Автор: С. ПРОЖОГИНА, Доктор филологических наук

Драматическая история Алжира, который сначала вел многолетнюю, изнурительную войну за свою независимость, а затем оказался втянутым в междоусобные конфликты, в противостояние центральной власти с фундаменталистами, послужила стимулом для появления и развития целого направления в франкоязычной литературе этой страны. Направления, представители которого мучительно размышляют над смыслом происходящего, над ситуацией, когда самые благие устремления обращаются во зло и ненависть, а вместо желанной свободы народ получает чиновничий беспредел и насилие.

Произведения алжирских писателей среднего и молодого поколений, как правило, далеко не оптимистичны - в них неизменно присутствуют страдания, кровь, смерть. Но чем мрачней и безрадостней сюжеты, чем глубже отчаяние героев, не различающих "свет в конце туннеля", тем явственнее ощущаешь, сколь противоестественны и чужды самой человеческой природе конфликты на этнической и межконфессиональной почве и как важно найти пути и способы их преодоления.

Творчество современных алжирских писателей формировалось под большим влиянием литераторов старшего поколения, бывших свидетелями и участниками многолетней антиколониальной войны на севере Африки.

Именно голоса франкоязычных писателей Мулуда Ферауна (1913-1962), Мулуда Маммери (1917-1989), Малека Хаддада (1927-1978), Катеба Ясина (1926-1989), Жана Сенака (1926-1973) и многих других, звонко зазвучавшие в ходе общенародной борьбы, возвестили о рождении новой словесности арабского мира. Эти мастера слова внесли крупный вклад в развитие национальной культуры своей страны, оказали значительное воздействие и на формирование литературного процесса в Магрибе в целом, литература которого уже давно перестала быть монолингвистической, издающейся только на арабском языке.

стр. 66

Военно-политическое противостояние Алжира с Францией в годы антиколониальной борьбы и культурное противоборство с Западом в период наступления исламского ин-тегризма не могли искоренить в Алжире тяги к европейской культуре и через нее - к диалогу с мировой культурой, что значительно обогатило творчество самих алжирцев и сделало его весомой частью литературы современного сообщества.

Достаточно упомянуть только имя одного Мохаммеда Диба (родился в 1920 году) - единственного оставшегося в живых из корифеев франкоязычной алжирской словесности, признанного повсюду писателя и поэта, лауреата многочисленных международных премий, переведенного на десятки языков мира, чтобы представить себе, каким огромным потенциалом располагала бы сегодня алжирская культура, если бы уцелели и не погибли М. Маммери, Ж. Сенак, не нашли преждевременную смерть М. Хад-дад и Катеб Ясин, прославившие свою страну талантливейшими произведениями(1).

Мне скажут, что "дело их живет" в творчестве тех алжирцев, которые пришли в литературу уже в конце 60-70-х годов с "новой волной" франкоязычия - резко "протестантского", остро критического, на гребне нового общенародного недовольства, связанного уже с постколониальным временем, когда Алжир оказался неспособным воплотить в жизнь те идеалы, во имя которых завоевывалась свобода. Да, действительно, еще пока живы Рашид Буджедра (родился в 1941 году) и Н. Фарес (1940 года рождения), хотя первому из них интегристы уже давно угрожают расправой, и он вынужден постоянно скрываться, но не прерывает свой писательский труд(2).

К сожалению, убит Тахар Джаут (1954-1994), умер в изгнании Ра-шид Мимуни (1945-1995), не выдержал испытания жизнью Рабах Беламри (1946-1995), зверски расправились с Юсефом Себти (1943-1993)...

Не будем продолжать список имен убитых и исчезнувших навсегда с горизонта алжирской культуры писателей и поэтов, вопреки всему понимавших необходимость диалога Востока и Запада, искавших пути и способы улучшения жизни соплеменников, не боявшихся правды, не умевших молчать, не хотевших знать границ, разделяющих человечество ненавистью, "презрением к чужому"(3). Но словно тяготеющее над франкоязычными алжирцами "проклятие" все гонит их с родных берегов, заставляет жить в ссылке, скитаться по Земле, ностальгически лелеять образ Отчизны, возвращаться к ней и находить там смерть. Словно обречены они были, родившись под "кровавой звездой"(4) алжирской войны, так и жить - от одной войны до другой, видеть Солнце Свободы сквозь дым бесконечных пепелищ несвершившихся надежд.

Среди всех магрибинских писателей именно алжирские больше других в своем творчестве обращаются к теме войны. Может быть, потому, что после второй мировой -алжирская (1954- 1962) - одна из самых затяжных и кровавых войн современности. Алжирцы все "опалены" своей не столь давней историей, и, обращаясь и сегодня к эпохе антиколониальной борьбы, они "пропускают" через эту тему и многие волнующие их проблемы современности, соотнося их с прошлым и ищут в нем уроки, способные предостеречь народ от ошибок в будущем.

Действительно и то, что война как бы не кончилась на алжирской земле, она стала иной, приняла характер столкновений с фундаменталистами. Алжирская литература последнего десятилетия постоянно так или иначе связана с этой трагедией. Поэтому начнем с того, кто был одной из первых жертв новой эпохи - с молодого талантливого писателя и журналиста Тахара Джаута, убитого исламскими фундаменталистами на глазах у своих детей. Он, как и другие, ощущал приметы страшного времени уже в начале 80-х годов и в своем романе-гротеске "Искатели костей" (1984)5 попытался в художественной форме сопоставить процессы, происходившие в алжирском обществе, с теми целями и идеалами, которыми вдохновлялось движение за независимость. Прошлое и настоящее, павшие и живые в романе Джаута связаны идеей "возвращения героев", кости которых разбросаны войной по всей стране, идеей прекрасной, но оказывающейся бессмысленной в обществе, где власть пытается "опустить занавес" над Историей, заставить людей забыть все то, во имя чего завоевывалась свобода.

Возможно, для писательского поколения 80-х печальные приметы наступавшего безвременья и смятения казались намного мрачнее и безысходнее, чем для тех, кто сам, как Буджедра или Диб, пережил время войны и надежд. Так, Джаут, преклоняясь перед талантом М. Маммери, написав о нем книгу и издав его замечательную аллегорию "Город Солнца", дал как бы свой печальный "ответ" на роман Маммери "Переход"(6). Этот ответ - в аллегорическом образе всевластной Пустыни, поглощающей в своем пространстве все проявления времени. "Роман-размышление" (с слабой сюжетной линией, условно обозначенной в повествовании как путешествие героя с юга - из родной страны - на север, в край "чужбины", с Запада на Восток, на Аравийский полуостров и обратно, в "страну детства") прозвучал и как реквием всем надеждам человека на изменение мира. Вывод таков: "дорога в прошлое нужна лишь тем, кто отбрасывает настоящее". А настоящее так и не оказалось способным избавить героя от плена "песков" безразличия человеческой разобщенности, бесплодности людских усилий по избавлению от ощущения "наступления Пустыни".

Предчувствием этого страшного для страны времени наполнено и творчество одного из ярких писателей поколения, пришедшего в литературу после обретения страной независимости, воспринявшего традиции своих знаменитых предшественников - Рашида Мимуни, тоже ставшего жертвой новой войны(7). К началу 90-х годов этот писатель, как и его современник Р. Буджедра, уже был известен как автор остросоциальных романов ("Река, повернутая вспять", "Томбеза", "Честь племени" и др.), в которых сделана попытка подведения итогов целой эпохи - почти четырех десятилетий борьбы народа за превращение Алжира в независимое и свободное государство. Но результат - каким увидел его в конечном счете писатель - оказался трагическим. И в романе "Тягость жизни" (1991)(8) - уже гротескное нагромождение примет тоталитаризма, всех подобного рода диктатур на земле. Используя гар-сиамаркесовские мотивы "Осени патриарха" и "Ста лет одиночества", Р. Мимуни создает в своем романе некую афро-азиатскую проекцию

стр. 67

вполне возможной модели общественного развития, признаки которого художник ощущал и у себя на родине, и в других государствах исламского мира.

"Тягость жизни", напомнив романы Г. Гарсиа Маркеса, еще и поразила темой смерти, почти совпадающей в своем звучании с темой смерти из "Чужого" А. Камю. Ми-муни, задумав создать политический роман, изобразил необыкновенной силы психологический образ человека, которого всю жизнь душило и разрушало "желание власти".

Но уже в 1993 году Мимуни ставит точку и высказывает мнение, что цепи несвободы, рабства никогда не порвутся, что народ словно обречен на самоистребление каким-то метафизическим, иррациональным, тяготеющим над этой землей "Проклятием". Именно под таким названием и вышел его последний роман(9), в котором снова зазвучала тема войны, на сей раз гражданской, уже бушевавшей вовсю в Алжире, где шло братоубийство, в результате чего и сам автор оказался в политэмиграции, "тягости" которой не перенес.

Соединив в себе черты семейного, исторического и политического романа, "Проклятие" стало и подведением итогов, суть которых -расхождение путей Народа и Власти, несовпадение целей, объединенных лишь лозунгом "всеобщей борьбы и революции". Роман Мимуни, воссоздавший обстановку разгара гражданской войны в Алжире, как бы продолжил и развил поднятую незадолго до того в творчестве Р. Буджедры тему. Роман "Беспорядок вещей" (1991)(10), написанный Буджедрой по горячим следам еще первых столкновений армии и народа в 1989 году, -это семейная история о братьях-близнецах (как всегда, в романах Буджедры основанная на биографических мотивах), разрушающая миф о "единстве народа". Главный герой - человек, раздавленный, выползающий из-под груды трупов, сваленных у морга больницы, куда свозят жертв начавшегося восстания. Буджедра еще только фиксирует приметы этого восстания, еще только размышляет над определением его: бунт это или революция? Еще только разграничивает причины взаимного противостояния и ищет им объяснения, спускаясь к изначалу Ненависти, вспыхнувшей в антиколониальной воине против Чужого.

Это чувство сродни извечному "проклятию" из романа Мимуни, тяготеющему над страной. Постоянное противостояние "своего" и "чужого" разъединяет и двух братьев-близнецов, один из которых был словно затянут вихрем времени, а другой старался быть вне его, ограждая себя от "хаоса" жизни. Но если философ Буджедра в обозреваемом им царствии "беспорядка вещей" обвиняет всех, видя равную степень вины участников исторической драмы (спроецированной и на семейную), то художник Буджедра оказывается у выхода из "туннеля" (или лабиринта смерти), окутанного мраком творящегося абсурда. Миг встречи двух братьев на улице, идущих в разные стороны, столкнувшихся случайно в хаосе происходящего, миг, вызвавший океан воспоминаний и раздумий, находит продолжение в стремлении одного из братьев возрождать человека, собирать его, раздавленного, по частям, заново учить Жизни. "Беспорядок вещей", этот "роман-видение", прозвучал и провидчески, определив надолго трагическую интонацию произведений франкоязычных алжирцев, предвидевших признак "смятения", "затмение разума", позволившее снова залить Алжир кровью войны.

Словно пытаясь освободиться от "наваждения" Войны, Р. Буджедра пишет роман "Тимимун" (1994), где тема Пустыни решается в плане ее преодоления, и само путешествие к оазису становится жизненно важным для героя романа, так как помогает ему принять решение - как жить дальше. И здесь Пустыня, по которой ведет свой автобус с туристами герой произведения, вспоминающий детство и юность, показывается как испытание. Одновременно именно это жестокое пространство заставляет человека "идти до конца", на встречу с собой, к самообретению, восстановлению своей природной целостности, самопознанию, что само по себе становится величайшей победой человека, обреченного ранее воспринимать себя лишь как некое "трагическое недоразумение".

Восстанавливая свое право на жизнь, преодолевая свою собственную "пустыню жизни", в которой разрушены все нормальные связи и царит лишь "беспорядок вещей", герой "Тимимуна", глядя на открывавшийся взору простор, делает шаг если и не к избавлению мира от воцаряющегося в нем хаоса, то навстречу Человеку, помогая ему мечтать и обрести путь, "ведущий к Оазису".

У Рабаха Беламри, начавшего писать прозу в 80-е годы, наоборот, художественное пространство постепенно, из книги в книгу, все больше погружалось во мрак, во тьму безнадежности. Не потому, что ослепший в юности писатель не умел различать свет, а потому, что в прозе пытался рассказать правду о пережитом, когда-то увиденном, потом осмысленном.

Начав, как и многие магрибинцы, с повести о детстве - "Солнце сквозь сито" (1982)(11), писатель, воссоздав удержанные памятью мельчайшие подробности и детали эпохи 40-50-х годов, довоенного и военного быта, наделил образы родного мира особым оттенком миражности, отметил предчувствием надвигающейся беды. Особенно остро в книге показаны приметы не только разделенности родной земли на "своих" (алжирцев) и "чужих" (французов), но и черты разлада в стане "своих", опаленных местью и предательством в годы войны с колонизаторами.

Этот разлад зафиксирован в романе "Раненый взгляд" (1987)(12), где герой пытается избавиться от постигшей его слепоты. Но возникающий в романе образ больницы (присущий творчеству многих магрибинцев как знак очищения мира либо как символ скопища его "нечистот", "язв" и "болезней") становится для героя романа не местом выздоровления, а местом приобщения к знанию.

Юноша начинал понимать, что "новая война", "внутренняя", на этот раз потихоньку снова стала заливать кровью дороги Свободы, и старые, угасшие было во время той, антиколониальной войны, жестокие традиции средневековья снова потихоньку возрождались, и мерк у людей энтузиазм прежних лет в угаре борьбы с собственными "врагами", которых становилось в стране все больше и больше...

В романе "Каменный приют" (1989 год)(13) Беламри пробует не только показать "воспитание чувств" своего героя, но и метафорически воссоздать "необъятность тоски", боль утрат, горечь воспоминаний. Снова совмещая биографические детали с обобщенной

стр. 68

картиной растерзанного войной, "сошедшего с ума" мира, Беламри делает центральным образом романа стоящий на краю города неприветливый серый дом, лечебницу для душевнобольных, которую в народе называли "Каменный приют" и с которым совмещаются в романе образы "умирания" жизни.

Поиски взыскуемого душой юноши света, который он мечтает как-то возродить или удержать в памяти, парадоксальным образом только усиливают все сгущающуюся в душе героя тьму. А в последнем романе Беламри "Женщины без лика" (1993)(14 )этот свет герой увидит блеснувшим в лужице крови, оставшейся на земле от убитого французскими жандармами друга-жнеца, мирно работавшего в поле, но подозревавшегося в помощи бежавшему партизану...

И в этом романе Беламри создал образ человека, отторгнутого жизнью, показал иллюзорность свободы в мире, где "нарушено равновесие", где убита мечта и где только поэт силой своего воображения пытается "выстоять", удерживаясь на "вершине горы, нависшей над пропастью..."

Можно было бы суммировать образную систему всех книг Рабаха Беламри, слегка перефразировав один из его стихов: "Одетый мраком// У подножия дерева, где ночуют птицы// Он так и не дождался первой капли света//". Его романы несут все признаки эпитафии, писавшейся им при жизни самому себе, своему герою, которому довелось узнать на этой земле только вкус горя.

Поколение писателя по-своему - сквозь "сито прожитых его страной лет - увидело потускневшее солнце когда-то ярко взошедшей над страной надежды, по-новому оценило итоги свершившегося, сожалея о земле, которую Война засыпала "пеплом слов".

Голос этого поколения в середине 90-х годов звучит особенно ярко в творчестве Абделькадера Джемаи (родился в 1948 году), сконцентрировавшем и лучшие традиции франкоязычной литературы, рожденной в Алжире, и те тематические новации, которые обнаружились в алжирской романистике на исходе века.

Исследователь творчества А. Камю Джемаи, конечно, не мог не испытать его прямого влияния. Многие элементы манеры письма замечательного французского мастера прозы ощущаются в повести "Испепеляющее лето" (1995)(15). Это произведение, одновременно напоминающее и романы Камю, и Кафки, и Буджедры, по объему рассказанного относится к "малым" формам. Но масштаб основного конфликта таков, что, несмотря на "камерность" сюжета, действие которого ограничено "замкнутым" пространством - закутком Государственного Учреждения - и временем одного дня, в целом произведение с полным основанием можно отнести к жанру небольшого романа.

Все происходящее с героем романа, бывшим руководителем Генеральной Дирекции, но уже отстраненным от Власти, показано в книге как итог превращения человека в существо, абсолютно чуждое всему свершающемуся за стенами казенного дома. Сам психологический процесс "метаморфозы" (как, к примеру, в произведениях Кафки) в повествовании Джемаи отсутствует. Но результат физического и духовного уничтожения человека нормального, доведения его до состояния полубезумца свидетельствует не об одномоментности такого рода человеческого разрушения. Погрузившийся в память, где доминируют лишь запахи и звуки прошедшей жизни и царит лишь одно "образное" наваждение, герой живет в почти полном одиночестве (его навещает иногда сторож), не выходя на улицу, где свирепствует жара, способная "иссушить само море" и превратить его в "горстку соли". Но он знает, что на улицах "растут горы трупов", он знает, что "холодильные камеры моргов не выдерживают напряжения", перегруженные неопознанными убитыми, он знает, что кругом "разлагаются горы отбросов", что в городе нет воды, неисправна канализация и повсюду стоит запах гниения и смерти. Но он знает также, что ни в чем не виновен, "никогда не опаздывал на работу", "никогда не брал отпуска", ни в чем не перечил вышестоящим начальникам. И продолжает существовать как бы в стороне от абсурда, как бы не участвуя в нем. Он существует, дотлевая и сам, мечтая иногда о том, что и "новые начальники", властелины нового порядка, царящего в Городе, когда- нибудь отправятся восвояси, уйдут, как и все другие, "подобные

стр. 69

им, и что перестанет слышаться нескончаемый "скрежет и грохот" чего-то, происходящего за окнами, и что вернется в Город "спокойствие", и все и все обретут "новое дыхание"...

Герой не протестует, но книга, написанная "белой", беспафосной, почти отстраненной прозой, читается как еще одно художественное свидетельство эпохи и одновременно обвинение ее. Олицетворением этой эпохи становятся "погрузившийся в отчаяние", "внушающий отчаяние Город", и где-то в закутке, в одиночестве, прячущийся от солнца, не желающий участвовать в абсурде чужой всему человек.

Книга Джемаи "Испепеляющее лето" - чрезвычайно алжирское произведение, сразу ставшее в ряд с "Проклятьем" Мимуни и "Беспорядком вещей" Буджедры.

Когда вышел второй роман Джемаи "Красный песок" (1996)(16), этот ряд был продолжен, обозначив и неисчерпаемость темы, и все еще огнедышащую остроту проблемы. Прочитав роман, патриарх алжирской литературы М. Диб сказал: "Сегодня в Алжире легче умереть, чем писать". К этому моменту уже не было в живых Тахара Джаута, Рашида Мимуни, поэта Юсефа Себти, Рабаха Беламри и многих других деятелей алжирской культуры - зарезанных, убитых, умерщвленных "тягостью жизни" и ссылки. Джемаи тоже покинул Алжир. Хотя "Красный песок" - это не только книга о трагедии смерти в родной стране, но и выражение своей бесконечной любви к ней.

Джемаи не случайно выбрал название: даже Пустыня обрела цвет крови. Она без конца тревожит сны героя книги, является как наваждение, и привкус песка остается на губах целый день, и кажется, песок заполняет легкие, все нутро, и хочется человеку избавиться от этого жуткого ощущения, выплюнуть всю скопившуюся в глубине "красную пустыню", и он иногда даже чувствует, как она "выплескивается" из него... "Неотвратимость" пустыни в романе Джемаи предстает в образах будничных, бытовых. Действие снова концентрируется в рамках одного дня, границах одной комнаты и даже как бы "застывает" в одном движении: созерцании героем через оконное стекло двора большого дома, в котором играют дети, проходят люди, уходят, может быть, навсегда. Атмосфера "ожидания" беды, предчувствия должного свершиться кошмара - вот лейтмотив книги. Война - как бы связующая нить всей человеческой истории, но какой бы ужасной она ни была, человек не может не вспомнить моменты счастья, моменты мира. Дружба в детстве с детьми французов, общие игры, уже ставший общим язык, общие вкусы, любимое всеми море, равно принадлежавшее и тем и другим, общее небо... И вдруг занявшийся пожар войны, границей ненависти разделивший два мира, где едва затеплившаяся идея сотрудничества, мирного решения всех проблем и даже идея "Братства"* была сметена восстанием колонизованных, потребовавших Свободы. Убийство на глазах подростка его еще совсем молодого отца сейчас вспоминается как начало до сих пор не прекратившейся Войны, как неосуществившаяся мечта о мирной жизни. Герой знал, что "придут" и за ним, как и за другими его товарищами, что убьют и его, что он остался один, "без племени", "без тотема". Но все это абсолютно не нужно человеку, стоящему за стеклом, как бы отделившим его от мира, где бушует братоубийственная война, и единственное, что его беспокоит, так это судьба играющих во дворе детей...

Настанет миг, когда он наутро после выходного дня спустится во двор и пойдет, пересекая его, на работу. Пуля снайпера настигнет и его, и тогда он снова, уже в миг перед смертью, вспомнит молодого отца, не дожившего до такой независимости и свободы.

Ощущением краха жизни, невосполнимости утраты "родного солнца", осознанием бессмысленности своего пути по чужой земле пронизаны романы М. Диба конца 80-х - начала 90-х годов, романы, напоминающие исповедь "угасающего человека", который "дотлевает" на пепелище своей жизни. Диб избирает своеобразный символ "савана Смерти", окутавшего обреченного на одиночество человека без родины - северную, холодную Европу. Роман "Мрамор Снегов" (1990)(17) посвящен краху любви, невозможности преодоления ощущения своей "чуждости", гложущего героя как проклятие, обрекающее его на вечное изгнание, на ледяное "безмолвие", простирающееся вокруг и словно сжимающее его "холодным кольцом".

Печальная реальность присутствия человека в становящемся все более чужим и как бы отдаляющемся от него мире, сама осязаемость примет несчастливости, воссозданная в этом романе (усиленная образами болезни, больничной палаты, мотивом какой-то подорванной, несостоявшейся жизни), -все подчинено писателем теме "наступления Пустыни", уже всецело торжествующей в романе "Неотвратимость пустыни" (1992)(18).

В этом произведении Диба уже отчетливо ощущается тотальность воцарения пространства смерти:

"Пустыня впереди, пустыня позади; пустота словно свила гнездо и внутри нас".

В "Неотвратимости пустыни", писавшейся по "горячим следам" отшумевшей в Персидском заливе войны, есть и еще один, немаловажный для писателя мотив поисков источника, испив воды которого можно было бы забыть и об огне войны, и испепеляющем жаре Пустыни, "наступающей" на человека. Недаром так часто в романе возникает и мираж Оазиса, Сада, путь к которому преграждает раскаленная решетка.

Недаром эпиграфом к роману Диб берет слова из библейского Второзакония: "И отправились мы от Хорива, и шли по всей этой великой и страшной пустыне..." И словно продолжая в своем воображении дальнейший путь, совершая свой переход через эту великую Пустыню в поисках земли обетованной, писатель создает произведение, в котором предлагает свой вариант избавления от Пустыни, разделяющей человечество, губящей человека. В "Инфанте мавра" (1994)(19) - романе-сказке, романе-мечте возникает замечательный образ метисного ребенка, нашедшего (пусть в грезах!)

* Не случайно в конце 90-х годов выходит в свет Антология произведений писателей- европейцев, живших в Алжире, и писателей-алжирцев, задолго до алжирской войны объединенных мыслью о реальности преодоления противоречий колониального общества мирным путем, о возможности сотрудничества, о путях выхода из тупика бесконечной вражды и необходимости совместных поисков гуманных целей, способных превратить Алжир в "оазис Братства" (см. "Algerie. Revue de fratemite". Paris, 1997).

стр. 70

источник в пустыне, мечтающего о едином мире, где будет и "горячий снег", и "снежный песок" и где сольются и север и юг, и восток и запад в одном теплом дыхании всеобщего счастья...

Новым подтверждением невозможности реализовать эту мечту стал роман М. Диба "Если захочет дьявол" (1998).(20) Приехавший из Франции в алжирское селение герой романа - молодой человек, выросший и выучившийся на Западе, погружается в мир, еще живущий по законам средневековых традиций, хотя и помнящий не столь давнее время борьбы за независимость. Но прощая "безумие" этой земли, герой по-своему оправдывал упорно сохраняемую и охраняемую людьми незыблемость патриархальности жизни. Видя, что люди здесь всегда готовы снова взяться за "старое ружье" и даже надеть совсем уж устаревшую "партизанскую одежду", герой уже почти готов остаться в этом забытом Богом крае, где все так же царит нищета и все так же старики приносят Богу жертву, проклинают дьявола, насылающего "страшные холода"...

Писатель создает в романе картину жуткого разгула в стране террора "фундаменталистов", а с ними заодно и тех, кто объявил себя "рассерженными" на самого Аллаха. В разгар весеннего мусульманского праздника в селении начинается шабаш "диких собак", которых пьянит запах крови жертвенных животных и которые рвут на части беззащитных людей. Растерзанная бешеными псами невеста юноши - как крушение всех его надежд на "брак" с этой родной, но так и не ставшей своей землей. Он покинет ее, вернется к уже давно не милой, но привычной жизни между "раем" цивилизации и "адом" изгнанничества, с вечным ощущением "окраиннос- ти" своего существования в западном мире, где "он для всех - чужой". А в горном селении оставшиеся в живых все так же будут молить Бога о дожде, все так же ждать чуда и все так же заклинать злых духов...

***

Так в конце XX века алжирская литература запечатлела начало нового кошмара жизни и конец того миража, который в поэзии и прозе 50-х годов рисовался воображению как "красная заря" Рассвета, как "пятипалое" Солнце, похожее на магрибинский амулет счастья.

"Красный песок" неотвратимой Пустыни - Войны, надвинувшись снова на страну, не стер, конечно, воспоминаний о мечте, пусть не свершившейся, не состоявшейся, но реально зревшей в душе народа, надеявшегося на пришествие Нового мира. Писатели 80-90-х годов, воспользовавшись канвой "по частям восстановленной" (выражение Джемаи) памяти, показали жестокий абсурд человеческого существования "от войны к войне", хотя, конечно, позволили себе и еще раз помечтать о возможности "единства сущего" на земле, впитавшей в себя не только кровь, но и соки разных культур и цивилизаций.

1 С. Прожогина. "Литература Алжира". М., 1993 г.

2 С. Прожогина. "Магриб: франкоязычные писатели 60-70 гг.". М., 1980; "Для берегов Отчизны дальней...". М., 1992 г.

3 "Презрение к чужому" - так называлась публичная лекция, прочитанная Р. Буджед-рой в Париже в 1994 г.

4 Образ из романа "Неджма" - одного из главных произведений алжирской литературы, написанного Катебом Ясином еще в 1956 году.

5 Т. Djaout. Les chercheurs d'os. P. 1984.

6 Издан на русском языке под названием "Через Пустыню". М., 1988 г.

7 О его творчестве в 70-80-х годах см.: С. Прожогина. "Литература Алжира". М., 1993.

8 La peine a vivre. P. 1991.

9 La malndiction. P. 1993.

10 Le Desordre des choses. P. 1991.

11 R. Belamri. Le soleil sous tamis. P. 1982.

12 Le regard blessii. P. 1987.

13 L'asildepierre.P. 1989.

14 Les femmes sans visage. P. 1993.

15 A. Djemai. Un nffide cendres. P. 1995.

16 Le Sable rouge. P. 1996.

17 Neiges de marbre. P. 1990. О романах М. Диба начала 90-х годов см.: С. Прожогина "Для берегов Отчизны дальней...". М., 1992.

18 Le desert sans detour. P. 1992.

19 L'infante maure. P. 1994.

20 Si diable veut. P. 1998.

Permanent link to this publication: