И.В. ГРАЧЕВА, кандидат филологических наук

Чехов не без основания утверждал, что своими литературными успехами он во многом обязан знакомству с естествознанием, оказавшим "направляющее влияние" на его творчество. В своей "Автобиографии" он писал: "Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно, - предпочитал не писать вовсе" (Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1979. Т. 16. С. 271; далее - только том и стр.). В ранних рассказах Чехов иногда прямо указывал на естественнонаучные источники своих психологических зарисовок. Например, в "Поцелуе" читаем: "... он видел все, что было у него перед глазами, но видимое как-то плохо понималось (у физиологов такое состояние, когда субъект видит, но не понимает, называется "психической слепотой"). Немного же погодя, освоившись, Рябович прозрел..." (6,409).

Во второй половине XIX века чрезвычайной популярностью пользовался труд И.И. Сеченова "Рефлексы головного мозга", в котором раскрывались и особенности ассоциативного мышления. Сеченов показывал, как малейший намек на одну из деталей способен вызвать в сознании человека воспроизведение целой образной картины или житейской ситуации, в которой когда-то была задействована эта деталь. Использование законов ассоциативных сцеплений стало излюбленным

стр. 3

приемом чеховской поэтики. В рассказе "Скрипка Ротшильда" Яков Бронза сначала принял за бред воспоминания умирающей жены о том, что у них был когда-то ребенок, и о том, как они пели песни под вербой на берегу реки. Но стоило ему случайно увидеть эту вербу, как картины забытого прошлого ярко ожили в его памяти.

У Сеченова описываются и более сложные закономерности работы человеческого подсознания. Так, под влиянием внешнего чувственного возбуждения у человека может возникать не только определенный, стойко связанный с этим ощущением образ, но и целая цепочка ассоциативных представлений, перетекающих одно в другое. Эта сложная взаимосвязь в человеческом восприятии, казалось бы, далеких друг от друга образов и впечатлений особенно интересовала Чехова.

В 1887 году в письме Д.В. Григоровичу, восторженно отзываясь о рассказе "Сон Карелина", Чехов прежде всего отмечал умелое использование ассоциативных законов при воспроизведении картины сна. Делясь собственными наблюдениями, он рассказывал, как в подсознании могут соединяться ощущение холода и представления о больших холодных камнях, осенней реке, тумане и т.д.: "Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега - все это неясно, в тумане (...); вижу я в это время маленькие буксирные пароходики, которые тащат громадные барки, плавающие бревна, плоты и проч. Все до бесконечности сурово, уныло и сыро". И все эти ассоциации, создавая томительно-тоскливый эмоциональный фон, приводят к впечатлению о торжестве каких-то злых сил и о человеческих страданиях: "Лица снятся, и обязательно несимпатичные. (...) снятся злые, неумолимые, интригующие, злорадно улыбающиеся (...) Снятся и любимые люди, но они обыкновенно являются страдающими заодно со мною" (2, 30- 31).

Впоследствии этот ассоциативный ряд станет основой поэтики чеховского рассказа "В ссылке" с аналогичным пейзажем: "Шагах в десяти текла темная холодная река (...) Слышно, как небольшие льдины стучат о баржу. Сыро, холодно...". Но образы сна, описанного Чеховым в письме Григоровичу, для героя рассказа становятся кошмарной реальностью, с которой он никак не может свыкнуться: "Рыжий глинистый обрыв, баржа, река, чужие, недобрые люди, голод, холод, болезни - быть может, всего этого нет на самом деле. Вероятно, все это только снится, - думал татарин". Плывущая баржа с гребцами- ссыльными - обыденная в сущности деталь - в чеховском повествовании вырастает в страшный символ античеловечного устройства жизни, настолько противоестественного, что даже трудно поверить в его реальность: "Было в потемках похоже на то, как будто люди сидели на каком-то допотопном животном с длинными лапами и уплывали на нем в холодную унылую страну, ту самую, которая иногда снится во время кошмара" (8, 42, 47, 48).

стр. 4

Интересно, что отмеченные Чеховым ассоциации (холод - большие камни - зло - человеческие страдания) ранее послужили эмоциональным подтекстом картины И.Н. Крамского "Христос в пустыне". Изображенный художником пейзаж с серыми угрюмыми камнями, подернутыми дымкой утреннего тумана, создавал ощущение пронизывающего холода, что в свою очередь усиливало драматическое звучание картины, рассказывающей о переживаниях героя, измученного бессонной ночью и внутренней борьбой, но твердо решившего даже ценою жизни отстаивать идеалы правды и добра. В письмах Крамского, с посмертным изданием которых Чехов познакомился в 1888 году, не раз звучало признание, что мифологический сюжет картины важен не сам по себе, что он соотнесен с современностью, с исканиями поколения, оказавшегося на историческом перепутье.

Созвучным этой картине станет чеховский рассказ "Студент". В нем так же от давней евангельской легенды потянутся нити к размышлениям о современности, и так же пойдет речь о трудном, решающем выборе, перед которым жизнь может поставить человека. Характерно, что герой, вспоминающий евангельские события, склонен объяснять минутную слабость и предательство апостола Петра с точки зрения современной науки, психофизиологическими факторами: тем, что "тогда было холодно" и Петр был "изнеможенный" и "невыспавшийся" (8,307). Холод, ветер, окружающий угрюмый пейзаж угнетающе действуют и на самого героя, студента духовной академии Великопольского. И он, вопреки тому, что внушали ему в академии, готов уже верить в торжество зла на земле, в изначальную обреченность лучших человеческих стремлений, в бесполезность жертвы Христа. На перелом в его сознании повлияла случайная встреча и беседа у костра, вернувшие Великопольскому надежду, и что именно тяга к добру, красоте и справедливости составляет основу человеческого существования - и этим спасутся люди. Однако немаловажным фактором оказалось и то, что тепло и яркий свет огня незаметно для самого героя согрели не только его тело, но и душу. Не случайно, уходя опять в холод и тьму, но унося уже иные, оптимистичные ощущения, он вновь оглядывается на костер, словно ища в нем духовной поддержки.

У Чехова естественнонаучные знания стали основой для создания цельной мировоззренческой системы, для изучения глубинных взаимосвязей человека и мира, а также для поисков новых возможностей подспудного, ненавязчивого воздействия на восприятие читателя. В рассказе "Ведьма" Чехов, используя тончайшие ассоциативные нюансы, умело группируя детали, еще до того, как развернутся драматические события в избушке дьячка, уже дает читателю представление о горькой судьбе героини. У окна убогой сторожки красивая женщина, с белой, нежной кожей, привычно и равнодушно шьет грубые рогожные мешки. На оконном стекле "плавали слезы и белели недолговечные

стр. 5

снежинки. Снежинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и растает..." (4, 376). Невольная соотнесенность белых красивых и быстро тающих снежинок с белолицей женщиной заставляет и в ее красоте ощутить ту же хрупкость и недолговечность и острее почувствовать драму ее загубленной молодости. А упоминание о "слезах" тающего на стекле снега - словно предвестие горьких слез Раисы в бурной сцене финала.

Эпизод из повести "Дуэль" рассказывает о том, как герои отправились на пикник в горы: "Со всех сторон, куда ни посмотришь, громоздились и надвигались горы, и быстро, быстро со стороны духана и темного кипариса набегала вечерняя тень, и от этого узкая, кривая долина Черной речки становилась уже, а горы выше". Лаевскому "понравился вид и почему-то, когда он посмотрел на небо и потом на синий дымок, выходивший из трубы духана, вдруг стало грустно". Здесь все построено на тонких ассоциациях. Ранее Лаевский, вспоминая одну из картин Верещагина, сравнивал свое положение с участью изображенных художником пленников, томящихся на дне глубокого колодца. И теперь замкнутое горами узкое пространство, сумерки, сжимающие его еще больше и создающие у людей такое впечатление, "будто они никогда не выберутся отсюда", просвет далекого неба, быстро заволакивающийся ночной тенью, усиливают смутное чувство безысходности, живущее в Лаевском (7, 386).

В чеховской "Свирели" Мелитон под влиянием грустной мелодии свирели и ненастной погоды с особенной остротой воспринимает пессимистические рассуждения пастуха об оскудении земного мира, об исчезающей его красоте, и сам вдруг проникается неопределенной тоской, которую никак не может объяснить словами. Мелитон слушал печальные звуки свирели, и ему казалось, "точно свирель была больна и испугана, а самые нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо" (6, 326-327). Чехов здесь основывается на широко обсуждавшихся в то время в печати теориях о связи звуковых и зрительных, цветовых ощущений. К примеру, в газете "Неделя" в статье "Обыденные чудеса" говорилось о том, как "слуховое возбуждение вызывает иногда зрительное ощущение" и чаще всего "высоким нотам соответствуют светлые цвета, низким - темные" (Неделя. 1888. N 26. 26 июня. С. 830). Но психологические наблюдения в чеховском рассказе важны не сами по себе, за всем этим стоит представление автора об общности и взаимосвязи всех явлений земной жизни. Недаром в одном из писем Чехов утверждал, что, вероятно, существуют универсальные, хотя и не познанные пока, законы существования всего земного, и "кто владеет научным методом, тот чует душой, что у музыкальной пьесы и у дерева есть нечто общее, что та и другое создаются по одинаково правильным, простым законам" (3, 53). Печальная мелодия, напоминающая об унылых осенних деревьях и тумане, грустные размышления

стр. 6

героев об оскудении природы и собственных бедах - все это в чеховском повествовании соединяется в единое ощущение глубоких аномалий экологического и социального бытия.

Герой рассказа "Дома" Сережа воспринимает мир в тесной взаимосвязи звука, цвета и формы. На рисунках он передавал "кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист - в виде спиральной нити... В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в желтый цвет, М - в красный, А - в черный и т.д." (6, 103). Это наивно- непосредственное ощущение жизненного всеединства ценно для Чехова не только своей тонкой поэтичностью, но и тем, что маленький герой в своих интуитивных догадках, возможно, ближе к той истине, до которой еще не дошли привычные знания о мире.

В чеховской поэтике ощущение всеобщей взаимосвязи, единства бытия нередко создается с помощью эффекта смешанных впечатлений, когда в восприятии рассказчика интенсивность или тембр звуков соотносится со световой или цветовой интенсивностью, и в одном фокусе сходятся самые далекие явления. В рассказе "Святою ночью" мужик зовет перевозчика, и, "точно в ответ на его крик, с того берега донесся протяжный звон большого колокола". Этот "густой, низкий" звон оставлял такое впечатление, будто "прохрипели сами потемки" (5,94). В "Агафье" рассказывается, как в тишине наступающей ночи громче слышалось пение птиц и треск кузнечиков, как вместе с тем "звезды становились все ярче, лучистее...", и заканчивается это описание объединяющим аккордом: "казалось, тихо звучали и чаровали слух не птицы, не насекомые, а звезды, глядевшие на нас с неба..." (5,28). Чеховский прием привлек внимание современников и вызвал подражания. Так, Н. Ежов в рассказе "Звезды", рисуя картину тихой ночи, писал: "...звенел колокольчик, и его однообразно- печальный звук как будто спускался с неба вместе с трепетным блеском тысячи - тысяч белых звезд" (Ежов Н. "Облака" и другие рассказы. СПб., 1893. С. 187). А в стихотворении И. Бунина "Ночные цикады" есть сходное описание звона ночных цикад:

От бледных звезд, раскинутых в зените,

И до земли, где стынет лунный сон,

Текут хрустально трепетные нити.

Из сонма жизней соткан этот звон.

В "Огнях" рассказчик, глядя ночью на неподвижные огни железнодорожной насыпи, вдруг замечает, что "в них, в ночной тишине и в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее" (7,106). В этом

стр. 7

случае как нечто сходное воспринимаются неподвижность объекта, тишина и монотонность звуков. В рассказе "Агафья" и повести "Степь" Чехов также отмечал, что монотонные звуки не только не нарушают тишины, но соединяются с нею и как бы углубляют ее. А герою рассказа "Шампанское" в унылом шуме телеграфных проводов почудилось нечто созвучное собственным переживаниям: "Мои мысли были так горьки, что мне казалось, что я мыслил вслух, что стон телеграфа и шум поезда передают мои мысли" (6,15). В "Степи" "тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач" песня женщины в восприятии Егорушки связывается с жалобой выжженной солнцем, погибающей травы. В то же время "ему стало казаться, что от заунывной, тягучей песни воздух сделался душнее, жарче и неподвижнее..." (7, 24). Здесь объединяются в один ассоциативный ряд монотонность, неподвижность и зной, и все это соотносится с представлением о чьих-то страданиях. Начало повести не случайно наполнено ощущениями томительной скованности, остановившейся жизни. Егорушке кажется, будто "в стоячем, душном воздухе" даже "время тянулось бесконечно, точно (...) оно застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет..." (Там же. С. 25-26).

Дисгармония человеческого существования, его уклонение от естественных, изначальных норм земного бытия подчеркивается как раз тем, что нарушен один из самых главных законов - закон обновления, непрерывных эволюционных изменений, по которому живет весь природный мир. Сцена грозы в степи тоже рассчитана на ассоциативное сопоставление: проходят сотни лет, а в человеческом обществе все нет подобной очистительной, освежающей бури. Недаром и в финале повести - вновь то же ощущение застоявшейся духоты. Егорушка попадает в дом с "маленьким душным залом", где ему и предстоит теперь жить.

В повести "Моя жизнь" герой рассказывает: "... мужик, поднимающий сохою землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня. Суровый бык, ходивший с крестьянским стадом, и лошади, когда они, стуча копытами, носились по деревне, наводили на меня страх, и все мало- мальски крупное, сильное и сердитое, был ли то баран с рогами, гусак или цепная собака, представлялось мне выражением все той же грубой, дикой силы. Это предубеждение особенно сильно говорило во мне в дурную погоду, когда над черным вспаханным полем нависали тяжелые облака" (8,244-245).

Характерен этот дополнительный штрих: плохая погода и тяжелые нависшие облака усугубляют безотчетное чувство угнетенности, преследующее героя. А первоисточником этого чувства становится сама

стр. 8

атмосфера окружающей жизни, построенной на привычном, ставшем повседневной нормой угнетения и унижения простого человека. Недаром такие же ощущения, как при встрече с быком, вызывает у героя общение с инженером Должиковым, которому он одно время подчинялся и который был с ним "немилосердно груб" (Там же. С. 238). Ассоциативный ряд: грубая сила - гнет - страшное животное - туча и т.д. - становится одним из устойчивых лейтмотивов прозы Чехова, по-разному варьируясь в его произведениях. Например, героиня рассказа "Анна на шее" никогда не задумывалась серьезно над жизнью, но и она тоже порой чувствует вдруг присутствие в человеческом мире незримой, жестокой "страшной силы, надвигающейся как туча или локомотив" и воплощающейся в реальности в самых различных ситуациях: "И в воображении Ани все эти силы сливались в одно и в виде одного страшного громадного белого медведя надвигались на слабых и виноватых..." (9, 166,167).

Героя рассказа "Гусев" недаром называют "бессмысленным человеком". Гусев с его примитивным, неразвитым сознанием не в силах понять возмущение собеседника Павла Ивановича бесчеловечной жестокостью, ставшей нормой жизни. Уловив сердитые интонации в речи Павла Ивановича, он думает, "что ему делают выговор", и начинает беспомощно и неумело оправдываться. Или в ответ на сожаление о его погубленной судьбе невпопад отвечает: "Дай бог всякому такой жизни". Рассудок Гусева молчит, но недаром в его больных грезах то и дело возникают преследующим кошмаром "большая бычья голова" и "черный дым" (7,329, 330, 328). Даже у этого "бессмысленного человека" в глубине души живут неосознанные им самим инстинктивные ощущения давящего гнета.

Зато весна, цветы, зелень, музыка в чеховском повествовании чаще всего образуют ассоциативный ряд, связанный с темами любви и счастья. В рассказе "Поцелуй" при звуках вальса "все почему-то вспомнили, что за окнами теперь весна, майский вечер. Все почувствовали, что в воздухе пахнет молодой листвой тополя, розами и сиренью". В сердце героя пробудилась жажда любовных радостей, "и ему уже казалось, что запах роз, тополя и сирени идет не из сада, а от женских лиц и платьев" (6, 410).

Нина в пьесе "Чайка", вспоминая свою первую любовь, говорит про "чувства, похожие на нежные, изящные цветы..." (13, 59).

В "Моей жизни" Полознев так воспринимает обстановку дома, где живет очаровавшая его девушка: "... из гостиной дверь ведет прямо в сад, на балкон, видна сирень, виден стол, накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и дорогою сигарой, пахнет счастьем..." (9, 203). Но уже исподволь возникает намек на несостоятельность иллюзий влюбленного героя: запах роз и весны перебивается запахом дорогой сигары, а на фоне сирени возникает батарея бутылок на

стр. 9

столе, накрытом для завтрака. Это - символы сытого мещанского благополучия, но не подлинного человеческого счастья.

Точно так же в "Невесте" Надю в весеннем цветущем саду преследует запах жареной индейки, маринованных вишен и стук ножей, доносящийся из кухни. И одно это уже вселяет в ее душу непонятную тоску. Однажды в письме к А.С. Суворину Чехов рассказывал про весенний сад: "Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены от червей в белую краску, цветут все эти древеса бело, отчего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы и такой невинный вид, точно им стыдно, что на них смотрят" (3, 202- 203).

Рассказ "Невеста" строится на переливающихся одна в другую ассоциациях: весна - молодость - цветущее дерево - невеста ... И даже мелкие детали рассказа приобретают символическое звучание. Весенней ночью Наде не спится. Вместо радости по поводу приближающегося дня свадьбы ее охватывает непонятная тоска. Она смотрит в окно на сад с "густо цветущей сиренью", видит, как туман "тихо подплывает к сирени, хочет закрыть ее". И у Нади вдруг вырывается: "Боже мой, отчего мне так тяжело!" (10,206). Но ведь и на нее надвигается недоброе, и ее юную жизнь грозит накрыть волна обывательщины, как ночной холодный туман - цветущее дерево. Но вместе с темой весны в рассказ входит и тема жизненного обновления: и в природе, и в человеческом мире. Надя нашла в себе силы неожиданно для всех, безоглядно изменить свою судьбу.

В последних произведениях Чехова - рассказе "Невеста" и пьесе "Вишневый сад" - ассоциативный подтекст проникнут авторской мечтой о той великой Весне, которая когда-нибудь преобразит жизнь всего общества.

Рязань

Постоянный адрес данной публикации: