Фатализм против революционизма. Народное православие было пронизано фаталистическим отношением к миру, не приемлющим его революционного переустройства. Противиться тому, что предуготовлено свыше, значит восставать против Бога; даже роптать на умысел Божий - грех великий. Человеку остается со смирением принять то, что выпало на его долю. В христианских представлениях прочно коренилось неверие в возможность благого исхода собственной инициативы, тем более в таком деле, как ломка общественного и государственного строя.

В воспоминаниях О. В. Аптекмана есть такое признание: "Меня с первого раза поразило, что потом объяснило мне многое в житье-бытье мужичков, это - вера в Бога, собственно, не вера как таковая - в Бога верует все человечество, а тот несокрушимый фатализм, которым насквозь пропитана эта вера... Это - философия жизни, безнадежная, беспросветная. Здесь нет места индивидуальной и коллективной инициативе и ответственности... Как же быть? Остается пока одно: наблюдать, изучать, понимать народ"¹.

Знаток крестьянской души Глеб Успенский писал, что в деревне "изо дня в день идет упорная борьба с жизнью, при неистовом терпении, неистовом труде, едва постижимых страданиях... "Стало быть, так угодно Богу, если тысячи и миллионы народа бьются точно так же, как и мы", - вот как объясняет себе каждый крестьянский дом свое положение, поднимаясь на работу с петухами"². Когда же Л. Г. Дейч начал среди молокан обличать зажиточных "мироедов" и привел евангельскую притчу о богаче, верблюде и игольном ушке, то получил такой ответ: "Бог захотел и дал ему. Смотри: вот дождь идет на той полосе, а этой совсем не задевает. Господь лучше нас с тобой знает, кому сколько дать надо"³.

Поучителен опыт А. О. Лукашевича. В московской ночлежке у Тверской заставы в Москве он уже почти распропагандировал кузнеца Филиппа. Под конец учитель от революции прямо спросил, что стал бы он делать, если б случился бунт против начальства или люди отказались платить подати? Ученик из мужиков категорически высказался против бунтов. По его разумению "выходило, что надо терпеть, все терпеть, что Господь посылает нам за наши грехи.

Продолжение. Начало см.: Вопросы истории, 2013, N 4.

Говоря о грехах, он воодушевлялся, особенно налегая на пьянство и "распутство" русских вообще и москвичей в особенности, и еще на приверженность "нашу" к скверному бранному слову, изобличаемую святым Иоанном Златоустом"⁴. В простом люде крепко сидела убежденность, что Бог карает народ за грехи и что нельзя противиться его воле, а надо с терпением сносить наказание, ниспосланное свыше. Опираясь на народнический опыт, Лев Тихомиров подметил: "Мужик этот всерьез верил в Бога, был в значительной степени идеалист, и лучшие свои думы направлял не на комфорт житейский, а куда-то туда - в непонятную пропагандисту небесную высоту..."⁵.

В сознании крестьянина жила неколебимая уверенность в предрешенности условий его существования, а потому надо довольствоваться тем, что есть. М. Ф. Фроленко о своем походе вместе с М. Н. Аносовым по деревням Екатеринбургской губернии вспоминал: "Пробовали мы сначала прислушаться, не станут ли жаловаться крестьяне на что-либо... Ничуть не бывало!.. Стали спрашивать, но получили ответ, что жить им, слава Богу, пока еще ничего: земли много, леса тоже... Работай, не ленись, и кусок всегда будет... Вот и вся революция, которую мы встретили в этом крае"⁶. На успех пропаганды среди уральских крестьян ходоки "в народ" вообще не надеялись, "когда же увидали некоторую их зажиточность, изобилие скота, земли, крепкие избы, отсутствие жалоб и неудовольствия, то и подавно не стали пробовать заводить бунтовские речи. Например, бывшие заводские рабочие под Екатеринбургом были очень довольны уже тем, что теперь они могут вдоволь есть пшеничного хлеба, между тем как раньше и черного-то не давали"⁷. Сходное миропонимание отмечали и провинциальные жандармские чины: "Население, имеющее достаточно земли, при посредственных, а иногда и хороших урожаях хлебов... не подумает ни о каком политическом движении"⁸.

Д. А. Клеменц констатировал в письме об "экскурсии" по Тульской губернии: "Крепостничество досталось так солоно тулякам, что они до сих пор еще не опамятовались от грез 19 февраля. "Нонешнее житье со старым и сменить нельзя" (применить к старому) - вот что слышишь постоянно, а живется им скверно - где ни спрашивали, хлеба нигде своего не хватает, жрут плохо. Несмотря на близость больших городов и чугунку, народ мало развит"⁹. Непротивленческое отношение крестьян отмечали многие агитаторы, звавшие народ к протесту. Г. Ф. Чернявская, работавшая осенью 1875 г. на канатной фабрике в Одессе, пришла к заключению, что "заводить какие-либо дельные разговоры не то что о социализме, но хотя вообще о том, что плата такая ничтожная, было нельзя. Ответ: "Ишь, какая! Не нравится, уходи, хорошо, что и 20 копеек дают""¹⁰.

Между тем мужицкий отказ от стремления изменить социальные и политические основы своего существования предопределялся не только приверженностью к православию, но и общими низкими культурными, духовными запросами. По свидетельству Аптекмана, что его "поразило, смутило, прямо-таки в тупик поставило своей непосредственной простотой и наглядностью, это - крайне низкий, почти первобытный уровень народных потребностей. Можно без натяжки сказать: никаких культурных потребностей - ни физических, ни духовных. Не бедность, не нужда, не обездоленность - нет! Зажиточные, обеспеченные, богатые и самые бедные одинаково грязны, нечистоплотны - физически, одинаково лишены высших интересов - духовно. Я спрашивал себя: во имя же чего и ради чего народ восстанет? То, что для него представляется "недохваткой" - бесконечно малая с культурной точки зрения ценность" ".

Вместе с тем полуголодная нищета, при которой крестьянин мог думать только о куске хлеба, делала невозможной какую-либо агитацию и привнесение в его сознание новых идей. Бунт от отчаяния - другое дело. Но забитый

работный люд и на это не был способен. Народоволец Г. П. Исаев, в юности член тайного кружка самообразования в Могилеве, на суде заявлял: "В Могилевской губернии я никогда не занимался пропагандой, так как положение народа там так ужасно, что никакая пропаганда там невозможна, немыслима даже"¹².

Во время странствий по Подольской и Киевской губерниям южным "бунтарям" бросалась в глаза полная общественная пассивность и апатия крестьян¹³. "Ропщут жители песочков, проклинают и судьбу свою и сильных врагов своих, начальство, - писала Е. К. Брешковская, - но голос протеста не возвышается среди них. "Видно, ничего не поделаешь: видно, на роду нам так написано", - возражали мне горемыки на все мои правдивые речи. Если, с одной стороны, нужда и вечный гнет могут довести человека до отчаянных поступков, то с другой - [могут] доводить его до идиотизма"¹⁴.

Вера в царя и землю. Свои надежды на лучшую жизнь крестьяне возлагали на справедливость монаршей власти, на милость помазанника Божьего Александра II, который "волю дал". Народная вера в царя была еще одним неожиданным и удручающим открытием для пропагандистской молодежи. М. Р. Попов откровенно писал: "До непосредственного столкновения с народом представители революционного движения знали о нем то, что знала и вся интеллигентная среда, отделенная непроходимою пропастью от народа. Но не могли знать они того, что народ, века живший вне всякой политической жизни и шедший пассивно на буксире за бюрократией, отвык рассчитывать на себя самого и все надежды свои возлагал на царя, который освободит его от гнета и осуществит его pia desideria (благие пожелания. - Ю. Щ"¹⁵. Потому любые речи о свержении царя, помазанника Божьего, и уничтожении самодержавия не находили никаких откликов в крестьянской массе. Однако народные представления о государе императоре и монархической власти были самые фантастические, особенно в глухой провинции, как например, в Тобольской губернии. "Все знали, что где-то там, далеко-далеко, есть большой город Москва, а за Москвой, еще дальше, - другой город - Питер, в котором живет "белый царь" Лександра, который властен в животе и смерти каждого. Это знали очень твердо". Дальнейшие сведения оставались весьма смутными¹⁶.

Там, где самодержца крестьяне видели воочию, его авторитет оставался неоспоримым. В мемуарах Н. К. Буха сохранилось типичное простонародное суждение о монархе: ""Лет пять назад, - говорил он (местный крестьянин. - Ю. П.), - приезжал царь в Самару. Ходили встречать. Думали невесть что, а он, действительно, человек как человек, от других господ генералов не отличишь. А все же он помазанник, хозяин земли. Без хозяина нельзя". - "Только вот, говорю, помещики... на кой черт они ему сдались". - "Так он и сам из помещиков". - "А хоть бы из помещиков, а теперь он царь, должен интерес земли блюсти""¹⁷.

Агитировавший в рабочих артелях Александр Кропоткин "пришел к убеждению, что при массовой пропаганде в малосознательной среде не следует распоясываться, задевать царя и религию, а саму пропаганду следует конкретизировать на близких и доступных пониманию слушателей житейских вопросах"¹⁸. Он полагал, что в высшей степени непрактично не только касаться религиозных верований крестьян, но и, "кроме того, непрактично задевание "царя". Надо всячески обходить этот вопрос, обрушиваясь всею тяжестью на правительство и господ... Можно задевать "царя" только в тех случаях, когда ход беседы неожиданно приводит к необходимости выгородить его (и, следовательно], косвенно восхвалить)"¹⁹.

У крестьян, особенно южнорусских, были распространены представления, что чиновничья администрация от министров до станового пристава противостоит верховной царской власти, которая, может быть, и готова сделать благо

для "черного люда", но посредники умышленно искажают все государевы распоряжения. В Смоленской губернии, по свидетельству А. Н. Энгельгардта, "мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! Ни царю, ни мужику начальство не нужно, говорит он, начальство только для господ. При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства"²⁰.

Всю печатную нелегальную продукцию, читанную Брешковской вслух, сельские простолюдины называли "грамотками" и ждали от них царской милости. Добрые поселяне с надеждой спрашивали, нет ли под "грамотками" подписи государя или кого-нибудь из его семейства. Издания любого содержания без высочайшей подписи у них вызывали разочарование. Хотя изредка и раздавались голоса: "Бумаги очень хорошие, и все в них говорится как нельзя быть лучше: чтобы вся земля поровну, что господ, попов и кулаков долой; только одно непонятно: зачем сказано, что царя не нужно? Как же так можно совсем без царя, кто же управлять-то станет!?"²¹ "Мы говорили также, - вспоминала Брешковская, - что помещики угнетают народ, что они забрали все государство в свои руки, что чиновничество держит руку помещиков и мешает народу жить свободной жизнью. И в этом вопросе крестьяне тоже соглашались с нами... Об одном только нам трудно было говорить - это о царе. Мы старались объяснить крестьянам, что царь заодно с помещиками и чиновниками, что он-то как раз и является главным угнетателем народа. Но крестьяне не хотели этому верить. Они тогда настолько далеки были от государственной жизни, ничего не читали (ведь безграмотные все были) и ничего не знали, что им и в голову не приходило, сколько зла принесла России царская форма правления. Крестьяне верили царю, они были убеждены, что царь - это добрый хозяин всей земли русской, который содержит войско для защиты от врагов, а крестьяне должны обрабатывать землю, платить ему подати на содержание войска. Они думали, что царь любит свой народ и заботится о нем, а если порой чиновник притесняет народ, так это оттого, что он царя обманул. А если царь всю правду узнает, то он чиновников прогонит и опять будет для народа, как родной отец"²². "Над умами народа, - констатировал В. Г. Короленко, - стояло... фантастическое представление о царях, непрестанно пекущихся о народном и, главным образом, крестьянском благе... Нужно было еще почти три десятилетия и усилия трех царей, объявивших своей программой после освобождения полный застой и остановку жизни великой страны, чтобы разрушить в русском народе эту легенду о царской власти"²³.

Свое главное и заветное желание - земельного передела - мужики по всей Руси возлагали исключительно на государя. Реформа 1861 г. предоставила двадцати двум миллионам крестьян свободу от крепостной зависимости, но навязала сильно урезанные земельные наделы, наложив за них непомерные выкупные платежи. Для рентабельного обустройства своего хозяйства крестьянам надельной земли не хватало, ее нормы в большинстве случаев оказались ниже размеров дореформенного крестьянского землепользования. При этом к помещикам отходили, как правило, сельскохозяйственные угодья: сенокосы, пастбища, луга, леса, водопои. В итоге большая и лучшая часть земельных массивов осталась у помещиков, а крестьяне обрекались на тяжелейшее экономическое положение. Но став вольными пахарями-хлеборобами, они твердо верили: раз царь дал свободу, то он, долго или коротко, даст и землю, а помещиков возьмет на содержание.

Типичный разговор с мужиком о царе и земле приведен Аптекманом: ""Насчет земли и у нас-то мало. Курицу некуда выгнать. Да - царь даст. Непременно. Никак нельзя без земли. Кому же подати платить-то? Кто казну

наполнит? А без казны, как державу вести? Земля отойдет к нам! Не-пре-е-менно! Вот увидите!.." И подвел черту: "У нас-де за царем куда лучше, чем у других-прочих народов, где паны всем орудуют""²⁴.

У неграмотного сельского люда еще не сформировалось понятия о наследственном праве собственности на землю. Земля ничья, земля царская²⁵. И государь уже давно совершил бы земельный передел, если бы ему не противились помещики и чиновники - исконные враги и крестьян и монарха. Крестьянское большинство ожидало, что это случится как-то сразу: прикажет царь, придут землемеры и поделят землю между всеми²⁶.

На Украине среди хлеборобов недовольство своим земельным положением и ожидание "черного передела" по "мании царя" были постоянны и повсеместны, что отмечалось местным прокурорским надзором. "Проживая почти в течение 10 лет в Малороссии, - докладывал прокурор Д. И. Данилевский министру юстиции, - я лично имел случай много раз убедиться, что среди малороссийских крестьян всех наименований существует недовольство их поземельным устройством и толки о каком-то предстоящем общем переделе земель между всеми землевладельцами без различия сословий, по какому-то имеющему быть или уже последовавшему, но скрываемому от крестьян "царскому указу""²⁷.

Мужики терпеливо и непреложно ожидали "милости насчет земли". Они были готовы платить выкупные платежи, подати, сборы, терпеть помещиков, ублажать начальство, только бы землицы царь прибавил, а то податься некуда. "Все ждут милости, все уверены - весь мужик уверен, что милость насчет земли будет, что бы там господа ни делали, - свидетельствовал Энгельгардт. - Поговорите с любым мальчишкой в деревне, и вы услышите от него, что милость будет. Любой мальчишка стройно, систематично, "опрятно" и порядочно изложит вам всю суть понятий мужика насчет земли, так как эти понятия он всосал с молоком матери. Никаких сомнений, все убеждены, все верят. Удивительно даже, как это люди слышат и видят именно то, что хотят видеть и слышать". "Мысль о "милости" присуща каждому - и деревенскому ребенку, и мужику, и деревенскому начальнику, и солдату, и жандарму, и уряднику из простых, мещанину, купцу, попу, и не только такому человеку, который, как мужик, мещанин, поп, не имеет собственной земли, а пользуется общественной, но и такому, который приобрел землю покупкою"²⁸. Любая казенная бумага воспринималась в деревне как свидетельство официальной подготовки к "равнению земли".

О "новом земельном положении", которое вот-вот будет подписано царём, говорили повсюду, нисколько не стесняясь и не скрываясь. Земельный вопрос открыто обсуждали на сельских сходках, на церковных праздниках, на свадьбах, на общих работах. Всеобщее ожидание дарования земли особенно обострилось в русско-турецкую войну. После взятия Плевны о "милости" заговорили на каждом шагу. В народе без колебаний полагали, что в 1879 г. выйдет "повеление".

Создавшаяся ситуация всерьез обеспокоила Александра II и правительство. На заседании Комитета министров в июне 1879 г. Л. С. Маков, министр внутренних дел, сообщил, что донесения о распространении слухов о земельном перераспределении за период с августа 1878 по январь 1879 г. поступали из Рязанской, Смоленской, Черниговской, Гродненской, Псковской, а в течение 1879 г. из Казанской, Петроковской, Калужской, Новгородской, Херсонской, Киевской, Курской, Орловской, Смоленской, Тульской и Пензенской губерний. Молва о переделе получила широкое распространение не только среди крестьянства, но и в армии²⁹, что вызывало особую настороженность. По уверению Макова, "слухи разносятся по селениям или людьми злонамеренными, которые имеют в виду лишь дурные и преступные цели... или же людьми из

среды крестьян, наслушавшихся лживых рассказов и толкующих потом своим односельцам о таких распоряжениях и намерениях правительства, которых оно вовсе не имеет"³⁰. Тут следует заметить, что "люди злонамеренные" к этому были совершенно не причастны, напротив, революционные народники, так же как и власти предержащие, отрицательно относилось к подобным крестьянским настроениям. Редкий случай единения двух враждующих лагерей. Но идейная подоплека тех и других разнилась: большинство народников полагало, что надежда на "царское равнение земли" ослабляет революционный дух народа и слухи о возможности земельной реформы пропагандисты должны всячески опровергать.

Но толки продолжались. На особом совещании Маков сообщал о предполагаемых крестьянами формах земельного передела: "Земля от дворян и купцов будет отнята и разделена между крестьянами по числу душ, а в других местностях говорили, что земля будет отнята у всех без различия звания землевладельцев, имеющих более 100 десятин. К слухам о земле, - продолжал Маков, - присоединились и толки об освобождении от подушной подати, а также и от всех платежей"³¹.

Потребовалось специальное "успокоительное" "Объявление" министра внутренних дел, что "ни теперь, ни в последующее время никаких дополнительных нарезок к крестьянским участкам не будет и быть не может"³². К распространению "Объявления" Комитет министров предложил отнестись с крайней осторожностью, чтобы оно само не послужило поводом для расширения нежелательного брожения в народе. Комитет рекомендовал оглашать "Объявление" не повсеместно, а лишь там, где возникнет надобность.

Но получилось так, как и должно было получиться. По словам Энгельгар-дта, ""Объявление" вызвало еще большие толки среди мужиков в направлении совершенно обратном". Мужики стали вести разговоры о земле осторожнее и не при всяком, потому что "приказано не говорить пока о земле до поры до времени"³³.

Главное здесь в том, что крестьяне напрямую связывали свои земельные чаяния с самодержавной властью и уповали исключительно на высочайшее соизволение. В деревне отнюдь не замышляли решать земельный вопрос путем бунтов и восстаний. В советское время был издан фундаментальный сборник документов о массовых крестьянских выступлениях 1870-х годов по всей Российской империи от Лифляндии до Сибири³⁴. Фактический материал был собран с максимальной полнотой, из всех возможных опубликованных источников, документы выявлены в почти сорока фондах государственных архивов. Задача сборника состояла в показе "активитизации широких слоев крестьянства"³⁵, ограбленных реформой 1861 года. Но состав собранных материалов доказывает прямо противоположное: крестьянские проявления недовольства отнюдь не были многочисленными и не имели широкого протестного характера. В отдельных деревнях мужики отказывались принимать отведенные им надельные земли, сопротивлялись местным властям при проведении межевых работ, требовали возврата дореформенных полевых наделов, угодий и проч. Но в течение 1874-1875 гг. не зафиксировано ни одного случая насильственного захвата помещичьей земли или каких-либо других самовольных акций по присвоению выгонов, покосов, лугов, пастбищ, выпусков, прогонов, лесов и т.п. Мужики верноподданнически ждали реформы "сверху".

Именно непоколебимые монархические убеждения крестьянства толкнули южных "бунтарей" на "чигиринское дело". Поднять народ на активные боевые действия ради земельного перераспределения можно было только именем царя. Это со всей очевидность и показала попытка Я. В. Стефановича, Л. Г. Дейча и И. В. Бохановского организовать мужиков в тайное общество с помощью под-

ложной царской грамоты, тем самым укрепляя, кстати сказать, царистские иллюзии крестьянства³⁶. В "Чигиринском заговоре" 1877 г. ясно проявился монархизм, а не революционизм крестьянства.

Убийство народовольцами 1 марта 1881 г. Александра II простой народ воспринял с осуждением. В большинстве случаев крестьяне скорбели о государе императоре, которого считали своим освободителем от крепостного права, это признавала даже революционная пресса³⁷. Было немало случаев избиения в столице и в провинциальных городах студентов, людей интеллигентного вида и даже дворян. В Сургуте казачий сход постановил выселить всех политических ссыльных, как причастных к злокозненным преступлениям, к убийству царя. И только вмешательство властей предотвратило расправу³⁸.

Народное воображение, потрясенное цареубийством, порождало массу нелепых толков и опрометчивых догадок. По губерниям Европейской России прокатился слух о том, что царь убит по подкупу господ за то, что "дал волю" и хотел "уровнять землю". Простолюдины считали, что дворяне-помещики в отместку за отмену крепостного права через "скубентов" и "нигилистов" подготовили убийство государя. В разных регионах народ говорил примерно одно и то же. "Господа стремились извести царя"³⁹ и убили его "за то, что он у них отобрал мужиков"⁴⁰. Смерть Александра II - "дело мести помещиков за освобождение крестьян... Царя убили наймиты помещиков или, если и люди идеи, то все-таки по подстрекательству помещиков"⁴¹. На Смоленщине сельский люд пребывал в полной уверенности, что царь прибавил бы мужикам землицы, "если бы не помешали паны, студенты и злонамеренные люди, которые бунтуют против царя за то, что он освободил крестьян"⁴².

"Авторитет царя, - полагал В. Г. Короленко, - был еще не поколеблен в глазах крестьянства, и все приписывалось козням хитрых господ"⁴³, к которым причисляли и радикальную народническую интеллигенцию.

С весны 1881 г. вновь усилились разговоры о "черном переделе"⁴⁴, распространялось "полнейшее убеждение, что будет милость насчет земли"⁴⁵. Все чаяния по-прежнему были обращены к монарху. Анализируя крестьянские мнения, газета "Народная воля" писала: "Кому же как не царю, - считали крестьяне, - быть той силой, которая одна осталась на стороне народа? Он один на всю Россию всемогущ на земле почти в той же мере, как и божество неба. Если уже кто стоит за поруганную правду, то, конечно, он, всемогущий владыка земли..."⁴⁶. "Передел земель, по всеобщему убеждению, должен состояться на основании указа от царя... Царь, по мнению значительного количества крестьян, только и думает о том, как бы наделить их землей, но баре вечно ему препятствуют, вечно строят ему козни... Большинство верит в благие намерения царя, но думает, что он "один ничего не поделает"; меньшинство поносит царя и говорит большинству: "как же, жди, станет он из-за тебя, сиволапого, ссориться с господами и генералами". К последнему направлению большею частью принадлежит народ молодой"⁴⁷.

Все эти будоражившие массу толки и антидворянские настроения необычайно беспокоили имперское правительство. 27 марта М. Т. Лорис-Меликов, министр внутренних дел, и сменивший его на этой должности Н. П. Игнатьев 23 мая и 3 июня обязали губернаторов в секретных циркулярах "обратить главное внимание на опасные слухи о разделе земель" и предотвратить "возбуждение умов"⁴⁸.

Но никакие официальные разъяснения, никакая защита существующих в деревне порядков не могли убедить крестьян отказаться от своих ожиданий - прибавления земли, снижения податей и т.д. Представления о "земельной справедливости" сельский люд по-прежнему переносил на царственную особу, как будто это были ее истинные помыслы и твердые намерения. В крестьянах жила

неискоренимая уверенность, что земля непременно должна отойти к ним, потому, что этого желает царь. Потому неимущие мужики законопослушно ждали высочайше дарованной земли, а зажиточные хозяева не спешили покупать наделы у помещиков. Если же покупали, то обращались к ним со странным и пугающим вопросом: будут ли потом возвращены деньги за приобретенные участки, когда выйдет царская милость⁴⁹.

Эволюция пропаганды. Круг проблем, в который крестьяне позволяли себе входить при общении с пропагандистами, включал реальную жизнь и труд пореформенной деревни: малоземелье и чересполосицу, неравномерность податных раскладок и обременительность отработок, уменьшение выкупных платежей и сложение недоимок, прижимки властей и решения волостного суда, осуждение господ помещиков, становых, земских ярыжек и кабатчиков, семейные разделы и своеволие старших в семьях, постановления схода и местную злобу дня.

В этих повседневных деревенских делах, заботах, интересах и запросах начисто отсутствовали, как уже говорилось, социалистические и революционные устремления, ради которых народники выступили в поход по сельским просторам отечества и ради которых собирались подвигнуть "черный люд" на сокрушение российского самодержавия. По убеждению В. К. Дебагория-Мокриевича, его собственное "бунтарство" в народе, как и других, таких же как он, "мало представляло опасности для государственного строя". Он признавался: "Правду сказать - для революционной деятельности в народе почвы было мало. Уже тогда более беспристрастные из нас приходили к заключению, что наш народ далеко не обладает революционным настроением... Но, увлеченные своим собственным революционным настроением, мы закрывали глаза на это обстоятельство и утешали себя тою мыслью, что все-таки крестьяне желали передела"⁵⁰. "Еще год-два подобных странствий по деревням или жизни среди народа, и мы отрезвились бы от наших революционно-народнических утопий, - утверждал народник-пропагандист. - Движение наше улеглось бы, приняло бы более спокойное течение и, в конце концов, пожалуй, оказалось бы не чем другим, как "крайне левым" нашего общеземского движения"⁵¹. Энгельгардт, некогда сам причастный к протестному движению, утверждал со знанием дела, что "только люди, совершенно не знающие мужика, могут опасаться каких-то злонамеренных людей"⁵².

К близким выводам пришел Н. И. Кибальчич. Осознавая крах революционно-социалистической пропаганды в деревне в 1874-1875 гг., он за день до казни пытался вразумить Александра III: "В самом деле, что произошло бы, по всей вероятности, если бы правительство в то время допустило бы полную свободу социалистической пропаганды. Масса молодежи, стремившейся в народ, расположилась бы для целей пропаганды по селам, фабрикам и городам. Часть из этой молодежи, менее серьезная и менее устойчивая, убедившись на опыте, что успешное ведение пропаганды в народе, особенно на первых порах, требует от пропагандиста большой опытности, выдержки и настойчивости, - сама добровольно отказалась бы от деятельности в народе, как от непосильной задачи. Но другая часть молодежи, более опытная, самоотверженная и энергичная, осталась бы в народе. Здесь она очень скоро отделалась бы от иллюзий, вроде той, что путем пропаганды в народе в течение 10-15 лет можно произвести социальную революцию, и отнеслась бы к своей задаче трезво, согласно с реальными условиями среды: она изменила бы свою теоретическую программу социализма сообразно с положением общественной среды и приноровила бы свою пропаганду к умственному и нравственному уровню народа. Ее деятельность в народе была бы гораздо более широкой, мирной и культурной, чем революционной: пропагандисты учили бы крестьян грамоте, сообщали бы им

сведения из области естественных, исторических и общественных наук, старались бы распространить в крестьянстве идею более справедливых общественных форм, чем те, которые существуют, и своим личным примером стремились бы развить в народе такие привычки и понятия, которые необходимы для осуществления лучших форм общежития и т.д. Вся же собственно революционная часть деятельности пропагандистов исчерпывалась бы лишь тем, что они, вместе с критикой существующего строя, внушили бы народу идеи о необходимости открытой силой добиваться иного общественного устройства - в том случае, если высшие классы и правительство не захотят добровольно отказаться от своих привилегированных прав и удовлетворить требованиям народной массы"⁵³.

Движение "в народ" - под воздействием самого народа - исподволь теряло свою ниспровергающую и разрушительную направленность: вся работа в деревне сводилась к обличению и по возможности к смягчению "свинцовых мерзостей русской жизни"; в лучшем случае к осторожному объяснению возможности иного, протестного выхода из тяжелого пореформенного состояния крестьянства.

Пребывание "в народе" неотвратимо принимало культурно-просветительский, культуртрегерский смысл. Идейные разногласия между различными народническими группировками изглаживались, становясь совершенно неуместными в деревне. "Пропагандистская волна, унесшая такую массу молодежи в народ, перетасовала там, в народе, все направления, уничтожив практически все различия и оттенки революционных фракций"⁵⁴. И лавристы, и бакунисты, и приверженцы других идейных течений стали "походить друг на друга, как одно куриное яйцо на другое"⁵⁵. "Припоминая теперь движение 1870- 1878 годов, - писал П. А. Кропоткин, остававшийся всю жизнь революционером-анархистом, - я могу сказать, не боясь ошибиться, что большинство молодежи удовлетворилось бы возможностью спокойно жить среди крестьян и фабричных работников, учить их и работать с ними либо в земстве - словом, возможностью оказывать народу те бесчисленные услуги, которыми образованные, доброжелательные и серьезные люди могут быть полезны крестьянам и рабочим. Я знал людей этого движения и говорю с полным знанием дела"⁵⁶.

Прошло недолгое время и в 1883 г. Яков Стефанович, один из самых непримиримых "бунтарей", сказал перед судом: "Я не верю в возможность русской народной революции в настоящем значении этого слова: только молодость, не знающая всей реальности крестьянской жизни, представляет русского мужика легко воспламеняющимся материалом... Нет, России не грозит крестьянская революция, хотя бы всей интеллигенции было предоставлено свободно двинуться в народ и беспрепятственно там пропагандировать"⁵⁷.

Трудно не согласиться с крупнейшим знатоком истории народничества В. Я. Богучарским, утверждавшим, что "движение семидесятых годов без правительственных преследований в массе своей должно было бы неизбежно пройти через народ для чисто культурной работы, к этому заключению, бросая взгляд на прошлое, пришли многие из самых активных участников этого движения"⁵⁸.

Свидетельством тому могут служить отношения крестьян с революционерами-интеллигентами, которые складывались зачастую вполне благоприятно. Но не потому, что они были социалистами, бунтарями и анархистами, а потому что "люди были хорошие". Расположенность простонародья к смутьянам определялись не их социально-политическими взглядами, а их личными качествами: насколько они были открыты, доброжелательны, искренне сострадательны к деревенскому люду.

Когда осенью 1875 г. Дейч уходил из деревни Астраханки, где неудачно проповедовал социализм молоканам, то домохозяин уговаривал его: "Хочешь,

оставайся у меня в работниках года на три-четыре. За это время станешь настоящим крестьянином, сможешь не хуже любого справлять все наши работы. Женим тебя на молоканке, уж выберем тебе девку здоровую да красивую. Ты и сам перейдешь в нашу веру: поди, видишь, что она лучше вашей". Даже сватал свою десятилетнюю дочь Лушу, когда подрастет. Но девочка встревала во взрослый разговор: "Вот еще! Куда он годится!" "Не то оставайся учителем, - продолжал хозяин, - наберем тебе сорок или пятьдесят ребятишек, с платой по рублю с каждого за зиму, а харчи и квартира понедельно у родителей". И это говорилось не из корысти, а из лучших чувств к полюбившемуся человеку. Дейч без колебаний отклонил лестные предложения. Добрая память о нем между тем сохранялась вплоть до Октябрьской революции. Старожилы с большой похвалой рассказывали молодежи о его пребывании в деревне, конечно, не без вымышленных прибавлений, но о подстрекательских речах не припоминали⁵⁹.

Случалось, что "злоумышленники" избегали неприятностей с властями только благодаря помощи крестьян⁶⁰. Например, после ареста А. А. Франжоли, который учительствовал в народной школе в селе Фастовцы Борзенского уезда Черниговской губернии, "произошло среди населения возбуждение, и горячие головы предлагали идти отбивать своего учителя из рук жандармов"⁶¹. Правда, пошумели-пошумели, но на самочинство не решились. Прокурор, ведший следствие среди крестьян в Вольском уезде Саратовской губернии, делился своими впечатлениями с М. Р. Поповым, не зная, что он сам из "тех же нигилистов": "С кем из крестьян мне ни приходилось говорить - и мужики и бабы самого лучшего мнения о них. Особенно восторженные отзывы я слышал об одной фершалке, как они называют. Эта фершалка, по их словам, какая-то богородица. Уверяю вас, - говорил негодующе прокурор, - один из ямщиков так-таки и сказал мне: "Что уж и говорить, барин, - наша фершалка на редкость. Уж истинно кого господь захочет благословить на добрые дела. Придешь это к ней: ночь ли, дождь, и какая там ни будь погода - ни тебе слова! Села себе и поехала, а то и пеши пошла. Просто сказать вам, барин, истинно святая душа!" - "Да знаешь ли ты, - говорю я ему, - что это за люди? Ведь это враги царя, враги закона". А он себе, ровно это для него такие пустяки, о которых и говорить не стоит, отвечает: "Насчет этого ничего вам, барин, не могу сказать. А что она вот какой человек, как я вам докладывал, это истинно так, как перед Богом говорю""⁶².

Успехи пропаганды?Наиболее успешный опыт пропаганды среди крестьян, пожалуй, предпринял А. И. Иванчин-Писарев, член кружка "чайковцев", богатый помещик, владевший деревнями в Ярославской губернии, в Даниловском уезде, где он был избран гласным уездного земства от крестьян. Весной 1872 г., после окончания Петербургского университета, Иванчин-Писарев поселился в своем наследственном имении Потапово⁶³.

Либеральный помещик поначалу открыл школу грамотности, а осенью 1873 г. организовал артельную столярную мастерскую, в которой работали распропагандированные им местные молодые крестьяне. "Во время занятий в мастерской Писарев по вечерам поил их чаем и водкой, - говорится в записке следователя Ф. Ф. Крахта прокурору, - читал и толковал книги, говорил против правительства, осуждал существующий порядок управления и как на средство исправления его указывал на возмущение крестьян против правительства"⁶⁴. Столяры-ученики не только читали книжки "преступного содержания", но и разносили "крамолу" по своим деревням в уезде. Один из работников, получив официальное разрешение стать книгоношей, распространял вместе с религиозными изданиями пропагандистские брошюры по селам Вятское и Политикино⁶⁵.

В селах Вятское и Середа Иванчин-Писарев открыл лавки, где продавались столярные изделия артели, а также нелегальные книги, чем специально занимался Клеменц, поселившийся в Потапове. При этом "книги раздавались смотря по голове, кому даром, а кому не продавались и за деньги"⁶⁶. Кроме того, столяры из потаповской артели, жившие в разных деревнях, "старались сделаться центрами отдельных кружков деревенской молодежи"⁶⁷. Иванчин-Писарев уверял в мемуарах, что в окрестностях Потапова можно было совершенно безбоязненно произносить зажигательные речи на сельских сходках и даже в трактирах, переполненных в базарные дни⁶⁸.

Вокруг Потапова собралась целая группа агитаторов. Из села Вятского к ней примкнули земский врач И. И. Добровольский и акушерка М. П. Потоцкая, возвратившиеся в Россию из Цюриха⁶⁹. В начале мая 1874 г. сюда прибыли Н.А. Морозов и Н. И. Саблин; затем приехала О. Г. Алексеева, член московского кружка "чайковцев"⁷⁰. Здесь же побывали И. Ф. Селиванов⁷¹, принимавший участие в типографии И. Н. Мышкина, и деятельный член московских кружков "чайковец" И. К. Львов под именем Ивана Кузьмина⁷².

Пропагандисты использовали народные гуляния, устраиваемые владельцем имения. На лугу перед усадьбой были выстроены качели, карусели, гимнастические снаряды и сцена для домашней музыки. Каждое воскресенье в Потапове собиралось до пятисот крестьянских парней и девушек из окрестных селений. По воспоминаниям Морозова, "когда Писарев и Саблин замешивались по временам в эту огромную толпу со своими шутками и веселыми рассказами, то место их нахождения всегда легко было определить по неумолкаемым взрывам хохота. Настоящей пропаганды здесь избегали, но такие сборища служили прекрасным способом для завязывания знакомств, и потому потаповская колония ими особенно дорожила"⁷³. Но на гуляньях все же "пелись разные возмутительные песни и велись разговоры о негодности правительства"⁷⁴.

Имение в Потапове казалось таким надежным и многообещающим местом, что в конце апреля 1874 г. Клеменц с Иванчиным-Писаревым привезли из Москвы типографию для печатания книг и брошюр⁷⁵. "Когда подводы с громоздкой кладью прибыли в Потапово, - рассказывал Иванчин-Писарев, - снимать ящики высыпала из своей мастерской вся артель столяров. Из них десять человек знали, чтб придется тащить, а одиннадцатый, по имени Николай [Буков], не пользовался абсолютным доверием и не был посвящен в тайну. Помогая вместе с другими снимать и ставить тяжелые ящики в каретный сарай, он задал мне вопрос: "Что это? Больно грузно". Я, шутя, ответил: "Ружья и револьверы... Надеюсь, скоро понадобятся...""⁷⁶.

С устройством типографии ничего не вышло. Николай Буков сообщил о мнимом складе оружия жандармам, о чем хозяин имения был предупрежден. В ближайший базарный день в отсутствие Николая столяры из артели вместе с соседскими мужиками зарыли типографию в ближайшем лесу, когда-то бывшем парком. Жандармы приехали в Потапово производить обыск. После неудачных поисков по всей усадьбе, им показался подозрительным крутой обрыв над речкой, и они решили произвести там тщательные раскопки. За работу пришлось взяться тем же столярам, которые закапывали типографию в лесу. Жандармы ничего не нашли, позднее Морозов с помощью тех же работников вывез ее⁷⁷.

Успешно начавшуюся работу пришлось вскоре свернуть: еще в мае 1874 г. отец столяра Николая, Тимофей Буков, послал донос на "смутьянов" в Петербург, в III отделение⁷⁸. Пропагандистам стало известно об этом, и они покинули Потапово. Иванчин-Писарев был вынужден бросить имение, а также принадлежавшие ему деревни, перейти на нелегальное положение и уехать за границу.

Столь блестящее пропагандистское начинание, правда, быстро прерванное, следует считать единичным случаем, исключением из общей практики похода "в народ". Народник мог считать свое пребывание в крестьянском миру вполне оправданным, если ему удавалось на долгое время устроиться в качестве фельдшера, учителя, писаря и т.п. Сблизиться с местными жителями, войти к ним в доверие, найти взаимопонимание и вести откровенные разговоры о реальном положении крестьянских дел. Но и только, ни о каком революционизировании мужика не могло быть речи.

Подобный вариант удался Аптекману который стал впоследствии видным землевольцем. Его "тянуло всеми силами в народ", но отсутствовал даже малейший опыт общения с простым людом. К тому же он был по национальности евреем, "чужим этому народу по крови". В мемуарах Аптекман откровенно писал о своих сомнениях: "Как отнесется народ к моей пропаганде - даст ли он ей веру или нет. Товарищи меня успокоили тем, что русский народ терпим, внешность у меня не еврейская и речь совсем хорошая, а потому стоит-де мне лишь переодеться в рабочий костюм, и я сойду за русского человека"⁷⁹.

Студент 5-го курса Медико-хирургической академии, он бросил учение и отправился "в народ". В 1874 г. Аптекман поселился в деревне Буриги Псковской губернии у своего друга врача. Его временно приняли фельдшером в больницу при общине сестер милосердия, основанную княгиней М. М. Дондуковой-Корсаковой.

При больнице Аптекман устроил своеобразный сельский клуб. От открытой пропаганды после долгих колебаний он решил отказаться. В тесном кругу хорошо известных ему людей происходило ни к чему не обязывающее общение, доверительное собеседование на разные темы и по разным поводам. Собиралось у него 5-8 человек один-два раза в неделю. Говорили вполне вольно, так как новый фельдшер, человек простой и доступный, не представлял никакой официальной власти, а был "гость", приехавший на время к их доктору. "Речь лилась живая, свободная, порою прерываемая обычным деревенским юмором и здоровым, жизнерадостным смехом, - вспоминал Аптекман. - Как во всяком обществе, и здесь были свои импровизированные "ораторы", остряки, оживлявшие общество, вносившие темы для разговоров... И маленький, крошечный уголок человеческой жизни, затерянный среди болот и лесов, оживал вдруг в наших беседах, обнажался весь - со своими будничными интересами, пустяками, пересудами, вперемежку с подлинными деревенскими радостями и скорбями, надеждами и разочарованиями. Так я скоро узнал всю деревушку и округу". Никакие социальные протесты не звучали на этих посиделках, хотя Аптекман и пытался читать противоправительственные сказки, но даже обличительная лирика Н. А. Некрасова не встретила одобрения.

Весной 1875 г. Аптекман получил желанное место фельдшера в селе Муратовка Мокшанского уезда Пензенской губернии. Прежде чем поехать на постоянную работу, он в Петербурге принял православие и "почувствовал себя тогда словно обновленным". Используя свой псковский опыт, он решил "вести пропаганду в народе, опираясь на Евангелие".

В земской больнице на жаловании 15 руб. в месяц пропагандист фактически работал врачом - за отсутствием такового. Авторитет Аптекмана и заботливое отношение к пациентам позволили ему устраивать в большой палате для выздоравливающих регулярные сборища, на которые приходили мужики и бабы из села. Разговоры велись на всевозможные темы крестьянской жизни. Аптекман рассказывал, что делается на белом свете, читал вслух книги, легальные и запрещенные: "Хитрую механику", "Сказку о четырех братьях", "Историю одного крестьянина" и другие. При этом он признавался, что "совсем выключал из них все то, что могло покоробить чувство моих простых слушателей... Я

замечал, что резкие выходки против царя или религии (последних в брошюрах было вообще мало) действовали крайне неприятно на крестьян; также сильно смущали их энергичные призывы к бунту, восстанию... Нелегальная литература мало-помалу отодвинулась на задний план, а потом и совсем исчезла из программы нашего курса пропаганды". Даже книжка о Емельяне Пугачеве, восстание которого полыхало в Пензенском крае, не произвела на местных жителей должного впечатления. Ореол народной славы, окружавший Пугачева, остался непонятен пензякам.

Однажды Аптекман был в ударе и развернул перед крестьянскими слушателями широкую картину будущего социального строя, который воцарится после народного восстания, и народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод. На самом пафосном месте оратора прервал один восторженный слушатель: "Вот будет хорошо, как землю-то поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!"⁸⁰.

Через год такой пропагандистской работы Аптекман спрашивал себя, насколько он преуспел в распространения социалистических идей в народе? "Стало ясно, что пропаганда социализма при теперешнем развитии народа не может иметь успеха". "Я стал перебирать в моей памяти впечатления последнего года моей пропагандистской работы в народе. Я увидел, как, мало-помалу, почти незаметно для меня самого, пропаганда социализма в массе стала отодвигаться на задний план и как, наоборот, насущные злободневные вопросы крестьянства выдвигались все более и более на авансцену. Я стал припоминать, как холодно относился народ к социализму, и, наоборот, с какой горячностью и страстностью дебатировались те вопросы, которые касались его неотложных нужд и потребностей, которые не выходили из обычного круга его представлений и понятий о лучшей крестьянской жизни, о лучшей доле. Завеса стала спадать с моих глаз".

Для бесед с односельчанами Аптекман нашел другие темы. Из Петербурга он привез глобус и небольшую коллекцию картограмм. По ним он знакомил слушателей с географией, этнографией, земледелием и промыслами России. И знания Святого писания ему очень пригодилось в спорах с молоканами о происхождении царской власти. Дебаты были горячие, но ни к чему не привели. Зато муратовцы поведали Аптекману много такого, чему вряд ли его могли научить подпольные книга. Например, как совершаются переделы, разверстки тягла, семейные разделы, брачные договоры и прочее. "На меня эти беседы действовали поразительно освежающим образом, - восхищался пропагандист. - Не я уже учил их, моих учеников, а они меня. Точнее будет сказать: это были "классы взаимного обучения"... Предо мною не скрывали ничего, не лукавили со мною, не играли политику, и я, таким образом, мало-помалу знакомился с тем народом, о котором я раньше почти ничего не знал; узнавал этот народ не из "прекрасного далека", а из самой непосредственной близи. И если раньше я чувствовал к народу симпатию, то это была симпатия только головная, теперь же я с каждым днем все более и более привязывался к нему - я бы сказал: чисто физической привязанностью. Я просто любил сидеть около него, этого нескладного, серого, довольно-таки грязного пензяка"⁸¹.

Вся образовательная и просветительская деятельность Аптекмана кончилась прозаически просто. В больницу назначили врача, человека пожилого и консервативного, и Аптекману пришлось оставить место фельдшера, навсегда покинув своих отзывчивых подопечных. В отличие от многих других ходоков "в народ", он многого добился: долго и плодотворно проработал среди крестьян, сумел привнести полезные начала в сельскую среду и даже не был арестован.

Менее удачно окончился пропагандистский опыт Анны Якимовой, будущей народоволки⁸². Окончив Вятское епархиального училище, она довольно

долго, с сентября 1873 г. по май 1875 г., учительствовала в селе Камешницком под Вяткой. С крестьянами она сошлась скоро и близко. Зимой, когда хозяйственных работ в деревне поубавилось, великовозрастные ученики до 16 лет и старше постоянно толпились после уроков у нее в избе. Просто беседовали, рассматривали картинки в книгах, вслух читали. Наведывались и взрослые: написать или прочитать письмо, просто потолковать о крестьянском житье, молодежь приходила даже за книжками. Кроме скудной школьной библиотеки, у А. В. Якимовой была своя библиотечка с подбором тенденциозных легальных и бесцензурных книжек.

Среди местных жителей у Якимовой образовались обширнейшие знакомства, так как ее обязали делать по всей округе прививки от оспы. "В беседах крестьяне, - писала она в "Автобиографии", - были вполне откровенны, в критике существующего не стеснялись, книжки мои читались грамотными довольно охотно, но и только. Не проявлялось никаких намеков на зарождение революционной самодеятельности. Приходилось постоянно упираться в одно и то же: "Не нами это началось, не нами и кончится!"". Такую крестьянскую отстраненность пропагандистка приписывала своей неопытности, неумению растолковать мужикам истинное положение дел в Российской империи. Она даже собиралась в Питер поучиться у опытных товарищей. Но самой туда поехать не пришлось, ее повезли жандармы.

Сыскные органы обнаружили Якимову случайно, односельчане и не думали на нее доносить. По своей доброте она отвезла в Вятку в сапожную мастерскую учиться ремеслу Матвея Хорошавина, способного мальчика-калеку без ног до колен. А после платила за его обучение. В дорогу она снабдила ученика запрещенными книжками, а тот давал их читать всем желающим, один из них и отнес революционный песенник в жандармское управление. Арест Якимовой был воспринят в селе как общее несчастье, при отправке народ столпился около экипажа. Бабы плакали, а одна из них причитала: "И кто это под тебя колеса-то подкатил!"⁸³

Без малого три года пропагандистка провела в вятской тюрьме, петербургском Доме предварительного заключения и в Петропавловской крепости. На "Процессе 193-х" ее оправдали за недостатком улик, но административно выслали в Вятскую губернию. "Я благодарна прокурору Желиховскому, - писала она, - что он присоединил меня к этому процессу и таким образом дал мне возможность познакомиться еще в [18]77 г. с Желябовым, Лангансом, Перовской и др., потом самыми близкими товарищами по "Народной воле""⁸⁴. Судили и малограмотного сапожника⁸⁵, у которого учился безногий мальчик. Его самого, как свидетельствует Якимова, тоже повезли в Петербург, но дорогой он заболел тифом и умер.

Из своего опыта пропагандистской работы "в народе" она вынесла горькое заключение: в крестьянстве "не появлялось никаких намеков на зарождение революционной самостоятельности"⁸⁶.

(Окончание следует)

Примечания

1. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг. Пг. 1924, с. 152.

2. УСПЕНСКИЙ Г. И. Из деревенского дневника. В кн.: УСПЕНСКИЙ Г. И. Поли. собр. соч.Т. 5. М. 1940, с. 135.

3. ДЕЙЧ Л. "Хождение в народ". Пг. 1919, с. 23.

4. ЛУКАШЕВИЧ А. О. В народ! - Былое, 1907, N 3, с. 35.

5. ТИХОМИРОВ Л. А. Что такое народничество? - Русское обозрение, 1912, N 12, с. 918.

6. Архив РАН, ф. 543 (Н. А. Морозов), оп. 5, д. 200, л. 4. Фроленко М. Ф. Воспоминания из первого хождения в народ. 1874 год. Б.г. Машинопись с правкой автора.

7. ФРОЛЕНКО М. Ф. Движение 70-х. В кн.: ФРОЛЕНКО М. Ф. Собр. соч. Т. 1. М. 1932, с. 179.

8. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 109, 3-я эксп., 1875 г., д. 116, ч. 1, л. 36. Донесение помощника начальника Нижегородского ГЖУ в Макарьевском уезде П. С. Перфильева в III отделение, 1.VII. 1875.

9. ЛЕВИН Ш. М. Д. А. Клеменц. М. 1929, с. 35.

10. ЧЕРНЯВСКАЯ-БОХАНОВСКАЯ Г. Ф. Автобиография. - Каторга и ссылка, 1928, N 5, с. 52.

11. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг., с. 152.

12. Процесс 20-ти народовольцев в 1882 году. Ростов-на-Дону. 1906, с. 95.

13. ДЕБАГОРИЙ-МОКРИЕВИЧ В. К. От бунтарства к терроризму. Кн. 1. М. -Л. 1930, с. 213.

14. БРЕШКОВСКАЯ Е. Воспоминания пропагандистки. В кн.: Былое. Вып. 2. Ростов-на-Дону. 1906, с. 34.

15. ПОПОВ М. Р. Записки землевольца. М. 1933, с. 126.

16. ШВЕЦОВ СП. 1 марта 1881 года в Сургуте. - Каторга и ссылка, 1931, N 3, с. 130.

17. БУХ Н. К. Воспоминания. М. 1928, с. 89.

18. ЧАРУШИН НА О далеком прошлом. М. 1973, с. 215.

19. КРОПОТКИН А. А. Программа революционной пропаганды. - Былое, 1921, N 17, с. 4-5.

20. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Из деревни. 12 писем. М. 1999, с. 395.

21. БРЕШКОВСКАЯ Е. Ук. соч., с. 41, 50.

22. Бабушка Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская о самой себе. - Нива, 1917, N 22.

23. КОРОЛЕНКО В. Г. История моего современника. Кн. 3. В кн.: КОРОЛЕНКО В. Г. Собр. соч. Т. 7. М. 1955, с. 97.

24. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг., с. 145.

25. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 369.

26. ДЕБАГОРИЙ-МОКРИЕВИЧ В. Воспоминания. Изд. 3-е. СПб. Б.г., с. 137.

27. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1405 (Министерство юстиции), оп. 72, д. 7182, л. 2-3. Рапорт и.д. киевского губернского прокурора Д. И. Данилевского министру юстиции К. И. Палену об экономическом положении и причинах волнений бывших государственных крестьян в Черкасском и Чигиринском уездах, 13.V.1875.

28. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 395, 397 - 398.

29. ЗАЙОНЧКОВСКИЙ П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870 - 1880-х годов. М. 1964, с. ПО.

30. РГИА, ф. 1263 (Комитет министров), оп. 1, д. 4036, ст. 643, л. 141. Особый журнал за 5 и 13 июня 1879 года.

31. Там же, л. 138 - 139.

32. Там же, ф. 1282 (Канцелярия министра внутренних дел), оп. 2, д. 1081, л. 4.

33. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 397.

34. Крестьянское движение в России в 1870-1880 гг. Сб. документов. М. 1968.

35. ДРУЖИНИН Н. М. Предисловие. В кн.: Крестьянское движение в России в 1870- 1880 гг., с. 48.

36. СИНЕГУБ С. С. Записки чайковца. М. -Л. 1929, с. 206.

37. X.Y.Z. Думы и слухи в народе. - Вестник "Народной воли", Женева, 1878/9, N 5, с. 41.

38. ШВЕЦОВ СП. 1 марта 1881 г. в Сургуте. - Каторга и ссылка, 1931, N 3(76), с. 135 - 136.

39. КОРОЛЕНКО В. Г. Ук. соч., с. 96.

40. 1 марта 1928 г. Воспоминания о событии 1 марта 1881 г. Протокол N 20 заседания народовольческого кружка при Ленинградском отделении Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В кн.: Из истории "Земли и воли" и "Народной воли". М. -СПб. 2012, с. 341.

41. Там же, с. 340; ПОЛОСИН И. Мужицкий отклик на 1 марта. - Каторга и ссылка, 1926, N 3, с. 158, 161.

42. 1 марта 1928 г. Воспоминания о событии 1 марта 1881 г., с. 368.

43. КОРОЛЕНКО В. Г. Ук. соч., с. 248.

44. После первого марта 1881 г. - Красный архив, 1931, N 2, с. 153-155.

45. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 397.

46. Народная воля, 5.II.1881, N 5. Передовая статья. В кн.: Литература партии "Народной воли". М. 1930, с. 106.

47. Народная воля, 23.Х.1881, N 6. Из Воронежа. Там же, с. 142.

48. ГАРФ, ф. 730 (Н. П. Игнатьев), д. 1443, л. 35.

49. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 397.

50. ДЕБАГОРИЙ-МОКРИЕВИЧ В. Воспоминания, с. 178, 179.

51. ДЕБАГОРИЙ-МОКРИЕВИЧ В. К. От бунтарства к терроризму. Кн. 1, с. 213.

52. ЭНГЕЛЬГАРДТ А. Н. Ук. соч., с. 369.

53. Из истории "Земли и воли" и "Народной воли", с. 360-361.

54. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг., с. 180.

55. Воспоминания М. В. Ланганса. - Архів України. 1969, N 5, с. 70.

56. КРОПОТКИН П. А. Записки революционера. М. 1990, с. 402.

57. Речи подсудимых по процессу 17-ти. Гектографированное издание. СПб. 1883, с. 4.

58. БОГУЧАРСКИЙ В. Я. Активное народничество семидесятых годов. М. 1912, с. 203.

59. ДЕЙЧ Л. "Хождение в народ", с. 33, 35.

60. ПОПОВ М. Р. Ук. соч., с. 208.

61. ПЕТРУНКЕВИЧ И. И. Из записок общественного деятеля. Прага. 1934, с. 79.

62. ПОПОВ М. Р. Ук. соч., с. 208 - 209.

63. РГИА, ф. 1282 (Канцелярия министра внутренних дел), оп. 1, д. 334, л. 33-46; ГАРФ, ф. 109, 3-я эксп., 1874 г., д. 144, ч. 1; ф. 112, оп. 1, д. 360, л. 18-ЗЗоб. Материалы о революционной пропаганде среди крестьян в селе Потапово.

64. Революционное народничество 70-х годов XIX в. Т. 1, с. 346.

65. ГАРФ, ф. 109. 3-я эксп., 1874 г., д. 144, ч. 1, л. 273. Донесение начальника Ярославского ГЖУ в III отделение, 13.VI.1874; МОРОЗОВ Н. А. Повести моей жизни. Т. 1. М. 1947, с. 111.

66. Революционное народничество 70-х годов XIX в. Т. 1, с. 346.

67. МОРОЗОВ Н. А. Ук. соч., с. 112.

68. ИВАНЧИН-ПИСАРЕВ А. И. Хождение в народ. М. -Л. 1929, с. 19.

69. Процесс 193-х. М. 1906, с. 115 - 116.

70. КОВАЛИК С. Ф. Революционное движение семидесятых годов и процесс 193-х. М. 1928, с. 76.

71. ГАРФ, ф. III отд., 3-я эксп., 1874 г., д. 144, ч. 1, л. 276 - 277.

72. Процесс 193-х, с. 116. После ареста он заболел в Петропавловской крепости туберкулезом и умер в июне 1875 года.

73. МОРОЗОВ Н. А. Ук. соч., с. 112.

74. Революционное народничество 70-х годов XIX в. Т. 1, с. 346.

75. ЛЕВИН Ш. М. Ук. соч., с. 38 - 39.

76. ИВАНЧИН-ПИСАРЕВ А. И. Ук. соч., с. 19.

77. Там же, с. 21.

78. ГАРФ, ф. 109, 3-я эксп., 1874 г., д. 144, ч. 1, л. 8-8об. Донос мещанина города Данилова Т. И. Букова в III отделение, 22.V.1874.

79. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг., с. 141; ЕГО ЖЕ. Автобиография. В кн.: Деятели СССР и революционного движения в России: Энциклопедический словарь Гранат. М. 1989, с. 17.

80. АПТЕКМАН О. В. Общество "Земля и воля" 70-х гг., с. 172, 178.

81. Там же, с. 173; ЕГО ЖЕ. Автобиография, с. 19.

82. ЯКИМОВА А. В. Автобиография. В кн.: Деятели СССР и революционного движения в России. М. 1989, с. 327 - 328.

83. Там же; Процесс 193-х, с. 173-174.

84. Государственные преступления в России в XIX в. Т. 3. Б.м. 1906, с. 300, 329.

85. Процесс 193-х, с. 174.

86. ЯКИМОВА А. В. Ук. соч., с. 327 - 328.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - Ю. А. Пелевин:

Comments: