"Немецкая операция" НКВД 1937 - 1938 гг. была одной из самых массовых и жестоких даже по меркам сталинской эпохи. Сводные данные о ее ходе стекались в центральный аппарат Наркомата внутренних дел, регулярно докладывались руководству страны¹. Однако главную роль в проведении операции играли республиканские и областные управления НКВД, в свою очередь спускавшие "контрольные цифры" на местный уровень и требовавшие их беспрекословного исполнения. Этот аспект "немецкой операции" еще недостаточно изучен, и для его серьезного анализа потребуется координация усилий исследователей разных регионов, обращение к конкретным судьбам жертв и палачей².

В Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) находится около тысячи следственных дел 1937 - 1938 гг. на лиц, репрессированных в ходе "немецкой операции" НКВД. Следствие по этим делам вело Управление по Москве и Московской области. Как правило, жервами репрессий становились этнические немцы и выходцы из Германии - плененные в годы первой мировой войны, приехавшие в СССР как иностранные специалисты, бежавшие от гитлеровского террора и признанные политическими эмигрантами.

Пока еще рано говорить о выводах статистического характера, которые будут результатом научного освоения архивного фонда. Знакомство с отдельными архивно-следственными делами показывает, как трудно свести к единому знаменателю столь разные человеческие судьбы, начинавшиеся задолго до ареста, продолжавшиеся в ходе следствия на Лубянке и завершавшиеся неправедным приговором. Очевидно, однако, что, помимо статистики, заслуживает внимания индивидуальное и неповторимое в биографии отдельного человека.

Попытку реконструкции жизни двух немецких антифашистов позволяет предпринять сопоставление их архивно-следственных дел и личных досье, сохранившихся в архиве Коминтерна³. Это всего лишь двое из бесчисленной

Ватлин Александр Юрьевич - доктор исторических наук, профессор Исторического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.

череды людей, против которых была направлена "немецкая операция". Их судьбы объединяет не только принадлежность к компартии, поиск новой родины в Советском Союзе и надуманные обвинения в шпионаже в пользу Германии. И Вильгельм Керф (Wilhelm Kerff), и Ганс Гримм (Hans Grimm) олицетворяли собой исключение из правила - после полутора лет, проведенных в условиях предварительного заключения, они были признаны невиновными и выпущены на свободу.

Вилли Керф - свидетель на процессе о поджоге рейхстага⁴.

19 июня 1939 г. генеральный секретарь Коммунистического Интернационала Георгий Димитров, как обычно, начал свой рабочий день с чтения входящей корреспонденции. Шифротелеграммы от партий, находившихся на нелегальном положении, перемежались с внешнеполитическими обзорами ТАСС - Европа неотвратимо катилась ко второй мировой войне.

В стопке бумаг находилось письмо Отдела кадров ИККИ с необычной просьбой, заставившей руководителя Коминтерна отвлечься от текущих событий и погрузиться в воспоминания. Ему, конечно, вспомнились события осени 1933 г.: зал заседаний Имперского суда, доставленный полицейскими из концлагеря Зонненбург Вильгельм Керф, который отказался признать свое знакомство с Ван дер Люббе и заявил, что коммунисты не могут иметь ничего общего с проходимцами и поджигателями.

Теперь Димитрова просили высказать свое мнение "о поведении Вилли Клейста (Керфа) на Лейпцигском процессе". Этот интерес к нему, проявила, собственно, не кадровая служба Коминтерна. Письмо появилось "в связи с запросом соответствующих организаций" - аббревиатуру НКВД старались тогда не упоминать даже во внутриведомственной переписке.

В Коминтерне знали, что Вильгельм Керф, как и сотни других немецких коммунистов, находился в тюрьме под следствием, обвиненный в государственных преступлениях. Однако "ежовщина" уже закончилась, и на волю просачивалась информация о том, что происходило в те страшные годы за стенами Лубянки. Вопреки своему обыкновению накладывать короткие резолюции, Димитров написал на письме: "Клейст Вилли (Керф) держал себя хорошо в качестве свидетеля на Лейпцигском процессе. На поставленные ему вопросы политического характера Клейст отвечал правильно и мужественно в защиту КП Германии". 27 августа 1939 г. Клейст был выпущен из тюрьмы, а его дело закрыто за отсутствием состава преступления.

Материалы следствия позволяют проследить на конкретном примере действие механизмов различных ведомств в условиях сталинского режима и линию поведения людей, попавших в жернова "большого террора". То, что Клейст был одновременно коммунистом и иностранцем, высокопоставленным функционером и социальным изгоем, отражало в его биографии реальные противоречия повседневной жизни Советского Союза.

Партийная карьера Вильгельма Керфа (это была его настоящая фамилия) складывалась довольно удачно. Он пришел в политику в годы революции 1918 - 1919 гг., был активистом советского движения, работал в аграрном отделе ЦК КПГ, возглавлял прокоммунистический Крестьянский союз. Необходимые личные связи он приобрел в партийной фракции Прусского ландтага, в которую входил с 1924 по 1933 г. (впоследствии эти связи были интерпретированы НКВД в контрреволюционном духе).

Керф был арестован сразу же после поджога рейхстага и полтора года провел в различных тюрьмах и концлагерях. На Лубянке он рассказывал немало интересного о подпольной фракции КПГ в концлагере Зонненбург под

Берлином. Пользуясь попустительством охранников из СА, они наладили систему жесткого контроля за товарищами по партии, что позволяло своевременно выявлять провокаторов. Опираясь на репортажи газет, попадавших в лагерь, члены фракции совместно разрабатывали концепцию речи на Лейпцигском процессе, с которой выступил Керф.

В сентябре 1934 г. он вышел из концлагеря. Следователи НКВД не могли поверить в то, что здесь обошлось без подвоха - данный факт плохо сочетался с линией советской пропаганды, разоблачавшей беспощадные методы правления творцов "третьего рейха", да и с собственными порядками ведомства. Неужели нацисты так глупы, что выпускают на свободу своих политических противников? Товарищ Сталин никогда бы не допустил подобной ошибки...

Керфу пришлось неоднократно объяснять в ходе допросов на Лубянке, что "в тот период происходили массовые освобождения из концлагерей". Каждый из освобождавшихся антифашистов подписывал бумагу, что он больше не будет заниматься антигосударственной деятельностью, на это было дано разрешение специальной директивой подпольного руководства компартии Германии. Для многих из противников Гитлера, оказавшихся в СССР, эта подписка сыграла роковую роль, превращаясь в истолковании сотрудников НКВД в согласие сотрудничать с гестапо.

Полиция продолжала слежку за каждым из функционеров КПГ, выпущенных на свободу, поэтому о продолжении нелегальной борьбы не могло быть и речи. Летом 1935 г. Керф, воспользовавшись старым заграничным паспортом, эмигрировал в Чехословакию, а оттуда прибыл в Советский Союз. Там как раз шел VII конгресс Коминтерна, обозначивший новую линию в тактике международной организации коммунистов - курс на антифашистский народный фронт.

В СССР Керф распрощался со своей настоящей фамилией, получив документы на имя Вилли Клейста. Так поступали многие политэмигранты - по настоятельной рекомендации Коминтерна. С одной стороны, это помогало замести следы и избавиться от преследований полиции в будущем, с другой - подчеркивало новую идентичность, которую люди приобретали на земле социализма. Их подлинные паспорта оставались в Службе связи Исполкома Коминтерна и продолжали использоваться для засылки агентов Коминтерна в различные европейские страны. В условиях "большого террора" это также могло обернуться трагедией для обладателя нового имени - формально оставаясь иностранными гражданами, эти коминтерновцы рассматривались органами НКВД как "лица вне подданства" со всеми вытекающими последствиями.

Клейст был встречен в Москве руководством КПГ без помпы, но получил все необходимое - комнату в гостинице, должность в партийном представительстве, договор на написание брошюры о Карле Либкнехте. В заявлении о предоставлении советского гражданства (15 декабря 1936 г.) он не преминул выразить восторг от новой родины: "Я целиком принимаю Сталинскую конституцию. По моему убеждению, нет в мире более свободной и прогрессивной конституции, которая обеспечивает движение Советского Союза от социализма к коммунизму". Постепенно наладилась и семейная жизнь. Весной 1936 г. Клейст женился на русской женщине, простой работнице фабрики Гознака Антонине Ивановне Жилкиной. В том же году благодаря помощи Коминтерна ему удалось добиться приезда из Германии сына Людвига, которому исполнилось 12 лет.

Полтора года, проведенных в концлагере, не прошли бесследно. Клейста трепала жестокая лихорадка, участились приступы нервной болезни.

Людвига пришлось отдать в детский дом, а к жене, у которой была дочь от первого брака, он мог приходить только в гости. Несмотря на все усилия руководства КПГ, решить квартирный вопрос в Москве так и не удалось. В конце концов Клейст получил койку в Доме политэмигрантов на улице Обуха (ныне ул. Воронцово Поле). Это гарантировало по крайней мере тепло и стабильность, хотя что могло быть стабильным в эпоху сплошных социальных экспромтов? Не желая оказаться, по сути, бездомным, Клейст принял это предложение, хотя и без особого восторга. "Я возражал главным образом против того, что меня поместили вместе с людьми, которые были исключены из партии и отношение которых к партии было очень сомнительным", - рассказывал он на одном из допросов. К 1937 г. функционер КПГ уже в полной мере освоил правила жизни в сталинской Москве - любой контакт может оказаться роковым, любой шаг, не санкционированный сверху, - последним.

В ходе "немецкой операции" Дом политэмигрантов пустел день ото дня, точнее, от ночи к ночи. Для работников Ленинского райотдела НКВД это был главный источник "национальных контингентов", предназначенных к репрессированию. К марту 1938 г., когда размах "немецкой операции" достиг своего максимума, в этом Доме осталось проживать всего несколько человек. Среди них был и Вилли Клейст. Но партия и Коминтерн о нем не забыли.

При проведении арестов в Доме политэмигрантов работники НКВД искали, но не смогли найти Клейста. Отдел кадров ИККИ 19 марта 1938 г. сообщил в НКВД адрес его жены, где он мог находиться. Фактически это было равносильно выдаче на расправу, причем такая "наводка", как можно понять, не была вызвана давлением "соответствующих организаций", а являлась следствием усердия и того состояния шока, в которое впали аппаратчики Коминтерна в период "большого террора".

Через три дня в Доме политэмигрантов были арестованы четыре его последних обитателя. Среди них был и Вилли Клейст, Вскоре в Ленинском райотделе разобрались, что имеют дело с птицей высокого полета. Следственные материалы были переданы в Третий отдел Управления НКВД по Москве и Московской области. Там Клейсту нашли место в фабрикуемой конструкции "шпионско-троцкистского заговора в немецкой секции Коминтерна", которая вошла в историю как "Антикоминтерн". Ключевую роль в построении данной фальсификации сыграли признания двух функционеров КПГ - Теодора Бейтлинга и Вальтера Дитбендера, данные после нескольких недель физических и психических истязаний.

Длительность промежутка между первым допросом после ареста, когда просто фиксировались формальные сведения о человеке, с одной стороны, и "признательным протоколом" - с другой, очень многое говорит исследователю, который имеет дело с судьбами жертв политических репрессий. В следственных материалах Клейста нет данных о допросах, состоявшихся между 23 марта и 22 июня 1938 г., - что происходило в эти три месяца, какому давлению он подвергался, какие муки испытывал, мы уже никогда не узнаем. Но и в конце июня Клейст отказался дать порочащие себя показания. Школа функционера радикальной партии, помноженная на опыт, полученный в гитлеровском концлагере, придавали ему немалую стойкость.

Тогда следователи отказались от лобовой атаки и попытались оказать психологическое воздействие, предъявив Клейсту его товарищей, сломленных ранее. Решающий момент в ходе следствия по его делу наступил 27 августа. В этот день в ходе допроса Вальтера Дитбендера тот отрепетировал "правильные ответы", которые ему следовало давать на очной ставке.

После этого в кабинет следователя был вызван Вилли Клейст. Ему пришлось выслушать следующее признание Дитбендера: "Я предложил Клейсту заняться вопросом подготовки новых кадров для создания троцкистско-террористических групп в Доме политэмигрантов, в гостинице "Балчуг", в доме ЦК МОПРа. Это задание Клейст плодотворно реализовал".

Нетрудно представить себе тот шок, который испытал обвиняемый в несовершенных преступлениях. В трудных ситуациях Клейст неоднократно обращался к представителю Международной организации помощи революционерам (МОПР) Дитбендеру за поддержкой и материальной помощью, теперь же каждый полученный им рубль оказывался платой за поставку шпионской информации и подготовку террористов. Дитбендер продолжал исполнять заученную роль: "Я хочу еще раз посоветовать Клейсту, чтобы он заканчивал свою борьбу с советским следствием и становился на путь саморазоблачения, ибо вся наша контрреволюционная организация органами НКВД вскрыта и единственным выходом из этой контрреволюционной грязи может служить только чистосердечное признание своей вины перед Советской властью".

Это был сильный аргумент - разве может настоящий коммунист сомневаться в том, что советское государство, а тем более органы государственной безопасности, делают все для блага социализма? Но с другой стороны, как быть с личной убежденностью в собственной невиновности - можно ли уважать себя после того, как погрузишься в ложь, а значит, обречешь на гибель своих товарищей? Пример Дитбендера был слишком ярок, очная ставка привела к противоположному эффекту, Клейст продолжал стоять на своем. И оказался прав.

После завершения эпохи "ежовщины" многие из обвиняемых стали отказываться от своих признательных показаний, данных под давлением следователей. Среди них был и близкий знакомый Клейста, тоже бывший депутат Прусского ландтага Пауль Швенк. Уже 2 декабря 1938 г. он признал, что оклеветал товарища, а в действительности "Клейста я могу охарактеризовать как исключительно честного, много работающего для компартии человека". Дело об "Антикоминтерне" стало разваливаться, фактически оно держалось теперь на показаниях одного Дитбендера. Чтобы спасти сфабрикованную конструкцию, руководство Третьего отдела УНКВД разрешило выводить за рамки "антикоминтерновского" дела тех из обвиняемых, кто не дал ни одного "признательного протокола".

28 января 1939 г. так поступили и с Клейстом. В основе такого поворота событий лежали не только его уверенность в своей правоте и несгибаемая воля, но и активная борьба с неправедным следствием, как впрочем, и изменения в руководстве НКВД. В архивно-следственном деле коминтерновца сохранились многочисленные жалобы и заявления, которые после снятия

Н. И. Ежова стало возможным приобщать к следственным материалам и передавать органам прокуратуры.

Заявления Клейста в значительной мере отличаются от того, что исследователи обычно видят в документах такого рода. Это не крик души и не жест отчаяния человека, которому нечего терять. Это скрупулезное разоблачение пунктов обвинения, доказательства их абсурдности, выраженные в максимально корректной форме. Такие заявления нельзя было составить сразу, экспромтом, они складывались в голове долгими ночами, заключенные, спавшие по очереди в переполненных камерах, прежде чем изложить на бумаге, заучивали их наизусть. Такие тексты напоминают ходьбу по лезвию ножа, хотя внешне они и выглядят невыразительно - на фоне других откровений человеческой трагедии. Не случайно они адресованы не Сталину и не Ежову, как обычно, а конкретному следователю, знакомому с обстоятельствами дела и подбирающему материал против наркома. Борьба с надуманными обвинениями начала приносить результаты.

Первое из заявлений, сохранившихся в архивно-следственном деле, датировано 19 ноября 1938 года. В нем Клейст аргументировано опровергал все обвинения, объясняя, что финансовая помощь от Дитбендера никак не могла быть платой за поставку шпионских сведений. Автор признавал ложность ранее подписанных показаний: "Некоторые предложения я подписывал потому, что я, как партиец, доверял следствию и не считал его способным допустить некорректность". Во многих случаях он просил поправить протокол допроса, но следователь отказывался это сделать.

В своих заявлениях Клейст не допускал и намека на то, что все происшедшее с ним являлось театром абсурда. Последовательно и детально разбивая все пункты обвинения, он старательно делал вид, что принимает участие в восстановлении законности, нарушенной в его конкретном случае. Такая позиция была удобна следователям.

Постепенно следствие стало приобретать новое направление. По требованию военной прокуратуры была запрошена справка из Коминтерна - 20 апреля 1939 г. она была приобщена к делу. В ней сухо перечислялись этапы жизненного пути Клейста; ни одну фразу невозможно было бы трактовать как прямое заступничество за коммуниста, свободного от уклонов и колебаний. В этом плане роль Отдела кадров ИККИ ничем не отличалась от роли "секретного отдела" любого советского учреждения, подгонявшего поставляемую информацию под запросы "кураторов" из органов госбезопасности и всячески перестраховывавшего себя.

11 мая состоялся последний допрос, зафиксированный в следственном деле. Если судить по протоколу, может показаться, что следователь в какой-то степени попал под влияние сильной личности - все-таки перед ним сидел человек, отчет о выступлении которого на Лейпцигском процессе напечатали все советские газеты. В тот же день Клейсту было сообщено об окончании следствия. Но он не стал пассивно ждать приговора, а продолжал писать заявления, в которых точно выдерживал собственную линию защиты - никаких сомнений в правильности проводимой политики репрессий или резких выпадов по адресу следствия, и в то же время никаких уступок в вопросе о собственной вине.

15 июня он писал следователю: "Уже почти 15 месяцев я нахожусь в тюрьме. Мое мнение по поводу этого ареста вам известно. Оно по-прежнему то же самое: если этот арест по причинам внутреннего и внешнего положения Советского Союза явился частью общих мероприятий, направленных против эмигрантов, то я, как коммунист, достаточно политически грамотен и дисциплинирован, чтобы все это понять и даже согласиться с ним, хотя эти

15 месяцев в моральном и психологическом отношении являются самым тяжелым периодом моей жизни. Если же мой арест последовал на основании предположения, что я каким-то образом совершил преступление против интересов Советского Союза, Коммунистического Интернационала и КПГ, то я не могу поступить иначе, кроме как решительно протестовать против моего ареста".

Чаша весов сталинской Фемиды наклонилась в пользу доводов о невиновности. Первоначально материалы по делу Клейста предназначались к отправке на Особое совещание НКВД, которое практически никогда не оправдывало обвиняемых. Невозможно сказать, кто в его деле сыграл роль решающей инстанции - ответственность должен был взять на себя следователь Третьего отдела или военный прокурор, но в Коминтерн было отправлено новое задание - дать материал, который позволил бы закрыть дело в пользу обвиняемого. Отсюда и возник запрос о поведении Клейста в ходе Лейпцигского процесса, на который правильно отреагировали и сотрудники Отдела кадров ИККИ, и сам Георгий Димитров.

В постановлении о завершении следствия полностью приводилась резолюция Димитрова - Коминтерн все еще занимал выдающееся место в иерархии ценностей советского государства. Димитрову представился случай погасить свой долг перед соратником: Вилли Клейст помог болгарскому коммунисту, когда тот сидел в Лейпцигской тюрьме и давал показания на процессе о поджоге рейхстага, теперь удалось спасти функционера КПГ, оказавшегося на Лубянке в качестве жертвы надуманных обвинений. Клейст был освобожден одним из первых в ходе первой кампании по реабилитации жертв массового террора 1937 - 1938 гг. - и одним из очень немногих.

Вновь оказавшись на свободе, он уже не мог в полной мере оправиться от происшедшего. Ему была назначена персональная пенсия, представительство КПГ сделало все для того, чтобы обеспечить его работой и жильем. Неоценимую поддержку Клейсту оказала его жена. Когда он находился под следствием, она забрасывала письмами все инстанции, ручаясь честью коммунистки, что ее муж не совершал никаких преступлений. "Прожив с ним два года, я видела в нем только хорошего друга и прекрасного товарища, - писала Антонина Жилкина в немецкую секцию ИККИ на следующий день после ареста мужа.

В 1947 г. Вилли Клейст, вновь ставший Керфом, вместе со всей семьей отправился в Восточную Германию. Он не пытался вернуться к партийной карьере, но знакомство с лидерами правящей партии создавало известную гарантию безопасности и открывало многие двери. В 1950-е годы Керф работал заместителем директора Института современной истории при Академии наук ГДР.

Эта должность побуждала к размышлениям о собственной судьбе на фоне закончившейся эпохи. Он мог бы многое рассказать о полутора годах, проведенных в застенках Лубянки. Он мог бы сравнить их с полутора годами, проведенными в нацистских концлагерях. Но Вильгельм Керф не сделал этого. И умер, окруженный почетом, унеся в могилу то, что не запечатлелось в сохранившемся для потомков следственном деле.

Ганса Гримма можно было бы назвать радиоинженером на службе мировой революции⁵.

"Говорит Берлин, говорит Берлин, вызываю Москву!" - повторял в микрофон молодой человек, склонившись над платой с лампами и проводами. В скромной квартире на Фридрихштрассе, в самом центре германской столицы, начала свою работу тайная радиостанция КПГ, предназна-

ченная для оперативной связи партии с Исполкомом Коммунистического Интернационала.

Подходил к концу 1928 год - один из самых спокойных в короткой и несчастливой биографии Веймарской республики. Казалось, усилиями министра иностранных дел Густава Штреземана она завоевала равноправное положение в семье европейских народов, и в то же время сумела справиться со своими внутренними врагами - правыми и левыми радикалами. Для последних - коммунистов - период стабилизации Веймара означал нелегкие времена. Скатившись на обочину политической жизни, компартия погрязла во внутренних конфликтах. Ее руководство, подстегиваемое из Москвы, пыталось вернуть революционную перспективу в эпоху, когда о революции предпочитали не вспоминать. На идеологические и фракционные разногласия вождей КПГ первого поколения накладывались личные интриги и борьба самолюбий.

Своего пика внутрипартийный конфликт достиг в "афере Витторфа" - коррупционном скандале по поводу распределения денег, поступавших из Москвы. Доверенное лицо председателя КПГ Эрнста Тельмана, секретарь гамбургской организации партии признался в растрате доверенных ему средств. Более того, оказалось, что Тельман пытался отвести удар от своего человека, утаив от руководства Коминтерна информацию о происшедшем.

В конце сентября 1928 г. подавляющее большинство членов ЦК вынесло решение о смещении Тельмана с его поста. Это выглядело как дворцовый переворот, совершенный втайне от Москвы. А там как раз разгорелся конфликт между Сталиным и "правыми", и "афера Витторфа" неожиданно была вознесена на невиданную высоту. Генсек ЦК ВКП(б) потребовал дезавуировать решение ЦК КПГ, увидев в нем происки своего оппонента - Николая Бухарина, продолжавшего выступать в роли неформального лидера Коммунистического Интернационала.

Решающую роль во временном успехе берлинских противников Тельмана сыграло то, что они находились вне оперативного контроля Москвы. Да и сторонники председателя партии не имели возможности своевременно пожаловаться на решение ЦК. О берлинских событиях в Исполкоме Коминтерна узнали только через несколько дней, да и то из сообщений некоммунистической прессы. Чтобы получить более или менее достоверную информацию, в Москву были вызваны два функционера КПГ, вылетевшие из Берлина регулярным авиарейсом. Прошло еще несколько дней, прежде чем руководство Коминтерна оказалось в курсе дела.

Сталин настоял на том, чтобы его ставленника Тельмана вернули на пост председателя КПГ. Его последний противник в партийном руководстве - Бухарин - проиграл и на коминтерновском фронте. "Афера Витторфа" показала, что имевшиеся каналы коммуникации не соответствовали претензии Коминтерна на звание "генерального штаба мировой революции". Так дальше продолжаться не могло.

Также и тельмановское руководство германской компартии сделало свои выводы из происшедшего. Необходимо было иметь постоянную связь с "кураторами" из ИККИ, причем она должна быть конспиративной, закрытой от полицейского надзора и легко доступной. Решение лежало в технической плоскости - между Москвой и Берлином следовало наладить радиосвязь. Его практическая реализация была поручена одному из руководителей КПГ - секретарю Политбюро Лео Флигу. Тот в свою очередь обратился к своему старому знакомому Гансу Гримму, который работал инженером и одновременно являлся руководителем районной организации партии во Франкфурте-на-Майне.

Это и был тот молодой человек, что отправлял в эфир радиопозывные Берлина из конспиративной квартиры на Фридрихштрассе. Гримм родился в

1895 г. в благополучной и преуспевающей семье инженеров-железнодорожников. Его отец был главным инспектором железных дорог Берлина, один из его братьев, Генрих, занял этот же пост в 1930-е годы. Младший среди трех братьев и двух сестер, Ганс также проявлял деятельный интерес к достижениям технического прогресса, что и предопределило выбор жизненного пути. В 1917 г. он закончил инженерную школу и поступил на работу в фирму АЕГ, которая являлась ведущим разработчиком систем радиосвязи.

Гримм не принимал участия в первой мировой войне, хотя предприятие, где он работал, неплохо заработало на-военных поставках. Война показала бессмысленность четырех лет массовой бойни, приведшей к опустошению значительной части Европы. Молодежь, прошедшая через "стальную грозу", размышляла о том, как вырваться из заколдованного круга бедствий, порожденных погоней за сверхприбылями, искала альтернативные проекты общественно-политического устройства.

Брат Ганса - Герман, военный летчик, разделял идеи радикальных социалистов-интернационалистов, вращался в кругу тех, кого на исходе войны называли "спартаковцами". Один из них - Франц Демут - сумел увлечь впечатлительного Ганса перспективой всемирной революции пролетариата, и тот, выходец из отнюдь не пролетарской среды, вскоре стал членом, а потом и функционером германской компартии.

Молодой человек с жаром взялся за партийные поручения, забросив карьеру инженера. Ему, как и многим другим, казалось, что мировая революция совсем рядом и германские пролетарии скоро "сделают так, как в России". В 1923 г. в партии всерьез заговорили о подготовке "германского Октября". В стране бушевала гиперинфляция, рабочие шумно выражали недовольство политикой берлинских кабинетов, нарастала волна забастовочного движения, дело доходило до разграбления продовольственных магазинов и складов. Из Москвы шли деньги на оплату военных специалистов и закупки оружия, Генеральный штаб Красной армии разрабатывал планы прорыва в Центральную Европу для помощи германским пролетариям.

Ганс Гримм и его соратники почувствовали, что идут в первых рядах борцов за победу мировой революции, среди функционеров КПГ царило настроение "сейчас или никогда". Гримма отправили в Южный Баден для подготовки там вооруженного восстания рабочих-горняков. Позднее во время одного из допросов на Лубянке он рассказывал, что "тогда мы были отлично снабжены разнообразным оружием, так как эта местность являлась прифронтовой полосой и рабочие после войны Германии с Францией напрятали много оружия". После того, как из Саксонии, где коммунисты вошли в правительство и находился ЦК КПГ, 21 октября 1923 г. пришел сигнал отбоя, с поражением восстания смирились не все боевые дружины. Настро-

енные на последний и решительный бой, они считали, что лучше погибнуть с честью, чем отступить с позором.

Гримм вопреки приказу также повел в бой отряды горняков, но вооруженное выступление на юго-западной окраине Веймарской республики завершилось захватом лишь нескольких полицейских участков. Лидеры местной КПГ были арестованы, правда, в условиях нестабильной политической ситуации в стране отделались довольно мягкими тюремными сроками. Гримм получил четыре года. Он вышел из тюрьмы города Брухзаль таким же убежденным коммунистом, каким был в зале судебного заседания.

Полученный им во Франкфурте приказ ЦК КПГ немедленно прибыть в Берлин не вызвал у. Гримма особого удивления - он привык к тому, что партийных функционеров перебрасывают с места на место не спрашивая их согласия. Однако предложение, которое сделал ему Лео Флиг, оказалось крайне неожиданным. Об этом трудно было даже мечтать - поручение наладить радиосвязь с Москвой открывало перед молодым инженером и коммунистом уникальный шанс использовать профессиональные знания для дела мировой революции.

Получив паспорт на имя швейцарского гражданина Генриха Мельхера, в декабре 1928 г. Ганс Гримм отправился в столицу Советской России. В Отделе международной связи Коминтерна он получил необходимую аппаратуру и инструкции, и вскоре в съемной квартире в самом сердце Берлина заработал радиоприемник, а затем и передатчик германской компартии. Его использовало не только руководство КПГ, но и советская разведка. Однако собранная буквально на колене аппаратура работала с перебоями, зависела от погоды и даже от направления ветра. Для того, чтобы установить устойчивую связь, Гримму приходилось неоднократно ездить в Москву за новыми инструкциями и материалами. Там взяли на заметку толкового инженера с партбилетом.

Перспективы, которые открывала радиосвязь для установления прямых контактов с компартиями в самых удаленных уголках земного шара, все более захватывали умы руководителей Коминтерна. Курировавший это направление работы Иосиф Пятницкий добился в ЦК ВКП(б) ассигнований на строительство специальной радиостанции. Было подобрано место под Москвой, к югу от города Пушкина, и советские торгпредства за рубежом получили срочные задания на закупку новейшего оборудования.

Оставался немаловажный вопрос - кто станет техническим руководителем секретного строительства. Выбор вновь упал на Ганса Гримма, и с 1930 г. его судьба была уже неразрывно связана с Москвой, с ее известными и засекреченными адресами - зданием Коминтерна на Моховой, радиостанцией на берегу реки Клязьмы, гостиницей "Люкс", где жили руководящие кадры мирового коммунистического движения... И с Лубянкой, куда его привозили из тюрьмы на допросы в течение полутора лет.

Предшествовавшие аресту годы жизни Гримма, принявшего в СССР в целях конспирации фамилию Мориц, можно описать кратко. До 1934 г. он занимался совершенствованием радиосвязи Коминтерна с его секциями, но так и не смог интегрироваться в номенклатурную систему этой организации. Гримм считал себя главным специалистом в технических вопросах и ревниво оберегал свое первенство, что и привело к конфликту с руководителем отдела международной связи (ОМС) - Александром Абрамовым-Мировым. Тот одержал победу, и немецкий инженер был отправлен во "внутреннюю ссылку" - на хозяйственную работу в Управление делами ИККИ. Там он занимался закупками мебели и иного оборудования - руководство Коминтерна готовилось к переезду в новое здание на Ленинских горах, и для его аппарата необходимо было обеспечить подходящие условия работы.

Гримм тихо страдал от того, что вынужден заниматься всякой чепухой, несколько раз обращался к своему бывшему покровителю - Пятницкому, но до поры до времени все было безрезультатно. Наконец подвернулся счастливый случай: принимая киноаппаратуру для нового здания ИККИ, он познакомился с заместителем директора студии "Мосфильм" Борисом Сливкиным. Толковый немец, отлично говоривший по-русски, оказался ему полезен, и для Гримма начался совершенно новый, хотя и недолгий путь профессиональной карьеры - он стал сотрудником, а затем и главным инженером студии "Мосфильм", главного производителя советской кинопродукции.

Мысль вернуться на коминтерновский фронт не покидала его и на фронте "важнейшего из искусств". Гримм неоднократно подавал заявления с просьбой разрешить ему выезд в Испанию или Китай для того, чтобы помочь местным революционным силам в установлении радиосвязи с Москвой. Однако постепенно новая работа захватила его целиком - на "Мосфильм" прибывало новейшее американское оборудование для съемки звуковых фильмов, и для того, чтобы пустить его в ход, требовались недюжинные знания и энтузиазм.

Позже в собственноручных показаниях, написанных на Лубянке, Гримм под давлением сотрудников НКВД объяснял болезни роста советского кинопроизводства контрреволюционными происками. В этой стремительно развивавшейся сфере деятельности хватало и интриг, и некомпетентности, и разгильдяйства. Импортные кинокамеры и осветительное оборудование либо поступало некомплектным и лежало на студии мертвым грузом, либо выходило из строя, попав в неумелые руки. Процесс проявления кинопленки так и не стал автоматическим, это вело к огромному количеству брака и исчезновению "уникальных исторических сцен" вроде выступления товарища Сталина перед своими избирателями.

И тем не менее в годы, когда Гримм работал на "Мосфильме", страна получила самые яркие художественные кинокартины. Главный инженер ввел процесс ежедневного планирования, закрепил оборудование за конкретными людьми, что позволило резко сократить количество аварий. Для кинофильма "Волга-Волга" был построен специальный тонваген, хотя на такое оборудование не имелось даже проекта. Многие из фактов, приведенных Гриммом в показаниях на следствии, если очистить их от "контрреволюционной" "упаковки", могли бы в немалой степени дополнить историю отечественной кинематографии.

По воспоминаниям знакомых его жены Марии Шавер, работавшей в Коминтерне, Мориц-Гримм пропадал на студии с утра до вечера, часто отправлялся туда и в выходные дни. И дело сдвинулось с места, технический уровень советских кинокартин в течение двух-трех лет достиг мировых стандартов. Гримм имел все основания считать себя удачливым представителем новой советской интеллигенции - ему предоставили служебную машину, семья получила отдельную квартиру в центре Москвы, в Большом Гнездниковском переулке.

Желание отправиться на передовую линию мировой революции не исчезло, но незаметно отошло на второй план, тем более что и Коминтерн не проявлял особого интереса к своему бывшему сотруднику. Гримм продолжал оставаться в стратегическом резерве, в ходе одного из допросов он говорил, что "мне было предложено вести себя в Москве как на конспиративной партработе". Члену московской организации КПГ запрещалось посещать общие партийные собрания, даже взносы он платил тайно. Однако такая секретность не распространялась на высших руководителей КПГ и Коминтерна - Гримм неоднократно устраивал им экскурсии в съемочные павильоны "Мос-

фильма", у него в гостях бывал Вильгельм Пик, ставший в 1935 г. председателем КПГ.

1937 год вошел в историю СССР не только выходом в прокат таких замечательных фильмов, как "Петр Первый" или "Возвращение Максима". И не столько этим. В стране развертывались массовые репрессии, все новые группы населения попадали в разряд "врагов народа". Едва ли не каждый иностранец рассматривался в качестве шпиона.

8 марта 1938 г. Ганс Мориц-Гримм был арестован. Первоначально просто как выходец из Германии, хотя и получивший к моменту ареста советское гражданство. Как только был установлен круг его знакомых, у следователей из областного Управления НКВД появился простор для фантазии, "для разворота дела". К тому моменту давно уже были арестованы и Абрамов-Миров, и Сливкин. После истязаний и угроз они стали давать "чистосердечные показания". Первый признал себя резидентом нескольких иностранных разведок, второй - главой троцкистско-террористической организации в Государственном управлении кинематографии.

Анализ хода следствия показывает, что дело Гримма поворачивали и в том и в другом направлении, ожидая, очевидно, решения вышестоящего начальства. Чем пышнее был букет пунктов политической 58-й статьи Уголовного кодекса, которые фигурировали в обвинительном заключении по делу, тем более благоприятными оказывались перспективы получения новых званий, наград и повышения по службе. Никогда оперативные сотрудники НКВД не совершали такие головокружительные карьерные скачки, как в тот страшный год, когда им было поручено проведение "массовых операций".

Уже 15 марта 1938 г. арестованный немецкий инженер признал себя шпионом и агентом гестапо, причем завербован он был не кем нибудь, а самим Лео Флигом еще в конце 1920-х годов. Через полгода допросов, 14 августа, Гримм добавил, что принимал активное участие "в правотроцкистской организации, действовавшей в системе кинопромышленности, и по ее заданию на Мосфильме вел вредительскую деятельность". Поскольку под началом немца находился отдел киностудии, занимавшийся подготовкой пиротехнических эффектов, Гримму приписали заодно и подготовку покушения на руководителей большевистской партии и советского правительства. Согласно первому обвинительному заключению по его делу, немецкий инженер разработал конструкцию ручной гранаты, выполненной в виде портсигара и начиненной динамитом, чтобы бросить ее на Мавзолей из рядов демонстрантов.

Любой вменяемый человек поставил бы вопрос, возможно ли физически выполнять враждебные действия с таким размахом, но в системе НКВД тогда подобные вопросы не приветствовались. Напротив, чем невероятнее была ложь, тем охотнее ей верили те, кто распределял арестованных по первой и второй категориям. Но в данном случае подручные Ежова, стараясь выслужиться перед своим начальством, явно перестарались.

Дело Гримма, как крайне опасного шпиона и террориста, было передано не в Особое совещание НКВД, штамповавшее обвинительные приговоры, а в Военный трибунал Московского военного округа. Но к концу 1938 г. шестерни сталинского террора стали сбавлять обороты. Снятие Ежова с поста наркома НКВД означало, что Сталин дал сигнал к приостановке пиршества органов госбезопасности. Одними из первых это ощутили те, кто томился в переполненных тюрьмах в ожидании приговора. Подследственные в массовом порядке начали отказываться от данных ранее вымученных признаний.

4 декабря 1938 г. Гримма вызвали для подписания протокола об окончании следствия. Он написал, что его показания, данные ранее, не соответ-

ствуют действительности, однако сотрудник НКВД порвал бланк - и повторял эту процедуру до тех пор, пока подследственный не сдался и не поставил свою подпись без всяких комментариев.

Гримм еще не знал, что его дело направлено в Военный трибунал, а значит, у него появился шанс рассказать о самооговоре в ходе судебного заседания. 31 марта 1939 г. он предстал перед коллегией военных судей; его просьбы вызвать на заседание свидетелей обвинения суд во внимание не принял, и понятно почему: к тому моменту все они - Абрамов-Миров, Пятницкий, Сливкин - уже были расстреляны. Подсудимый старался не терять хладнокровия, но иногда его захлестывали эмоции - ощущение пережитой несправедливости, причем как раз от людей, которых он считал своими защитниками и покровителями: "Проверять мою работу (по установлению радиосвязи с Москвой. - А. В.) за границу ездили сотрудники НКВД, за хорошую работу они меня расцеловали, а теперь вот посадили".

Судьи посчитали, что следствие не собрало достаточного количества улик, и отправили дело на доследование. Это было первой, но самой важной победой Ганса Гримма в борьбе за свою честь и жизнь. Впоследствии он подробно рассказывал, какими методами из него выбивали показания на следствии: "Я находился на допросах почти ежедневно с 5 августа по 30 августа (1938 г. - А. В.) по 20 часов в день", угрозы репрессировать семью дополнялись избиениями - "меня обрабатывали четыре человека".

Чтобы облегчить себе жизнь, следователь требовал от обвиняемого изложить на бумаге собственноручные признания в шпионской, диверсионной и террористической деятельности. Если они по тем или иным причинам не устраивали работников НКВД, обвиняемого били и все начиналось сначала. Таких показаний в деле Гримма - несколько десятков. Они написаны дрожащим почерком, в них трудно увидеть хоть какую-то логику, очевидно, что писавший их находился в состоянии аффекта. Затем следователь отбирал нужные сведения, переводил их в форму вопросов и ответов, связывал воедино разные факты, придавал им "контрреволюционную окраску". И давал подписать сконструированный таким образом протокол допроса.

В ходе дополнительного следствия практически все обвинения в адрес Гримма, вроде начиненной динамитом гранаты, рассыпались в пух и прах. Однако карательная система не хотела выпускать его из своих рук. Второе обвинительное заключение, подготовленное в Особом отделе УНКВД 29 мая 1939 г., ставило в вину Гримму среди прочего срыв восстания немецкого пролетариата осенью 1923 года!

На сей раз попытка покончить с ним с помощью Особого совещания НКВД натолкнулась на противодействие прокуратуры, представители которой выступили против явного "липачества". Но ни стойкость обвиняемого, ни позиция прокурора не являлись достаточными условиями для решительного поворота следствия. По законам советской бюрократии такой поворот могла совершить одна-единственная бумага извне, которую следовало "сорганизовать". 10 ноября 1939 г. прокуратура направила запрос о Гримме в Коминтерн, перечислив все его революционные заслуги и попросив подтверждения. Сигнал в этом случае был сразу понят, из Отдела кадров ИККИ вскоре пришла нейтрально-позитивная справка. Этого оказалось достаточно - постановлением прокурора Московского военного округа производство по делу немецкого инженера было прекращено, а сам он выпущен из тюрьмы.

Освобождение лишь внешне подвело черту под темной полосой в биографии Гримма. Он восстановился на работе в "Мосфильме", вернулся в свою старую квартиру. Но в ней уже не было жены - по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 июля 1939 г. Мария Шавер получила 10

лет лагерей. Представительство КПГ в Москве, куда Гримм обратился за помощью и поддержкой, повело себя совсем иначе, чем в случае с партийным функционером Вилли Клейстом, выпущенным с Лубянки несколькими месяцами ранее. Гримм признался, что под пытками и угрозами оговорил себя и своих товарищей. Это дало возможность руководителям германской компартии, которые сами чудом избежали ареста, занять формальную и безопасную позицию.

20 мая 1940 г. Интернациональная контрольная комиссия (ИКК) Коминтерна подтвердила решение КПГ об отказе Гансу Гримму в восстановлении в партии "в связи с тем, что подписанием в НКВД неправильного протокола, признанием себя виновным в несовершенных им в действительности преступлениях он ввел в заблуждение советские органы и нанес вред партии".

На заседании Гримм признал, что совершил тяжелую политическую ошибку, однако попросил учесть обстоятельства, при которых это произошло. В развернувшейся дискуссии у него нашлись и сторонники. В частности, член ЦК КПГ и секретарь ИККИ Вильгельм Флорин настаивал на том, что обвиняемый заслуживает снисхождения, ибо "подписал неправильный протокол в состоянии полного отчаяния, равносильного невменяемому состоянию". Однако в конечном счете победила жесткая "принципиальная" линия, которую представлял Вальтер Ульбрихт: "Мориц не понимает, что в аппарате Абрамова были действительные враги и они превратили этот аппарат во вражеское орудие. Надо ему разъяснить его ошибку в этом вопросе". Фактически представитель КПГ продолжал настаивать на непогрешимости органов НКВД, которые нельзя обманывать, но которые сами никогда не обманываются.

Оказавшись без поддержки эмигрантского руководства германской компартии, не имея никаких известий от жены, Гримм впал в тяжелую депрессию. В приватных беседах он выражал сожаление, что не послушался отца и отправился в СССР, говорил, что его единственная и последняя мечта - уехать в Голливуд и снять там фильм под названием "Таганка". Это было бы настоящее откровение и памятник всем тем, кто, как и сам немецкий инженер, провел страшные месяцы и годы предварительного заключения в Таганской тюрьме.

Свою мечту Гримм так и не смог реализовать даже тогда, когда годы острой вражды сменил период временного потепления советско-германских отношений, связанный с подписанием пакта о ненападении в августе 1939 года. Поскольку он проживал в СССР под вымышленным именем, то не считался иностранным подданным, тем более после принятия советского гражданства. Поскольку Гримм не был осужден, его не могли насильственно депортировать в Германию, как это произошло с сотнями его товарищей по партии. Немец догадывался, что и там, на родине, его ждут с распростертыми объятиями отнюдь не доброжелатели, хотя и не знал, что его имя включено в специальную "розыскную книгу", подготовленную гестапо накануне нападения на Советский Союз. В случае обнаружения, его, как "врага рейха", следовало немедленно арестовать и доставить в Берлин.

Не знал Ганс Гримм и того, что все его антисоветские разговоры фиксируются на Лубянке, которая продолжала внимательно следить за главным инженером "Мосфильма", рассматривая его как временно ускользнувшего из рук органов госбезопасности. В НКВД стекались рапорты о его визитах в германское посольство с целью вернуть себе немецкое гражданство, которые, впрочем, завершились ничем. "Третьему рейху" не нужны были коммунисты, даже с инженерным образованием. Сексоты доносили о якобы вынашиваемых планах Гримма построить разборную моторную лодку и перевез-

ти ее в Одессу, чтобы на ней переплыть Черное море и высадиться на румынский берег.

Даже если две трети из приведенного в доносах было неправдой и преувеличением, наш герой являлся верным кандидатом на возвращение в Таганскую тюрьму. Правда, это возвращение заставило себя ждать - немецкий коммунистический политэмигрант, советский гражданин и ярый антисоветчик Ганс Гримм был арестован в первые дни Великой Отечественной войны. Вместе с тюрьмой он был эвакуирован в Сибирь, и на сей раз военный трибунал довел дело до конца: 18 апреля 1942 г. Гримм был приговорен к высшей мере наказания. В обосновании приговора не было ничего особенного: "рассказывал анекдоты контрреволюционного содержания и пытался дискредитировать органы НКВД", высказывал намерение нелегально перейти границу СССР. Время было военное и любое проявление мягкости рассматривалась как уступка врагу... Но и здесь в истории Гримма появляется не точка, а запятая.

Мы не знаем, какие высшие силы вступились за Гримма, но можем утверждать твердо, что они не были связаны с Коминтерном и КПГ. Нельзя даже исключить, что в очередной раз сотрудник юстиции, делавший рутинную работу по оформлению документов, обратил внимание на революционные эпизоды в биографии бывшего немецкого коммуниста, приговоренного к высшей мере наказания. Так или иначе, 28 мая 1942 г. Президиум Верховного Суда СССР заменил расстрел 10 годами лагерей.

Вот здесь нам придется поставить многоточие. Остается неизвестным, выжил ли в ГУЛАГе Ганс Мориц-Гримм, презиравший компромиссы и не способный держать язык за зубами, пережил ли Сталина, смог ли вернуться в Германию. Пока все поиски данных о его дальнейшей судьбе не увенчались успехом. Но в жизни нашего героя было так много чудес, что может быть, кое-что еще осталось про запас?

Примечания

1. ОХОТИН Н., РОГИНСКИЙ А. Из истории "немецкой операции" НКВД 1937 - 1938 гг. В кн.: Наказанный народ. Репрессии против российских немцев. М. 1999, с. 35 - 74.

2. На настоящий момент такое исследование проведено только по "антисоветской операции" НКВД (Вертикаль большого террора: история операции по приказу НКВД N 00447. М. 2008).

3. Несколько десятков тысяч досье на коммунистов практически из всех стран мира, заведенных Отделом кадров Исполкома Коминтерна в 1920-е - начале 1940-х годов, хранятся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ).

4. Далее использованы материалы архивно-следственного дела Вилли Клейста (ГАРФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-7010) и его личного досье в архиве Коминтерна (РГАСПИ, ф. 495, оп. 205, д. 707). Краткая биографическая справка о нем содержится в справочнике: Deutsche Kommunisten. Biographisches Handbuch 1918 bis 1945. Berlin. 2004, S. 366 - 367.

5. Использованы материалы архивно-следственного дела Ганса Мориц-Гримма (ГАРФ, ф. 10035, оп. 1, д. П-7653) и его личного досье в архиве Коминтерна (РГАСПИ, ф. 495, оп. 205, д. 616).

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - А. Ю. Ватлин:

Comments: