ей в любви несколько недель назад и заявил ей, что жену ненавидит, только ребенка любит. Вообще, рехнулся человек.

Вчера у меня была, как всегда, беседа с А[нной]. Я ее, как всегда, целовал и обнимал. Она мне заявила, что любит меня, но боится: я ведь уеду скоро, она меня больше не увидит и останется одна. Мне стало очень жаль эту милую, веселую, добрую, прекрасную девушку. Сердце защемило. Я ей ответил, что, конечно, я уеду. Я от нее этого скрывать не намерен, но если она думает, что я ее соблазню и брошу, то она ошибается.

Я, к счастью, никого не обманул в своей жизни. Моя совесть в этом отношении, несмотря на столько соблазнов, чиста действительно. Но все-таки больно за эту девушку, больно за трудящихся девушек вообще, проводящих свою юность в тяжелых трудах и в трудах же теряющих свою нередко изумительную красоту. Вспоминаю 3. в Москве: той лучше, чем А[нне], но все-таки большое сходство в их судьбах.

Тоскую ли я по Москве? Нет. Я у себя подметил странную черту. Я не тоскую и не хочу назад. Когда я в 1921 г. жил в Горенках, я был готов там оставаться всю жизнь. В Москву не хотелось. Когда в 1922 г. был в Крыму, та же история. Не хотелось в Москву. В 1923 г. тоже не хотелось покинуть Крым, если бы не предстояла поездка за границу, которая меня сильно манила (тогда, в 1923 г.). Когда я был в Балаклаве, я не захотел вернуться в Ореанду. Из Берлина я не хотел уехать в Вену. Из Вены не хочу ехать обратно в Берлин. И, по всей вероятности, не захочу вернуться в Россию. Я в этом отнюдь не сомневаюсь. Ведь даже из Питера, где я холодал и голодал в январе 24 года, я не хотел вернуться в Москву. Другим скучно, тоскливо, тянет назад, к знакомым, друзьям, к родине. Меня ничуть. Наоборот, все это отталкивает. Когда был недавно в Любеке или Граце, готов был там оставаться неделями и месяцами.

Причин много. Во-первых, я устал. Внутренне устал, и я не особенно люблю передвижения. Потом, ненавижу окружающих, и мне там больше нравится, где менее всего знакомых. Надоела и работа в известной атмосфере. Потому так рвался за границу, ни минуты не колеблясь.

Если меня что-нибудь притягивает - это место, где стояла моя колыбель, где солнечные лучи озаряли мое детское личико и где я играл с другими ребятами и шалил. Когда вспоминаю об этом, у меня сердце замирает и слезы готовы брызнуть, но я воздерживаюсь. Недолго я наслаждался детством. Двойное проклятие тяготело надо мною. Мне нельзя было играть, как другим. На меня все смотрели не как на обыкновенного мальчика, от меня ждали чего-то другого. И я с тех пор возненавидел чужие взоры и, уже семилетний ребенок, любил уединение. И только в одиночестве или в обществе двух-трех товарищей, в которых был уверен, что они никому не расскажут, я себя чувствовал настоящим ребенком и предавался законным шалостям. А сколько ребят обманули мое доверие, сколько потом разглашали мои тайны и заставляли меня дорого поплатиться за минуты свободы и игры.

С детства я научился не доверять людям, стал злым как будто, стал с большим разбором выбирать себе товарищей и к ним сильно привязываться. И так пошло потом: Блумберг, Месежников⁸, Мара⁹, а из женщин - Марта, Маня, Раися... И теперь ничто меня так не волнует, как воспоминания о детстве и друзьях детства. Только за этот период, за детский период, я всем дал полную амнистию, простил всех, причинявших мне боль; за поздние периоды я злопамятен... Никому не забываю - не могу забыть, органически не могу - ни добра, ни зла, ни обид, ни услуг.

А детство все-таки, должно быть, было лучшим периодом в моей жизни, несмотря на все страдания, горе, болезни и лишения. Дальнейшая жизнь моя не оставила в моей душе ни одного светлого следа. Должно быть, уж слишком мрачен тот ад, в котором я провел всю свою жизнь. Или это благодаря моей повышенной чувствительности? Может быть, но ведь это безразлично. Я страдаю, и совершенно безразлично, страдал бы и другой на моем месте столько же, сколько я, или нет. Мои страдания несомненны, во всяком случае, для меня. И потому не тоскую. Человек не тоскует по окопам, по тюремному карцеру...

9 марта.

Вчера получил письмо от Р[аи]. Она передала работы Логановскому¹⁰. Я тревожусь. Боюсь, что он их затеряет. Тем паче, что мое письмо к Р[ае] он затерял.

Вчера прочел доклад нем[ецким] студентам о Ленине. Прошел хорошо для первого раза. Следующий, думаю, будет лучше.

Сегодня утром был на съезде Коммунистической] п[артии]¹¹. Ничтожная кучка дерущихся между собой людей. Ведут себя как в кабаке. Нужно уметь в Австрии, где с [оциал]-демократы] имеют 560 тыс. членов рабочих, большая часть которых весьма революционно настроена, особенно молодежь, нужно уметь в такой стране иметь всего 5 тыс. членов К. П., занимающихся только грызнями.

Был сегодня на демонстрации эсдеков. Интересное зрелище. Сила у них большая, молодежь весьма революционна, я с некоторыми познакомился. Сочувствуют горячо СССР и коммунизму, но находятся в плену у вождей. Я наблюдал, как ходили, распевая революционные песни, худые швеи и как над ними издевались стоявшие на тротуарах жирные буржуи. Я высказал свои мысли взрослым эсдекам, и со мной поневоле согласились. А местные коммунисты - дрянь и шваль.

Что нехорошо в России - это допущение существования игорных притонов и т.д. Позор: Соединенные] Ш[таты] борются с пьянством, а у нас в

пролетарском Советском] С[оюзе] ничего не предпринимается для борьбы с наслаждениями буржуев и советских] воров.

Читал сегодня "Руль". Оказывается, Франк¹² написал книгу против старых идеалов русской интеллигенции: политики, культуры, идейности - и восхваляет ...бога¹³. Читатели "Руля" и Франка, почти исключительно белогвардейцы-спекулянты, поработав на черной бирже и покутив в кафе, банях и притонах с мальчиками и десятитысячными девочками (чему и я неоднократно был свидетелем), весьма нуждаются в оплёвывании старых идеалов, которым они никогда не служили, и особенно в Господе Боге. Очевидно, уж такова судьба. Все содержатели домов терпимости - религиозны...

11 марта.

Вчера получил письмо от Р[аи]. Боится, чтобы у нее не отобрали комнату. Написал ей обширный ответ. Сегодня первый весенний день. Нежная теплота ласкает кожу. С А[нной] мои дела прогрессируют... Прекрасная, милая, добрая, сладкая, славная девочка. Она льнет ко мне.

Сегодня был на лекции Визера¹⁴ - поэта и философа права.

Щаплинский] выздоровел. Получил письмо от жены. Там все благополучно. Был у профессора, и тот установил, что у него ничего опасного нет. Он повеселел. А то мы уже за ним смотрели, боялись, что застрелится. Ну и человек!

Вчера долго и много занимался в парламентской библиотеке. Читал Бауэра¹⁵ и критиковал его. Завтра намерен много работать в библиотеке парламента и Arbeiterkammer¹⁶.

12 марта.

Встал поздно. На улице - снег, холодно и ветрено. Зима этого года в газетах называется "бесконечной". Писем сегодня не получил.

Много и долго работал после обеда в парламентской библиотеке и дома. Окончил книжку Бауэра "Коммунизм или социал-демократия" с критическими заметками. Окончил Маслова¹⁷.

Написал Р[ае] открытку. С нетерпением жду писем от М[ани], я ей послал 26/П предлинное письмо, и от С, которой послал открытку 18/И. С, должно быть, сердита на меня: я ее столько раз обманывал. Она меня столько раз приглашала к себе - я обещал и не приходил. С А[нной] сегодня горячо и крепко целовался.

13 марта.

Писем не получал. Много и долго занимался в парламентской библиотеке. Прочел Ледерера¹⁸ - "Социологию войны", Луиджи Барта - "Неомальтузианство", Иванова - "Мировое хозяйство" - произведение более фантастичное, чем научное, весьма пессимистическое, пахнущее шпенглерианством и ставящее вместе с тем весьма интересные проблемы.

Был на выставке, достал Ленина. Там мне заявили, что мы все легко могли остаться в Берлине.

Сегодня холодно. Послал открытку Р[ае]. Мое внимание привлекают библиотекарша парламента и студентка, с которой встречаюсь на лекциях.

Сегодня был на лекции Визера, он - поэт и философ социологии. Сегодня он громил демократию и тиранию партий.

Я чувствую громадное успокоение благодаря изоляции от птицегонов и склочничества Российской] Р[еспублики]. Из Москвы пишут, что там идут склоки.

Присматриваясь к здешней академической жизни, заявляю, что внешне она в Российской] Р[еспублике] - здоровее, внутренне же - здесь. Там -

гниль, зависть, подкапывание, соперничество, ненависть, ханжество, лицемерие, рабство, подхалимство, заискивание, невероятный карьеризм, и все это прикрыто маской ложного человеколюбия, идеализма и т.п.

Правила поведения: 1) Ни в чьи комнаты не входить. 2) С Щаплинским] не разговаривать. 3) О своих занятиях - никому ни звука. 4) За столом молчать. 5) На общих собраниях - скупость слов. 6) Никаких общих счетов. 7) Комната - всегда взаперти. 8) Никаких рассказов из Москвы. 9) Никаких общих попоек. 10) Ходить в кино, выпивать и т.д. - один. 11) На всякое оскорбление отвечать сторицей. 12) Читать это три раза в день - утром, вечером и к обеду - и перед каждым общим собранием.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Р. А. Рабинович, жена Литвинова.

2. Стиннес Гуго (1870 - 1924) - основатель крупнейшего объединения в сфере тяжелой и др. отраслей промышленности Германии, депутат рейхстага.

3. Гоникман Соломон Львович (1897 - 1979) - член Организации объединенных социал-демократов-интернационалистов в 1917 - 1918 гг., состоял в ВКП(б) с 1919 г. (исключался в 1921 г., "как сомнительный и проявивший себя с невыгодной стороны", и в 1924 г., "как неустойчивый элемент", был восстановлен ЦКК). Уроженец Могилева, из семьи коммерсанта-меховщика (после революции эмигрировал в США); окончил гимназию (1916 г.) и недолго учился на физико-математическом факультете Харьковского университета; член исполкома Могилевского совета и комитета объединенной организации РСДРП, делегат II Всероссийского съезда Советов, член первого ревкома в Могилеве (1917 - 1918 гг.); студент историко-филологического факультета Томского университета (1918 - 1919 гг.); при мобилизации колчаковцами дезертировал и скрывался в Омске; уполномоченный Сибрев-кома, зав. агитпропом Томского губкома РКП(б) (1919 - 1920 гг.); член уездного комитета РКП(б) и президиума профбюро, зав. отделами коммунальным и труда, совнархозом в Могилеве (1920 г.); зав. РОСТА политотдела 16-й армии, начальник партпросвещения политотдела 6-й армии (1920 г.); делегат VIII съезда Советов; преподаватель Коммунистического университета им. Свердлова (1920 - 1921 гг.) и зав. учебной частью Коммунистического университета трудящихся Востока (1921 гг.); участник подавления Кронштадтского мятежа (1921 г.); слушатель философского отделения ИКП (1921 - 1924 гг.) и одновременно преподаватель в Свердловском университете и Академии коммунистического воспитания им. Н. К. Крупской; руководитель пропагандистской группой ЦК КП(б)У в Криворожье (1924 - 1925 гг.); руководитель кафедры истмата и ленинизма в Коммунистическом университете им. Артема в Харькове, член редколлегии журнала "Большевик Украины" (1925- 1928 гг.); зам. директора Ленинградского отделения Комакадемии, директор Института философии, ответственный редактор журнала "Проблемы марксизма" (1928 - 1930 гг.); автор учебника "Исторический материализм" (М. -Л. 1931); исключен из партии как "не изживший правооппортунистические взгляды" (1931 г., восстановлен); зав. конъюнктурным бюро Уралплана в Свердловске; вновь исключен из ВКП(б) "за антипартийные ошибки в теоретической литературе" ("меньшевистский идеализм и троцкизм"), восстановлен ЦКК (1932 г.); зам. начальника научно-технического управления Главного управления Гражданского воздушного флота (1932 - 1933 гг.), начальник ЦНИИ ГВФ (1934 г.); исключен 16 февраля 1935 г. из партии как "активный троцкист" и выслан в Норильск; арестован 7 апреля и осужден 13 августа 1936 г. Особым совещанием при НКВД СССР на 5 лет заключения, которое отбывал в Ухтпечлаге, Воркутпечлаге и Норильлаге; освобожден в 1941 г. и позже заведовал отделом птицеводства Кировского облпотребсоюза; вновь был арестован 28 октября 1945 г., осужден 4 декабря 1946 г. на 8 лет заключения, которое отбывал в Воркутлаге; освобожден в 1953 г.; жил в Зинькове Полтавской обл., Геническе Херсонской обл. и Азове; реабилитирован в 1956 г.; жена Минскер Елена Григорьевна (?- 1952) - выслана с детьми из Москвы в Киров (1937 г.), затем - в Красноярский край.

4. Каплинский Юрий Исаакович (1894-?) >- член ВКП(б) в 1918 - 1928 и 1930 - 1936 гг.; енисейский губвоенком (1920 г.); слушатель экономического отделения ИКП (1921- 1924 гг.); член промышленной плановой комиссии (с 1924 г.), президиума сырьевого совещания (с 1925 г.) и референт при президиуме ВСНХ СССР и в его берлинском пред-

ставительстве (1927 - 1928 гг.); за участие в левой оппозиции отбывал ссылку в Соликамске; помощник начальника иностранного сектрра ВСНХ СССР (1930 г.), зам. начальника центрального планового бюро (1931 г.), начальник сектора легкой промышленности Госплана СССР (1931 - 1933 гг.), зам. председателя Северо-Кавказского крайплана (с 1933 г.), начальник центрального управления желстройснаба НКПС СССР; арестован 23 июля 1936 г., расстрелян.

5. Штейнах (Steinach) Эйген (1861 - 1944) - австрийский врач, директор физиологического отделения Биологического института в Вене (с 1912 г.).

6. Мендельсон Абрам Соломонович (1885 - 1968) - член РСДРП в 1904 - 1916 гг., Бунда в 1917 - 1920, ВКП(б) с 1920 года. Уроженец Киева, из семьи кассира пивоваренного завода, учился на юридическом факультете Киевского университета (1904 - 1907 гг., сдал государственный экзамен в 1911 г.) и окончил два курса экономического факультета Киевского коммерческого института (1911 г.); репетитор в Киеве (1913 - 1916 гг.), корреспондент Хотьковского стекольного завода (1916 - 1918 гг.), зав. отделом стекла Объединения стекольных заводов (1918 - 1919 гг.), агент по заготовке дров на Московско-Киево-Воронежской ж.д. и линии Н. Новгород-Котельнич (1919 - 1920 гг.); лектор 1-й Советской объединенной военной школы им. ВЦИК (1920 - 1921 гг.); после окончания ИКП (1924 г.) - в Госплане СССР: зам. председателя промышленной секции (1924 - 1927 гг.), экономико-статистического сектора (1927 - 1928 гг.) и секции внутренней конъюнктуры (1928- 1929 гг.), член президиума (1929 - 1931 гг.); начальник сектора сводного текущего учета Центрального управления народно-хозяйственного учета (1932 - 1939 гг.); доктор экономических наук (1930 г.); декан экономического факультета Института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова (1925 - 1929 гг.), преподаватель ИКП (1925 - 1932 гг.), профессор Планового института (1930 - 1932 гг.), зав. кафедрой политэкономии Института народного хозяйственного учета (1939 - 1941 гг.), Института народного хозяйства им. В. В. Куйбышева (1941 - 1942 гг.), Московского экономико-статистического института (1942 - 1949, 1950- 1953); пенсионер (с 1953 г.).

7. Анна - прислуга в пансионе, где жил Литвинов в Вене.

8. Месежников Исаак Менделевич (?-1922) - слушатель ИКП (с 1921 г.); застрелился 5 марта 1922 года (извещение о его "скоропостижной кончине": Правда, 9.Ш.1922).

9. Магарик Исаак Львович (1897-?) - меньшевик-интернационалист в 1917 г., член Социал-демократической партии Латвии в 1917 - 1918 гг. (с зачислением партстажа в ВКП(б) с ноября 1917 г.; был исключен в 1921 г, "как перешедший из мелкобуржуазной партии, за шкурничество и мещанские наклонности", в 1923 г. - за неуплату членских взносов, в 1934 г. - по делу невозвращенца Литвинова). Уроженец Риги, из семьи резника скотобойни, работал на лесозаводе и в мясной лавке, санитаром в эвакопункте; после двухмесячного заключения в Рижском централе - эмиссар Еврейского комиссариата при Наркомате по делам национальностей РСФСР (1918 - 1919 гг.), военком санитарного управления 15-й армии, комиссар санитарной инспекции РККА (1920 - 1921 гг.); завхоз в Лечебно-протезном институте и Русаковской больнице (1923 - 1928 гг.); окончил Высшее инженерно-строительное училище (1932 г.); инженер в институте "Металлстройпроект", ст. инженер в институте "Промстройпроект" (с 1933 г.), руководитель группы в институте "Гипромясо" (1937 г.).

10. Логановский Мечислав Антонович (1895 - 1938) - член Польской социалистической партии с 1914 г., ВКП(б) с 1918 г.; уроженец г. Кельцы, из семьи адвоката, окончил гимназию в Ченстохове; находился в заключении в Нижегородской тюрьме (1915 - 1916 гг.); артиллерийский браковщик в Москве; сотрудник Польского комиссариата (1918 г.); слушатель 1-х Московских артиллерийских курсов (1919 г.), командир партизанского отряда, взвода, батареи, артдивизиона (1919 - 1920 гг.), начальник и комиссар регистрационного отдела (разведки) 15-й армии, комендант и военком Белостокского округа (1920 г.); уполномоченный ИНО ВЧК (1921 г.), руководитель объединенной резидентуры Региструпра и ГПУ-ОГПУ под прикрытием должности 2-го секретаря полпредства РСФСР в Польше (1921 - 1923 гг.); первый секретарь полпредства СССР в Австрии (1923 - 1925 гг.); помощник начальника ИНО ОГПУ (1925 г.); зав. отделом Прибалтики и Польши, зав. политическим отделом и член коллегии НКИД СССР (1925 - 1927 гг.); советник полпредства (1927 - 1930 гг.) и временный поверенный в делах СССР в Персии (1929 - 1930 гг.); член коллегии Наркомата внешней торговли СССР (1930 - 1932 гг.) и зам. наркома внешней торговли СССР (1932 - 1937 гг.); нарком пищевой промышленности СССР (1937 г.); арестован 16 мая 1937 г., расстрелян 29 июля 1938 года.

11. VII съезд Компартии Австрии проходил 8 - 10 марта 1924 года.

12. Франк Семен Людвигович (1877 - 1950) - философ, приват-доцент Петербургского университета (с 1912 г.), профессор Саратовского (с 1917 г.) и Московского (с 1921 г.) университетов; в 1922 г. выслан из России; жил в Берлине, Париже (с 1930 г.) и Лондоне (с 1945 г.).

13. ФРАНК С. Л. Крушение кумиров. Берлин. 1924.

14. Фон Визер (Wieser) Фридрих (1851 - 1926) - австрийский экономист; барон; приват-доцент Венского университета (с 1883 г.), профессор Пражского (с 1889 г.) и Венского (с 1903 г.) университетов, зав. кафедрой политэкономии; министр торговли в правительстве Австро-Венгерской империи (1917 - 1918 гг.).

15. Бауэр (Bauer) Отто (1881 - 1938) - лидер австрийских социал-демократов; юрист; министр иностранных дел (1918 - 1919 гг.); один из основателей Социалистического рабочего Интернационала (1923 г.); в эмиграции - в Чехословакии (с 1934 г.) и Франции (1938 г.); умер в Париже.

16. Палата труда (нем.).

17. Маслов (Maslow) Аркадий (наст, имя Чемеринский Исаак Ефимович) (1891 - 1941) - член КПГ с 1919 года. Уроженец Елизаветграда Херсонской губ., из семьи коммерсанта, вывезен матерью в Германию (1899 г.); учился в консерватории по классу фортепьяно, изучал естественные науки в Берлине (с 1912 г.); в начале первой мировой войны был интернирован как российский подданный; член ЦК КПГ и один из руководителей ее берлинской организации, редактор внешнеполитического отдела газеты "Die Rote Fahne" (с 1921 г.); сопредседатель Политбюро ЦК КПГ и кандидат в члены ИККИ (1924 - 1925 гг.); автор книги "Die zwei Revolutionen des Jahres 1917" (Berlin. 1924). Исключенный в 1926 г. из КПГ за поддержку левой оппозиции в ВКП(б), организовал "Ленинбунд" (1928 г.); с 1933 г. в эмиграции в Париже, сотрудничал с Л. Д. Троцким и французскими троцкистами (с 1934 г.), входил в руководство Движения за IV Интернационал (1936 - 1937 гг.); бежал через Испанию и Португалию на Кубу в надежде получить американскую въездную визу (1940 г.); согласно официальному сообщению, умер от инфаркта 20 ноября 1941 г. в Гаване (по мнению его гражданской жены Р. Фишер, ликвидирован советскими агентами).

18. Ледерер Эмиль (1882 - 1939) - австрийский экономист, профессор Гейдельбергского (с 1922 г.) и Берлинского (с 1931 г.) университетов; в эмиграции - в США.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - В. Л. Генис:

Комментарии: