Заклеймившие и отвергшие символизм футуристы выбросили за борт вместе с мистикой и арсенал символистских тем, образов, приемов, в том числе и мотив одиночества, который был им, в основном, чужд, а если иногда и мелькал, то ради или самоутверждения, или оригинальных ассоциаций, или эпатажа: "Иду / один рыдать, / что перекрестком / распяты / городовые" и "А я / на земле / один /глашатай грядущих правд" (Маяковский), "Я белый ворон, я одинок..." (Хлебников), "Как же мне, одинокому волку, / не окликнуть далеких волчат" (Асеев), "Я одинок в своей задаче, И оттого, что одинок, Я дряблый мир готовлю к сдаче, Плетя на гроб себе венок" (Северянин), "Все я ли один на свете, -/Готовый навзрыд при случае..." (Пастернак - от имени "плавучего сада"). Б. Пастернак и в зрелые годы будет определять одинокость как "рококо", то есть свойство далекой и изысканной старины, и лишь в позднем возрасте "участь одиночек" станет ему ближе: "Я один, все тонет в фарисействе" ("Гамлет"), и он сформулирует афористическое суждение - "И одиночеством всегдашним / Полно все в сердце и природе" ("Осень", 1949).

Но, пожалуй, самая гениальная формула одиночества вырвалась v молодого Маяковского: "Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека" (1913). Не потому ли, что он подавлял это чувство в себе, старался казаться "глыбой", позже - "агитатором, горланом, главарем" и наступал "на горло собственной песне". (Любопытно, что таким его воспринимала Цветаева, а Ахматова видела его другим: "одинок и часто недоволен" - "Маяковский в 1913 году".) Эту формулу не удалось превзойти и "Председателю земшара" В. Хлебникову, который сравнивал себя то с одиноким лицедеем, то с одиноким врачом: "Я одиноким врачом / В доме сумасшедших / Пел свои песни-лекарства" (1992) и чаще остальных будетлян переживал печаль одиночества - с неожиданными лермонтовскими аллюзиями: "Я вышел юношей один / В глухую ночь (...) И было одиноко, / Хотелося друзей, / Хотелося се-

* Окончание. См.: Русская речь. 2001. N 4, N 5.

стр. 3

бя", "Ты грозишь, чтоб одинок / Стал утес...", "Брошен в сумрак и тоску, (...)/ Шумя, пристает одинокий челнок", "Сосна одиноко / Темнеет".

Заметим, что поэты Серебряного века в своих романтических устремлениях нередко ощущали родство с Лермонтовым, посвящали ему стихи и целые книги ("Сестра моя - жизнь" Пастернака), цитировали его строки в качестве эпиграфов, пользовались лермонтовскими реминисценциями: "Он проклял мир и, вечно одинок..." (Бальмонт), "Бреду в молчаньи одиноком", "Я шел один..." (Брюсов), "Сидишь забытый и один..." (Анненский), "В полночь выхожу один из дома", "Побредешь один, и сир, и наг" (Бунин), "Я в лес бежал из городов. Вот я один с самим собой..." (Гумилев), "Своей тоски - навеки одинокой... он не отдаст" (Волошин), "Я опять один в тревожном мире" (Кузмин), "Стою один среди равнины голой (...) Но ничего в прошедшем мне не жаль" (Есенин), "И там, где прежде парус одинокий / белел в серебряном тумане моря..." (Ахматова). А в посвящениях писали об одиночестве поэта. Для М. Кузмина Лермонтов - "беглый, горестный чернец": "К земле и людям равнодушен, / Привязан к выбранной судьбе, / Одной тоске своей послушен, / Ты миру чужд, и мир - тебе" ("Лермонтову", 1916). А Бальмонт, говоря о Лермонтове, сталкивает "опального ангела, с небом разлученного" и "узывного демона, разлюбившего ад", и трижды повторяет: "Он был один, когда душой алкал...", "Он был один, когда, полуребенок, / Он в Байроне своей тоски искал", "Он был один, как смутная комета..." (цикл "Лермонтов", 1917).

Г. Иванов прибегает к парафразе первой строки "Выхожу один я на дорогу": "И Лермонтов один выходит на дорогу, Серебряными шпорами звеня" ("Мелодия становится цветком"...). Надо сказать, что эта лермонтовская элегия вызвала в русской поэзии бесчисленные вариации и отзвуки, вплоть до отдельных словосочетаний и стихотворного размера - 5-стопното хорея (от тютчевского "Вот бреду я вдоль большой дороги" до есенинского "Не жалею, не зову, не плачу" и пастернаковского "Гул затих. Я вышел на подмостки". См.: Тарановский К. О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики // American Contributions to the Fifth International Congress of Slavists. The Hague, Mouton, 1963). И продолжается этот элегический ряд до сих пор: "Выхожу один я. До могилы / Не дойти. Темно и нет дороги" (Соснора).

Мотив, ставший в творчестве многих поэтов начала XX века центральным, выдвигается и в названия стихотворений - "Одиночество" (Брюсов, Блок, Бунин, Гумилев), "Трилистник одиночества" (Анненский), "Один" (Белый), "Одинокий лицедей" (Хлебников), "Одинокая" (Ходасевич), "Одиночество в любви" (Мережковский).

И как в XIX веке, раздались "два одиноких голоса" с противоположных сторон - но не в социально-культурном аспекте (Лермонтов и Кольцов), а в эстетическом. Два поэта - классик и модернист, традици-

стр. 4

оналист и новатор - Иван Бунин и Марина Цветаева, в лирике которых тема одиночества стала сквозной.

И. Бунин "примеривался" к этой теме с юности, то объявляя, что любит людей, но любит одиноко ("одинокий везде и всегда", 1891), то каясь, что не знает и не любит их, а впоследствии, оглядываясь назад, скажет: "Я молод был, безвестен, одинок / В чужом мне мире, сложном и огромном" (1916). В его стихах есть и "радость одиноких дней", и тоска "одинокого сердца", и на каждом шагу попадаются одинокие предметы и явления (в отличие от блоковских, преимущественно реальные и конкретные) - хутор и поселок, дом и скамья, путь и путник, кустарник, крест, след, челн, голос, скитания и "я один" - в темном доме, в лесу, в полях, безмолвной ночью, в бесприютном мире, и "тихи гробового одиночества роковые дни".

На этом традиционном фоне (недаром Бунина называют "классиком рубежа двух эпох") редко мелькает нечто более своеобразное, необычное: "Не потому ль, что одиноко / Я заглянул в лицо небес?" или "Меж тем как в доме, тихом как могила, / Неслышно одиночество бродило...". Необычно и то, что поэт создал два стихотворения "Одиночество", разделенные почти десятилетием (1903 и 1915). Одно - лирическое, другое - эпическое. Первое передает переживания лирического персонажа-художника, покинутого возлюбленной и живущего на осенней даче: "Я на даче один. Мне темно / За мольбертом, и дует в окно", "Что ж, прощай! Как-нибудь до весны / Проживу и один - без жены..", "И мне больно глядеть одному / В Предвечернюю серую тьму". Во втором повествуется об "иностранке, компаньонке", купавшейся в море "вечером холодным" с надеждой, что кто- нибудь ее увидит, и о писателе, случайном прохожем, который благодушно, после сытного обеда наблюдает за купальщицей и с усмешкой думает: "Полосатое трико / Ее на зебру делало похожей". Словно встретились два одиночества и разошлись, не узнавши друг друга. И лишь на обрыве "чернела одинокая скамья".

Второе стихотворение при всей его ироничности кажется безнадежнее первого, в котором происходит некий катарсис: "Хорошо бы собаку купить". Должно быть, его ощутил И. Северянин, отметив в одном из своих "медальонов", адресованном Бунину, "благую одиночества отраду" ("Бунин", 1925). Сошлюсь также на замечание М.Н. Эпштейна: "глубже всего поэт переживает одиночество человека среди природы и одиночество природы без человека" (Эпштейн М.Н. "Природа, мир, тайник вселенной...". Система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990. С. 235), но с одним уточнением - и в присутствии человека, так как бунинская природа обычно сияет по-пушкински "красою вечною", не обращая внимания на присутствующих людей, как в позднем "Одиночестве".

Если И. Бунин устремляется к объективному миру во всем его раз-

стр. 5

нообразии и многозвучии, многоцветной гамме и благоухающей свежести, то М. Цветаеву влечет в "страну Мечты и Одиночества", и творчество для нее "одиночества верховный час". Но себя она предпочитает характеризовать не как "одинокую", а как "одну". Уже в первом своем сборнике "Вечерний альбом" (1910) юная гимназистка утверждает, что ей "скучно одной - и с людьми" и что поэт должен быть "свободный и один, вдали от тесных рамок!". В "Юношеских стихах" (1913-1915) она осмысливает свое "я": "Я одна с моей любовью / К собственной моей душе" и страдает: "Захлебываясь от тоски, / Иду одна, без всякой мысли". Это слово один / одна становится ключевым в цветаевской лирике, обозначая не только одинокость, но и единичность, единственность, исключительность: ("Новый год я встретила одна (...) А единая была - одна! Как луна - одна, в глазу окна" - 1917) и охватывая все и вся: один народ, свет, дар, сын, обряд, час, вздох, звонок, плащ, башмачок; одна луна, судьба, страна, весна, мать, тревога, молвь, заслуга, опаска, струна, лучина, половинка; одно солнце, горе, лицо, крыло; "Бог один за всех", "с одной вселенной", "одна с тобой земля", "есть одна трава такая", "закон один: одно к другому", "один во всей вселенной" (но не анчар, как у Пушкина, а друг) - до последней максимы: "На твой безумный мир Ответ один - отказ" ("О, слезы на глазах!" - 1939).

Случается, цветаевские стихи строятся на повторах этого определения с разными определяемыми. Таковы, например, "Гению" (1918) и "В мире, где всяк..." (1924):

1. Крестили нас - в одном чану,

Венчали нас - одним венцом,

Томили нас - в одном плену,

Клеймили нас - одним клеймом.

Поставят нам - единый дом,

Прикроют нас - одним холмом.

2. В мире, где всяк

Сгорблен и взмылен,

Знаю - один

Мне равносилен.

(...) Знаю - один

Мне равномощен.

(...) Знаю - один

Ты - равносущ Мне.

стр. 6

В первом стихотворении "один" выступает в значении прилагательного "тождественный", "тот же самый", сопутствуя героине и ее "гению" всю жизнь - от крещения до могилы и противопоставляя "нас" неназванным "им" - остальному миру. Во втором - это слово в роли местоимения означает "только", "исключительно", объединяя равноправных "я" и "ты". "Поэтику предельности" Цветаевой определяет пристрастие к гиперболам и антонимам, к градации однокоренных слов и синонимов, к оппозиции форм единственного и множественного числа, что отражает философскую концепцию поэта: личность, охваченная страстью и творчеством, противостоит земной обыденности, людской пошлости (См.: Зубова Л.В. Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект. Л., 1989. С. 28-29, 104-105.)

Убеждение в своем поэтическом избранничестве не исключало, а, наоборот, усиливало в Марине Цветаевой чувство отверженности:

"Меж всех отверженств Нет - такого сиротства в мире!", "Сад - одинокий, как сама...", "Мне совершенно все равно, Где совершенно одинокой Быть". Трагедия абсолютного одиночества-сиротства вылилась в чеканную формулу: "Круговою порукой сиротства - Одиночеством - круглым моим!" (цикл "Стихи сироте", 1936). С бездомной птицей сравнил Марину Цветаеву С. Маршак: "Пусть безогляден был твой путь / Бездомной птицы-одиночки..." ("Марине Цветаевой"), а Б. Пастернаку виделась ее заброшенная могила в Елабуге ("Памяти Марины Цветаевой").

Серебряный век был насильственно оборван в 20-е годы, и "детям страшных лет России" (Блок) уготованы были трагические судьбы - гибель, эмиграция, самоубийства. В наступившем "постсеребряном", советском периоде, при тоталитарном режиме тема одиночества как проявление "буржуазного индивидуализма" была не просто закрыта, а запрещена, на что поэты прореагировали по-разному. Так, Маяковский с энтузиазмом отрекся от нее, провозгласив: "Плохо человеку, / когда он один / Горе одному / один - не воин..." и призвав сплачиваться в коллектив, в партию, ибо "единица - вздор, / единица - ноль...". А вот другой отклик:

На полпути нам путь пресек

Жестокий век. Но мы не ропщем, -

Пусть так! А все-таки, а в общем

Прекрасен этот страшный век!

И пусть ему не до стихов,

И пусть не до имен и отчеств,

Не до отдельных одиночеств, -

Он месит месиво веков!

Такое двойственное суждение было высказано Софьей Парнок че-

стр. 7

рез год после смерти Маяковского, поэтесса провидчески разглядела, что новому веку не до "отдельных одиночеств". Последние их отголоски еще слышатся в 30-е годы: "Но главное - сказать бы мог, что в этой мути несуразной Несправедливо одинок!" (Клычков), "болеет разум одинокий" (Заболоцкий), "О, как сердце одиноко / в переулочке чужом!" (Берггольц). Но эти "индивидуалисты" поплатятся за свое недовольство свободой и жизнью.

"В буднях великих строек" одиночество было загнано в подполье, в закоулки сознания и памяти, в запертые ящики письменных столов ("Нас много, одиноких. Вся Россия" - Сельвинский, 1937). Публично разрешалось разве что бродить по ночам "одинокой гармони" да осуждать капитализм, где человек одинок, и быть счастливым одному наедине с природой.

И только с конца 50-х годов, во время оттепели, стали публиковаться стихи с названиями "Одиночество" (М. Светлов, Е. Винокуров, Вл. Соколов, Р. Рождественский), "Одинокий дуб" Н. Заболоцкого, "Одинокая птица" Л. Мартынова, "Любовь к одиночеству" Евг. Евтушенко, "Одинокая" К. Ваншенкина, "Переобучение одиночеству" Б. Слуцкого. И посыпались как из рога изобилия поэтические сентенции, афоризмы, парадоксы: "Как узнать мне безумно хочется Имя-отчество одиночества!" (Светлов); "Одиночество - чудо. Оно означает - ты жив" и "Одиночество любят тем больше, / чем сильней ненавидят его" (Евтушенко); "Согласьем розных одиночеств / составлен дружества уклад" и "О, одиночество, как твой характер крут!" (Ахмадулина); ср. у И. Эренбурга: "Как, одиночество, твой голос чист!"; "Один и ночь - анализ одиночества..." (Сулейменов), "Одиночество - это не гибель, / это мужество, / черт побери..." (Горбовский); "С тобою быть - вот жизни цель, / Но одиночество прекрасней" (Дольский); "Одиночество есть человек в квадрате" (Бродский), "А я и в множестве один, / на мне одном сто тысяч вин" (Чичибабин).

Пусть завершат этот очерк строки Давида Самойлова, выражающие мироощущение людей 20-го столетия и перекликающиеся с поэзией "золотого" и "серебряного" веков:

Познать свой век не в силах мы!

Мы в нем, как жители тюрьмы,

Заброшены и одиноки,

Печально отбываем сроки.

Грустный итог, но другого пока нет.

Цфат,

Израиль

Permanent link to this publication: