Глава VII

Институт инженеров путей сообщения в 1874 году. - Сравнение этого Института с Технологическим. - Директора институтов В. П. Соболевский и Н. Л. Ермаков. - Издание лекций. - Практические занятия у Колпина. - Профессора Паротт, Андреев, Белелюбский, Белинский, Коковцов и др. - Переходные экзамены. - Посещение Института Императором Александром П. - Студенческие балы. - Первый приезд шаха персидского Насер- Эддина в Петербург.

- Бал дворянства в честь шаха и неудовольствие Государя Александра //.

Институт инженеров путей сообщения в 1874 г. был далеко не похож на Институт в теперешнем его виде. Не было ни общежития при нем, ни многих аудиторий и лабораторий, которыми он так теперь богат. Существовало только центральное старое здание, построенное при основании Института в царствование Императора Александра I, имя которого было ему присвоено чрез несколько лет после окончания мною курса. Но содержался Институт в образцовом порядке и чистоте. Мне это в особенности бросилось в глаза при сравнении с тем, что было в Технологическом институте. Студенты-путейцы - мои новые товарищи - тоже резко отличались от технологов. Не видно было среди них ни одетых в рубашки навыпуск, под пиджаком, ни высоких сапог. Нигде - ни в коридорах, ни в чертежных - никто не курил. Это дозволялось только в определенном месте, в курилке. Начальство Института - директор, инспектор и его помощники - все ходили в форменном одеянии. Обращение их со студентами было изысканно любезно, но без всяких намеков на панибратство. Было принято при встречах в коридорах кланяться начальству. Все эти правила приличья устанавливались сами собою, без всяких со стороны начальства указаний и без надписей: "курить воспрещается". Никому и в голову не приходило позволить себе такую вольность. Директор Института В. П. Соболевский был уже в то время очень старым человеком, лет под семьдесят, но еще бодрою походкою часто обходил Институт, и в особенности любил посещать чертежные, где знакомился с работами студентов. Не то отношение я видел в Технологическом институте к своим обязанностям его тогдашнего директора НА. Ермакова. Ермаков принимал студентов в канцелярии, сидя часто не за столом, а на столе. Держал он себя с нами чисто по-товарищески, и его мягкостью иногда злоупотребляли часто маловоспитанные студенты, вступавшие с ним в пререкания в тоне, который, по моим тогдашним понятиям, был недопустим. Как Соболевского, так и Ерма-

Продолжение. См. Вопросы истории, 2003, N 11.

стр. 86

кова мы, студенты, любили, но могу смело сказать, что Соболевский пользовался среди нас гораздо большим уважением, чем Ермаков среди студентов-технологов.

Вспоминаю довольно забавный случай с Н. А. Ермаковым, рассказанный при мне в какой-то петербургской гостиной Терцием Ивановичем Филипповым, бывшим впоследствии долгие годы государственным контролером. Н. А. Ермаков овдовел, и у него на руках остались малолетние дети. Еще при жизни супруги Ермакова жила в его доме сестра жены. Н. А. Ермаков, очень занятый службою (он в то время занимал пост директора Департамента торговли и мануфактур), был озабочен воспитанием своих осиротевших детей. Чтобы выйти из затруднительного положения, он задумал жениться на сестре покойной жены. На такой брак требовалось разрешение митрополита. Н. А. Ермаков отправился к митрополиту Исидору и изложил ему свою просьбу. Но несмотря на все доводы просителя, что на этот брак он решается исключительно для блага осиротевших малюток, митрополит ответил решительным отказом. Опечаленный таким исходом ходатайства, Ермаков, распростившись с митрополитом, направился к двери кабинета.

"Удивляюсь, ваше превосходительство, - вдруг обратился к нему митрополит, - что вы себя беспокоили и ко мне обратились с такою просьбою, исполнить которую я никак не могу, когда в такой-то церкви (не припомню, какая именно) имеется отец Иван, который за триста рублей родного брата на родной сестре обвенчает".

Насколько припоминаю, Н. А. Ермаков воспользовался данным ему советом.

В числе профессоров было довольно много старых профессоров, помнивших еще преподавателей французов в Институте, где, как известно, в первые годы после его открытия некоторые лекции читались на французском языке. Одним из таких был и профессор Перотт, читавший дифференциальное исчисление. Он читал очень хорошо, и увлекался сам на своих лекциях, и увлекал своих слушателей. Он с необыкновенною аккуратностью выписывал формулы на доске и обращался с функциями, как с какими-то реальными предметами. Часто он подходил к доске, складывал кисти рук и, приблизив их к написанному уравнению, говорил: "Возьмем эту функцию и перенесем ее из первой части уравнения во вторую", причем он как будто бы брал функцию в руки и бережно ее переносил куда следует. Слушавшие его курс студенты, перешедшие на старшие курсы, нас предупреждали, что на такой-то лекции, они точно знали по счету, на которой именно, Перотт скажет: "Как нельзя пойти полраза в театр, так точно нельзя полраза продифференцировать".

Изданием лекций профессоров занимались некоторые студенты, специализировавшиеся на этом деле. Лекции были литографированные и продавались по гривеннику за лист в 16 страниц. Курс Перотта, да и вообще все наши лекции, издавались очень хорошо, причем профессора часто сами их исправляли.

Помню, в мои студенческие годы в Петербургском университете с изданием лекций вышел большой скандал. Чтобы иметь право издавать лекции, необходимо было числиться студентом данного высшего учебного заведения. Один такой издатель-студент сделал себе из издательства источник больших доходов. Он издавал все лекции сначала юридического факультета, а потом и других факультетов университета. Чтобы иметь на то право, он слушал лекции и сдавал экзамены на тех факультетах, лекции которых он в то время издавал. Среднее учебное заведение, от которого этот студент представил аттестат зрелости, было обревизовано, причем обнаружилось, что некоторые из выданных аттестатов были выданы неправильно. Поднялось громкое дело, результатом которого был обвинительный приговор суда, вынесенный как директору этого заведения, так и нескольким человекам, воспользовавшимся фальшивыми аттестатами. В числе их был и издатель лекций, о котором я говорил выше. Несмотря на то, что он успешно выдержал экзамены на двух

стр. 87

факультетах и был удостоен звания кандидата наук этих факультетов, приговором суда ученая степень у него была отнята и он был присужден еще к тюремному заключению.

В мое время преподавание наук в Институте отличалось тем, что нам преподавали много лишнего и недостаточно обращали внимание на практические работы. При переходе с первого на второй курс нас заставляли ездить на практические работы по геодезии, продолжавшиеся около двух недель. Работы эти производились под Колпином, и ими руководили как сам профессор Андреев, читавший геодезию, так и несколько репетиторов, как в то время называли нынешних руководителей. Профессор Андреев был ровесник директора Института Соболевского, но был еще довольно бодрый и подвижной человек. У него было нечто вроде тика, от которого он часто тряс головою. Среди студентов ходила легенда, что трясение головы у профессора произошло от простуды, полученной Андреевым от вынужденного купанья в Фонтанке зимою, куда его бросила толпа в холерный год, - за то, что он работал с каким- то невиданным до того времени инструментом, оказавшимся нивелиром. Все премудрости практического обращения с геодезическими инструментами показывал хранитель институтского музея, а чаще сторож при музее за вознаграждение в три или пять рублей, смотря по достатку студента. По уверению злых языков, студенческие съемки окрестностей Колпина, производившиеся в одних и тех же местах в течение многих десятилетий, имели одну характерную особенность, а именно, ни одна из этих съемок не представляла действительного рельефа данной местности. Если судить по съемкам, местность ежегодно претерпевала значительные изменения, или, что вероятнее, съемки производились крайне небрежно. Этими съемками ограничивались все обязательные для студентов практические в поле работы в течение пятилетнего курса. Впрочем, многие студенты старались попасть на каникулы на практику на какую-нибудь строящуюся железную дорогу или на изыскание, но это не всем удавалось, так как в то время дорог строилось мало, а студентов, желавших попасть на практику, было очень много.

Превосходно читал лекции по интегральному исчислению и высшей алгебре молодой даровитый профессор Золотарев. Он умел так ясно и кратко излагать на лекциях самые трудные части читаемого им предмета, что слушая его казалось все легко и понятно. Но стоило только запустить одну-две лекции и не просмотреть вечером дома по лекциям то, что читал Золотарев днем, чтобы убедиться в том, насколько прочитанное трудно и сложно. В особенности эти трудности были значительны по курсу высшей алгебры. Золотарев был прекрасный экзаменатор. Он требовал от своих слушателей понимания предмета и никогда не ставил дурного балла лишь за то, что при выводе той или другой формулы на экзамене экзаменующийся забудет в надлежащем месте подставить одно выражение вместо другого, без чего конечный результат выкладки получится не тот, который приведен в курсе. Он следил за тем, что пишется на доске студентом, и в нужном месте останавливал его и указывал, что следует подставить в данную формулу, если студент забудет. Но зато он гонял нас по всему курсу и, убедившись, что студент курс читал и понимает его, никогда не резал за неудачный ответ на первый заданный вопрос. Золотарев погиб совершенно молодым человеком, попав под поезд Царскосельской железной дороги. Было предположение, что он кончил жизнь самоубийством.

Математику, физику читали профессора университета, из которых некоторые, как, например, профессора Бобылев и Поссе, здравствуют и поныне (1917 г.), причем первый из них только недавно прекратил чтение лекций в Институте. Специальные предметы читали профессора, инженеры путей сообщения Глушинский, Ераков, Белинский, Коковцов, Белелюбский и др.

Николай Аполлонович Белелюбский, пятидесятилетний юбилей которого мы, инженеры путей сообщения, отпраздновали в текущем году (в 1867 г. Белелюбский окончил Институт инженеров путей сообщения. - Ред.), читал нам строительную механику и сопротивление материалов. Его трудам Ин-

стр. 88

ститут обязан был уже в мое время устройством прекрасной лаборатории для испытания материалов, обладавшей вторым по силе прессом в мире. Этим обстоятельством мы, студенты, гордились вместе с нашим молодым, популярным профессором. Я имел возможность в течение последних десяти лет следить за преподаванием в двух мне хорошо знакомых в юности высших технических заведениях - Технологическом и Институте инженеров путей сообщения, так как в первом из них кончил курс мой старший сын, а во втором - младший. Как в том, так и в другом курсы всех читаемых предметов очень расширены, введено много новых предметов, но подготовка к практической работе инженеров осталась так же неудовлетворительною, как 40 лет тому назад. Курсы настолько раздуты, что на прохождение полного курса наук в Институте инженеров путей сообщения необходимо в среднем не менее семи лет. Прибавьте к этому восемь лет пребывания в гимназии, и ранее 25 лет в лучшем случае нельзя сделаться инженером. В других странах, где техника стоит на гораздо более высоком уровне, чем у нас, инженеры начинают свою работу в более юном возрасте. Правда, если вы сравните научную подготовку нашего русского инженера с любым иностранным, то, несомненно, наш русский - научно гораздо лучше подготовлен, чем иностранный. Но зато во всех вопросах применения знаний на практике иностранный инженер имеет полное преимущество перед нашим. При помощи справочной книжки и логарифмической линейки, которыми иностранные инженеры умеют прекрасно пользоваться уже на школьной скамье, они вам быстро и правильно практически рассчитают любое искусственное сооружение. Наши инженеры получают такую основательную научную подготовку, как будто бы им всем предстоит не простая практическая деятельность, а научная разработка всех отраслей инженерного искусства. От этого получается по пословице: ни Богу свечка, ни черту кочерга. Науку двигать приходится немногим инженерам, а выпущенные из Института инженеры-теоретики в первые годы своей практической деятельности должны сами себя практически образовывать. Давно на этот существенный пробел в нашем высшем техническом образовании обращается внимание лиц, стоящих во главе институтов, но все тщетно. Опыт показал, что обсуждение различными комиссиями вопроса о сокращении курсов того или другого высшего учебного заведения приводило как раз к обратным результатам - прибавлялся какой-нибудь новый предмет или увеличивался объем уже ранее преподававшегося.

В мое время на пятом курсе приходилось сдавать второй раз экзамен по многим предметам низших курсов. Мы, шутки ради, измеряли вершками толщину кипы лекций, по которым приходилось готовиться к экзаменам. Помню, что для выпускных экзаменов приходилось сдать 14 вершков лекций. Думаю, что для современного студента-путейца это число вершков, вероятно, удвоилось.

Переход с курса на курс производился ежегодно по экзаменам, которые всегда начинались 15 марта и заканчивались 15 мая. В течение учебного года мы держали репетиции - то, что теперь называют зачетами. Переэкзаменовки и откладывания экзаменов с весны на осень не допускались. Разрешалось в случае получения неудовлетворительного балла на экзамене по одному только предмету держать переэкзаменовку 15 мая. Если студент на переэкзаменовке не получал переходного балла, он оставлялся на второй год на том же курсе. В течение пяти лет пребывания в Институте разрешалось только на одном курсе остаться на второй год. Если же студенту было необходимо остаться в Институте сверх этого льготного срока - приходилось подавать прошение на Высочайшее имя. Правило это соблюдалось неукоснительно. С одним из моих товарищей, Синицыным, умершим недавно в должности заместителя начальника одной из казенных железных дорог, случился следующий казус. Будучи кандидатом математического факультета, он держал экзамены в Институте для перехода с третьего курса на четвертый. Одним из третьестепенных предметов был курс телеграфов, объем которого составлял только около ста страниц литографированных лекций. Синицын на экзамене получил двойку

стр. 89

и столько же на переэкзаменовке 15 мая. Из-за этих несчастных ста страниц ему пришлось оставаться на второй год на третьем курсе. При переходе из четвертого на пятый курс того же Синицына постигла новая неудача. После сдачи всех чертежных работ и экзаменов по всем предметам, за исключением архитектуры, он захворал брюшным тифом. Это было в начале мая. Надеяться на поправление до 15 мая - последнего экзаменационного срока - и думать не приходилось. Тогда мы, его товарищи, отправили депутацию сначала к нашему профессору архитектуры Дормидонту Дормидонтовичу Соколову, а засим, заручившись его согласием, к директору Института, с просьбою проэкзаменовать Синицына на дому. Добрейший Владимир Петрович Соболевский сначала нам решительно отказал, ссылаясь на то, что со времени существования Института такого примера не было. Экзамен, по его словам, должен непременно происходить в присутствии ассистентов профессора и студентов, а никоим образом не келейно, на частной квартире. Тогда мы сказали, что профессор Соколов изъявил согласие отправиться на квартиру к Синицыну, что, вероятно, и один из его ассистентов не откажется его сопровождать, а что же касается до свидетелей-студентов, то мы, как уполномоченные четвертым курсом ходатайствовать о производстве экзамена, будем и свидетелями. Разрешение этого вопроса поступило в конференцию Института, постановление коей было представлено министру, и просимое разрешение было дано. Только благодаря такой со стороны товарищей Синицына настойчивости ему удалось избежать подачи прошения на Высочайшее имя и пробыть на четвертом курсе только один год.

В Институте я близко сошелся с одним из моих товарищей - князем Алексеем Борисовичем Мещерским, поныне благополучно здравствующим. Мы с ним связаны узами дружбы вот уже более 40 лет, и как он, так и его братья сыграли в моем жизненном поприще известную роль, о которой я скажу в надлежащем месте.

В первый год моего пребывания в Институте случилось необыкновенное происшествие для гражданского высшего учебного заведения - его посетил Государь Александр II. В те времена почти во всех высших учебных заведениях происходили студенческие беспорядки - конечно, в весьма слабой форме, ничего общего с будущими забастовками не имевшие. Они ограничивались освистанием инспектора или какого-нибудь нелюбимого профессора, разбрасыванием прокламаций и обнаруживанием тайной типографии. В нашем же Институте все было тихо и спокойно и ход занятий ничем не нарушался. Для того, чтобы отличить наш Институт от других, государь, вероятно, нашел возможным нас посетить. Хотя о предстоящем посещении Государя начальство знало, но не знало точного времени этого посещения. Поэтому, когда около трех часов дня дали знать сидевшему в инспекторском кабинете Константину Константиновичу Коковцову о приезде Государя - Коковцов кинулся навстречу высокому посетителю и, как потом рассказывали свидетели этой встречи, так растерялся, что, отвечая на вопросы Государя, будто бы говорил "точно так, ваше высокопревосходительство". При отъезде Государя из Института студенты без шапок и пальто долго провожали его экипаж по Обуховскому проспекту, как тогда назывался нынешний Забалканский проспект.

Во все время царствования Александра II ежегодно в Зимнем дворце устраивался смотр лучших дипломных проектов выпускных студентов Института. Заблаговременно, до отправки чертежей в назначенный для этого зал во дворце, устраивалась репетиция смотра в библиотеке Института, в которой размещались проекты. Собиралось все начальство, которое должно было принимать участие в этом торжестве, с директором во главе. Когда все были в сборе, В. П. Соболевский обращался к студентам - авторам выставляемых проектов примерно с такой речью: "Господа, вам предстоит представить Его Величеству ваши проекты. Государь иногда задает составителям проектов вопросы, на которые вам придется ответить. Чтобы все прошло гладко, нам нужно немного к этому подготовиться. Давайте начнем. Пред-

стр. 90

ставьте себе, что я - Государь, Константин Константинович (инспектор) - министр путей сообщения, такой-то (называя одного из помощников инспектора) - директор Института. Вот мы все подходим к вашему проекту, и я, то есть Государь, к вам обращается с вопросом: что означает вот эта деталь..." При этом Соболевский тычет пальцем на какое-нибудь изображение на чертеже. "Как вы ему ответите?" Студенту внушалось, что он должен ответить так: "Это, Ваше Величество, есть продольный разрез части фермы, изображенной выше", причем студент должен был указать имевшейся у него в руках особой для сего тонкой палкой, если чертеж висел на доске, подлежащее место на чертеже.

Хотя эта комедия была довольно несложная, тем не менее многие студенты часто сбивались и "Государя", то есть Соболевского, часто называли "ваше высокопревосходительство", а к Коковцову, игравшему роль министра путей сообщения, обращались со словами "Ваше Величество". Репетиция длилась часами, пока, наконец, все студенты не проделывали безошибочно всю процедуру представления.

Экзамены по второстепенным предметам, каковыми считались богословие, минералогия, один из новых языков, отчасти и химия, читавшаяся на первом и втором курсах, давали повод студентам проявлять свою находчивость в широких размерах. Особенно отличался в этом направлении Н. Е. Михайловский (Гарин), который ухитрялся выдержать экзамен по богословию не дотрагиваясь до лекций и не прослушав в течение года ни одной из них. Предмет этот преподавал известный своей ученостью протоиерей Г. Михайловскому достался билет о сотворении мира. "Господь, - начал очень бойко Михайловский, - сотворил мир в шесть дней. В первый день..." - "Позвольте, - прервал его экзаменатор, - разве это возможно? Подумайте". - "Почему же нет, батюшка, - не смущаясь ответил Михайловский. - для Господа Бога нет ничего невозможного!" Дело в том, что в курсе протоиерея Г. дни были заменены геологическими периодами, о чем Михайловский и понятия не имел.

Тот же Н. Е. Михайловский, будучи в гимназии, чуть было не был исключен за весьма остроумный ответ законоучителю на заданный ему вопрос. Батюшка после объяснения о том, как диаконы возводятся в священнический сан, вдруг обратился к Михайловскому со следующим вопросом: "А что случилось бы, если вдруг все архиереи умерли бы?" - "Их бы похоронили", - вполне резонно ответил Михайловский. Батюшка страшно обиделся, и матери Н. Е. Михайловского стоило больших хлопот, чтобы уладить это дело.

Подсказывание на экзаменах и различные ухищрения для оказания помощи товарищу, находящемуся в затруднительном положении у доски, практиковались в доброе старое время весьма широко. Впрочем, и современное студенчество, как мне известно, в этом отношении отнюдь не отстает от своих отцов и дедов.

Помню, как на экзамене по минералогии у профессора Еремеева, считавшегося грозою студентов Горного института, а в нашем Институте экзаменовавшего очень снисходительно, так как его предмет для нас, путейцев, был второстепенным, я не мог определить какого-то кристалла. Стоявший недалеко от меня товарищ что-то шепнул, чего, однако, я расслышать не мог. "Вам неверно подсказывают", - вдруг заявляет мне Еремеев. Этот инцидент не помешал мне получить четверку за весьма относительное знание предмета.

Мною была проделана одна очень рискованная мальчишеская выходка, кончившаяся вполне благополучно, но которая в случае неудачи могла иметь для меня очень печальные последствия. Дело заключалось в следующем.

При переходе со второго курса на третий требовалось выдержать экзамен по одному из новых языков - французскому, английскому или немецкому, безразлично. Экзамены по языкам назначались последними и происходили в один и тот же день. Зайдя в аудиторию, где шел экзамен по немецкому языку, я в ней нашел массу студентов, и мне пришлось бы ждать долго очереди. Тогда я отправился к профессору Нуроку, экзаменовавшему по английскому

стр. 91

языку. Здесь желавших экзаменоваться было всего несколько человек. Нурок предложил мне прочитать несколько строк и перевести прочитанное. Это я исполнил без всякого труда и, видимо, удивил экзаменатора моими познаниями, так как экзаменовавшиеся до меня студенты чуть ли не по слогам, с отчаянным произношением еле-еле могли читать по-английски.

"Вы мой лучший ученик, - обратился ко мне по-английски Нурок, - и я вам ставлю пять". Этим кончился мой экзамен по языкам. При выходе из аудитории меня остановил какой-то студент, имевший весьма сконфуженный и заискивающий вид. "Вы держали экзамен по английскому языку?" - спросил он меня. "Да", - ответил я. "А французский язык знаете?" - последовал следующий вопрос. "Очень хорошо", - ответил я. "У меня к вам большая просьба, - продолжал студент, - я ни одного языка не знаю, так как у нас в гимназии никакого внимания на изучение иностранных языков не обращали. Боюсь срезаться, даже у самого снисходительного экзаменатора. Не окажете ли вы мне товарищескую услугу, не проэкзаменуетесь ли у француза за меня?"

Я был в отличном настроении, так как закончил благополучно все свои экзамены, да и предложение показалось мне весьма забавным. Подумав немного, я сказал, что ранее, чем изъявить согласие, я должен посмотреть, как происходит экзамен по французскому языку. По дороге в аудиторию, где происходил экзамен, я спросил студента, как его имя и фамилия. "Иван П.", - ответил он мне.

Войдя в аудиторию, я увидел такую картину. У стола сидел профессор, настолько окруженный тесным кольцом желающих проэкзаменоваться, что экзаменующийся заходил на профессора сзади, просовывал голову между товарищами и экзамен начинался. Увидев это, я сказал П., что согласен держать за него, но при условии, что он должен стоять рядом со мною и в случае какого- нибудь инцидента подставить свою голову, а я тем временем мог бы скрыться в густой толпе студентов.

Когда очередь дошла до меня и моя голова оказалась ближайшею к профессору, он меня спросил: "Votre nom?" - "Jean P.", - уверенно ответил я. "Lisez", - последовало предложение. "Traduitez". Все это я сделал очень быстро и вполне удовлетворил экзаменатора. "Parlais vous franc,ais?" - "Certainement, Monsieur". - "Tres bien, je vous mets un cinque" [Ваше имя? - Жан П. - Прочитайте... Переведите... Говорите ли вы по-французски? - Конечно. - Очень хорошо, я ставлю вам пятерку.].

Тут только я заметил, что как раз против профессора, на той стороне, стоял мой товарищ по курсу, сын директора Института, Соболевский, с которым я был хорошо знаком. Я видел, что он хохочет и делает мне какие-то знаки. Соболевский, конечно, меня не выдал, и у П., не имевшего понятия о французском языке, в аттестате значилась пятерка по этому языку. П. недавно умер в чине тайного советника.

Самую остроумную штуку выкинули два брата-близнеца. Так как на производство экзаменов требовалось много времени и каждый студент простаивал у доски иногда больше часа, то экзамены по одному и тому же предмету производились в течение пяти-шести дней подряд. Студенты разбивались на группы, и зачисление в ту или другую группу производилось в начале экзаменационного периода самими студентами. Братья 3. записывались обыкновенно один в первую, а другой в одну из последних групп. Разделив все предметы данного курса между собою, каждый из них держал два раза экзамен, раз за себя, а другой раз за брата. Так они дошли до третьего курса, когда вдруг профессор интегрального исчисления Золотарев заподозрил одного из братьев в том, что знания его по высшей алгебре, которую он выдержал несколько дней тому назад у того же Золотарева на пятерку, - весьма слабы. С тех пор начальство потребовало, чтобы оба близнеца обязательно являлись на экзамены в один и тот же день и выходили к доске одновременно.

Для пополнения студенческих касс и получения средств для выдачи вспомоществования беднейшим слушателям высших учебных заведений каждое

стр. 92

из них давало ежегодно бал. Не в обиду будь сказано устроителям большинства этих балов, они носили слишком демократический оттенок и на них было все дозволено. Костюмы отличались крайним разнообразием, можно было встретить и дамское изящное открытое платье, и курсистку в черной блузке, фраки, смазные сапоги. В одной из буфетных комнат обязательно устраивалась так называемая "мертвецкая", где царил необузданный пьяный разгул. В залах, где должны были происходить танцы, скоплялась такая масса публики, что нечего было думать о танцах.

Я помню один из таких балов, данных в залах Благородного собрания. Для входа в зал я вошел в направлявшуюся туда густую колонну публики и был ею буквально втиснут в зал, откуда я насилу выбрался через час, употребленный мною исключительно на то, чтобы как-нибудь выйти из той каши, в которую попал. Температура была такая, что, вернувшись домой, пришлось чуть ли не сутки сушить мое платье, промокшее от испарины.

Я как-то раз из любопытства зашел в "мертвецкую" и видел, как студенты качали курсистку, как за одним из столов произошла ссора между пьяными студентами, причем по воздуху стали летать пустые пивные бутылки, которыми перебрасывались враждующие стороны. Одним словом, от таких увеселений всякому благородному человеку было безопаснее воздерживаться.

В устройстве студенческих балов принимали деятельное участие дамы- благотворительницы с Анною Павловною Философовой во главе. Помню, как в некоторых гостиных Петербурга не совсем одобрительно относились к деятельности Анны Павловны, обвиняя ее в том, что в погоне за популярностью она слишком подлаживается к молодежи.

В первый год моего поступления в Институт нам после долгих хлопот начальство дало разрешение устроить бал в стенах Института. Я попал в число распорядителей, среди которых было много студентов, отрицательно относившихся к слишком демократическому оттенку студенческих балов. Нам удалось ввести строгий контроль над выдачею билетов, чем была прекращена возможность попасть на наш бал дамам полусвета. Для кавалеров фрак был обязателен. Провести эту последнюю меру было очень трудно. Танцами управляли опытные дирижеры. Наши труды увенчались полным успехом, и бал вышел на славу. Можно было подумать, глядя на танцующих, что находишься не на студенческом балу, а в дворянском собрании, на одном из тех балов, которые в то время петербургское дворянство давало Высочайшим особам по случаю какого-нибудь торжества или приезда иностранного монарха или знатного принца. Сила традиций проявляется с особенною яркостью на характере балов студентов путей сообщения. До сих пор эти балы всегда отличаются своим приличием, и даже самые чопорные мамаши решаются вывозить на эти балы своих дочерей.

Я помню один из таких балов, данных по случаю приезда впервые в Европу персидского шаха Насера Эддина. Шах и Государь Александр II должны были съехаться одновременно в Дворянском собрании и вместе войти в зал. Однако вопреки всем правилам этикета Шах заставил ждать Государя более получаса. Выяснилось, что Шах перед балом лег отдохнуть и проспал, а по восточному этикету никто из его подданных не имел права разбудить своего повелителя. Рассказывали, что Государь был страшно обозлен поведением Шаха. Во время торжественного шествия по залу обоих монархов Государь обратился к шедшему за ним начальнику Конвоя Его Величества с вопросом: "Видал ты такое чучело?", - кивая головою по направлению Шаха. "У меня во 2-м эскадроне есть точь-в-точь такой экземпляр, ваше величество", - ответил начальник Конвоя.

Как известно, в то время Конвой Его Величества состоял из представителей различных племен, населяющих Кавказ, в том числе и персов.

Про одного из полковников этого Конвоя - сына Шамиля - рассказывали такой анекдот. Войдя как-то к Доминику, Ш. уселся за столик, потребовал газету и стал ее держать перед собою вверх ногами, делая вид, что читает. Заметив это, проходивший мимо столика человек сказал: "Ваше сия-

стр. 93

тельство, не так изволите держать газету, ее надо перевернуть". - "Дурак, - сказал Шамиль, - мы и так умеем читать!"

Шаха персидского и всю его свиту поместили на запасной половине Зимнего дворца. Говорили, что после отъезда гостей потребовался основательный ремонт всех отведенных им покоев, так как они были страшно загрязнены. Пришлось переменить драпировки во многих комнатах, так как они оказались все в жирных пятнах. Пятна эти будто бы получились оттого, что персы, не пользовавшиеся ни вилками, ни ножами, а евшие все помощью пальцев, их вытирали об портьеры после еды.

В наше время студенты посещали Институт ежедневно. Вечерних занятий, как теперь, тогда не было. Чертежные и аудитории в темное время года освещались лампами, в которых горел не керосин, а растительное масло. Замена такого архаического способа освещения более современным, керосиновым, будто бы не производилась потому, что не было кредита на обзаведение керосиновыми лампами. Такое освещение продолжалось до моего окончания Института в 1879 году. В течение года мы все более или менее правильно занимались, но начиная с 15 февраля до 15 мая шли самые усиленные, напряженные занятия. Такой образ жизни я и мои ближайшие товарищи вели на всех пяти курсах. Очень трудно было добраться до 4-го курса. На низших курсах, в особенности на 1-м курсе больше всего резалось студентов на переходных экзаменах. Помню, что из 188 студентов, поступивших со мною в Институт в 1874 г., перешло на второй курс всего 88, то есть меньше половины. Экзамены за второй курс выдержал я благополучно и на лето уехал с семьею Б. М. Маркевича в Поповское.

Глава VIII

Переход "Санкт-Петербургских ведомостей" от В. Ф. Корша к финансисту Ф. П. Баймакову. - Роль Б. М. Маркевича в этом деле и разыгравшееся скандальное дело. - Вмешательство в дело благодаря гр. Е. А. Салиасу шефа жандармов А. Л. Потапова. - Отношения М. Н. Каткова к Б. М. Маркевичу после этого несчастного для него дела. - Сотрудничество Б. М. Маркевича в "Голосе" в качестве воскресного фельетониста под псевдонимом "Волна". - Тенденциозность критики сочинений Б. М. Маркевича. - Стесненное матерьяльное положение Б. М. Маркевича. - Продажа имения и разорение старого дворянского гнезда. - Жизнь в некоторых петербургских кружках.

В конце 1875 и начале 1876 г. разыгрались события, которые имели самые тяжелые последствия для Болеслава Михайловича Маркевича. Дело было в следующем. Я уже упоминал о том, что повременная пресса крайне отрицательно отзывалась о предпринятой графом Д. А. Толстым реформе средней школы. Ни одна влиятельная газета, кроме "Московских ведомостей", не поддерживала начинаний тогдашнего министра народного просвещения. Сторонники новой системы с министром во главе были озабочены созданием более сочувствующих классической системе органов печати. В ведении Министерства народного просвещения находилась газета "Санкт-Петербургские ведомости", бывшая в то время в аренде у Василия Федоровича Корша. Срок аренды истекал 1 января 1878 года. Принятием целого ряда репрессивных мер против редактора-издателя В. Ф. Корша последний был вынужден отказаться от дальнейшей аренды газеты и переуступил свои права (до истечения срока) владельцу известной в то время банкирской конторы Ф. П. Баймакову, биржевому хроникеру "СПб. ведомостей". Редактором был назначен граф Е. А. Салиас. О том, что "Санкт-Петербургские ведомости" перейдут в другие руки и что тогда Маркевич будет в них сотрудничать, я слыхал неоднократно в разговорах, происходивших между Катковым и Маркевичем задолго до фактической продажи газеты Баймакову. Когда, наконец, эта передача совершилась, не только Маркевич, но и я, благодаря его поддержке, стал сотрудником в "Санкт-Петербургских ведомостях", где поместил несколько фельетонов, темою для которых служили так называемые faits divers

стр. 94

["Разное"], позаимствованные из иностранных органов печати. Сам Болеслав Михайлович просматривал мои фельетоны, давал надлежащие указания и делал нужные исправления. Помню, что мне платили по 8 копеек за строчку, что в то время считалось высокою построчною платою.

Как-то раз Александра Карловна Маркевич при мне сказала Болеславу Михайловичу, что уже давно пора переменить обивку мебели как в кабинете, так и в гостиной, потому что обивка на многих креслах порвана и обойщик ее больше починить не может. Вообще она находила, что не мешало бы произвести ремонт всей обстановки квартиры, на что потребуется не менее 3 - 4 тысяч рублей. "Не можешь ли ты, - сказала она, - взять авансом в счет гонорара у Баймакова тысяч пять? Этой суммы хватило бы на все".

Вращаясь в кругу литераторов и сотрудников газет, я знал, что получение авансов под будущие произведения практиковалось в самых широких размерах в то время, [знаю,] что и поныне этот обычай сохранился в полной силе, доставляя много неприятных минут редакторам и издателям. Поэтому предложение Александры Карловны мне показалось вполне естественным. Я лишь упустил из виду, что Маркевич занимал место члена совета министра народного просвещения, в ведении которого находились "Санкт-Петербургские ведомости".

На предложение жены Маркевич ответил, что он на днях повидает Баймакова и переговорит с ним насчет аванса. Прошло после этого разговора недели три, и в одно из воскресений, когда по случаю праздника я был дома, часов в 11, человек мне доложил, что пришел артельщик из редакции "Петербургских ведомостей" и желает передать Болеславу Михайловичу письмо от Баймакова, в получении которого он должен расписаться. Так как Маркевич раньше часу- двух никогда не вставал - работал он по ночам, часто до пяти часов утра, то я вышел к артельщику и ему заявил, что Болеслав Михайлович спит и его будить неудобно.

"В этом конверте, кроме письма, положено пять тысяч, - заявил артельщик, - и мне необходимо получить расписку в получении этих денег". Тогда я взял письмо и, разбудив Маркевича, передал письмо и сообщил, что артельщик просит расписку в получении денег. Распечатав конверт, Маркевич прочел вслух содержание письма. В нем было написано, что Баймаков желал сам заехать к нему, но неотложные дела ему препятствуют, и он с артельщиком посылает пять тысяч рублей, о которых говорил ему Маркевич.

После этого прошло несколько месяцев. Кабинет и гостиная были обновлены. Я собирался куда-то пойти и находился в передней, когда раздался звонок. Не дожидаясь прихода лакея, я сам открыл дверь. Вошел господин в форме чиновника Военного министерства и спросил, дома ли его превосходительство. На мой ответ, что Болеслав Михайлович недавно выехал из дому, чиновник спросил, не могу ли я передать Маркевичу, что шеф жандармов, генерал- адъютант Потапов, просит его пожаловать завтра по делу к нему в девять с половиною часов утра. Я обещал это поручение исполнить. Болеслав Михайлович был крайне удивлен, когда узнал, что его требует Потапов, с которым он был хорошо знаком. Не скажу даже, что он был этим вызовом обеспокоен, так как он мне сказал, что Потапов, быть может, желает ему передать какое-нибудь сведение для сообщения в печать.

На следующий день в назначенный час Маркевич отправился к Потапову и вернулся от него крайне встревоженным. Он сообщил Александре Карловне и мне, что Государю сделалось известным о получении им от Баймакова пяти тысяч рублей, что в руках Потапова имеется выданная им расписка и что объяснение Маркевича о происхождении этой расписки не удовлетворило Потапова. Обо всем этом деле будет доведено до сведения графа Толстого, от которого Государь ожидает объяснения.

В тот же день Маркевич отправился к графу Толстому, который его не принял, а к вечеру было получено письмо директора департамента Министерства народного просвещения, в котором сообщалось, что министр находит необходимым, чтобы он подал в отставку.

стр. 95

Болеслав Михайлович сел за свой письменный стол, взял гусиное перо, которым он всегда писал все свои романы и статьи, и написал прошение об отставке.

Вся эта драма разыгралась в какие-нибудь 24 часа. Мне, которому хорошо было известно происхождение злополучной расписки, было прямо непонятно, как можно, не проверив тщательно предъявленных обвинений, выбросить за борт заслуженного сотрудника, каким, несомненно, был Маркевич для графа Толстого. Не думал я тогда, что через 17 лет один из виднейших деятелей прошлого столетия, ныне покойный граф Витте на третий день после своего назначения министром путей сообщения, ссылаясь на якобы полученное им указание от Государя Александра III, потребует от меня такое же прошение об отставке от должностей управляющего отделом в Министерстве путей сообщения и члена Тарифного комитета, уверяя при этом, что только невозможность меня защитить от несправедливого обвинения в чрезвычайном либерализме, возводимого против меня в высших сферах, [приводит к тому, что] он против своего желания расстается со мною.

Об этой истории, наделавшей много шума в 1892 г. среди бюрократических кругов, я подробно скажу, когда дойду до упомянутого года. Здесь только замечу, что граф Витте, заставив меня подать в отставку и прервать навсегда очень быстро сделанную мною бюрократическую карьеру, оказал мне величайшую услугу.

Описанная выше катастрофа произвела, в особенности в первые несколько недель, ужасное впечатление на Марковича. Кроме страшного удара, нанесенного доброму имени Болеслава Михайловича, он лишился источников доходов - жалованья, около шести тысяч в год, по должности члена совета министра, равно и гонорара - как за сотрудничество не только в "Санкт- Петербургских ведомостях", но и в "Русском вестнике" и в "Московских ведомостях", так как в первые дни после подачи им в отставку Катков прервал всякие сношения с Маркевичем. Пришлось подумать о средствах к существованию, так как полученное приданое жены было уже прожито, а имение Поповское кроме расходов ничего не давало. Выручил Маркевича известный в то время полковник Евгений Васильевич Богданович, умерший впоследствии в чине действительного тайного советника, члена совета министра внутренних дел.

Е. В. Богданович был знаком с Маркевичем еще по Одессе, где он в юности сначала служил в Черноморском флоте, а за сим состоял адъютантом у генерал- губернатора и командующего войсками округа во время Крымской кампании. В свою очередь несколько лет перед катастрофой Маркевич оказал Богдановичу очень важную услугу, выгородив его перед тогдашним министром внутренних дел, при котором состоял Богданович, от возведенного несправедливого обвинения в каком-то будто бы совершенном им неблаговидном поступке. Е. В. Богданович был в хороших отношениях с редактором-издателем "Голоса" Краевским, и ему удалось убедить последнего поручить Маркевичу писание воскресных фельетонов, с вознаграждением по сто рублей за каждый фельетон, кроме какой-то еще поденной платы, размер которой не припомню. Хотя Маркевичу было очень тяжело стать сотрудником газеты, политическому направлению которой он не сочувствует, но - по пословице "нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет" - пришлось побороть свои чувства, тем более что выбор тем для этих фельетонов Маркевича, по соглашению с Краевским, был предоставлен самому автору.

Фельетоны должны были подписываться псевдонимом "Волна", и действительное имя автора должно было храниться в строжайшей тайне. Помню, как дебатировался при мне вопрос о том, подходящий ли это псевдоним, придуманный Евгением Васильевичем для Маркевича - Волна. Очень красиво, говорил он, например, сказать: "Читали ли вы, как "Волна" подняла такую-то пьесу или актера, и т.д.?"

Долгое время на моей обязанности лежало в пятницу утром, идя в Институт, лично передавать рукописи Маркевича В. А. Бильбасову, фактическо-

стр. 96

му в то время редактору "Голоса", так как А. А. Краевский больше заведовал хозяйственною частью газеты и, кроме того, как говорили сотрудники, держал последнюю корректуру, прочитывая всю газету ежедневно сам. Это не помешало появлению на столбцах "Голоса" некоторых курьезных недосмотров, как например, перевод "Man of war" буквально: военный человек, вместо военный корабль, и по сообщению корреспондента из Лондона выходило, что военный человек вышел в море. Князь В. П. Мещерский - редактор-издатель "Гражданина" - уверял, что единственное произведение, написанное Краевским, было: "Семнадцать рублей получил" - другими словами, расписка в получении подписной платы за газету.

Фельетоны "Волны" имели большой успех. Но бедному Болеславу Михайловичу писанье их давалось нелегко. Он часто говорил, что легче написать несколько глав романа, чем один воскресный фельетон. Поэтому, как только добрые отношения Маркевича с Катковым восстановились, он отказался от писания фельетонов и стал больше, чем когда-либо, писать в "Русском вестнике". За его романы Катков платил по 500 рублей за лист, что, конечно, по тому времени была очень высокая плата. Щедрым гонораром Михаил Никифорович хотел исправить несправедливое отношение к Маркевичу в первые дни после постигшего его несчастия.

Михаил Никифорович скоро убедился, что в возводимых на Маркевича обвинениях за баймаковское дело было очень много несправедливого и незаслуженного. Если в чем его можно было обвинить, то это в том, что на получение аванса он должен был если не спросить разрешения своего ближайшего начальника - министра, то по крайней мере поставить его в известность о том, что он предполагает взять такой аванс. Невиновность Маркевича для хорошо знавших его непрактичность и чуть ли не детскую наивность во всем, что касалось материальной стороны жизни, была вполне ясна. Лучшим тому доказательством было то, что министр Двора, весьма ревниво относившийся в то время к доброму имени чинов Двора, не счел нужным принять против Маркевича какие-нибудь меры, и он до самой смерти оставался камергером.

Но зато пресса, в особенности левая, сильно раздувала инцидент с Баймаковым. Даже через десять лет после смерти Болеслава Михайловича в Энциклопедическом словаре Брокгауза появилась биография Маркевича, дышащая злобою и левым пристрастием. Написана она С. Венгеровым. Я не стану здесь полемизировать с автором этой биографии, но только исправлю одну грубую неточность. Говоря о том, что в 1875 г. карьере Маркевича был положен неожиданный конец вследствие того, что выяснилось получение им пяти тысяч за "содействие" отобранию "Санкт-Петербугских ведомостей" от В. Ф. Корша и передаче их в другие руки, автор биографии утверждает, что "увольнение Маркевича произвело большую сенсацию особенно ввиду того, что всего за несколько месяцев до того М., всегда говоривший в своих произведениях об "утрате" идеалов, "чистом искусстве", "мерзостном материализме" и т.д., поместил корреспонденцию в "Московских ведомостях", где всех либеральных журналистов обозвал разбойниками пера и мошенниками печати". Мне доподлинно известно, что это последнее определение принадлежит отнюдь не Маркевичу, а самому Каткову.

Жестоко досталось Болеславу Михайловичу от другого его критика, К. К. Арсеньева, за то, между прочим, что один из героев трилогии, Троекуров, проповедовал сильную власть. Желательно было бы в настоящее время спросить строгих критиков произведений Маркевича, не прав ли был его герой Троекуров и не был ли, к несчастью для нас, Болеслав Михайлович и сторонники господствовавшего в его кругу направления на стороне истины, не заблуждались ли его противники. Но к этому вопросу я еще вернусь, если, повторяю, мне будет суждено дописать воспоминания до переживаемых нами дней.

Несмотря на поддержку М. Н. Каткова, материальное положение Маркевича ухудшилось, и ему пришлось несколько изменить образ жизни и пе-

стр. 97

реехать на меньшую квартиру, отказаться от экипажа и вообще во всем сократить расходы. Было решено продать Поповское, что вскоре и удалось сделать. Приобрел родовое имение Семичевых какой-то разбогатевший крестьянин.

Много лет спустя мне пришлось видеть на сцене Александрийского театра пьесу "Хрущевские помещики", в которой так хороша была талантливая артистка Стрепетова. В одном из действий на сцене за большим столом, не покрытым скатертью, сидит вся семья нового владельца хрущевского поместья. Пьют чай так, как принято пить его в крестьянском обиходе.

Изображенная на сцене комната была, вероятно, столовая в богатом хрущевском доме. Там, где в былые времена висели картины, - вбиты в стену колья, на которых висят теперь хомуты, дуги, вожжи. В одном углу комнаты навалены мешки, в другом тряпье. Везде грязь и мерзость. Почему необходимо владельцу имения привести в такой вид одну из комнат барского дома и, сделав из нее свою столовую, обратить ее одновременно в склад всякой дряни, известно одному ему, так как, несомненно, в большом доме рядом имеется много пустующих комнат. Видно, что, несмотря на зажиточность, владельцу приятно жить в такой малокультурной обстановке.

Мне ясно представилась столовая в Поповском, где, вероятно, новый владелец теперь сидит за своими трапезами в такой же обстановке. Вспомнил я кабинет с его старинною библиотекою и другие комнаты большого барского дома, и мне стало невыразимо тяжело на душе. А сколько после переживаемого нами теперь безвремения на несчастной Руси будет таких Поповских и хрущевских поместий - один Господь Бог знает. Да! Туго прививается у нас культура - но зато разрушается очень легко.

Небезынтересно сравнить жизнь в некоторых кругах Петербурга 40 лет тому назад с жизнью этих же кругов в последние годы, предшествовавшие нынешней войне. Я вращался в самых разнообразных кругах - начиная от высшего петербургского общества до кружков, представительницы прекрасного пола которых считали возможным посещать балы, устраивавшиеся в залах Благородного собрания, помещавшегося в то время у Полицейского моста в доме Елисеева.

Типичный кружок собирался еженедельно по средам в доме матери Александры Карловны Маркевич - Екатерины Петровны Зейфарт, рожденной Семичевой. Завсегдатаями этих собраний были, во-первых, мужья ее дочерей: Б. М. Маркевич, сенатор А. Г. Казлачев и К. И. Роп, бывший тогда начальником Артиллерийской академии и училища, сын Екатерины Петровны Николай Карлович Зейфарт, бывший впоследствии в течение нескольких трехлетий петербургским уездным предводителем дворянства, его жена - известная талантливая танцовщица Марфа Николаевна Муравьева, сенатор Андрей Николаевич Маркевич и некоторые другие сановники того времени. Гости собирались обыкновенно к обеду, которые в те времена ничем не отличались от современных обедов, если не считать, что вина подавались исключительно иностранные, так как наши русские вина еще не были в ходу в Петербурге. После обеда садились играть в вист - ни винта, ни современного бриджа не существовало.

Скука царила изрядная, но приходилось исправно посещать эти среды, так как Екатерина Петровна очень обижалась, если кто-либо пропускал один из ее обедов. Дом Екатерины Петровны велся так, как, вероятно, велись дома во время крепостного права. Держалась, при одинокой старухе, масса челяди, не только жившая сама, но и воспитывавшая своих детей за счет хозяйки дома, причем некоторые из детей прислуги воспитывались в гимназиях. Каждый вечер перед сном генеральши (покойный муж Екатерины Петровны был некогда начальником Главного штаба) по всем комнатам обширной квартиры проходило шествие. Во главе шествия шел дворецкий, несший свечу. Непосредственно за ним шла генеральша, а за нею компаньонка и вся остальная челядь, человек десять. В каждой проходной комнате дворецкий громко заявлял "и тут никого нет", после чего, таким образом произведя

стр. 98

осмотр всей квартиры, генеральша направлялась к себе в спальню. Совсем как в опере "Пиковая дама". Жаловалась часто генеральша на то, что жизнь стала гораздо сложнее и что в ее юности устройство балов и вечеров вызывало гораздо меньше хлопот.

Никаких открытых буфетов на вечерах не устраивалось, а варенья и другие сласти разносились по комнатам на подносах, причем ни блюдечек, ни тарелок не полагалось, а имелась в каждой вазе с вареньем одна ложка, которою и пользовались все гости. Ложку с набранным на нее вареньем гость клал в рот, а засим возвращал в вазу.

На дававшихся в хороших домах балах, кроме танцев и иногда карточной игры для стариков, никаких развлечений не было. Ни заезжих знаменитостей, ни хоров цыган или румынских оркестров не заставляли развлекать гостей. Но зато танцевали до упаду. Из танцев принято было танцевать только кадриль, вальс и мазурку. Всякие лансье, польки и польки-мазурки считались mauvais genre [дурным тоном]. Обыкновенно большое оживление на балах царило во время котильона. Живых цветов появлялось очень немного, не то что теперь. Помню лишь один бал в доме Л. Э. Нобеля в 1878 г., когда все танцующие дамы получили по красивому букету.

На балах Нобеля собирались представители торгово-промышленного мира и довольно много ученых, в большинстве профессора высших технических заведений. В дом Нобеля меня ввел наш профессор Нюберг, который просил меня дирижировать танцами. Первый бал, на котором я был у Нобеля, давался по случаю торжества в промышленном мире - успеха введенной Нобелем наливной перевозки нефтяных продуктов, как по воде, так и по рельсам, - в вагонах-цистернах. Мне и в голову не приходило тогда, что в этой области нашей промышленности мне было суждено сыграть в будущем очень существенную роль.

Было принято на масленицу, а иногда и раньше, давать так называемые journees folles, когда собирались к позднему завтраку и танцевали до вечера. День иногда заканчивался или начинался катаньем на тройках с поездками за город - к Дороту или в Озерки, или просто катались по островам. В таких случаях кавалеры, часто бывавшие в данном доме, запасались тройками и катали своих дам, но непременно с мамашами или соответствующими церберами в юбках. Считалось даже не совсем приличным отпускать барышень кататься с молодежью под надзором братьев. Обходились такие катанья относительно очень недорого - не более 10 - 15 рублей на кавалера.

Устройство любительских спектаклей практиковалось очень мало. Я по крайней мере за 10 лет моих выездов в петербургский свет ни разу не участвовал в любительских спектаклях. Балы в 70-х годах обходились несравненно дешевле, чем лет через 15 - 20, когда установилась мода, кроме танцев, отошедших, впрочем, на второй план, увеселять гостей выступлениями всяких артистических знаменитостей, с обязательным участием румынских и других оркестров.

Такие балы обходились безумно дорого, а потому и число их с каждым годом уменьшалось. В мое время танцы происходили в большинстве случаев под звуки рояля, на котором играли знаменитые таперы Шмидт и Альквист за вознаграждение в 25 рублей за вечер. Этим ограничивались расходы на музыку. Где помещение позволяло, иногда приглашали бальный оркестр Папкова, но участие оркестра в частном доме было исключение.

В 70-х годах кутящая молодежь, да и вообще кутящий Петербург ездил в "Самарканд", где пели цыгане. Даже в течение нескольких лет петербургский свет стал как будто бы вновь, как в старину, увлекаться цыганами. Но это увлечение быстро остыло, и цыганские хоры все более и более стали выходить из моды и как бы вымирать. Теперь о них почти не слышно.

Так веселился Петербург, или, вернее, тот его кружок, в котором я вращался в мои студенческие годы.

стр. 99

Глава IX

Мой брат и товарищ князь А. Б. Мещерский и его дядя - шеф жандармов А. Л. Потапов. - Дом III отделения. - Легенда о проваливавшемся стуле в кабинете шефа жандармов. - Моя первая железнодорожная практика. - Постройка Сумского участка Харьково-Николаевской железной дороги. - Семья помещиков Кондратьевых. - Имение Закладная. - Охоты в отъезжих полях. - Подзывание волков. - Волчья охота в Сумском уезде Харьковской губернии в 70-х годах. - Обмен дворового человека на пару гончих во времена крепостного права.

Я уже упомянул о том, что в Институте подружился с князем Алексеем Борисовичем Мещерским. Мещерский жил у своего дяди, генерал-адъютанта Александра Львовича Потапова, бывшего в то время шефом жандармов. Должность шефа жандармов в 70-х годах хотя и не имела уже того значения, как в прежние годы, в царствование Николая I, тем не менее шеф жандармов считался одним из самых приближенных к Государю людей. До назначения на этот пост Потапов был виленским и гродненским генерал-губернатором. За его деятельность в Вильне сторонники сильной власти и убежденные обрусители его сильно порицали, находя, что он мирволил полякам и недостаточно энергично проводил меры, направленные к обрусению края. Говорили, что Потапов подпал под влияние польской графини П. и что она заставляла его делать все, что желает.

Защитники потаповской мягкой политики во вверенном ему крае оправдывали его действия тем, что будто бы при назначении на пост генерал-губернатора Государь ему сказал: "Assez sevir" [Хватит свирепствовать], намекая на слишком крутой образ действий графа Муравьева и других предшественников Потапова.

Потапов овдовел, был бездетен, и ближайшими его родственниками считались семья князя Бориса Васильевича Мещерского, женатого на родной сестре жены Потапова, рожденной княжны Оболенской. Князь Б. В. Мещерский был в то время тверским предводителем дворянства и одновременно председателем Тверской губернской управы. В его родовом тверском имении Лотошине была знаменитая сыроварня, потому все русские сыры долгое время назывались мещерскими сырами. Его семья жила в Твери, а потому после назначения Потапова шефом жандармов два сына князя Мещерского - мой товарищ, студент-путеец, и его брат Сергей Борисович, служивший офицером в лейб- казачьем полку, - поселились у Потапова, жившего в знаменитом доме III отделения у Цепного моста.

Комнаты, отведенные братьям Мещерским, находились во втором этаже и выходили окнами на Фонтанку. С 15 февраля и до конца переходных экзаменов мы с Алексеем Борисовичем Мещерским были неразлучны: один день он с утра до вечера проводил у меня, а другой я у него в III отделении. Я часто шутя говорил Мещерскому, что он меня компрометирует, заставляя проводить целые дни в таком учреждении, одно имя которого наводило ужас на молодежь известного направления. "Нам с тобою, - говорил я ему, - когда-нибудь намнут бока товарищи, если увидят случайно нас входящими или выходящими из ненавистного для них дома". Однако все обошлось благополучно, несмотря на то, что оба брата Мещерские прожили у Потапова до оставления им по болезни должности шефа жандармов, в течение двух или трех лет.

Потапов был крошечного роста, худой, маленький генерал, ходивший всегда в казачьем мундире. При нем состоял чуть ли не саженного роста казак-денщик, игравший роль камердинера. Потешно со стороны было смотреть, когда Першень - так звали казака - одевал своего барина и щеткою приглаживал ему остатки жидких волос на голове.

С Потаповым мы встречались часто за обедом или завтраком. Он был крайне молчалив и неразговорчив. Не могу даже припомнить хотя бы один разговор о текущих событиях или о политике, который бы поддерживался за

стр. 100

стр. 101

столом в присутствии Потапова. Такая молчаливость и несообщительность сделалась мне впоследствии понятной, когда я услышал, что Потапов сказал как-то одному архиерею следующую фразу: "Никогда, никому, ни в чем в жизни моей я не верил и никогда не имел повода в том раскаиваться". Как я убедился за долголетнюю мою деятельность, у нас среди высших бюрократов встречалось много сторонников такого образа действия. Многие шли еще дальше, они сами себе не верили и всегда чего-то боялись. Все такие власть имущие, несомненно, кроме вреда, порученному им делу ничего не приносили. Но зато берегли они свое собственное спокойствие. О таких сановниках я скажу дальше, когда дойду в моих воспоминаниях до моей деятельности в Министерстве путей сообщения.

Никаких не было ни приемов, ни балов, если не считать приглашение Потаповым всех чинов III отделения разгавливаться у него на пасху. Эти торжества были устраиваемы всегда очень широко, и братья Мещерские, и я, и два-три состоявших при Потапове адъютанта доедали и допивали остававшиеся запасы яств и вин.

Александр Львович Потапов был необыкновенно набожный человек, и ему дом у Цепного моста обязан устройством красивой церкви, в которой Потапов отстаивал все службы. Очень часто Потапов заходил на половину своих племянников и, когда заставал нас за занятиями, всегда повторял одну и ту же шутку, что "у вас дважды два выходит стеариновая свечка". Комната, в которой мы занимались, была историческая: говорили, что в ней сняли первый допрос с Каракозова, стрелявшего в Государя Александра II при выходе его из Летнего сада, где теперь стоит часовня.

Кабинет шефа жандармов находился в первом этаже по левую сторону от входной лестницы. Перед кабинетом была небольшая комната, в которой долгие годы просидел умерший в чине тайного советника чиновник Романченко, занимавший должность не то секретаря, не то чиновника особых поручений при шефе жандармов. Оказалось, что чиновник, который передал чрез меня Б. М. Маркевичу приглашение явиться к шефу жандармов, был он. Мне рассказывали много лет спустя, что Романченко выслужился из простых военных писарей и что в числе сумм, из которых под конец службы составлялся оклад свыше 12 тысяч, значилась сумма в 300 рублей на покупку штатского платья, которое полагалось носить военному писарю, сопровождавшему шефа жандармов за границу.

Про кабинет шефа жандармов ходили легенды о том, что в нем был стул, на который усаживались лица, приглашавшиеся для объяснений в III отделение. В подлежащих случаях нажималась пружина, находившаяся будто бы в скрытом месте на столе, за которым сидел шеф жандармов, и стул проваливался в нижнее помещение, где имелись наготове розги и люди, которые проделывали над провалившимися экзекуцию. Называли даже имена некоторых дам великосветского кружка, которые в свое время подвергались этой операции. Как-то раз мы, молодежь, воспользовавшись отсутствием Потапова и его неотлучного цербера Романченко, отправились в кабинет шефа жандармов и обследовали самым тщательным образом как стол, так и паркет, на котором стояли стулья, обыкновенно занимавшиеся посетителями. Долго ползали мы на коленях вокруг стола, но ни малейших признаков опускающегося траппа [люка] не нашли. Пол не был покрыт ковром, так что возможность устройства приспособления для провала не исключалась.

Дом шефа жандармов очень оживлялся с приездом из Твери на некоторое время княгини Софьи Васильевны Мещерской с двумя княжнами, Марьею Борисовною и Екатериною Борисовною. Вскоре обе княгини сделались невестами, первая - недавно умершего сенатора Петра Николаевича Огарева, а другая - Алексея Никитича Татищева, старший сын которого в последнее время старого режима и в начале нового состоял директором департамента Министерства иностранных дел. По установленному обычаю, женихи засыпали своих невест конфектами и цветами. Конфект было в доме такое изобилие, что они нам в конце концов опротивели.

стр. 102

Еще задолго до окончания переходных экзаменов со второго на третий курс Мещерский и я решили ехать на практику на одну из строившихся железных дорог. В это время была разрешена к постройке дорога от ст. Ворожба Курско- Киевской железной дороги до ст. Мерефа Курско-Харьково-Азовской железной дороги. Концессия на эту дорогу была предоставлена инженеру путей сообщения Евгению Михайловичу Духовскому. Оказалось, что Духовского хорошо знал Сергей Борисович Мещерский, которому удалось без всякого затруднения устроить брата и меня на практические работы на строившуюся Духовским дорогу. Нас обоих назначили на участок, на котором находился город Сумы, близ которого должен был строиться мост через Псел, а также большое село Сыроватка с десятитысячным населением. Начальником нашего участка был Евгений Дмитриевич Кондратьев, женатый на племяннице Маркевича, о которой я уже упоминал. Вся семья Кондратьевых владела имениями в Сумском уезде, причем наш начальник участка жил в принадлежавшем ему с братом имении Закладной, в пяти верстах от строящейся линии. Мещерский был назначен в Сумы, а я в Сыроватку, где и поселился вместе с двумя начальниками дистанции, Готгардтом и Липинским. Ни начальник участка Кондратьев, ни его два начальника дистанций не были инженерами с настоящими дипломами: Кондратьев и Готгардт слушали лекции в Политехникуме в Карлсруэ, а Липинский - как у нас говорят о лице, нигде не окончившем курса, воспитывался в школе судеб, но зато был опытным практиком, побывавшим на постройках многих дорог.

Я попал в Сыроватку к самому началу работ - к производству окончательных изысканий. Липинский, как единственный опытный среди всего технического состава, направлял линию. Я за ним шел с пикетажем, Готгардт - с нивелиром, а Кондратьев разбивал кривые. Здесь впервые убедился я, насколько теоретично велось у нас в Институте преподавание, ибо я в первый день смотрел на все эти работы как баран на новые ворота. Правда, быть может, сам был в том виноват, потому что не поехал "ловить солнце в Колпино", как у нас назывались практические работы и съемки под руководством профессора. Практику пикетажа я очень быстро постиг и не задерживал шедшего за мною с нивелиром Готгардта. Не могу не припомнить комического инцидента, происшедшего в первый день.

У нас в курсе геодезии очень подробно и основательно был изложен способ разбивки кривых при посредстве теодолита и весьма кратко - разбивка энкером. О таблицах кривых, или, как их называли, "курвах Кренка", в лекциях не упоминалось. Я как-то подошел к Кондратьеву, который разбивал кривые посредством энкера и все заглядывал в незнакомую мне книжку.

"Не будете ли вы так любезны показать мне, как вы пользуетесь таблицами", - обратился я к Кондратьеву, на что получил ответ, что это очень сложно и что он как-нибудь сделает это не в поле, а дома, когда будет на то достаточно времени.

Обескураженный таким ответом, я пошел к шедшему с нивелиром Готгардту и стал приглядываться к его работе, причем вскоре с его разрешения сам стал устанавливать нивелир и читать показания на рейках. Постигнуть эту несложную премудрость мне удалось очень скоро. "Ну, - сказал я Готгардту, проработав с ним несколько дней, - я теперь научился нивелировать и остается научиться разбивать кривые, но это очень трудно". - "Почему вы так думаете?" - спросил Готгардт. "Да так мне сказал Кондратьев", - ответил я. Добродушный Готгардт долго хохотал и, вынув справочную книжку из кармана, стал объяснять, как ею пользоваться. Объяснение мне показалось донельзя простым и несложным, я даже усомнился, действительно это та же книжка, которою пользуется Кондратьев и которая ему кажется такою трудною. Впоследствии я убедился, что Готгардт был совершенно прав, и в тех партиях изыскателей, которые находились под моим начальством после выпуска меня в инженеры, разбивку кривых при помощи таблиц Кренка делали не инженеры или студенты, а полуграмотные, но толковые десятники.

стр. 103

Все работы на постройке Сумской дороги велись подрядным способом, и никаких хозяйственных работ на ней не производилось. Искусственные сооружения и здания были сданы на нашем участке двум подрядчикам - гг. Финну и барону Деллинсгаузену, а земляные работы, если не ошибаюсь, на всей линии, юхновскому землекопу Ермолаеву. Ермолаев был простой разбогатевший землекоп, взявший, однако, миллионный подряд. Помню, что он получал за куб земляных работ 1 рубль 40 копеек и что даже при такой низкой цене имел хороший барыш. Как далека эта цена от ныне установившихся. Например, мне известно, что стоимость земляных работ на Мурманской дороге в мягких грунтах обошлась по 27 руб. кубическая сажень. Да и на других строящихся теперь дорогах, где условия менее тяжелы, чем на Мурманской, стоимость эта в десять раз выше, чем на Сумской дороге.

Роль технического надзора ограничивалась выдачею чертежей и выписок на работы и наблюдением за правильным и добросовестным их исполнением. Так как крупные подрядчики сдавали в свою очередь исполнение работ мелким рядчикам, на добросовестность которых в большинстве случаев нельзя было положиться, то приходилось держать ухо остро - иначе того и гляди какая- нибудь ответственная часть сооружения могла быть неудовлетворительно выполнена. Это главным образом относилось к свайным основаниям под мостами и трубами и кладке на цемент. У опытных рядчиков имелась всегда масса разнообразных ухищрений, чтобы обмануть самого добросовестного наблюдающего за работами, если он неособенно опытен. Только долголетняя практика может развить у инженера способность определять тот или иной дефект при работах, который для неопытного техника может пройти совершенно незамеченным - до такой степени искусства доходят недобросовестные исполнители. Подделка журналов свайной бойки, употребление недопустимо тощих цементных растворов, производство сухой кладки - все это обычные приемы рядчиков при малейшем недосмотре. Железнодорожное строительство выработало кадры опытных и знающих десятников-специалистов, которые обыкновенно начинают свою карьеру простыми рабочими-каменщиками, плотниками или землекопами. Эти десятники, сами в свое время проделывавшие всякие фокусы с целью обмануть технический надзор, лучше всего могут способствовать молодому инженеру добросовестно исполнить свои обязанности. Но для этого от десятника требуется одно довольно редко встречаемое в этой среде качество - неподкупность.

Во всей моей инженерной практике я всегда старался привлечь на работы возможно большее число студентов-практикантов, которые, как интеллигентные работники, являются наилучшими наблюдающими за исполнением работ. С ними надо потрудиться, в особенности в первое время, и разъяснить все те возможные ухищрения, к которым рядчики обыкновенно прибегают. Должен, к сожалению, констатировать, что многие инженеры не особенно долюбливают на работах студентов, уверяя, что многие из них без всякого интереса относятся к практическим работам и что на них нельзя положиться. Конечно, семья не без урода - и такие мне попадались, но все-таки могу сказать, что работою большинства моих сотрудников - студентов-путейцев я был очень доволен.

Первый год практических работ принес мне много пользы, так как мои ближайшие начальники, видя, что я отношусь с интересом к делу, стали возлагать на меня поручения, где мне приходилось работать совершенно самостоятельно. Так прошло все лето и настала вторая половина сентября.

В течение лета я проводил воскресные и праздничные дни в гостях у моего начальника участка, Кондратьева, в усадьбе Закладной, где некоторое время гостила у своей племянницы Александра Карловна Маркевич с сыном. В Закладной часто бывали все братья Кондратьевы, из которых двое были завзятые охотники и держали большие стаи гончих собак. В те времена местные помещики еще ездили в так называемые отъезжие поля. Для таких охотничьих поездок снаряжалась целая экспедиция из двух-трех линеек, запряженных четверкою лошадей - для охотников и прислуги, и другие экипажи

стр. 104

- для перевозки постельных принадлежностей, кухни, запасов, всего необходимого для комфортабельной жизни в течение двух-трех недель - обыкновенной продолжительности таких охотничьих экспедиций.

Охоты эти устраивались большею частью на волков, которых в те времена было очень много в широкой долине реки Псела, обросшей кустарниками и местами камышами, а также в лесах Сумского уезда. Так как волки наносили много вреда крестьянскому населению, таская не только телят и овец, но и гусей, гуляющих обыкновенно вдали от деревни, на берегах Псела, то охотники во всех селах и деревнях были желанными гостями. Перед самым отъездом в Петербург, по окончании моих работ, я присоединился к охотничьей экспедиции Кондратьевых и проохотился с ними целую неделю на волков.

Иногда, сидя не веранде дома в Закладной, можно было по вечерам слышать завывания волчьего выводка в долине реки Псела. Выводок этот бродил в верстах двух-трех от усадьбы. Когда настал охотничий период, было решено начать охоту в отъезжее поле с Закладной, взять ближайший волчий выводок и затем охотою двигаться дальше. К определенному дню в Закладную прибыла вся охотничья экспедиция с собаками и людьми. На следующий день рано утром мы должны были двинуться в поле. Чтобы обеспечить удачу предстоявшей на завтрашний день охоты, решено было с вечера отправиться по дороге, тянувшейся вдоль долины к тому месту, против которого в зарослях долины находился волчий выводок, и его подвыть.

Подвывание волчьего выводка накануне охоты заключается в следующем. Матерые волк и волчица оставляют с вечера свой выводок и уходят - иногда до 10 - 15 верст - за добычей. Известно, что волки никогда не производят никаких бесчинств близ того места, где они вывели волчат. Оставшиеся одни, волчата с нетерпением ждут возвращения старых волков и воем выражают свое нетерпение. На обратном пути к выводку старые волки иногда тоже воем дают знать о своем возвращении. Этими волчьими обычаями и пользуются охотники. Обыкновенно всякий опытный доезжачий умеет очень хорошо подражать волчьему вою.

У одного из братьев Кондратьевых был старый, известный на весь уезд доезжачий, по прозвищу Закокора. Подвывать волков отправились Кондратьев, Закокора и я. Выехали мы верхом часов в 8 из усадьбы и, спустившись с высокого берега, окаймляющего долину Псела, поехали по дороге, тянувшейся вдоль берега. Ночь, несмотря на то, что стояла уже вторая половина сентября, была теплая и звездная - одна из тех ночей, которую наблюдал, вероятно, наш гениальный поэт в прозе Гоголь и описание которой начинается так: "Знаете ли вы украинскую ночь? О нет, вы не знаете украинской ночи, и т.д."

Действительно, кто такой ночью сам не любовался, даже из удивительно поэтичного описания Гоголя не может себе представить всей величественной прелести такой ночи. Чего не в силах был сделать Гоголь, конечно, не буду пытаться сделать я. Скажу только, что стояла поразительная тишина, и малейшие звуки были слышны на больших расстояниях. Ехали мы молча по дороге, покрытой довольно толстым слоем пыли и разъезженной многочисленными обозами, перевозившими свеклу к ближайшему сахарному заводу. Ехавший впереди доезжачий Закокора - типичный хохол, старик лет под семьдесят, остановился и, обратившись к Кондратьеву, сказал тихо: "Трэба попробоваты", - после чего раздался заунывный вой волка, сначала не очень громкий. Но на вой Закокоры никто не отозвался. Подождав немного, Закокора завыл уже полным голосом. Однако вместо того, чтобы на этот вой отозвался разыскиваемый нами вывод, вдруг в отдалении послышалось: "Цэ вин", что значит "это он". Хохол ни за что не скажет "волк" - из предрассудка, что может накликать на свою скотину несчастья. Вдали после этого послышался разговор сторожей, пасших волов, выпряженных от возов, везших свекловицу.

Подождав некоторое время, Кондратьев сказал, что, вероятно, волки не отзовутся и что придется завтра начать охоту наугад. "Давай, Закокора, заво-

стр. 105

ем вместе, погромче, и напугаем хохлов", - сказал Кондратьев, после чего оба завыли во весь голос. Не успели они кончить выть, как раз против того места, где мы стояли, в какой-нибудь версте, а то, быть может, и меньше, поднялся настоящий волчий концерт - завыл весь выводок, и очень продолжительно. Нам больше ничего не нужно было, и, повернув коней, полной рысью направились домой.

На следующий день охота удалась на славу: было взято шесть, с хорошую собаку, волчат, но старики прорвались и ушли без выстрела.

После охоты мы тут же в долине расположились на завтрак, причем старик Закокора растянулся среди нас на траве, пользуясь полным равноправием с господами. Я стал рассказывать, что у меня в Костромской губернии имеется прекрасная пара подаренных мне гончих, но что я их не беру, потому что некуда их деть. "Продайте мне их, - сказал мне Кондратьев. - Я за них хорошо заплачу". - "Ну уж извините, даренными мне собаками не торгую", - ответил я на это, как мне казалось, обидное для охотника предложение. "Ну так променяйте, за пару гончих отдам лучшего моего сеттера. Вам же нужна лягавая собака. За собаками пошлю Закокору и подновлю кровь в моей стае. Если захотите щенков - отдам с удовольствием". Я на эту комбинацию согласился, так как она была чисто спортивная.

Прислушивавшийся к нашему разговору старик типичным хохлацким жестом почесал себе затылок и сказал по-малороссийски: "Вот так штука - за одного сеттера пару костромских гончих. А 50 лет тому назад мой старый пан выменял меня тоже за пару гончих, да не костромских, а наших, здешних!"

Проохотившись с Кондратьевыми с неделю, отправился в Петербург.

(Продолжение следует)

Permanent link to this publication: