В 2012 г. завершился большой международный проект - издание документов из российских архивов о советской политике в германском вопросе в период от начала Великой Отечественной войны до образования двух германских государств. Реализация проекта заняла почти два десятилетия, причем если первые три тома выходили с достаточно равномерными и не слишком длительными интервалами в три - четыре года¹, то для подготовки заключительного, четвертого тома потребовалось почти 10 лет². Более того: с точки зрения одного из его разработчиков - автора этих строк, для того, чтобы считать этот проект завершенным, требуется некое "послесловие" к его последнему тому. Таковое и предлагается в данном эссе.

Понятно, что ни одно научное издание не решает всех проблем, которые в нем затрагиваются (а некоторые и вовсе не затрагивает), однако после выхода его в свет задача высказать по этому поводу свои соображения входит скорее в задачу его рецензентов, а никак не того, или тех, кто это издание готовил. Если уж кто-то из них хотел таким образом высказаться, то почему было этого не сделать в самом тексте сборника, который содержит не только документальную, но и интерпретационную компоненты?

Чтобы ответить на этот законный вопрос, следует прежде всего остановиться на истории данного проекта. После издания первых трех томов формат его существенно изменился. До этого он базировался на тесном личном сотрудничестве сотрудника Историко-документального департамента (ИДД) МИД РФ Г. П. Кынина (долгое время бывшего одним из руководителей департамента) и немецкого исследователя из Потсдамского центра изучения современной истории И. Лауфера. Ухудшение здоровья российского участника проекта сделало его продолжение на этой основе практически неосуществимым, хотя, заметим, Г. П. Кынин вплоть до последних дней жизни (он скончался в апреле 2012 г.) активно интересовался работой над своим детищем и оказывал его участникам ценную помощь своими советами и замечаниями.

Изменение формата было вызвано и еще одной причиной. В рецензии на первые два тома проекта, которую автор этих строк опубликовал в 2001 г., высказывалось пожелание расширить круг участников проекта, дабы достичь большей сбалансирован-

Филитов Алексей Митрофанович - доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.

¹ СССР и германский вопрос. 1941 - 1949: Документы из Архива внешней политики Российской Федерации. Т. I: 22 июня 1941 г. - 8 мая 1945 г. Сост. Г. П. Кынин и Й. Лауфер. М., 1996; Т. II: 9 мая 1945 г. - 3 октября 1946 г. М., 2000; Т. III: 6 октября 1946 г. - 15 июня 1948 г. М., 2003.

² СССР и германский вопрос. 1941 - 1949: Документы из российских архивов. - Т. IV. 18 июня 1948 г. - 5 ноября 1949 г. М., 2012. Немецкое издание: Die UdSSR und die deutsche Frage 1941 - 1949: Dokumente aus russischen Archiven. Bearb. von Jochen P. Laufer unter Mitarbeit von Kathrin Konig und Reinhard Preup. Hg. von Jochen P. Laufer. Bd. 4: 18. Juni 1948 bis 5. November 1949. Berlin, 2012.

ности и объективности в отборе и анализе документов³. Это замечание было учтено: с российской стороны к подготовке заключительного четвертого тома был привлечен Институт всеобщей истории РАН, а рецензенту первых томов издания пришлось взять на себя роль соисполнителя в отношении четвертого. Можно по-разному трактовать это решение - либо как воплощение принципа "критика должна быть конструктивной", либо как подтверждение старой истины "инициатива всегда наказуема". В личном плане подключение к проекту на столь поздней, по сути завершающей стадии, разумеется, вызвало некоторые трудности, и более того - работа над заключительным томом, в центре которого были документы, относящиеся к одному из самых сложных и спорных эпизодов "холодной войны" - берлинскому кризису 1948 - 1949 г., существенно осложнилась, поскольку столкнулись два весьма различных подхода.

Для немецкого участника все было просто: поскольку тогдашним руководителем советской внешней политики был И. В. Сталин, то и политика целиком и полностью воплощала в себе сталинизм и с ним все мыслимые пороки - агрессивность, экспансионизм, нежелание идти на какие-либо компромиссы. Для его российского коллеги все было значительно сложнее: Сталин и сталинизм заслуживали и заслуживают самой отрицательной характеристики, но входит ли в эту характеристику с необходимостью стремление к внешней агрессии и экспансии? С точки зрения здравого смысла, не должно ли было осознание советским руководством слабостей своей системы скорее диктовать осторожность и стремление избежать военной конфронтации, особенно такой, которая могла вылиться в полномасштабную мировую войну?

Понятно, что при столь различных подходах существенно осложнился процесс отбора документов для публикации⁴ и оказалось вовсе невозможным написать ни общую вступительную статью, ни общий комментарий. Кстати, и в первых трех томах имелись различия в российском и немецком вариантах издания - правда, никак не оговоренные. В данном случае было принято, по рекомендации руководителей Совместной комиссии историков России и Германии, академика А. О. Чубарьяна и профессора Х. Мёллера, по-видимому, самое корректное решение - сохраняя принцип идентичности документального состава сборника (всего там представлен 181 документ), предоставить российскому и немецкому участникам проекта полную свободу изложить свои оценки и интерпретации в двух отдельных самостоятельных вступительных статьях, а также - в комментариях, где они имели возможность привести в выдержках те источники, включение которых в сборник вызвало возражение другой стороны.

Обе вступительных статьи опубликованы в обоих изданиях полностью в переводе на соответствующий язык (отличается лишь порядок их воспроизведения: в российском издании первым помещен российский текст, в немецком - немецкий). В отношении комментариев этот принцип не применялся (российское издание содержит 388 примечаний, немецкое - 411); параллельное их воспроизведение в российском и немецком изданиях безмерно увеличило бы объем сборника, да к тому же означало бы по большей части дублирование, поскольку подавляющее число примечаний носило характер фактологических справок, которые не отличались друг от друга по содержанию в российском и немецком вариантах. Однако в некоторых случаях отличия имелись - и существенные. Они стали одной из причин того, почему в титуле немецкого издания отсутствует фамилия российского соисполнителя: он просто не счел возможность взять на себя ответственность за некоторые элементы немецкого комментария, с ним не согласованные и вызывающие возражения. То же чувство ответственности диктует ныне потребность высказаться по поводу различия трактовок как в комментариях, так и во вступительных статьях.

³ Новая и новейшая история, 2001, N 4, с. 143.

⁴ С российской стороны было, например, предложено опубликовать в полном виде записи переговоров министра иностранных дел В. М. Молотова с представителями западных держав по урегулированию берлинского кризиса, которые проходили в августе 1948 г. Немецкий участник проекта наложил свое "вето": по его мнению, эти переговоры представляли собой "театр", т.е. были нацелены не на достижение соглашения, а лишь на обвинения в адрес партнера.

Есть и еще одно соображение в пользу несколько необычного дополнения к сборнику после его завершения. Как уже говорилось, оба соисполнителя написали отдельные самостоятельные научные введения к сборнику. Однако это не означало отсутствия контакта между ними в процессе этой авторской работы. Обе стороны, как правило, своевременно ставили друг друга в известность о своих основных тезисах и аргументах, включая и те изменения в них, которые они намеревались внести. Это существенно облегчало научный диалог и, думается, облегчит восприятие обоих текстов читателем: он без труда увидит, в чем авторы сходятся и в чем расходятся, а это даст ему возможность сделать собственный непредвзятый вывод о том, кто и где ближе к истине. Первоначально предпринимались попытки создать общий текст - даже учитывая различие в подходах и оценках. Конечно, для этого требовалась известная гибкость и умение находить компромиссы. Не получилось. Обычно в этих случаях каждый возлагает вину на другого. Приведу один пример такой неудачной попытки найти общий знаменатель и предоставлю читателю вынести свое суждение. Речь шла об одном из эпизодов "холодной войны", разыгравшемся в послевоенном Берлине, - конфликте, вызванном расколом в берлинской профсоюзной организации и созданием так называемой "Независимой профсоюзной оппозиции", руководство которой заняло активную антикоммунистическую и антисоветскую позицию. По мнению немецкого автора, в кругах Советской военной администрации Германии (СВАГ) и Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) ошибались, посчитав этот раскол результатом деятельности американских оккупационных властей. С моей точки зрения, отрицать "руку Вашингтона" в данном случае достаточно затруднительно, особенно учитывая фигуру главного зачинщика раскола - правого социал-демократа Шарновского, чья "слишком большая зависимость от западных союзников" признавалась даже его коллегами - профсоюзниками, что отмечалось на "круглом столе", посвященном событиям июня 1953 г. в ГДР⁵. Тем не менее, развертывать дискуссию по столь деликатной и слабо обеспеченной первоисточниками теме представлялось малопродуктивным, а потому немецкому коллеге было предложено просто ограничиться упоминанием о данной советско-восточногерманской оценке, оставляя за рамками вопрос, была ли она верна или нет. Поначалу, такой подход вроде бы нашел понимание, но затем Лауфер вернулся к первоначальной формулировке, которая вошла в его вступительную статью на немецком языке и в русскую публикацию⁶.

К сожалению, этот образец "конкурентного сотрудничества" не был выдержан до конца. В самый последний вариант своего научного введения немецкий автор внес несколько новых положений. Отреагировать на них уже просто не было технической возможности - иначе не удалось бы выпустить сборники в установленный срок. Желание и, думается, необходимость такой реакции стали еще одним, не последним по важности, побудительным мотивом для данного "послесловия".

О каких новшествах немецкого коллеги идет речь? В очередной раз процитировав пожелание председателя СЕПГ В. Пика "союзников удалить из Берлина" и ответ Сталина "Давайте общими усилиями попробуем, может быть, выгоним"⁷, Лауфер вставил следующий комментарий: "В России все еще находятся ведущие историки, которые считают, что данные слова Сталина вряд ли были связаны с конкретным планом выдавливания западных держав из Берлина и приписывают данное намерение исключительно СЕПГ. Такая интерпретация противоречит представленным М. М. Наринским документам, которые однозначно свидетельствуют, что сразу после безрезультатного окончания Лондонской сессии СМИД появились согласованные с московским центром планы СВАГ, которые предусматривали "выкуривание западных держав из Берлина"⁸.

Новое здесь не столько в противопоставлении двух образцов интерпретации сталинских целеустановок, сколько в попытке противопоставить друг другу взгляды различных

⁵ Германия, июнь 1953 года: уроки прошлого для будущего. - Доклады Института Европы, 2003, N 121, с. 54.

⁶ Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd 4, S. XXX; СССР и германский вопрос, т. IV, с. 60.

⁷ СССР и германский вопрос, т. III, с. 623.

⁸ Die UdSSR und die deutsche Frage, Band 4, S. XLIX.

российских историков. Вообще говоря, вовсе не обязательно, чтобы в их среде господствовало единомыслие, но в данном случае вряд ли можно говорить о принципиальных разногласиях между М. М. Наринским, которому принадлежит первое основанное на архивных первоисточниках исследование истории берлинского кризиса 1948 - 1949 гг.⁹, и одним из его коллег в лице автора этих строк (видимо, его, по каким-то соображениям, Лауфер аттестует на роль "ведущего историка", хотя, что это значит, остается только гадать). В самом деле, в моем вступлении выражается принципиальное согласие с точкой зрения М. М. Наринского о том, что цель советской политики в ходе берлинского кризиса состояла в том, чтобы "включить весь Берлин в финансово-экономическую систему советской зоны"¹⁰. Подчеркнем: именно "в финансово-экономическую", отнюдь не в политическую!

Заметим, что даже при Сталине далеко не всегда в политической практике руководствовались догматами идеологии и прекрасно осознавали относительную независимость друг от друга экономических и политических факторов. Характерен в этом отношении пример ситуации в послевоенной восточной Австрии, которая являлась советской зоной оккупации. Эта территория была полностью включена в финансово-экономическую систему западного мира (там действовал даже "план Маршалла"), однако это никак не сказалось на правах и прерогативах советской оккупационной власти. Соответственно, вполне в пределах мыслимого было бы сохранение полномочий западных оккупационных властей в Берлине в условиях, когда он экономически оставался бы интегрированным с советской зоной. При этом и в политическом отношении его статус мог отличаться как от "восточного", так и от "западного" образца (между прочим, до самого момента объединения Германии статус Западного Берлина отличался от статуса ФРГ - при идентичности экономических структур и близости политических). В применении к более недавней истории можно вспомнить лозунг Дэн Сяопина "одно государство - две системы", на основе которого был урегулирован статус Гонконга. И Сталину, судя по записям его бесед с представителями трех западных держав в Москве 2 и 23 августа 1948 г., политический реализм был вовсе не чужд.

Имеется ли в источниках и в интерпретации М. М. Наринского что-либо подтверждающее тезис о наличии того, что Лауфер называет "конкретным планом выдавливания союзников из Берлина"? Да, в различных документах СВАГ имеются упоминания о "плане", предусматривавшем "контрольно-ограничительные мероприятия" на коммуникациях между западными зонами и западными секторами Берлина, о том, что эти мероприятия "нанесли серьезный удар по престижу американцев и англичан в Германии"¹¹. Да, в этих документах встречается выражение о "выкуривании" их из Берлина. Да, М. М. Наринский высказывает предположение, что советское руководство "имело в виду попытаться включить весь Берлин в советскую зону оккупации и, возможно, (подчеркнуто нами. - А. Ф.) вытеснить союзников из Берлина". При этом он опирается на приведенное выше высказывание Сталина в беседе с руководителями СЕПГ 26 марта 1946 г. По поводу этого высказывания имеются и другие толкования¹², однако в качестве гипотезы трактовку М. М. Наринского в отношении первоначального "плана" (хотя и далекого от конкретности) можно принять. Однако оставался ли он неизменным и определял ли он политику в период берлинского кризиса? Это более чем сомнительно. Уже 12 апреля 1948 г. политический советник СВАГ (1946 - 1949 гг.) и Советской контрольной комиссии в ГДР (1949 - 1953 гг.) В. С. Семенов, докладывая о том, что "американцы и французы намерены перевести из Берлина на Запад основные свои учрежде-

⁹ См.: Наринский М. М. Берлинский кризис 1948 - 1949 гг. Новые документы из российских архивов. - Новая и новейшая история, 1995, N 1, с. 16 - 29.

¹⁰ СССР и германский вопрос. Т. IV, с. 17. См. также: Наринский М. М. Берлинский кризис 1948 - 1949 гг. - Вестник МГИМО (Университета), 2011, N 1 (16), с. 166, 171.

¹¹ Наринский М. М. Берлинский кризис 1948 - 1949 гг. - Вестник МГИМО (Университета), с. 165 - 166.

¹² См.: Филиппов А. М. Германия в советском внешнеполитическом планировании. М., 2009, с. 130.

ния", замечает: "Это не служит указанием на то, что выкуривание западных держав из Берлина облегчится. Наоборот, они будут упорно цепляться за Берлин и по-видимому развязывают себе руки для сопротивления нашему нажиму"¹³. В таком контексте слово "выкуривание" скорее говорит о признании крайней трудности осуществления такого плана. Еще более четко подобный вывод напрашивался из информации, завизированной руководителем 3-го Европейского отдела МИД СССР А. А. Смирновым 15 июня 1948 г. в самый канун берлинского кризиса: "Американцы заявили, что правительство США не только будет сопротивляться, если русские попытаются изгнать американцев из Берлина, но само возьмет на себя инициативу прибегнуть к силе... Позже американцы разъяснили французам, как следует понимать их позицию по вышеуказанному вопросу, а именно: а) Если русские применят силу против западных союзников в Берлине, то США также применят силу; б) Если русские применят только меры невоенного характера, то США не могут сказать, когда и при каких обстоятельствах будет и будет ли вообще применена сила, чтобы пресечь эти мероприятия; в) США находятся в Берлине по праву и намерены оставаться там"¹⁴. Из этой информации ясно следовало, что любая попытка "выкуривания" союзников из Берлина будет чревата военным конфликтом, а на это советская сторона ни при каких обстоятельствах не была готова пойти.

Хотя с американской стороны говорилось об ответной возможной реакции на советские действия, первый шаг к конфронтации был сделан со стороны Запада. Речь шла о проведении сепаратной денежной реформы в западных зонах Германии и введении западной марки в трех секторах Берлина, находившихся под управлением военных комендантов США, Великобритании и Франции (в отличие от банкнот, запущенных в обращение в западных зонах, она имела надпечатку в виде буквы "Б" и называлась потому "маркой Б"). Следует заметить, что если экономическое развитие в советской зоне и трех западных зонах давно уже шло разными путями, хозяйственная жизнь Берлина регулировалась единым тогда еще магистратом и была тесно связана с экономикой окружающей Берлин советской зоны оккупации, можно сказать, была интегрирована с ней. Введение особой, связанной с западногерманской маркой валюты в западных секторах, разрывало эту связь. Потому нацеленность советской стороны на то, чтобы "включить весь Берлин в финансово-экономическую систему советской зоны", означало по сути не попытку добиться каких-то новых преимуществ для себя и ущемить западных партнеров, а просто вернуться к положению, которое существовало до начала односторонних действий западных держав в Берлине.

Лауфер с этим не согласен и жестко полемизирует: "Представители российской исторической науки все еще пытаются затушевать агрессивный характер такого поведения СССР. Они выдвигают тезис о том, что перекрытие путей доступа между западными зонами Германии и Западным Берлином не имело целью устранить западное военное присутствие в городе, а лишь должно было принудить Запад к переговорам и добиться лишь некоторого частичного изменения его политики. Этот тезис не выдерживает критики, поскольку западные державы с полным на то основанием отклоняли всякие переговоры под давлением. Имевшие место в Москве встречи послов трех западных держав с И. В. Сталиным привели лишь к чему-то отдаленно похожему на переговоры"¹⁵.

Что можно сказать по этому поводу? Начнем с последнего довода о том, что западные эмиссары не пошли-де на переговоры "под давлением". Как раз-таки и пошли! Буквально униженно они выпрашивали аудиенцию у Сталина, всячески демонстрировали по отношению к нему свои добрые намерения, и, в конечном счете, был выработан компромиссный документ, предусматривавший изъятие западной марки из обращения в западных секторах и введение во всем Берлине новой марки советской зоны. Лауфер, кстати, сам так и пишет: "30 августа после длительных переговоров В. М. Молотову удалось согласовать приемлемый для всех сторон вариант директивы главнокоманду-

¹³ СССР и германский вопрос, т. 111, с. 662.

¹⁴ Там же, с. 691 - 692.

¹⁵ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 74; Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd. 4, S. XLII.

ющим оккупационными войсками в Германии, который был одобрен правительствами четырех держав"¹⁶.

Что касается понятия агрессии, то таковой обычно считается одностороннее и неспровоцированное нарушение существующего статус-кво. Между тем, как выше указывалось, именно западные державы введением своей валюты в западных секторах Берлина нарушили этот статус, при котором весь Берлин в целом был интегрирован в экономическую систему восточной зоны. Речь, таким образом, шла об агрессии и провокации отнюдь не с востока. Заметим, что в окончательном варианте своей статьи Лауфер исключил формулировку об "агрессивном характере" тогдашней советской политики¹⁷. Это было им сделано в самый последний момент и не могло быть учтено в русском переводе. Получилась парадоксальная картина: для российского читателя СССР остался агрессором, а для немецкого - уже нет. И этот парадокс не единственный. В окончательном варианте немецкого введения Й. Лауфера отсутствует и обвинение в адрес российских историков в стремлении "затушевать" пресловутую советскую "агрессивность", обвинение, которое также осталось в российском издании¹⁸.

26 января 2013 г. в здании российского посольства в Берлине состоялась презентация российского и немецкого изданий сборника. И вновь в выступлении Й. Лауфера появился тезис об "агрессивных блокадных мероприятиях со стороны СССР". Правда, корреспондент немецкой газеты услышал иное: по мнению Лауфера, оказывается, "нельзя говорить о блокаде Западного Берлина". Что касается высказываний его российского коллеги, то они переданы в довольно произвольном виде: "Филитов говорит о готовности к компромиссу, возможности соглашения и отпоре агрессии. Он считает совершенно необоснованным утверждение, будто российские историки пытаются затушевать агрессивное поведение (?) Советского Союза"¹⁹.

Действительно, российские историки не намерены что-либо "затушевывать", в том числе и то негативное, что связано с феноменом сталинизма. Можно дискутировать, шла ли речь при этом об ошибках или преступлениях. В политике границы между этими понятиями расплывчаты, как и их оценки; вспоминается высказывание Талейрана о казни герцога Энгиенского по приказу Наполеона: "Это хуже, чем преступление, это была ошибка". В любом случае можно говорить о вине государственного деятеля и политика. То же самое можно сказать и о Сталине. Вопрос только, в чем она была, эта вина. Очевидно, не в том, что был оказан отпор агрессии. Насколько адекватна была, однако, форма этого отпора?

Сам Сталин признавал, что блокирование коммуникаций между западными зонами и западными секторами Берлина было средством давления на союзников. В записи упоминавшейся беседы с западными дипломатами 2 августа 1948 г. зафиксировано его откровенное высказывание: "Он, т. Сталин, не отрицает, что было применено давление. Но оно было вызвано тем давлением, которое оказала Лондонская конференция"²⁰. Как отмечалось выше, оказанное советской стороной давление принесло определенный результат: западные политики пошли на переговоры и в ходе них - на существенные уступки. Не отказываясь от планов создания сепаратного западногерманского государства

¹⁶ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 82; Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd 4, S. XLIX. Признание результативности этих переговоров никак не сочетается с их характеристикой как "театра"!

¹⁷ Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd 4, S. XLII.

¹⁸ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 74.

¹⁹ Об освещении в СМИ дискуссии историков см.: Potsdamer Neueste Nachrichten, 30.1.2013.

²⁰ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 202. Лондонская конференция по германскому вопросу была первой, от участия в которой был отстранен Советский Союз. Она проходила в два этапа -с 29 февраля по 6 марта и с 20 апреля по 1 июня 1948 г. Главным ее решением стала директива главам правительств западногерманских земель, обязывающая их созвать не позднее 1 сентября Учредительное собрание для выработки конституции Западной Германии. В обстановке крайней секретности готовилось проведение сепаратной денежной реформы для западных зон. Таким образом ускоренными темпами оформлялся раскол Германии.

(советские переговорщики всячески пытались добиться хотя бы вербального смягчения этой позиции, но так и не преуспели в этом), западные эмиссары на московских переговорах прямо признали, что в Берлине, включая его западные сектора, должна иметь хождение валюта советской зоны - и никакая иная. Госдепартамент США одобрил "твердость" своего представителя, посла США в СССР У. Б. Смита, по вопросу о западногерманском правительстве, и порекомендовал поторговаться в вопросе о валюте. Переговоры шли трудно, чуть было не зашли в тупик, и соглашение - в виде директивы Главнокомандующим четырех держав в Берлине, согласованной 30 августа 1948 г. - удалось добиться в результате ряда уступок советской стороны. Тем не менее, суть соглашения была очевидна: западная марка подлежала изъятию, во всем Берлине должна была обращаться новая марка советской зоны.

Это могло стать концом берлинского кризиса, однако на деле с сентября 1948 г. началась его эскалация, что, кстати, вполне корректно отмечено Й. Лауфером²¹. В чем были причины такого развития ситуации? К сожалению, в ходе работы над сборником не удалось обнаружить каких-либо архивных материалов о переговорах между четырьмя союзными главнокомандующими в Берлине, которые имели место с 31 августа по 7 сентября 1948 г. и были посвящены вопросам о практическом исполнении четырехсторонней директивы от 30 августа. Этот источниковый дефицит в российском варианте сборника был в какой-то мере компенсирован воспроизведением в полном виде текста ответов Главноначальствующего СВАГ маршала В. Д. Соколовского на вопросы немецких журналистов, впервые опубликованных 2 октября 1948 г., где, в частности, приводились некоторые факты об упомянутых переговорах (с. 638 - 647). В сочетании с выдержками из "бумаг Клея"²² картина, с точки зрения российского соисполнителя проекта, обнаружилась довольно ясная: позиция западной стороны ужесточилась, в результате чего переговоры оказались сорванными.

Заметим, что эта точка зрения - не единственная в российской историографии; так, М. М. Наринский считает, что в ходе берлинских переговоров "представители западных держав были готовы пойти на разумный компромисс", и выражает сожаление, что "советское руководство не использовало этот шанс для достижения довольно выгодного компромисса"²³. Конечно, можно предъявить определенные претензии к тактике советских переговорщиков; вряд ли целесообразно было, например, выдвигать требование ввести контроль со стороны советских властей над воздушными перевозками союзников; ранее грузы, доставляемые в Берлин и из Берлина по воздушным коридорам из западных зон и в обратном направлении, ими не досматривались, и таким образом речь шла уже не о возвращении к статус-кво, а о существенном его изменении. Однако, весьма вероятно, что эта инициатива мыслилась как своего рода "цена с запросом" и могла быть снята при наличии перспектив на соглашение по прочим вопросам. Во всяком случае, отсутствие у западной стороны желания идти на компромисс проявилось уже в самом начале переговоров, притом даже в чисто процедурно-бытовой сфере. Сообщение о втором заседании Главнокомандующих (1 сентября) в "бумагах Клея" завершается, характерным штрихом: "Атмосфера... продолжает оставаться напряженной - настолько, что председательствующий Кениг (губернатор французской зоны. - А. Ф.) пригласил нас на фуршет, только выждав, пока русские покинут помещение"²⁴.

В тех же "бумагах Клея" приводятся факты, свидетельствующие о том, что Клей с самого начала был против соглашения с СССР и, более того, эта позиция разделялась его начальством в Вашингтоне. 30 августа, как раз в тот день, когда была принята упомянутая директива, заместитель военного министра США У. Дрейпер, еще даже

²¹ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 83.

²² Генерал Л. Клей был в то время губернатором американской зоны оккупации и представлял США на берлинских переговорах.

²³ Наринский М. М. Берлинский кризис 1948 - 1949 гг., с. 169, 170.

²⁴ The Papers of General Lucius D. Clay. Germany 1945 - 1949, v. 2. Bloomington, 1974, p. 800 - 801.

не имея ее окончательного текста, проинструктировал Клея о том, какие дополнительные требования следует предъявить советской стороне. Последовал характерный обмен мнениями:

"Клей: У меня нет никакой надежды на достижение прочного соглашения, при котором были бы защищены наши позиции... Мне кажется, что всего этого (имеется в виду каталог требований, озвученных Дрейпером. - А. Ф.) и даже большего было поручено добиться Смиту. Он этого не сделал, и я не вижу причин, почему мы должны надеяться на большее здесь. Не в обычаях Советов уступать на низовом уровне больше, чем в Москве.

Дрейпер: Я согласен, что директива не слишком хороша, и соответственно не слишком хороши перспективы на действительно удовлетворительное соглашение"²⁵.

Кстати сказать, сам Клей признавал, что на последнем заседании берлинских переговоров советская сторона сделала существенные уступки, которые, однако, не встретили должной реакции с западной стороны. Вернее, реакция была, но она выразилась в том, что переговоры по инициативе трех западных участников были прерваны. Вряд ли в этих условиях можно говорить о "потерянном шансе"²⁶.

Возникает вопрос: почему политика США, Англии и Франции за сравнительно короткий период времени претерпела столь крутой поворот - от готовности к компромиссу к его отрицанию, почему в ней возобладали "ястребы" типа Клея? Здесь мы как раз подходим к тому вопросу, который имеет особое значение, - о вине Сталина и о том, в чем она состояла.

Для начала приведем эпизод, имевший место задолго до берлинского кризиса, но наглядно показавший те издержки сталинского восприятия политических реалий, которые играли свою роковую роль. Речь идет о беседе, состоявшейся 11 октября 1944 г. в британском посольстве в Москве, в ходе которой состоялся обмен мнениями по польскому вопросу - в то время одному из главных пунктов разногласий между союзниками. Вот как выглядит один из решающих моментов диалога между британским премьером и советским лидером в описании мемуариста. Черчилль: "Англичане чувствуют моральную ответственность перед польским народом, его духовными ценностями. Важно и то, что Польша - католическая страна. Нельзя допустить, чтобы внутреннее развитие там осложнило наши отношения с Ватиканом". "А сколько дивизий у папы Римского? - внезапно прервал Сталин рассуждения Черчилля. Британский премьер осекся. Он никак не ожидал такого вопроса. Ведь речь шла о моральном влиянии папы, причем не только в Польше, но и на всем земном шаре. А Сталин еще раз подтвердил, что уважает только силу, вернул Черчилля на землю из заоблачных далей"²⁷.

Уместно сделать два замечания по поводу приведенного фрагмента из воспоминаний В. М. Бережкова. Сам он не присутствовал при упомянутой беседе и для точности следовало бы указать источник, из которого он почерпнул эту информацию. Впрочем, вряд ли стоит сомневаться, что Сталин в том или ином виде выразился именно в таком смысле, который передан мемуаристом. Не вполне зато можно согласиться с его комментарием. Получается, что Черчилль был неким прекраснодушным моралистом, не озабоченным понятиями силы и ее роли в дипломатии. На самом деле упомянутый им моральный фактор был и остается существенным элементом баланса сил на междуна-

²⁵ Ibid., p. 794.

²⁶ В немецком варианте сборника вся история берлинских переговоров освещена в одном кратком примечании. Там приводятся лишь высказывания политсоветника Клея, Р. Мэрфи, из которых следует, что Соколовский вел себя "деструктивно", и британского губернатора Б. Робертсона, где дается более дифференцированная характеристика советской позиции. Правда, Робертсон некорректно приписывает советской стороне намерение ввести "ограничения" на воздушное сообщение союзников, хотя речь шла о контроле. Сам Лауфер не комментирует эти высказывания: см.: Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd. 4, S. 555 - 556.

²⁷ Бережков В. М. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993, с. 330. Цит. по: Невежин В. А. Застольные речи Сталина. Документы и материалы. М. - СПб., 2003, с. 402.

родной арене. Беда и вина Сталина заключалась как раз в том, что, достаточно точно просчитывая параметры, относящиеся к военным, экономическим и прочим материальным компонентам политики, он игнорировал то, что ныне называется "мягкой силой". Среди прочего, речь идет о потенциях и реакциях общественного мнения, гражданской активности или пассивности, убедительности или - неубедительности аргументации, которая выдвигается в обоснование того или иного внешнеполитического мероприятия. И вот по всем этим параметрам позиция советского руководства в период берлинского кризиса была явно проигрышной, и это было прямым следствием сталинского подхода к императивам международной политики.

Крайне неудачным - более того, прямо-таки нелепым - было официальное объяснение введенных 24 июня 1948 г. "транспортных ограничений" на коммуникациях между западными секторами Берлина и западными зонами - некими "техническими причинами" в виде необходимости проведения ремонтных работ. Позднее последовало признание, что подлинные причины имели отношение к валютным проблемам, что уже могло найти определенное понимание у более или менее непредвзятых комментаторов. Угрозу, которая возникла для экономики Восточной Германии в результате сепаратной денежной реформы в западных зонах, достаточно объективно оценивал, например, известный западногерманский историк Э. Крауткремер в монографии, вышедшей в разгар "холодной войны": "Деятели черного рынка, которые накопили большие денежные средства, стали искать возможность спасти эти накопления, направив их в восточную зону, поскольку на 20 июня рейхсмарки там еще не были изъяты из обращения... В этих условиях немедленные контрмеры со стороны оккупационных властей представляли собой естественную необходимость"²⁸.

Напрашиваются, однако, по меньшей мере, два вопроса: во-первых, насколько адекватной "контрмерой" было перекрытие основных транспортных магистралей, ведь контрабандные марки могли доставляться и окольными путями, в том числе через еще слабо охраняемую тогда межзональную границу?; во-вторых, какой смысл было сохранять режим закрытых магистралей после того, как в восточной зоне со своей стороны была проведена денежная реформа, старые рейхсмарки были изъяты из обращения и, следовательно, опасности притока обесцененных марок с запада уже можно было не опасаться? Дело не ограничилось введением ограничительного, а фактически - запретительного режима на коммуникациях между западными зонами и Западным Берлином (это называют "блокадой Берлина", однако термин не совсем точен, так как никаких помех передвижению его жителей между секторами или между городом и окружающей территорией восточной зоны не было). Были введены еще и ограничения на подачу энергии с электростанций зоны и прекращен товарообмен с западными секторами. Поскольку в числе поставляемых туда продуктов было молоко, можно себе представить, какой подарок получила западная пропаганда: злые русские хотят уморить голодом западноберлинских детей!

Получалось, что "давление", о котором говорил Сталин, обращалось не против западных политиков, а самым непосредственным образом затрагивало жителей Западного Берлина. Соответственно, тот "воздушный мост", который был организован англичанами и американцами для прорыва советской "блокады", стал ими восприниматься как акт спасения от угрозы голода и холода.

Свои пропагандистские "козыри" западные державы довольно умело представили в ноте советскому правительству 6 июля 1948 г. В ответной ноте от 14 июля 1948 г. советская сторона впервые изложила свое видение ситуации. Из ее содержания следовало, что речь идет не только об экономических мотивах. Говорилось о том, что западные державы "подорвали и ту правовую основу, которая обеспечивала их право на участие в управлении Берлином", что "Берлин находится в центре советской зоны и является частью этой зоны". Ранее советская сторона утверждала, что Берлин "находится в со-

²⁸ Krautbramer E. Deutsche Geschichte nach dem zweiten Weltkrieg. Eine Darstellung der Entwicklung von 1945 bis 1949 mit Dokumenten. Hildesheim, 1962, S. 166 - 167.

ветской зоне и экономически (курсив наш. - А. Ф.) является ее составной частью"²⁹, и это, на первый взгляд, малозначительное разночтение давало почву для утверждений, будто имеется в виду включить город в целом, включая его западные сектора, в политическую и административную структуру восточной зоны. Что касается тезиса об утрате западными державами прав на пребывание в Западном Берлине, то Сталин в ходе упомянутой встречи с западными эмиссарами 2 августа его подтвердил, но отметил, что из него вовсе не следует, что имеется намерение удалить их оттуда. Эта примирительная позиция - равно как прочие советские уступки западным державам в ходе московских переговоров - оставались, однако, неизвестными общественности, которая из текста открытых советских документов вполне могла сделать вывод об ужесточении советской политики, ее направленности на "захват" Западного Берлина. Кстати, в том же духе воспринималось и впервые выдвинутое в этой ноте положение о том, что "если потребуется, советское правительство не будет возражать против того, чтобы своими средствами обеспечить достаточное снабжение для всего "Большого Берлина". Вполне возможно, что если бы это положение было обнародовано в самом начале кризиса, то оно лишило бы всякого эффекта западную пропаганду, обвинявшую СССР в "шантаже голодом" население западных секторов Берлина. Однако, спустя почти месяц после введения "транспортных ограничений", оно лишь послужило почвой для нового витка западной пропаганды: мол советская сторона признала неудачу своей "блокады" и успех англо-американского "воздушного моста", а потому решила сменить "кнут" на "пряник" - но опять-таки с целью распространения своего влияния на весь Берлин.

Конечно, можно искать и предлагать рациональные объяснения для столь нерациональных действий (или отсутствия таковых), которые были характерны для подачи советских инициатив общественности в рассматриваемый период. Объяснение введения запретительных мер на коммуникациях, проходивших через советскую зону, "техническими" причинами выводило проблему из плоскости политического конфликта, открывало перспективу быстрого его разрешения без "потери лица" какой-либо из сторон. То же соображение диктовало соблюдение принципа доверительности переговоров по берлинской проблеме.

Тем же соображением можно, по-видимому, объяснить тот факт, что не были преданы гласности переговоры, имевшие место в июле 1948 г. между органами самоуправления Берлина и восточнозональной Немецкой экономической комиссии (НЭК), в ходе которой обсуждалась возможность восстановления нормального снабжения западных секторов Берлина на основе бартера³⁰. Таким образом отпали бы все аргументы насчет "голодной блокады". Неудивительно, что оккупационные власти устроили разнос берлинскому бургомистру Ф. Фриденсбургу, который начал эти переговоры, и запретили ему их продолжение. Это давало отличную возможность для разоблачения западной политики и пропаганды, но ею не воспользовались - возможно, из-за отсутствия точной информации об отношениях между немецкими политиками и западными оккупантами (кстати, сам Фриденсбург в своих опубликованных мемуарах не упомянул об инциденте с запретом на его переговоры с НЭК, и этот инцидент стал известным благодаря изысканиям в его личном архиве, которые осуществил его биограф).

Почему с советской стороны так задержались с предложением взять на себя снабжение населения во всех секторах Берлина? Ответ прост: на момент введения "транс-

²⁹ Эта формулировка содержалась, в частности, в письме Главноначальствующего СВАГ маршала В. Д. Соколовского губернаторам западных зон от 25 июня 1948 г.: СССР и германский вопрос, т. IV, с. 600.

³⁰ Поскольку в советской зоне "марка Б" не признавалась в качестве законной валюты, а хозяйственные субъекты в Западном Берлине первоначально не располагали достаточным количеством восточных марок, продолжение товарооборота в порядке обычных денежных расчетов становилось невозможным.

портных ограничений" ресурсов для этого попросту не было. Понадобились чрезвычайные меры - типа закупки жиров в Дании на сверхдефицитную твердую валюту³¹, чтобы спустя месяц кое-как накопить таковые. В их отсутствии, советское обещание западноберлинцам оказалось бы блефом, что, как можно было ожидать, сполна использовали бы западные державы, и это было бы еще большим моральным поражением для советской политики.

Все так, но это лишь добавляет претензии к руководителям тогдашней советской внешней политики. Очевидно, имела место переоценка готовности Запада пойти на компромисс - равно как и готовности западноберлинцев принять такой компромисс на основе изъятия "марки Б" и замены ее на марку советской зоны. Дело здесь было не только в успехах западной пропаганды и явной неэффективности восточной, но и в успехах западной марки в сравнении с восточной. Как отмечалось в одном из отчетов СВАГ, "население отдает предпочтение западной валюте, курс которой в "меняльных конторах" удерживается на уровне 1:4 - 1:4,5 по сравнению с маркой советской зоны"³². Такая оценка прямо противоречила утверждению в упомянутой советской ноте от 14 июля 1948 г., согласно которому "интересы берлинского населения не допускают такого положения, чтобы в Берлине или только в западных секторах Берлина были введены особые деньги, которые не имеют хождения в советской зоне"³³.

Ставка на "верхушечную" договоренность с западными державами по Берлину без учета настроений и пожеланий самих берлинцев - при одновременной внешней апелляции к их интересам и шумной антизападной риторике - создавали крайне противоречивый и пропагандистски весьма уязвимый образ советской политики в ходе берлинского кризиса. Все это вело к тому, что ее по существу оборонительный характер оказывался непонятым не только для массы немецкого населения, но и для многих сотрудников советской администрации в Германии. Анализ информационно-аналитических документов периода берлинского кризиса свидетельствует о значительной путанице и непоследовательности имевшихся оценок. Так, в записке Отдела информации СВАГ от 13 сентября 1948 г. после констатации неблагоприятного положения, сложившегося в Берлине, проводится та мысль, что оно "могло бы оказаться кратковременным при условии, если бы наши меры привели к капитуляции англо-американцев и очищению ими Берлина". Против этой фразы на полях документа стоят два вопросительных знака, принадлежащих, очевидно, читавшему его Главноначальствующему СВАГ маршалу В. Д. Соколовскому³⁴. В донесении, отправленном в ЦК ВКП(б) и Главное политуправление ВС СССР 20 сентября за подписью его заместителя генерал-лейтенанта А. Г. Русских, рассуждения насчет "капитуляции англо-американцев" и решения берлинской проблемы на этой основе отсутствуют, что можно считать выражением тенденции к более объективному восприятию реальности. Но опять-таки, эта тенденция проявилась в строго секретном документе. Трудно сказать, насколько она отразилась в том, как советская политика подавалась общественности - даже собственным сотрудникам, не говоря уже о немцах.

Явные издержки проявлялись и тогда, когда общественность информировали об объективных фактах, которые явно противоречили штампам западной пропаганды. Вполне обоснованно говорилось о том, что западноберлинцы обеспечивали себя продуктами в значительной степени за счет закупок в советском секторе Берлина и на окружающей территории советской зоны. Это подтверждается и ныне рассекреченными документами американской стороны³⁵. Однако не только у немцев, но и в мировом общественном

³¹ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 26.

³² Там же, с. 373.

³³ Там же, с. 176.

³⁴ Там же, с. 657. В немецком издании сборника содержится подробный пересказ этой записки, однако, без упоминания о пометах, отражавших мнение руководства СВАГ. См.: Die UdSSR und die deutsche Frage, Bd. 4, S. 555 - 556.

³⁵ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 24, 662 - 663.

мнении укоренилось представление, что западноберлинцы жили исключительно поставками по "воздушному мосту". Можно, конечно, считать это заслугой изощренной западной пропаганды, но значительную долю вины несет и восточная "контрпропаганда", в которой вопреки истине утверждалось, что все, что доставлялось в Берлин по воздуху, предназначалось исключительно, либо главным образом, для военных гарнизонов оккупантов³⁶. И это притом, что в закрытых информационных материалах по существу некритически воспроизводились тезисы западной пропаганды, безмерно преувеличивавшие значение "воздушного моста".

Разумеется, говоря о "вине Сталина", не следует считать, что все упомянутые издержки советской политики и пропаганды были вызваны его личными конкретными указаниями. Напротив, его высказывания в беседах с западными представителями, были, как мы видели, вполне "по делу". Нельзя, однако, перекладывать вину на исполнителей, которые, мол, не понимали либо извращали волю мудрого вождя. Пренебрежение "мягкой силой", что отличало советскую систему, в значительной мере обусловило и многие неудачные акции и издержки в ходе берлинского кризиса.

Справедливости ради следует сказать, что со временем в политическом аппарате СВАГ пробивали себе дорогу более трезвые оценки и идеи по поводу реалий кризиса и оптимальных путей выхода из него. Обычно переломный момент к его деэскалации связывается с опубликованием 31 января 1949 г. текста ответов И. В. Сталина на вопросы американского журналиста Дж. Кингсбери Смита, где в числе условий восстановления свободы доступа в Западный Берлин уже не фигурировало требование об изъятии там "марки Б". Однако еще до этого, в ноябре 1948 г., подобное изменение советской позиции можно констатировать при сравнении текстов проекта письма губернаторам трех западных зон по поводу выборов в Западном Берлине и окончательного его варианта (в последнем, в отличие от присланного из Москвы проекта, отсутствовало упоминание о западной денежной реформе как факторе, исключающем соглашение)³⁷. В российском введении к сборнику эта инициатива связывается с именем политического советника СВАГ В. С. Семенова. Там говорится о сложной эволюции взглядов этого видного советского дипломата, о наличии в советском внешнеполитическом аппарате разных подходов к решению германского вопроса³⁸. Опять-таки И. Лауфер против: "Какие бы аргументы ни приводили, чтобы доказать наличие альтернативных вариантов, подтверждения в источниках до сих пор не найдено. Зачастую в качестве представителя альтернативного курса фигурирует В. С. Семенов, однако сам он никогда не заявлял об этом, а, напротив, выставлял себя сторонником раскола Германии, вызванного образованием ГДР"³⁹. В подкрепление своего тезиса Лауфер обращается не к документам рассматриваемого периода, а к записи в дневнике Семенова, относящейся ко времени, когда он уже выступал как сторонник (и, по его собственному мнению, - даже праотец) концепции двух немецких наций. Естественно, он вполне мог спроецировать эту свою новообретенную позицию в собственное прошлое. Мемуарные свидетельства,

³⁶ К сожалению, рецидивы такой "контрпропаганды" встречаются и в современной российской историографии. См.: Платошкин Н. Н. "Берлинская "блокада" 1948 - 1949 гг. Мифы и реальность". - Военно-исторический журнал, 2008, N 12, с. 10 - 11. Автор, к тому же, не замечает явных противоречий в своих высказываниях, заявляя, с одной стороны, что "западные державы отказались признать немецкую марку советской зоны в качестве денежной единицы для Западного Берлина", а с другой, - что его жители "преспокойно получали часть зарплаты в "восточных" марках". На деле, западные власти вплоть до марта 1949 г. допускали свободное параллельное хождение в своих секторах обеих валют, чем обеспечили себе лишний пропагандистский (да и экономический) выигрыш. Было бы, наконец, интересно знать, когда и где западные союзники "предложили просто распространить западную марку на советскую зону" (там же). Такого они себе позволить не могли, поскольку это сразу лишило бы их пропагандистского козыря об "оборонительном" характере своей политики.

³⁷ СССР и германский вопрос, т. IV, с. 677.

³⁸ Там же, с. 36 - 42.

³⁹ Там же, с. 102.

конечно, ценны, но вряд ли их можно принимать за истину в последней инстанции. К примеру, в сделанных Ф. И. Чуевым записях бесед с Молотовым, ничего не говорится о конфликте последнего со Сталиным на рубеже 1945 - 1946 гг., а ведь документы говорят, что он имел место. Сборники документов для того и создаются, чтобы среди прочего скорректировать менее надежные, более субъективные источники. Их интерпретации могут быть различными, главное - чтобы они были непредвзятыми, свободными от одностороннего и упрощенного взгляда на историческое прошлое. Опыт совместной с немецким историком работы над томом, в центре которого были события первого берлинского кризиса, наглядно показывает как возможности, так и проблемы и трудности на пути научного сотрудничества по столь чувствительной и окутанной легендами теме.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. М. ФИЛИТОВ:

Комментарии: