Термином "Кавказская война", появившимся в русской и западной литературе первой половины XIX в., принято обозначать вооруженную борьбу между горцами Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа, с одной стороны, и Россией, с другой. Причины, содержание и последствия этой борьбы понимаются по-разному. Не отрицая, что Кавказская война была вызвана продвижением России на юг, русские дореволюционные авторы, оправдывали решительную политику Петербурга на этом направлении исторической необходимостью, державными интересами и даже нравственными соображениями (цивилизаторская миссия, избавление христианских единоверцев от мусульманского ига и т. д.). В качестве одного из главных аргументов проводилась мысль о провокационном поведении самих горцев, которые в силу своей "дикой" и "хищнической" натуры (обусловленной неблагоприятной природной средой обитания и этно-психическим складом) совершали грабительские набеги на русско-казачьи территории. России якобы ничего не оставалось, как отвечать тем же, почему и возникло перманентное состояние войны. Таким образом, для русских эта война принимала вид едва ли не оборонительной. Чтобы подчеркнуть данный тезис утверждалось, что горцев побуждала к агрессии восприимчивость к "изуверскому", "фанатическому" учению мюридизма - доктрине, способствующей созданию "образа врага" и нагнетанию воинственного настроения масс ¹ .

Победа России в Кавказской войне также рассматривалась в аспекте борьбы за реализацию имперских целей Петербурга и преподносилась как однозначно благое дело: Россия получала очень важную в геостратегическом отношении территорию, а горцы - основы "гражданского быта" и возможность приобщиться к цивилизации и культуре. Вопрос о ближайших и отдаленных последствиях Кавказской войны для внутреннего развития горских народов практически не ставился.

О Кавказской войне писали в основном публицисты и мемуаристы и сравнительно мало профессиональных историков. Для последних она была еще слишком злободневной темой. К тому же официальные идеологические установки, требования цензуры, а также чувства и эмоции мешали спокойному, глубокому и системному изучению этой проблемы. Вместе с тем, усилиями русских дореволюционных авторов был накоплен огромный массив фактов, составивший прочную источниковую базу для последующей разработки проблемы.

Представители революционно-демократической мысли- Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, А. И. Герцен ² рассматривали движение горцев в русле общероссийского освободительного процесса, включавшего, по их мнению, и "антиколониальные" движения, которые расшатывали опоры царизма. При таком глубоко идеологизированном подходе о научном методе или научной концепции говорить не приходится.

Дегоев Владимир Владимирович - доктор исторических наук, профессор Северо-Осетинского государственного университета.

стр. 156

И все же патент на открытие "антиколониальной" и "антисамодержавной" версии Кавказской войны принадлежит западной публицистике, в частности, британской. Продвижение России на Кавказ, открывавшее ей стратегические выходы на Ближний и Средней Восток с потенциальной перспективой проникновения в Индию, вызывало в Англии тревогу, подпитываемую, помимо всего прочего, давней английской (и западной) русофобией ³ . Отсюда и повышенный интерес к движению горцев, от успеха или поражения которого зависела судьба обширной буферной зоны между Россией и мусульманскими державами (Ираном и Турцией). В 30-е гг. XIX в. британская общественно- политическая мысль представляла народы Кавказа не иначе, как "естественных союзников" англичан, "стражей у ворот Азии", ведущих "нашу (британскую - В. Д.) войну" во имя защиты от "русской агрессии" подступов к Индии. При таких обстоятельствах любое выступление против России приобретало "нравственный" смысл. Так появилось соответствующее определение - "борьба за свободу и независимость", политика Лондона на Востоке преподносилась как "оборонительные меры", "жизненная необходимость", "бремя белого человека" и т. д.

Этот двойной стандарт прочно и надолго обосновался в общественном сознании Запада. Немалая роль в утверждении его принадлежала К. Марксу и Ф. Энгельсу. Видя в царском самодержавии реакционную систему и "жандарма Европы", стоявшего на пути всемирного раскрепощения трудящихся, они считали "прогрессивной", "освободительной", "справедливой" любую борьбу, направленную против него, в том числе и - движение кавказских горцев. Их корреспонденции по восточному вопросу в американской газету "New York Daily Tribune" были, с одной стороны, обобщенными сводками сведений, почерпнутыми из тенденциозных и далеко не всегда надежных западных источников информации, с другой - образцами памфлетной публицистики с совершенно четкой идеологической и политической позицией авторов. Там есть оценки, эмоции, похвала и осуждение, но нет научного метода и научного анализа. Фактически признавал это биограф Маркса Франц Меринг ⁴ .

Советские исследователи Кавказской войны с самого начала были поставлены в двусмысленное положение необходимостью придерживаться идеологических принципов классового подхода и партийности и в то же время осваивать научный метод, то есть решать задачи во многом противоречившие друг другу. Выход из этой ситуации историки искали в эклектических построениях, зачастую не удовлетворявших ни запросы идеологической конъюнктуры, ни требования науки. Предпринимались попытки спроецировать "формационную" схему на организацию общественного быта горцев, проявившуюся в Кавказской войне. В результате появилась вульгарная концепция "торгового капитала". В патриархально-родовых структурах Дагестана, Чечни и Черкесии первой половины XIX в. ученые обнаруживали не только "типичный" феодализм, но и "капиталистические отношения" ⁵ . Так выстраивалась внешне логичная схема происхождения Кавказской войны: на достаточно подготовленном экономическом "базисе", породившем классовое расслоение и классовую борьбу, стала формироваться "надстройка" в виде государства Шамиля и идеологии мюридизма. При этом утверждалось, что эти процессы получили мощный толчок благодаря активизировавшейся колонизаторской политике царизма, использовавшего в своей стратегии и военные средства и опору на местную знать. Бурный протест горских "низов" против пришлых и "своих" угнетателей вылился в "антиколониально-антифеодальное" движение, имевшее ярко выраженное национально-освободительное и классовое содержание. Особо подчеркивалось, что оно было направлено не против России, а против самодержавия и интернационального союза эксплуататорских сил, а посему носило справедливый, героический характер. Под таким углом зрения рассматривались и персонажи Кавказской войны, в первую очередь Шамиль, которого поднимали порой до культовых высот, хотя элементы критики в его адрес все же допускались. Что касается мюридима, то здесь по "идейно- атеистическим" и другим соображениям требовалось соблюдать осторожность. В итоге родилась обтекаемая формула о "прогрессивной" сути и "реакционной" религиозной оболочке этого учения, затемнявшей классовое сознание трудящихся масс. Данная формула оставляла некоторую свободу выбора акцентов, чем и пользовались историки - одни, чтобы отодвинуть "реакционность" на второй план, другие - чтобы подчеркнуть ее ⁶ . Изложенная концепция Кавказской войны сложилась в 1920-30-е годы, и на протяжении этих лет не подверглась принципиальным изменениям, несмотря на то, что в связи с критикой идей М. Н. Покровского ("торговый капитализм") пришлось отказаться от явного преувеличения степени "формационной" зрелости "базисных" факторов в движении горцев.

Партийно-идеологический контроль за деятельностью советских историков заметно

стр. 157

ограничивал их творческую мысль и потенциальные методологические возможности исследования Кавказской войны. В ранг "фундаментальных", "теоретических" положений были возведены глубоко идеологизированные и пристрастные высказывания Маркса и Энгельса - эмоционально-восторженные, когда речь шла о Шамиле и горцах, и гневно-обличительные, когда дело касалось русского самодержавия (а скорее славянской, православной России) и его внешней политики ⁷ . Эти оценки призваны были подтвердить вывод об "антиколониальном" характере движения горцев, обосновать тезис о складывании в ходе Кавказской войны классового союза между угнетенными трудящимися Северного Кавказа и России против местных и русских эксплуататоров, опиравшихся на "реакционный" царизм. В 1930-е гг. в советской литературе о Кавказской войне появляются ссылки на В. И. Ленина, писавшего о "религиозной оболочке" некоторых народных восстаний в Европе ⁸ . Статус научно-теоретических получили высказывания И. В. Сталина и цитаты из "Краткого курса" истории ВКП(б) ⁹ .

В историографии 1940-х - первой половины 1950-х годов резко усиливается влияние идеолого-пропагандистских факторов. Происходил пересмотр истории взаимоотношений России с нерусскими народами (в том числе с северокавказскими). Идеи о древнейших истоках дружбы, приязни, добрососедства, обусловивших "добровольное", имевшее "прогрессивное" значение "присоединение" к России ("воссоединение", "вхождение"), должны были вытеснить все противоречащие им подходы. Кавказская война как вооруженное столкновение, становилась сюжетом либо нежелательным, либо подлежащим радикальной переоценке, поскольку такие терминологические эвфемизмы, как "антиколониальное", "антисамодержавное", "антифеодальное" движение, уже не соответствовали новым партийно-идеологическим установкам. Нуждалась в "чистке" и галерея героев российской истории. В число тех, кто оказался "не ко двору", попал Шамиль. Сначала его замалчивали, а затем начали открыто дискредитировать ¹⁰ . Официальным сигналом к массированной "антишами-левской" кампании на всех уровнях стала опубликованная в журнале "Большевик" статья первого секретаря ЦК компартии Азербайджана М. Д. Багирова ¹¹ . Шамиль был объявлен ставленником турецких и британских колонизаторов, проповедником воинствующего, фанатично-клерикального учения мюридизма, лишенного широкой социальной опоры и выражавшего интересы узкого круга феодально- племенной аристократии. "Реакционная" сущность Шамиля усугублялась тем, что он препятствовал "прогрессивному" процессу присоединения, который сыграл благотворную роль в экономической, политической и культурной жизни "отсталых и темных горских народов" - единственной альтернативе порабощению их мусульманскими Турцией и Ираном.

Повсеместное насаждение версии об агентурном характере движения Шамиля, было весьма актуальным в условиях "холодной войны" и борьбы с панисламизмом и пантюркизмом. Корни "багировщины" глубже привычного о ней представления. Историки обычно ограничиваются пересказом примитивного текста из "Большевика" и отождествлением одиозного автора с его одиозным произведением. Между тем почва для этого феномена сформировалась до того, как на ней произрос "научный" опус провинциального партийного босса. И дело даже не в переоценке движения Шамиля, а в тех подспудных идеолого-политических и социально-психологических мотивах, в той общей атмосфере, которые обусловили эту переоценку. Колоссальному подъему патриотических чувств в СССР, вызванному победой во второй мировой войне, и быстрому развитию "супердержавного" мироощущения в обществе сопутствовал рост изоляционистских и ксенофобских настроений по отношению к "загранице", особенно к Западу. Культивировать их было несложно: сами западные страны значительно упрощали эту задачу своей политикой.

Резко очерченная межа между "нашими" и "ненашими" пролегла по всему пространству общественного сознания. Эта антитеза, составив чуть ли не системную основу советского мышления, естественно, проецировалась и на прошлое. Частным, но весьма ярким случаем такой проекции явилась "багировщина".

Возможно, в подтексте багировского выступления скрывалось обстоятельство деликатного свойства. Как известно, во время Великой Отечественной войны определенные силы на Северном Кавказе стремились сделать из Шамиля знамя борьбы против социалистического строя. Часть местного населения желала победы Германии, способствуя этому и словом и делом. И тут не стоит лукавить во имя каких-то "высших" соображения. (В свою очередь и гитлеровская пропаганда активно использовала образ Шамиля в идеологических целях). Со стороны Сталина последовал жесточайший ответ- депортация народов, без выяснения - кто виновен, а кто нет.

После войны руководство СССР решило "отправить" Шамиля из истории в самую

стр. 158

далекую ссылку - страну забвения. Но прежде его следовало разжаловать из народного героя в иностранного шпиона. По сути, Шамилю инкриминировалось "сотрудничество" с врагами России. Эта кампания осуществлялась типичными методами партийного диктата, сопровождаясь постановлениями, резолюциями, оргвыводами, суровыми осуждениями, покаяниями и даже самоубийствами. ¹² Однако для историков-профессионалов, подвергавшихся колоссальному идеологическому и психологическому давлению, все же существовали определенные переделы приспособления к партийным предписаниям. Не имея возможности прямо отказаться от навязываемых концепций, исследователи, каждый по-своему, старались извлечь из них некоторые рациональные элементы и тем самым ослабить заведомо абсурдные тезисы. Эти попытки в известной мере стимулировали разработку малоизученного внешнеполитического аспекта Кавказской войны.

В 1956-1957гг. в условиях "оттепели", развернулись научные и "околонаучные" дискуссии по Кавказской войне. В ходе их ученые, отвергнув с разной степенью категоричности положения статьи Багирова, разошлись во мнениях относительно правильной концепции Кавказской войны. В спорах преобладало стремление не столько исследовать проблемы "снизу", идя от фактов, сколько решать ее "сверху", с помощью априорных оценок и ключевых определений, главными из которых были "прогрессивное" и "реакционное". "Прогрессисты" предпочитали делать упор на "антиколониальной", "антисамодержавной" и "антифеодальной" сущности движения горцев, выступая за реставрацию положительного, героического образа Шамиля ¹³ . Их оппоненты подчеркивали "реакционную оболочку" мюридизма (зачастую отождествляя последнюю с его содержанием), неоднозначность классовой политики имама или же ее откровенную профеодальную и клерикальную направленность. Особо отмечались благотворные последствия присоединения Северного Кавказа к России, причем иногда и без традиционной, для многих формальной оговорки о том, что это имело место "несмотря на колониальный гнет русского царизма" ¹⁴ .

Разрешив вести публичные обсуждения столь острого сюжета, идеологические инстанции партии рассчитывали получить четкую, "идейно сбалансированную" и вместе с тем научно-обоснованную концепцию Кавказской войны. Но вместо этого возникла ситуация ужесточавшегося противостояния между, условно говоря, "прошамилевцами" и "антишами-левцами". Не желая поощрять подобное разномыслие, начинавшее выходить из-под контроля, партийное руководство закрыло дискуссию в директивном порядке, так и не назвав "победителей". Сделав вид, будто проблема в принципе выяснена, оно по сути "заморозило" ее изучение на долгие годы.

Действие этого негласного запрета заметно ощущалось с конца 1950-х до начала 1980-х годов. Кавказская война перестала быть самостоятельным направлением советского кавказоведения. Более того, в большинстве работ ее просто игнорировали. Приоритетной задачей провозглашалось изучение "объективно-исторически прогрессивных последствий присоединения" горских народов к России и "истории складывания боевого союза трудящихся России за свое социальное и национальное освобождение" ¹⁵ - в целях "интернационального воспитания" и "еще большего укрепления дружбы народов" ¹⁶ . Реализация этой конъюнктурной, сугубо идеологической задачи приняла широчайший, почти агитпроповский размах. Началась упоительная и изобретательная "игра в науку". В категорию "теоретико- методологических" попали вопросы о "научной" периодизации русско- кавказских отношений, точной датировке присоединения того или иного народа, племени или ущелья к России, об употреблении "правильной" терминологии применительно к этому процессу, сложность и противоречивость которого почему-то должны были непременно отражать понятия из одного синонимического ряда ("присоединение", "вхождение", "воссоединение", "включение", но никак не "завоевание", "захват", "покорение" и т. д.)" ¹⁷ .

Однако советская историография развивалась не только в рамках идеологических предписаний "сверху", но и по объективным законам исторического познания, в конечном счете неподвластным указам и резолюциям. Изучение Кавказской войны продолжалось (правда, исподволь, в форме воспроизведения известных идей и концепций). В скрытом виде продолжался и спор между "прошамилевцкми" и "антишамилевцкаи" с привлечением соответствующих аргументов, а точнее - ярлыков и оценок. Доминировало стремление утвердить свою версию, как единственно правильную ¹⁸ .

В целом, все же приходится констатировать, что эта отрасль кавказоведения до начала 1980-х годов пребывала в состоянии глубокого застоя, по сравнению с периодом 1930-х - начала 1940-х годов. Одним из признаков кризиса, помимо уже указанных, явилась почти полная "анонимизация" Кавказской войны. Из ее описаний исчезло может быть, самое главное - характеристики ярких, колоритных героев (в первую очередь Шамиля). Остались

стр. 159

лишь "массы", "классы", социально-экономические "процессы" и "закономерности", под предлогом стремления избежать "явной персонификации истории" ¹⁹ .

В первой половине 1980-х годов были предприняты попытки сдвинуть эту проблему с мертвой точки. М. М. Блиев предложил весьма плодотворный (хотя отнюдь не бесспорный, и, конечно, не единственный из возможных) вариант дальнейшего изучения темы ²⁰ . Он связал истоки и сущность Кавказской войны с примитивным социально-экономическим "базисом", породившим, с одной стороны, промысловые грабительские набеги ("экспансию") горцев и ответные силовые действия России, с другой - "надстройку" в виде идеологии мюридизма и государственного аппарата Шамиля. В этой конструкции обобщены некоторые конкретные результаты исследований дореволюционных и советских историков. Однако и здесь сказалась ограниченность и уязвимость подхода, претендующего на универсализм.

Данная концепция стала объектом критики на исходе советской эпохи и в постсоветское время (вторая половина 1980-х- 1990-е годы), в условиях, когда всплеск национального самосознания народов, рост конфессиональных антагонизмов, возникновение межэтнических конфликтов вызвали колоссальный интерес к использованию исторических аналогий в политико- спекулятивных целях. С автором "неомарксисткой версии" вели не столько профессиональную научную полемику, сколько "разоблачали", "обвиняли" и "осуждали" его великодержавный шовинизм и оскорбление национального достоинства горцев, которых якобы превратили в первобытных разбойников, а Россию в обороняющуюся сторону. В идеологизированной, насыщенной страстями общественной атмосфере последнего десятилетия такая гневная реакция была естественной и понятной, но она не способствует выяснению исторической истины.

Что касается собственно научного аспекта в исследовании Кавказской войны, заметно потесненного на задний план в 1990-е годы, то здесь, за редким исключением, ничего существенного не происходит. Как и прежде, мешает порочная традиция отталкиваться от готовых "позитивно-негативных" оценок и устоявшихся терминологических штампов. Сохраняется сам принцип конъюнктурного подхода, продолжается навешивание ярлыков, но меняются местами полюса: некогда положительное ("прогрессивное") становится отрицательным ("реакционным") и наоборот. Вместе с тем ситуация творческой, профессиональной свободы открывает широкие перспективы научного поиска.

При всех, порой вроде бы существенных, расхождениях внутри советской и постсоветской историографии Кавказской войны методологически общим для нее остается одно - приверженность марксистской теории, хотя налицо явные различия в умении применять ее к данной проблеме - от вульгарного иллюстративизма до весьма тонкого приспособления к региональным реалиям. Приоритет - особенно в вопросе о причинах войны - неизменно отдается сугубо материальным факторам (экономическим, социальным, военно- стратегическим). Спорят преимущественно о том, с чем связаны эти факторы в большей степени - с внешней силой (активизация России на Северном Кавказе) или же с внутренними, общественно-хозяйственными условиями существования горцев (военно-набеговый образ жизни, порожденный скудной продовольственной базой и неблагоприятной природной средой обитания). Отсюда две точки зрения. Согласно первой, Кавказская война- это национально (народно-)- освободительное и антифеодальное движение против царизма и его местных классовых союзников, в интересах которого Шамиль объединил дагестанские и чеченские общины и создал мощную государственно- теократическую структуру- имамат. Согласно другому мнению, Кавказская война- это в конечном итоге процесс образования собственности, классов, государства (со всеми атрибутами, включая идеологию), вызванный переходом от патриархально-родового строя к раннефеодальному и отягощенный расширяющимся присутствием России.

Оставляя в стороне тот факт, что первая концепция содержит очевидный идеологический компонент, а вторая спровоцировала бурную идеологическую реакцию и поэтому сама объективно стала частью идеологии, позволим себе заметить: оба взгляда в принципе имеют равные права именоваться научными, ибо они обеспечены соответствующей концептуальной, источниковой и аргументационной основами. По большому счету, проблема заключается не в их "правильности" или "ошибочности" (понятиях в значительной мере условных применительно к гуманитарным знаниям), а в их органичной принадлежности к одной, безраздельно господствующей методологической системе. На конференциях, симпозиумах, "круглых столах", в дискуссиях, где оппоненты не слышат друг друга, в изданиях и переизданиях книг, статей, документов лишь имитируется движение вперед. На самом же деле все вращается в замкнутом пространстве одних и тех же идей, оценок, фактов.

стр. 160

Одну из конструктивных перспектив мы видим в выходе за пределы марксистской методологии. Речь идет об альтернативных, если угодно, параллельных методах исследования, освоение которых раздвинет горизонты познания, откроет неожиданные ракурсы и скрытые пласты.

Кавказская война, будучи сложным и многоликим феноменом, требует соответствующего разнообразия подходов. Замыкаться на "формационном" и "классовом" методе, как это делалось до сих пор, значит лишать себя средств дальнейшего изучения проблемы "вглубь" и "вширь".

Традиционое внимание советских и российских историков к социально- экономическому, антиколониальному и военному содержанию Кавказской войны совершенно исключило "идеалистическое" истолкование ее причин и, в какой-то мере, сущности. Мюридизм рассматривается в основном как религиозная "надстройка" движения, выполняющая обслуживающие функции - идеологические и классовые. Между тем еще русские и западные авторы XIX в. во многом связывали происхождение Кавказской войны с распространением в Дагестане и Чечне суфизма - элитарного, эзотерического течения в исламе, которое первоначально было лишено политического подтекста и приобрело его лишь со временем, под влиянием объективных и субъективных обстоятельств. Причем, по их мнению, едва ли не решающую роль в этом процессе сыграли выдающиеся личности проповедников нового учения, глубоко чувствовавшие психологию масс и умевшие воздействовать на нее. Познав философскую и этическую систему суфизма с его отчетливой ориентацией на нравственное усовершенствование человека, они пришли к выводу, что открывшиеся им истины превосходят традиционные нормы горской жизни. Язычество, адаты, многообразные проявления народной культуры представлялись не иначе как "пороки" и "греховодничество". Не говоря уже о междоусобицах и различных уголовных преступлениях. Усматривая во всем этом признаки деградации, неофиты суфизма задались целью "спасения общества путем радикального преобразования его на основе шариата и объединения горцев перед лицом наступавших гяуров - "своих" (дагестанских) и "чужих" (русских).

Отсюда можно предположить, что источником реформаторских побуждений была "чистая" идея, обладающая значительным разрушительно-созидательным потенциалом. Она изначально доминировала над материальными (экономическими, социальными, политическими) факторами и лишь позже, в ходе сложной эволюции движения горцев была потеснена и "искажена" ими. Это позволяет поставить вопрос о целесообразности перенесения поисков причин Кавказской войны из "базисной" сферы в "идеальную", чтобы понять, что данный феномен заслуживает основательного изучения еще и в качестве духовно-цивилизационной реформации.

В этой связи приобретает огромное значение личностный фактор, без которого невозможно конкретное воплощение в жизнь идеи, тем более - предназначенной для посвященных и совершенно аполитичной по своей внутренней сути. Превращение ее в материальную силу, в практический инструмент преобразования многовекового социально-культурного быта горцев - задача под силу лишь обладателю гениального ума, одержимому верой, железной волей. Именно таким был Шамиль. Его личность, уже сама по себе, - предмет исследования для историков, психологов, антропологов. Однако изучение "персонального" контекста Кавказской войны находится в зачаточном состоянии. Современные биографические очерки о Шамиле не идут дальше прилежного изложения фактов без "провокационных" обобщений и без малейшего намека на междисциплинарный анализ, который представляет собой, быть может, самое эффективное средство постижения Человека в Истории и Истории в Человеке.

Нуждается в фундаментальной разработке проблема личности и власти в Кавказской войне, в том числе с привлечением глобальных аналогий, причем не ради аналогий, как таковых (хотя и они интересны), а ради выяснения соотношения между типичным и уникальным. Разумеется, тут следует соблюдать меру и осторожность, но не до такой степени, чтобы боязнь ошибиться подавила волю к знанию.

Практически выпало из поля зрения ученых то обстоятельство, что история Кавказской войны содержит благодатный материал для теоретического, равно как и "прикладного", исследования вопроса о путях перехода (эволюционном или революционном) потестарной организации патриархально-родового общества на уровень государственности. И поскольку это движение осуществлялось в одном направлении - автократизации власти, - то особый смысл приобретает персона вождя, когда многое, если не все, зависит от его личных качеств и дарований, от его собственного видения перспектив развития общества, от умения искусно оперировать властью-средством и властью-целью.

стр. 161

Можно ожидать интересных результатов от попыток идентифицировать деятельность Шамиля как раннюю, прототипную модель тоталитаризма с уже различимыми, хотя еще и не вполне оформившимися генетическими признаками. Конечно, "патриархальный тоталитаризм", за неимением совершенного технологического инструментария для контроля за сознанием и поведением людей, не достиг тогда классических форм, присущих XX веку. Однако в нем был имманентно заложен сам принцип политической и идеологической диктатуры - в известном смысле универсальный для всех стран, времен и народов.

Несмотря на обилие панегирических характеристик Шамиля в отечественной историографии его уникальная личность и реформы остаются недооцененными. Одно из свидетельств тому - традиция помещать имама в один преемственный ряд с его предшественниками (Шейх-Мансуром, Кази-муллой и Гамзатбеком)- пусть даже в качестве кульминационного звена. Придерживаясь как бы не подлежащей сомнению идеи о "строго поступательном ходе истории", большинство ученых не допускает мысли о возможности развития Кавказской войны не по восходящей линии, а по законам "нелинейных систем", при заметном участии стохастических (случайных, вероятных) факторов. К последним в какой-то мере относится и гениальность Шамиля, по сравнению с которой даже неординарные способности первых имамов кажутся скромными дарованиями. Как позволяет предположить ряд документов (включая мнение самого Шамиля), не было никаких фатальных исторических причин для возрождения Кавказской войны в конце 1830-х годов, тем более в таких беспрецедентных масштабах. После трехлетнего имамства Кази-муллы, имевшего весьма ограниченный круг приверженцев, и совсем недолгого правления Гамзат-бека, успевшего продемонстрировать скорее свою недальновидность, чем прозорливость, в горских общинах Дагестана и Чечни почти ничего не изменилось: ни в социально-экономическом, ни в политическом, ни в духовно-культурном плане. И лишь благодаря уму, воле и одержимости Шамиля на Северо-Восточном Кавказе пришли в движение те могучие силы, которые прежде, при иных субъективных обстоятельствах, пребывали в устойчивом равновесии и относительном покое. Именно он, и никто другой, сделал идею суфизма-мюридизма воспламеняющимся и воспламеняющим веществом, средством радикальной реформации общества, вылившейся в настоящую Кавказскую войну - небывалую по размаху, длительности, последствиям. Она принципиально отличалась от своей короткой и маловыразительной прелюдии не только по форме, но и по внутреннему содержанию, обусловленному во многом наличием уникальной движущей силы в лице Шамиля. Здесь не стоит преувеличивать влияние военно-политических просчетов русских властей, на которые часто указывают исследователи. Грубые ошибки Россия совершала и до Шамиля, но это не оборачивалось для нее столь серьезными проблемами.

Многообещающее направление в изучении Кавказской войны связано с уже обозначившимся (пока лишь в западной историографии) ²¹ стремлением рассматривать ее как историю русско-северокавказской границы со сложной внутренней структурой и меняющейся конфигурацией. Это не была граница в точном смысле слова. Она представляла собой огромную по протяженности и глубине контактно-цивилизационную зону, где происходили отнюдь не только вооруженные столкновения, но и развивались интенсивные хозяйственные, торговые, культурные, личные отношения. Шел процесс взаимопознания, взаимовлияния и взаимотяготения народов, ослаблявший вражду и недоверие, способствовавший миротворческим тенденциям, общей стабилизации обстановки. Постоянная миграция населения, формирование полиэтнических городов, как центров экономического и духовного притяжения, преображали демографическую картину Северного Кавказа, делали ее необыкновенно, и в целом благотворной, пестрой. Все эти факторы превращали регион в некий аналог "плавильного котла" или самоорганизующейся системы, в которой довольно эффективно и зачастую "автоматически", без всякого вмешательства царствого правительства, срабатывал "клапан безопасности", снимавший избыточное напряжение и возвращавший эту систему к относительно равновесному состоянию. Конечно, роль указанных процессов в эволюции Кавказской войны нельзя абсолютизировать, но и не замечать их было бы не корректно. Помимо всего прочего, они позволяют глубже понять типологическое и особенное в истории образования Российской империи вообще и ее южной периферии в частности.

Яркая реформаторская деятельность и военные победы Шамиля практически заслонили от исследователей вопрос о повседневной народной жизни внутри имамата. Она, между тем, шла своим чередом, в прежнем патриархальном ритме, в русле традиционной социально-духовной культуры. Даже под диктатурой Шамиля горцы не могли и не хотели расстаться с тем, что испокон веков было привычно и дорого их среду. Им приходилось терпеть новый

стр. 162

порядок как нечто чужеродное, но неизбежное, хотя зачастую они ощущали его слабо, либо не ощущали вовсе. (В некоторых аулах, географически входивших в "состав" имамата, люди едва слышали о Шамиле и даже не подозревали, что живут в возглавляемом им государстве.) Хорошо зная свой народ с его приверженностью консерватизму, Шамиль во многих случаях удовлетворялся сугубо формальным согласием горских общин признать шариат и власть имама. Жестоко пресекалось лишь демонстративное неповиновение. Он осознавал, как прочное, органичное мироустройство противостоит ему и его реформам, и старался не перегибать палку. Стихийно возник негласный "общественный договор", основанный на разделении функциональных сфер между вождем и массой: государю - государево, народу - народное. Когда этот компромисс, по целому ряду причин, исчерпал себя, обычай открыто восстал против насилия над собой, традиционная культура отторгла авторитарную теократию. Такое развитие событий наводит на мысль о том, что имамат, строясь "сверху", являлся искусственной конструкцией, возвышавшейся над естественным фундаментом патриархально-общинного быта. В каком-то смысле это - скорее личное творение Шамиля, чем закономерное следствие "нормальной" социально-политической эволюции, что лишний раз говорит о его гениальности. Имамат разрушила не классовая борьба, а вышедшие из-под некогда эффективного контроля Шамиля противоречия между "старым" (естественным) и "новым" (искусственным) в условиях нараставшего военно- стратегического превосходства России. Эти противоречия в конечном итоге имели идейную подоплеку, несмотря на то, что внешнее, опосредствованное выражение они находили в форме столкновения вроде бы сугубо материальных интересов- "верхов", которые обогатились при шамилевском режиме, и "низов", которые несли от него урон и поэтому поднялись на защиту своего относительного благополучия, ассоциировавшегося в их сознании с "дореформенным" временем. Заодно они не прочь были насильственно присвоить чужую "собственность".

Разумеется, эта гипотеза нуждается в проверке и, возможно, обречена на всеобщее неприятие. Но она, по крайней мере, заслуживает внимания, как и любая другая, поскольку способна открыть новые, неожиданные перспективы исследования, подсказать плодотворные решения, наконец, - просто расширить историографическую базу проблемы.

Сказывается в историографии и переоценка степени структурированности горского общества в эпоху имамата. В социально-имущественном расслоении и в острых классовых антагонизмах нередко видят одну из главных внутренних тенденций Кавказской войны, расходясь лишь в определении соотношения между "объективными" и "субъективными" причинами этих явлений. ("Прошамилевцы" акцентируют первые, "антишамилевцы" - вторые.) Между тем многие источники показывают, что в ходе преобразований Шамиля социальная "текстура" горских общин Дагестана и Чечни сохраняла прежнюю патриархальную однородность. Военно-административный и идеологический аппарат имама, иерархичность и привилегированное положение которого изображаются как доказательство "классовости" общества, составлял совершенно мизерную часть многочисленного населения. Это была многофункциональная обслуга вождя, искусственно выращенная им (по собственному признанию Шамиля) и целиком от него зависящая. По существу это был узкий круг правительственных сотрудников и боевых командиров, олицетворявших и осуществлявших личную диктатуру имама в целях реформ и войны с русскими "гяурами". Будучи инструментом управления и господства над "социально-одноэтажным" обществом, они находились как бы вне его. (В этом известное сходство имамата с восточными деспотиями.) Таким образом, государство Шамиля возникло отнюдь не в результате "социально- имущественной дифференциации" и не в ответ на необходимость защиты интересов "верхов" от посягательства "низов", а как следствие могучего и целенаправленного волевого акта выдающейся личности, руководимой идеей духовно-цивилизационной реформации и борьбы с теми, кто ей препятствовал, и, конечно, как властный механизм реализации этой идеи.

Столь же сильно преувеличен уровень политической и, тем более, этнической консолидации в имамате. На протяжении 1830-1850-х годов многие горские аулы продолжали, как это было и в предшествующие века, вести свое разобщенное и замкнутое существование. Они жили в привычном цикле хозяйственных забот, традиционных ритуалов и празднеств, по обычаям старины. И отказываться от этого никто не хотел. В принципе горцев мало волновало то, что происходило за пределами их общины. Взаимоотношения с внешним миром сводились к минимуму. Нередко "околица" аула символизировала для них границу, за которой начиналось чужое, враждебное пространство.

С помощью личной диктатуры Шамиль добился временного и весьма относительного политического единства имамата. В значительной мере этому способствовали война с Россией, а также искусно созданный и умело пропагандируемый "образ врага", стремящегося

стр. 163

к полному уничтожению горцев ("на головах ваших будут вертеть жернова мук и наказаний"). Жестокими военными репрессиями и грубыми политическими просветами Россия в течение долгого времени как будто умышленно подтверждала идею об исходящей от нее "смертельной опасности". Стоило М. С. Воронцову, а затем и А. И. Барятинскому, изменить не только военную, но и социально-политическую стратегию, как имам тотчас лишился важного рычага управления обществом. Когда горцы узнали, что у русских, кроме "кнута", есть еще и "пряник", они стали покидать Шамиля, ускорив развал его государства.

Что касается этнической цельности имамата, то ее никогда не было и не могло быть, ибо она, как известно, формируется не "сверху", а "снизу", в результате длительных, естественных и органических процессов. Единоличная власть Шамиля создавала лишь предпосылки для "этностремительных" тенденций, но никак не само этническое единство. Именно его отсутствие стало одним из факторов распада имамата и быстрой реставрации прежних патриархально- адатных порядков.

В современной отечественной историографии остается слабо изученным вопрос о непосредственных и более отдаленных последствиях Кавказской войны, в том числе тех, что ощутимы до сих пор ²² . Итоги движения горцев стоит рассматривать в контексте их влияния не только на дальнейшее развитие русско-кавказских отношений, но и на внутренние процессы в горских обществах. При этом желательно было бы оперировать не готовыми оценками, а фактами, крайне осторожно обращаться с историческими аналогиями и, конечно, не позволять политическим страстям и спекуляциям вторгаться в область научного познания.

Сейчас в каком-то смысле только открываются перспективы плодотворного изучения Кавказской войны. Разумеется, при условии отказа от ее догматического толкования в духе единых "законов истории". В частности, есть поле для дальнейшего, более глубокого исследования типа горской экономики и масштабов ее влияния на "формационное" состояние общества, на генезис и ход Кавказской войны. Вместе с тем, эта проблема настолько спорна и неоднозначна, что рассчитывать на ее "математическое", единственно верное решение не приходится: могут быть лишь более или менее корректные версии условного решения. Весьма пестрые и противоречивые реалии хозяйственного быта горцев уже сами по себе исключают возможность доказать что-то одно, раз и навсегда. К примеру, существуют источники, как будто дающие основания связывать происхождение Кавказской войны с сугубо материальными, "базисными" причинами (примитивный характер производства, обусловленный природными факторами и не обеспечивающий удовлетворительный уровень общественного потребления; отсюда - вынужденный поиск внешних источников добычи с помощью грабительских набегов). Однако имеется не меньшее количество данных, ясно указывающих на хозяйственную самодостаточность горских общин Дагестана и Чечни. В свете этого приобретает иные (в том числе "идеальные") измерения вопрос об истоках Кавказской войны.

Когда феномен Кавказской войны начинают насильственно втискивать в "закономерности" мирового исторического развития, в его "строго поступательном" варианте, и в прокрустово ложе "экономического монизма", то получается мертвая схема.

Примечания

¹ ДУБРОВИН Н. Ф. Кавказская война в царствование императоров Николай I и Александра II (1825-1864 г.). СПб. 1896; его же. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1-6. СПб. 1871-1888; ЗИССЕРМАН А. История 80-го Пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала князя Барятинского полка. (1726-1880). Т. 1-3. СПб. 1881; ПОТТО В. Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Т. 1-5. СПб. 1885- 1891; РОМАНОВСКИЙ Д. И. Кавказ и Кавказская война. СПб. 1860; ФАДЕЕВ Р. А. Шестьдесят лет Кавказской войны. Собр. соч. Т. I. СПб. 1889; ЩЕРБИНА Ф. А. История Кубанского казачьего войска. Т. 1-2. Екатеринодар, 1917 и др.

² ГАДЖИЕВ В. Г., ПИКМАН А. М. Великие русские революционные демократы о борьбе горцев Дагестана и Чечни. Махачкала. 1972.

³ LEASON J. Genesis of Russophobia in Great Britain. A Study of the Interaction of Policy and Opinion. Cambridge. 1950; ЕРОФЕЕВ Н. А. Туманный Альбион, Англия и англичане глазами русских 1825-1853 гг. М.,1982.

⁴ ЕРИНГ Ф. Карл Маркс. История его жизни. 2-е изд. М. 1990, с. 230.

⁵ См. ПОКРОВСКИЙ М. Н. Дипломатия и войны царской России в XIX столетии. М. 1923;

стр. 164

КОКИЕВ Г. Военно-колонизационная политика царизма на Северном Кавказе. - Революция и горец (далее - РИГ), 1929, N 5(7); его же. Методы колониальной политики царской России на Северном Кавказе в XVIII веке. - Известия Юго- Осетинского Научно-исследовательского Института краеведения. Вып. 1. Сталинир. 1933; СКИТСКИЙ Б. В. классовый характер мюридизма в пору имамата Шамиля. Владикавказ. 1930; его же. Социальный характер движения имама Мансура. Опрджоникидзе. 1932; МАРТИРОСИАН Г. К. История Ингушии. Орджоникидзе. 1933; РАЕНКО-ТУРАНСКИЙ Я. Н. Адыге до и после Октября. Ростов-на-Дону, Краснодар. 1927.

⁶ ПОКРОВСКИЙ Н. Краткий обзор имамата времен Кавказской войны. - РИГ, 1933. N 6-7 (57-58); его же. Мюридизм у власти ("Теократическая держава" Шамиля) - Историк-марксист (далее - ИМ), 1934, т. 2(36); БУШУЕВ С. К. Государственная система имамата Шамиля. - ИМ, 1937, кн. 5-6(63-64); его же. Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля. М. -Л. 1939; МАГОМЕДОВ Р. М. Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля. Махачкала. 1939.

⁷ См. например: МАГОМЕДОВ Р. М. Ук. соч., с. 62.

⁸ БУШУЕВ С. К. Борьба, с. 66, 84, 163.

⁹ Там же, с. 13, 15, 22, 102, 124, 136, 138, 162, 164, 166; МАГОМЕДОВ Р. М. Ук. соч., с. 29, 129; КРОВЯКОВ Н. Шамиль. Очерк из истории борьбы народов Кавказа за независимость. Грозный. 1941, с. 17, 83; МАМОНТОВА А. В. Социально-экономический строй у нижних черкесов (адыгов) накануне крестьянской реформы 1867 года.- Ученые Записки Кабардинского НИИ. 1946. Т. 1. с. 84-85.

¹⁰ Вопросы истории (далее, - ВИ), 1947, N 11, с. 134-135, 139-140.

¹¹ БАГИРОВ М. Д. К вопросу о характере движения мюридизма и Шамиля. - Большевик, 1950, N 13.

¹² ВИ, 1950, N 9; СМИРНОВ Н. А. Шейх Мансур и его турецкие вдохновители.- ВИ, 1950, N 10; АДАМОВ Е., КУТАКОВ Л. Из истории происков иностранной агентуры во время кавказских войн. - ВИ, 1950, N 11; Журнал "Преподавание истории в школе" в 1949- 1950 годах. - ВИ, 1951, N 4; ФАДЕЕВ А. В. Мюридизм как орудие агрессивной политики Турции и Англии на Северо-Западном Кавказе в XIX столетии. - ВИ, 1951, N 9; БУР-ЧУЛАДЗЕ Е. Е. Крушение англо-турецких захватнических планов в Грузии в 1855-1856 годах. - ВИ, 1852, N 4; Шамиль - ставленник султанской Турции и английских колонизаторов. (Сборник документальных материалов). Тбилиси. 1953; Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1950. Т. 9, вып. 3; Вестник АН СССР, 1951, N 1; Об антимарксистской оценке движения мюридизма и Шамиля в трудах научных сотрудников Академии. - Там же, 1950, N 11; О журнале "Вопросы истории".- Большевик, 1952, N 13; Вестник АН СССР, 1951, N 16; ЗАКС А. Б. Как я защищала диссертацию и пыталась ее опубликовать. - ВИ, 1989, N 6. В результате устроенной Багировым травли покончил с собой видный азербайджанский историк Г. Гусейнов, имевший несчастье мимоходом упомянуть Шамиля, как героического предводителя народного движения, в книге, посвященной совершенно иной проблеме.

¹³ Обсуждение вопроса о характере движения горских народов Северного Кавказа в 20- 50-х годах XIX века (ВИ, 1956, N 12); Движение кавказских горцев под руководством Шамиля. Доклады и решения научной сессии Дагестанского филиала АН СССР в Махачкале, 4-7 октября 1956 г. Махачкала. 1956; О движении горцев под руководством Шамиля. Материалы сессии Дагестанского филиала АН СССР 4-7 октября 1956 г. Махачкала. 1957; ГАДЖИЕВ В. Г. Движение кавказских горцев под руководством Шамиля в исторической литературе. Махачкала. 1956; ПИКМАН А. М. О борьбе кавказских горцев с царскими колонизаторами.- ВИ, 1956, N 3; ДАНИЯЛОВ Г. Д. О движении горцев под руководством Шамиля.- ВИ, 1956, N 7; РАМАЗАНОВ X. X. Колониальная политика царизма в Дагестане в первой половине XIX в. Махачкала. 1956; Очерки истории Дагестана. Т. 1. - Махачкала. 1957, с. 210-237 и др.

¹⁴ БУШУЕВ С. К. О кавказском мюридизме.- ВИ, 1956, N 12; ПОКРОВСКИЙ М. В. О характере движения горцев Западного Кавказа в 40-60- х годах XIX века.- ВИ, 1957, N 2; ФАДЕЕВ А. В. Антиколониальное движение народов Северного Кавказа в 20-60-х годах XIX в. - Преподавание истории в школе (далее- ПИШ), 1957, N 6; ЕПИФАНОВ П. П., НАЙДЕНОВ М. Е. О брошюре "Вопросы преподавания истории СССР в свете решений XX съезда КПСС".- ПИШ, 1957, N 5.

¹⁵ ГАДЖИЕВ В. Г. Из истории великой дружбы. - Вопросы истории Дагестана (далее - ВИД). Вып. 2. 1975, с. 8. Ср. его же. Декабристы на Кавказе. Там же. 1975. Вып. 3, 1975, с. 34; МАГОМЕДОВ P.M. Дагестан. Исторические этюды. Махачкала. 1971, с. 78, 82;

стр. 165

ГАДЖИЕВ А. С. Роль русского народа в исторических судьбах народов Дагестана. Махачкала. 1964; ГРИЦЕНКО Н. П. Истоки дружбы (из истории экономических, культурных связей и дружбы чеченского, ингушеского народов с великим русским народом и народами Кавказа. Грозный. 1975, с. 7. Более тонко проводит эти идеи Фадеев (ФАДЕЕВ А. В. Россия и Кавказ первой трети XIX века. М. 1960, с. 9-10, 259, 374), прибегая к такой оговорке; "Догматическое восприятие тезиса о прогрессивном значении присоединения нерусских народов к России может привести к затушевыванию жестокойстей и мерзостей национально-колониальной политики царизма, к забвению того, что царская Россия была тюрьмой народов" (там же, с. 9-10).

¹⁶ ГАДЖИЕВ В. Г. Из истории, с. 9. Ср. ГРИЦЕНКО Н. П. Истоки, с. 186.

¹⁷ В свое время правилам этой игры, увы, подчинялся и автор данных строк.

¹⁸ См. например: ФАДЕЕВ А. В. Возникновение мюридистского движения на Кавказе и его социальные корни. - История СССР (далее - ИСССР), 1960, N 5; его же. Россия и Кавказ первой трети XIX в. М. 1960; СМИРНОВ Н. А. Политика России на Кавказе в XVI-XIX веках. М. 1958, с. 135- 226; его же. Мюридизм на Кавказе. М. 1963; ШЕРСТОБИТОВ В. П. Проблемы интернационализма в исторической науке. - ИСССР, 1974, N 6, с. 7, 9, 13, 14, 19- 20; Движение горцев Северо-Восточного Кавказа в 20-50 гг. XIX века. Сборник документов. Махачкала. 1959, с. 3-9; ГАДЖИЕВ Б. Дагестан в истории и легендах. Махачкала. 1965; ГАДЖИЕВ В. Г. Роль России в истории Дагестана. М. 1965; ГАДЖИЕВ В. Г., ПИКМАН А. М. Великие русские революционные демократы...; История Дагестана. Т. 2. М. 1968, с. 79-116; ИБРАГИМБЕЙЛИ Х. -М. Кавказ в Крымской войне 1853-1856 гг. и международные отношения. М. 1971, с. 164-192; ЯНДАРОВ А. Д. Суфизм и идеология национально- освободительного движения. (Из истории развития общественных идей в Чечено-Ингушетии в 20-70-е годы XIX в.). Алма-Ата. 1975, с. 14-15, 21, 63, 108- 109, 112-115, 123, 167. (А. Д. Яндаров осмелился назвать Шейх Мансура "гениальным предводителем горцев", с. 71); ДАНИЯЛОВ А. Д. О движении горцев Дагестана и Чечни под руководством Шамиля. - ВИ, 1966, N 10, и др.

¹⁹ ГАДЖИЕВ В. Г. Из истории, с. 20.

²⁰ БЛИЕВ М. М. Кавказская война: социальные истоки, сущность. - ИСССР, 1983, N 2.

²¹ BARRETT Т. М. Lines of Uncertainty: The Frontiers of the North Caucasus. - Slavic Review, 1995, V. 54, N 3.

²² Впрочем, интерес к это теме уже наметился, о чем свидетельствуют статьи В. А. Матвеева и О. В. Матвеева. (МАТВЕЕВ В. А. Кавказская война: незамеченные итоги. - Известия Высший учебных заведений. Северо- кавказский регион. Общественные науки. 1995, N 4; МАТВЕЕВ О. В. Кавказская война и ее последствия для адыгов. - Этнографическое обозрение, 1996, N 2.

Permanent link to this publication: