Для культуры передовых арабских стран в эпоху возрождения (Ан-Нахда) (вторая половина XIX - начало XX в.), отмеченную просветительством, было характерно интенсивное развитие переводческой деятельности. Важное место в этом процессе, наряду с западной переводной литературой, занимали переводы произведений классиков русской прозы. В частности, особо популярными в арабском мире стали рассказы А. П. Чехова; один из первых их переводчиков с русского языка, сирийский литератор Антун Баллан, в 1913 г. издал сборник, куда включил и пять чеховских рассказов-сценок. Юмор великого русского писателя оказался близок арабской читательской аудитории.

Ключевые слова: Ан-Нахда, А. П. Чехов в переводе на арабский, искусство художественного перевода, русская литература на Востоке.

Первые переводы произведений иноязычных авторов начали появляться в Египте в 30-40-гг. XIX в., в период правления Мухаммеда Али (1805-1848). В 1935 г. в Каире была создана Школа языков (Дар аль-альсун) и при ней Бюро переводов (Калам ат-тарджама). В январе 1842 г. Совещательный совет при хедиве принял даже специальное постановление о подборе материалов из западной печати для египетских газет и журналов и о необходимости публикаций отрывков из литературных произведений иностранных авторов [Хамза, 1950, с. 123].

Предметом внимания египетских переводчиков была в основном западноевропейская литература. В ее популяризации большую роль играла периодика. Начиная с 1870-х гг. почти все общественно-политические газеты и журналы публиковали переводные рассказы и романы в приложениях или специальных разделах. С конца XIX в. Египет становится центром политической, культурной, в частности литературной, жизни Арабского Востока. Как отмечал известный египетский журналист, философ, поэт и прозаик Аббас Махмуд аль-Аккад (1889-1964), Каир в тот период был центром всех воззваний, привлекавших внимание мировых государств, для которых вожделенными являлись Ближний и Средний Восток; Каир был средоточием всех призывов, которые распространяли пропагандисты Исламского университета и арабского единства, сторонники младотурок, реформ в Иране и Средней Азии, пропагандисты национальных движений в самом Египте и других странах Африки, от севера, включающего Магриб, до юга - прибрежных стран и Занзибара [аль-Аккад, 1964, с. 57]. Хедив Исмаил (1863-1879), по словам аль-Аккада, превратил Каир в кусочек Европы; здесь сталкивались интересы противоборствующих держав и различные течения правового и культурного характера внутри самой Османской империи. Была установлена свобода печати и собраний [там же, с. 59]. Не случайно в Египет в конце XIX - начале XX в. эмигрировали многие представители творческой интеллигенции из

ряда арабских стран, главным образом из аш-Шама (Палестины, Сирии, Ливана). По словам сирийского поэта Шафика Джабри (1898-1980), они устремились туда, чтобы наслаждаться царившей там свободой мысли... обосновавшись там, могли публиковать самые смелые свои проекты... они основывали газеты и журналы, писали книги. Египетская земля для многих из них стала последним приютом [Джабри, с. 50].

Характерно, что не только до 1881 г., когда Египет был захвачен Англией, но и при английской оккупации под влиянием сложившейся традиции переводилась главным образом французская литература, из всех европейских наиболее отвечающая, по выражению известного египетского переводчика и писателя Ахмада Хасана аз-Заййата, "изощренным вкусам и пылким чувствам египтян" (цит. но: [Шуша, 1960, с. 18]).

Иная ситуация складывалась в палестино-сирийском регионе, где существовала целая группа переводчиков непосредственно с русского языка. Литература России предстала перед образованными арабами как высококультурное явление. Большую роль в этом сыграли школы и семинарии русского Императорского православного палестинского общества, учрежденного в 1882 г. и "имевшего своей целью не только помощь русским паломникам в Палестину и изучение ее прошлого и настоящего, но и культурно-просветительскую деятельность на Ближнем Востоке" [о. Августин (Никитин), 1996, с. 62]. Преподавали в них педагоги, приглашенные из России, а также арабы, получившие там образование. Например, директором открытой в 1886 г. Назаретской учительской семинарии (или, как ее называли местные, - "Московской школы"), принадлежавшей этому обществу, был уроженец Дамаска Александр (Искандер) Кезма (1860-1935), окончивший Петербургскую духовную семинарию и учившийся в Петербургской духовной академии. Русские школы функционировали в Дамаске, Хомсе, Хаме и других городах Сирии. С произведениями русских классиков - Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова - арабы знакомились не только на школьных занятиях, но и через библиотеки, существовавшие при школах и "далеко не бедные подбором русских книг" [Крымский, 1971, с. 314]. Среди обучавшихся в них были и будущие сирийские литераторы, в том числе поэты Надра Хаддад (1881-1950) и Насиб Арида (1887-1946); оба родились в городе Хомсе и после учебы уехали на заработки в Северную Америку (первый - в 1897 г., второй - в 1905 г.).

Насиб Арида и младший брат Надры Хаддада Абд аль-Месих Хаддад (1890-1963), тоже эмигрировавший в Америку (1907), были питомцами Назаретской учительской семинарии. На формирование их литературных вкусов и воззрений большое влияние оказала русская литература.

Выпускником Назаретской учительской семинарии был палестинец Селим Кобейн, эмигрировавший в Египет. Горячий поклонник русской литературы, С. Кобейн сделал достоянием арабского читателя четыре произведения Горького, объединив их в сборник (1907), написал книгу "Учение Толстого" (1901), включив в нее переводы отрывков из автобиографической трилогии великого русского прозаика, перевел "Евангелие Толстого" (1904) и "Крейцерову сонату" (1904). В марте 1914 г. египетский журнал "Аль-Хиляль" ("Полумесяц") писал о Кобейне как о знатоке русской литературы и отмечал, что египтянам близка литература русских.

Широкой известностью пользовался другой воспитанник учительской семинарии в Назарете - Халиль Бейдас (1875-1949). Ему сопутствовал большой успех в деле ознакомления арабов с русской литературой. Талантливый палестинский журналист, Бейдас часто печатался в бейрутских периодических изданиях. Он превосходно знал русский язык, был хорошим стилистом, высоко ценил и понимал русскую литературу и, говоря словами Крымского, просто засыпал арабских читателей переводами с русского [Крымский, 1971, с. 315]. Впоследствии Бейдас работал директором русской начальной школы в сирийском городе Хомсе, а затем преподавал и даже, по предположениям его арабских биографов, одно время директорствовал в такой же школе в Ливане, в Бискинте, где с 1899 по 1902 г. учился Михаил Нуайме. М. Нуайме впоследствии вспоминал, что впервые "за всю свою историю узнала Бискинта, что такое образцовая школа, в первый раз в ее истории девочки

стали учиться вместе с мальчиками... В первый раз мы почувствовали, что мы в школе, где есть программа и порядок" [Нуайме, 1980, с. 60-61]. По словам М. Нуайме, весть об открытии в Бискинте русской школы "разнеслась по городку, как разливается свет зари. Православные встретили ее с радостью и гордостью. Это неудивительно. Жители Ливана в те времена, когда страна была Османской провинцией, привыкли к тому, что Россия была традиционной покровительницей православных, Франция - маронитов, Англия - протестантов и друзов, а Турция - мусульман. Но Россия превзошла своих соперниц, потому что открывала бесплатные школы для православных Палестины, Сирии и Ливана..." [там же, с. 60].

Х. Бейдас оказался первым переводчиком на арабский язык А. С. Пушкина, его перевод "Капитанской дочки" появился на страницах бейрутского журнала "Аль-Манар" в 1898 г. Главную задачу своей переводческой деятельности и просветительской программы Бейдас видел в приобщении соотечественников к культурным достижениям других стран. Ради этой цели в 1908 г. он приступил к изданию в Хайфе собственного еженедельного журнала "Ан-Нафаис" ("Драгоценности"), каждая книжка которого, по свидетельству Крымского, "являла собою яркие воздействия русской литературы" [Крымский, 1971, с. 315]. Журнал, в декабре 1909 г. переименованный в "Ан-Нафаис аль-асриййа" ("Современные драгоценности"), а спустя два года издававшийся уже в Иерусалиме, благодаря ничтожной подписной цене и удачному подбору материалов быстро приобрел огромную популярность, что обеспечило русским писателям известность в самых широких кругах арабского населения [Крачковский, т. 3, с. 269].

Халиль Бейдас и публиковавшийся в его журнале Антун Баллан, по словам Абд ар-Рахмана Йаги, были лучшими из тех, кто "открыл окно в арабскую жизнь проникновением в нее дыхания богатой русской литературы" [Йаги, 1981, с. 111].

Внимание к европейской словесности, стремление Х. Бейдаса ознакомить сограждан с жизнью других народов определили характер журнала. Во вступительной статье первого номера он писал, что помимо этих целей в его задачи входило также развлекать читателей журнала современной юмористикой [аль-Иаги, 1969, с. 78].

Наряду с пропагандируемыми Х. Бейдасом великими русскими мастерами художественной прозы (Пушкиным, Толстым, Тургеневым, Достоевским) известность в арабском мире, и прежде всего в палестино-сирийском регионе, начал приобретать А. П. Чехов. Лиричные, проникнутые юмором произведения Чехова, особенно ранние, покоряли сердца арабов. Увлечение Чеховым принимало широкий размах.

Его восторженным почитателем был сириец Ибрахим Джабир, уроженец Хомса, преподававший в Назаретской русской семинарии. В 1905 г. он выпустил сборник с благозвучным названием "Дружеская жемчужина в драгоценных рассказах" ("Аль-Дурра аль-аниса фи ривайат ан-нафиса"), куда вошли 6 рассказов русских писателей, переведенных с оригинала, в том числе и рассказ Чехова "Пари", названный Джабиром "Аш-Шарт" ("Условие"). Чтобы сделать русский рассказ понятным арабскому читателю, приблизить его к привычному для него литературному стилю, Ибрахим Джабир ввел в переводной текст чеховского "Пари" типично арабские речевые обороты и выражения, прямо заявив в подзаголовке к сборнику, что включенные в него рассказы представляют собой "вольные переводы" [Джабир, 1905].

В журнале Х. Бейдаса также появлялось множество рассказов Чехова и других русских писателей. На его страницах в 1912 г. свои переводы коротких рассказов Чехова публиковал еще один страстный пропагандист русской литературы, Антун Баллан¹, также одно время преподававший в Назаретской учительской семинарии. По словам И. Ю. Крачковского, "с начала XX в. до Первой мировой войны Чехов сохраняет прочное положение в этой области арабской литературы, создаваемой и расходящейся главным

¹ Уроженец Хомса, он получил прекрасное духовное образование в России - в полтавской семинарии и Казанской духовной академии. После преподавания в Назарете Баллан долгие годы работал школьным учителем в родном городе Хомсе и на занятиях приобщал своих учеников к высотам русской культуры.

образом среди арабской интеллигенции, духовно тяготевшей к России" [Крачковский, т. 3, с. 313]. Причины растущей популярности Чехова-новеллиста в этой среде ученый видит в следующем: "Сама форма ранних рассказов Чехова была особенно удобна для целей этих переводчиков: небольшие по объему, они легко умещались в одном номере газеты или журнала. Занимательная фабула оказывалась доступной для читателя даже среднего уровня, а сюжет, непосредственно вводивший в жизнь современной России, был особенно привлекателен для сирийского араба той эпохи, симпатии которого часто устремлялись к нашей стране больше, чем к Западной Европе" [там же, с. 55].

Известности Чехова способствовал журнал "Нива", в приложении к которому печатались его рассказы. "Нива" была весьма популярна среди читателей Палестины, как русских, так и арабов, интересовавшихся российской действительностью. О роли этого журнала, а также русских школ в распространении русской литературы в Ливане и Сирии пишет И. Ю. Крачковский, посетивший этот регион в 1908-1909 гг.: "Часто встречал я, однако, педагогов, настолько свободно владевших языком (русским. - Э. А.), что приходилось удивляться, как они могли в такой степени его усвоить, никогда не покидая родины. Если не все они с легкостью говорили, то все хорошо знали и выписывали журнал "Нива", у каждого можно было увидеть в комнате томики Тургенева или Чехова, даже только начавшие появляться зеленые сборники "Знания", а иногда и такую литературу, которая в самой России считалась запрещенной" [там же].

Однако переводчики тех лет воспринимали Чехова в основном как занимательного рассказчика, "смешного" писателя. Их интерес к творчеству русского прозаика ограничивался сюжетной стороной его рассказов. Пьесы и повести Чехова оставались до времени вне их внимания. Их не привлекали и особенности художественного мастерства писателя, поскольку, как справедливо замечено, "новая развивающаяся литература в начале XX в. едва выходила из стадии просветительства и не чувствовала еще необходимости новых форм для своего выражения" [там же, с. 314].

Антун Баллан оставил заметный след в истории переводов русской литературы, в частности рассказов Чехова, и в развитии переводческого дела в арабском мире в целом. Среди его назаретских учеников оказался Михаил Нуайме, мечтой которого было продолжить учение "в стране, родившей Толстого" [Нуайме, 1980, с. 110]. Упорно занимаясь русским языком, М. Нуайме в Назарете читал Ж. Верна в русском переводе, некоторые рассказы Чехова и Толстого, "Преступление и наказание" Достоевского, хотя, по собственному признанию, не мог понять половины прочитанного. Но этого было достаточно, чтобы зажечь в его душе "огонь стремления углубиться в изучение русского языка и литературы" [там же, с. 111], в чем ему и оказал неоценимую помощь учитель А. Баллан.

А. Баллан прекрасно владел русским языком. В 1899 г. в каирской газете "Рух аль-аср" ("Дух времени"), издаваемой Абд аль-Фаттахом аль-Кади, впервые появились переведенные им рассказы М. Горького "О чёрте" и "Еще о чёрте". За ними последовали "Песня о соколе" (1903), рассказ "Старик" (1906). Переводы Антуна Баллана печатала и газета "Хомс", выходившая в г. Хомсе. В начале XX в. на страницах этой газеты публиковалось много рассказов русских писателей, а также западных авторов, переведенных Балланом с русского языка. В 1913г. они вышли в г. Хомсе отдельным изданием под названием "Размышление" ("Ан-Наджва") со следующим подзаголовком: "Это сборник юмористических рассказов философа Льва Толстого и известных писателей - Чехова, Лескова, Марка Твена и других, переведенных с русского Антуном Балланом" [Ан-Наджва, 1913]. Помимо пяти рассказов Марка Твена, сборник содержал один рассказ Оскара Уайлда, также переведенный Балланом с русского языка. Очевидно, что для Баллана, как и для Х. Бейдаса и других переводчиков той поры, русский язык выполнял роль языка-посредника при знакомстве с западной литературой.

Подобно другим арабским переводчикам, Баллан обращался с подлинниками свободно, с изрядной долей творческой фантазии, что было вызвано "требованиями времени". В сборнике "Размышление" в переводе А. Баллана появилось пять рассказов Чехова:

"Дипломат", "Жених и папенька", "Гость", "Интеллигентное бревно", "О вреде табака". Обращение Баллана именно к этим рассказам-сценкам не было случайным. Арабскому переводчику они, по-видимому, оказались близкими по духу и стилистике, прежде всего своим мягким юмором, а также интересом автора к человеческим характерам и типам. Свои переводы чеховских сценок Баллан предварил следующим пояснением: "Избранное из произведений русского писателя Чехова".

Известно, что в чеховском рассказе-сценке, представляющем собой "короткое предельно драматизированное прозаическое произведение", главную роль играют диалоги, а авторская речь "минимальна по объему и несет меньшую сюжетную нагрузку" [Чудаков, 1971, с. 13]. Баллан в целом стремился сохранить особенности данной жанровой формы, основное ее свойство - лаконичность. В основном он не нарушает и последовательности действий в чеховских произведениях, старается следовать за ироничным тоном, передать юмористичность образов русского прозаика, комичность ситуаций, на которых построены его рассказы-сценки. Считается даже, что Баллан "сумел воспринять и воспроизвести художественную манеру, стиль, эмоциональность и ритмичность рассказов Чехова" [Ахмед, 1987, с. 11].

Между тем передать все нюансы языка индивидуализированной разговорной речи чеховских персонажей арабскому переводчику не вполне удалось, и это понятно: ведь Баллан не только в авторском повествовании, но и в диалогах употреблял литературный язык. Таким образом, важная художественная составляющая рассказов-сценок Чехова оказалась во многом утраченной. Не допуская переосмысления содержания русского текста, Баллан допускал изменения и другие "вольности" в том, что касалось стиля и художественной манеры, что было характерно для ранних переводчиков.

Большая или меньшая степень "вольности" наблюдается во всех чеховских переводах Баллана. Она есть и в передаче заглавий рассказов, русских имен собственных, различных реалий, устойчивых фразеологических выражений и других компонентов художественной системы, а порой затрагивает и структуру оригинальных текстов, в частности соотношение авторской речи и диалогов персонажей.

Прежде всего бросается в глаза, что Баллан, следуя традиционному стилю и учитывая читательские вкусы, часто добавляет излюбленные арабами эпитеты, отсутствующие в подлиннике, используя их как действенное средство эмоционального воздействия на читателя. Это коснулось в первую очередь названий рассказов. Так, чеховский "Гость" у Баллана переведен как "Тяжелый гость" ("ад-Дайф ас-сакил"), "Дипломат" - "Искусный дипломат" ("Сийаси махир"). Рассказ Чехова "Интеллигентное бревно" трансформируется в "Современного тупицу" ("Балид асри"), а "Жених и папенька" получает у Баллана и вовсе новое название - "Достойный порицания" ("Мин аль-малум"), авторскую приписку к последнему рассказу - "Нечто современное" - он попросту опускает. Заглавие же рассказа-сценки "О вреде табака" Баллан передает пространно, считая, очевидно, что это усилит эффект: "Современный доклад на полезную тему о вреде табака" ("Хитаб асри фи мавду ан адрар ат-табг").

Упоминания военных чинов и должностей, встречающиеся в рассказах и понятные российскому читателю, но неизвестные арабскому, Баллан либо убирает, либо заменяет другими, понятными. Используются именования, имеющие универсальный характер, такие как "господин", "госпожа", "месье", "мадам", отсутствующие у Чехова. Русский рубль переводчик заменяет риалом - арабской денежной единицей. Игнорируются почти все географические названия. При передаче некоторых фразеологизмов, особенно пословиц, Баллан, не находя им эквивалента, прибегает к описательному переводу.

Что касается имен собственных, то переводчик опускает отчества, поскольку они непривычны для арабского читателя, по той же причине он исключает имена с уменьшительно-ласкательным оттенком, например, Настенька в рассказе "Жених и папенька". Руководствуясь собственной логикой, Баллан то заменяет русские имена на арабские - и тогда чеховский рассказ предстает в национальной адаптации, то перемежает русские

имена с арабскими. При переводе же сценки "Дипломат" Баллан сохранил почти все, за редким исключением, имена оригинала; из перечисленных переводов этот, пожалуй, наиболее близок к подлиннику. Рассказ переведен почти в полном объеме. Здесь фигурируют все те же действующие лица, что и у Чехова: титулярный советник Михаил Петрович Кувалдин именуется советник Мишель Кувалдин, его жена Анна Львовна - Ханна, его друг, полковник Пискарёв Аристарх Иванович, - полковник Аристарх Пискарёв. Хотя имя Михаил у арабов-христиан не редкость, Баллан передает его на французский манер - Мишель, по-видимому, для простоты, так как в оригинале присутствует и его неполная форма - Миша.

Трансформации подверглось начало сценки. Первая фраза Чехова: "Жена титулярного советника Анна Львовна Кувалдина испустила дух" и следующий за ней диалог - разговор родственников и знакомых покойницы, совещающихся относительно необходимости уведомить об этом мужа, который "хоть не жил с нею, но все-таки любил покойницу" [Чехов, т. 3, 1955, с. 257], в переводе целиком превращаются в пересказ от лица автора: "Скончалась госпожа Ханна, жена советника. В момент ее кончины ее мужа не было, он не жил с нею уже год. Собрались родственники и знакомые и стали размышлять, кто же донесет до него столь печальное известие. В конце концов, они возложили эту серьезную миссию на полковника Аристарха, их общего друга" [Ан-Наджва, 1913, с. 27]. Как видим, фразеологизм "испустила дух" переведен как "скончалась" (интакалат ила рахма), в то время как он существует в арабском языке (фадат анфасуха).

И далее у Чехова:

- Аристарх Иванович! - обратилась заплаканная тетенька к полковнику Пискареву, принимавшему участие в родственном совещании. - Вы друг Михаилу Петровичу. Сделайте милость, съездите к нему в правление и дайте ему знать о таком несчастье! Только вы, голубчик, не сразу, не оглоушьте, а то, как бы с ним чего не случилось. Болезненный. Вы подготовьте его сначала, а потом уже... [Чехов, т. 3, 1955, с. 257].

У Баллана этот пассаж дан в упрощенном виде, утрачен стиль разговорной речи: "Тетушка покойницы обратилась к нему со слезами, наполнившими глаза:

- Ты, господин, - друг Мишеля. Отправляйся в правление и сообщи ему эту весть, но прошу тебя, обращайся с ним мягко, не поражай его одним ударом, дабы не убить. Подготовь его сначала, а потом..." [Ан-Наджва, 1913, с. 27].

Фразы Чехова "Полковник Пискарёв надел фуражку и отправился в правление дороги, где служил новоиспеченный вдовец. Застал его за выведением баланса" [Чехов, т. 3, 1955, с. 257] и последующий диалог двух друзей у Баллана звучит в типично арабском стиле: "Полковник взял свою фуражку и отправился в правление, где работал Мишель. Вошел и поприветствовал его. Подсел к его рабочему столу (у Чехова просто "к столу"), утирая пот с лица и шеи (у Чехова - "утирая пот"), и сказал, не обращая на него внимания: "Уф, как много пыли на улице, всепожирающей (у Чехова: "Да и пыль же на улице, прости господи"). Пиши. Пиши... Я не стану мешать твоей работе (у Чехова: "Я мешать не стану...")... Отдохну немного и уйду (у Чехова - "Посижу и уйду")... Я знал, что ты здесь работаешь и вошел, чтобы повидаться с тобой... У меня маленькое дело к тебе (у Чехова: "Шел, знаешь, мимо и думаю: а ведь здесь Миша служит! Дай зайду! Кстати же и того... дельце есть...")" [Ан-Наджва, 1913, с. 27].

Как известно, А. П. Чехов уделял описаниям пейзажа сравнительно мало места, неизменно проявляя в этом случае лаконизм. При переводе "Дипломата" чеховское упоминание о природных явлениях расцвечивается благодаря столь привлекательным для арабов эпитетам. У Чехова: "Полковник почесал у себя за воротником и продолжал: "Душно у вас здесь, а на улице чистый рай... Солнышко, ветерочек этакий, знаешь ли... птички... Весна! Иду себе по бульвару и так мне, знаешь ли, хорошо!.."" [Чехов, т. 3, 1955, с. 258]. У Баллана: "Здесь воздух тяжелый, а там, на улице сияющее солнце, прохладный ветерок, птички поют... Словом, восхитительная весна. Там я чувствовал сладость жизни..." [Ан-Наджва, 1913, с. 28].

Далее чеховский персонаж, желая подготовить друга к известию о смерти его жены, восхваляет преимущества своей свободной жизни вдовца: "Человек я независимый, вдовый... Куда хочу, туда и иду... Хочу - в портерную зайду, хочу на конке взад и вперед проедусь, и никто не смеет меня остановить, никто за мной дома не воет... Нет, брат, и лучше житья, чем на холостом положении. Вольно! Свободно! Дышишь и чувствуешь, что дышишь! Приду сейчас домой и никаких... Никто не посмеет спросить, куда ходил... Сам себе хозяин... Многие, братец ты мой, хвалят семейную жизнь, по-моему же она хуже каторги... Моды эти, турнюры, сплетни, визг... то и дело гости... детишки один за другим так и ползут на свет божий... Расходы... Тьфу!" [Чехов, т. 3, 1955, с. 258].

Здесь переводчик полностью сохраняет некоторые части монолога, а в других, хоть и совершает замены и пропуски, но в целом точно передает интонацию собеседника: "Я вдовец независимый. Иду, куда хочу. Пожелает моя душа хмельного, направлю свои стопы в лавку, хочу - проедусь на трамвае туда и обратно, и никто мне не помешает и не воет дома за мной. Свободный. Независимый... Дышу полной грудью. Вернусь домой и никто не посмеет спросить у меня отчета, где я был и что делал. Я сам себе господин. Многие преувеличивают достоинства семейной жизни, а, по-моему, она - хуже ссылки с ее каторжными работами. Новые платья, злословия приятелей, крик - все это заполняет твой слух. А гости, а дети? Один за другим... Вместе с ними и неисчислимые расходы" [Ан-Наджва, 1913, с. 28]. В этом фрагменте неизвестная арабам "конка" заменена известным "трамваем", "портерная" (т.е пивная) - "лавкой", французское слово "турнюры" (специфичный фасон женской юбки) - обобщенным "новые платья"; вместе с тем дословно передано непростое чеховское выражение "и никто дома за мной не воет" (ва лам йанбах фи-ль-бейт вараи). В значении эпитета "неисчислимые" (расходы) Баллан вводит свойственные арабам парные синонимы (масариф па туадд ва ла тухса).

Примечательно, что переводчик адекватно приводит пословицу из чеховского текста: "Слушай ухом, а не брюхом!", найдя ей арабский аналог - исма биузника вала бибатника. Он также в точности передает пословицу: "Любовь не волос, не скоро ее вырвешь" (лейса хубб бишаара фи ра' с фатакла би-лъ-хин). Однако другие специфические выражения он изменяет с учетом отечественного читателя: "Сатана в юбке" в переводе становится "сатана (иблис) в женской одежде"; "по целым дням стрекозит да зудит" - "днем и ночью не дает тебе покоя". А фраза чеховского полковника Пискарёва: "Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой!" приобретает следующий вид: "Аллах облегчит ей путь, дарует небесное царство и покой" [Ан-Наджва, 1913, с. 29]. Баллан исключает некоторые эмоциональные русские выражения и грамматические формы, например: "Взвоешь!".

Характеристику, которую у Чехова полковник дает покойнице: "Оставь пожалуйста! Знаю я ее! Злющая, своенравная, лукавая! Что ни слово, то жало ядовитое, что ни взгляд, то нож острый... А что в ней, в покойнице, ехидства этого было, так и выразить невозможно" [Чехов, т. 3, 1955, с. 258], Баллан передает на свой манер: "Полковник закричал: "Посмотрите на него! Я знаю Ханну. Злая, своенравная, хитрая, ее слова - горячий источник, взгляд - острый нож. Что касается зловредности покойной, то говори, что хочешь, всему поверю!"" [Ан-Наджва, 1913, с. 28]. Добавленное переводчиком от себя выражение "говори, что хочешь, всему поверю" - фразеологизм, распространенная у арабов пословица (фа хаддас анху ва ла харадж).

Гораздо больше "вольностей" Баллан допускает при переводе рассказа-сценки "Жених и папенька". В арабском тексте русские имена сохранены лишь частично и перемежаются с арабскими; здесь (как и в предыдущем переводе) вместо имени Пётр употреблено французское Пьер.

Рассказ начинается с диалога, который ведут один из главных персонажей, Петр Петрович Милкин, и его знакомый, имя которого не названо:

- А вы, я слышал, женитесь! - обратился к Петру Петровичу Милкину на дачном балу один из его знакомых. - Когда же мальчишник справлять будете? - Откуда вы взяли, что я женюсь? - вспыхнул Милкин. - Какой это дурак вам сказал? [Чехов, т. 3, 1955, с. 368].

Переводной же текст начинается с авторского повествования, после чего следует диалог: "Собралась компания приятелей на вечеринку с музыкой, среди них был Пьер Милкин, воспитанный молодой человек. После очередного танца к нему подошел его друг Василь (у Чехова имя не называется) и сказал: "До нас дошло, что ты собираешься жениться. Поздравляю от всего сердца". Пьер покраснел от смущения и сказал: "Кто тебе сообщил это? Какой дурак придумал эту новость!"" [Ан-Наджва, 1913, с. 31].

Далее по Чехову "знакомый" пространно объясняет Милкину, что все говорят о его женитьбе на Анастасии (Настеньке), одной из семи дочерей Кондрашкина.

Баллан сохраняет имя Анастасия (в форме - Анастас), а ее папеньку - Кондрашкина - превращает в Ибрахима-эфенди. В "речи" знакомого, переданной очень близко к подлиннику, фразеологизм "мы вас насквозь видим" [Чехов, т. 3, 1955, с. 368] заменяется описательным переводом: "твое лицо свидетельствует об этом" [Ан-Наджва, 1913, с. 31], а другой фразеологизм "дело совсем уже в шляпе" - фразой "вопрос решен". Вместо слова "батенька", с которым "знакомый" обращается к Милкину, у Баллана возникает обращение "друг" (садик).

Внимания заслуживает перевод восклицаний с так называемой стертой религиозной окраской ("дай бог"; "слава богу" и др.), они либо опускаются, либо заменяются. Так, чеховскую фразу: "Что ж? Дай бог! Не так я за Вас рад, как за самого Кондрашкина... Семь! Шутка ли? Хоть бы одну бог привел пристроить..." [Чехов, т. 3, 1955, с. 368] Баллан передает в характерном для арабов стиле: "Уверяю, мсье Пьер, это обстоятельство нас радует, мы просим у Аллаха успеха для тебя, нас это особенно радует ввиду семейного положения бедного Ибрахима-эфенди. У него семь дочек, семь дочек! Мы рады, что ему удалось устроить хоть одну из них" [Ан-Наджва, 1913, с. 31].

Интонация мыслей чеховского "жениха", его рассуждений по поводу страха потерять "свободу", изображенных в форме внутреннего монолога, несколько приглушается переводчиком, он убирает одни выражения, дописывает другие.

У Чехова: "Черт побери... - подумал Милкин. - Это уже десятый говорит мне про женитьбу на Настеньке! И из чего заключили, черт их возьми совсем! Из того, что ежедневно обедаю у Кондрашкиных, гуляю с Настенькой... Не-ет, пора уже прекратить эти толки, пора, а то того и гляди, что женят, анафемы... Схожу завтра объяснюсь с этим болваном Кондрашкиным, чтоб не надеялся попусту, и - айда" [Чехов, т. 3, 1955, с. 368].

У Баллана: "Пьер подумал: О, черти! Десятый раз слышу нечто подобное этому разговору. Как они сфабриковали это дело, чтоб они пропали. Аллах ослепил их тем, что я обедаю в доме Ибрахима и гуляю с барышней Анастас. Хватит. Надо положить конец этим толкам, а то женят меня без моего ведома. Завтра же откроюсь дураку, отцу Анастас, относительно этого, чтобы потерял всякую надежду" [Ан-Наджва, 1913, с. 32].

При переводе чеховской фразы "На другой день после описанного разговора Милкин, чувствуя смущение и некоторый страх, входил в дачный кабинет надворного советника Кондрашкина" [Чехов, т. 3, 1955, с. 369]. Баллан элиминирует чин Кондрашкина, дачный кабинет превращает в "личную комнату", добавляет этикетные знаки: "На другой день Пьер со страхом входил в личную комнату Ибрахима. Ибрахим, по своему обыкновению, встретил его с выражениями приветствия: "Добро пожаловать, мсье Пьер, что привело господина к нам? О, дорогой! Пожалуйте, Анастас скоро вернется"" [Ан-Наджва, 1913, с. 32]. Следующие за этим слова чеховского персонажа: "На минутку к Гусевым побежала" - Баллан опускает.

Чеховский Милкин, дабы прекратить дачные пересуды и избежать нежелательной женитьбы, является к Кондрашкину и сообщает о своем спешном отъезде, что вызывает гнев хозяина дома:

- Позвольте-с... - побагровел Кондрашкин... Я не совсем вас понимаю... Конечно, каждый человек имеет право уезжать... Можете вы делать все, что вам угодно, но милостивый государь, вы... отвиливаете... Нечестно-с! [Чехов, т. 3, 1955, с. 369].

Этот фрагмент в арабском переводе, лексически пополняясь, звучит так: "Кровь прилила к лицу Ибрахима. Он кричал: "Да я не понимаю смысла твоих слов! Действительно, каждый человек свободен и имеет право уезжать, и ты имеешь право делать то, что хочешь, но, насколько мне становится ясно, ты уклоняешься от своего долга. Твой поступок свидетельствует об отсутствии у тебя чести!"" [Ан-Наджва, 1913, с. 32].

И далее у Чехова: "Ходил сюда целое лето, ел, пил, обнадёживал, балясы тут с девчонками от зари до зари точил, и вдруг на тебе, уезжаю" [Чехов, т. 3, 1955, с. 369]. У Баллана: "Ибрахим сказал: "Все лето посещал нас, мы вместе ели, пили, обнадежил нас, проводил время с девочками в болтовне с утра до вечера, а сейчас пришел обрадовать нас, что уезжаешь"" [Ан-Наджва, 1913, с. 32].

У Чехова Милкин говорит: "Настасья Кирилловна очень милая... хорошая девица... Уважаю я ее... и лучшей жены не желал бы себе, но... мы не сошлись убеждениями, взглядами" [Чехов, т. 3, 1955, с. 370]. У Баллана: "Анастас, мой господин, милая, воспитанная, и я от всего сердца уважаю ее и не желал бы для себя лучшей, чем она, жены, если бы не различия в наших принципах и взглядах" [Ан-Наджва, 1913, с. 33].

Форма обращения Кондрашкина к жениху "душенька ты моя" у Баллана заменяется на "мой дорогой". А его выражение: "Мостовая, пока новая - ездить нельзя, а как пообъездят ее немножко, то мое почтение" [Чехов, т. 3, 1955, с. 370] в переводе выглядит так: "По новой дороге трудно идти, но когда ее растопчут, она становится очень хорошей" [Ан-Наджва, 1913, с. 33]. Хотя слово "мостовая" есть в арабском языке (расиф), Баллан заменяет его "дорогой", так как арабскому читателю это слово привычнее и понятнее, а типично русским оборотом "мое почтение" пренебрегает, не найдя ему соответствия в родном языке. Аналогично поступает и с типично русским признанием чеховского Кондрашкина: "Сам был молод, переливал через край. Нельзя без этого..." [Чехов, т. 3, 1955, с. 370].

У Чехова Милкин, видя, что все его "пороки" не производят на Кондрашкина особого впечатления, сообщает ему: "Взятки беру", на что "папенька" отвечает: "Милаша, да кто же их не берет? Хе-хе-хе. Эка поразил!" [там же]. У Баллана читаем: "Милый, а кто не берет взятки в наше время? Вот еще великий порок!!" [Ан-Наджва, 1913, с. 33]. Как видим, смысл переводчик сохранил, но не всем оборотам русской разговорной речи находятся эквиваленты в воспринимающем языке.

Далее у Чехова следует диалог без вмешательства повествователя. У Баллана же читаем: "Пьер увидел, что все это не оказалось достаточным для Ибрахима доказательством его неспособности (жениться), и он сказал: "Я не имею права на бракосочетание, прежде чем узнаю о результате моего дела. Я скрывал от вас, а теперь вы имеете право знать, что я под судом за кражу государственных денег"" [Ан-Наджва, 1913, с. 34].

Слова Чехова: "Обомлел Кондрашкин" [Чехов, т. 3, 1955, с. 370] Баллан передает выражением "Будто молния попала в голову Ибрахима" [Ан-Наджва, 1913, с. 34].

Далее у Чехова: "Н-да сумма! Да, действительно Сибирью история пахнет... Этак девчонка может ни за грош пропасть. В таком случае нечего делать, бог с вами..." [Чехов, т. 3, 1955, с. 370-371]. В переводе: "О несчастье! Сумма огромная. Чувствуется запах ссылки в Сибирь, делать нечего, иди своей дорогой" [Ан-Наджва, 1913, с. 34]. Сохраняя название "Сибирь", присутствующий также в подлиннике топоним "Томская губерния" Балан опускает.

Еще пример. У Чехова: "Экий черт несговорчивый! - подумал Милкин. - За нечистого готов бы дочку выдать, лишь бы только с плеч спихнуть" [Чехов, т. 3, 1955, с. 371]. У Баллана: "Пьер подумал: "О, черт, не поддается. У него одна забота - избавиться от дочери, даже если ее пожелает дьявол"" [Ан-Наджва, 1913, с. 34].

Чеховский доктор Фитюев, к которому Милкин обратился за свидетельством, что он сумасшедший, у Баллана превращается в его друга, доктора Халиля-эфенди. У Чехова на вопрос доктора: "Ты не хочешь жениться?" - Милкин отвечает: "Ни за какие коврижки" [Чехов, т. 3, 1955, с. 372]. Фразеологизм "ни за какие коврижки" Баллан заменяет опи-

сательным переводом: "Он закричал: "Не хочу, ни за что не хочу!"" [Ан-Наджва, 1913, с. 35].

Концовка рассказа воспроизведена близко к оригиналу, почти адекватно, с незначительными словесными усилителями:

У Чехова: "В таком случае я не дам тебе свидетельства, - сказал доктор, трогая свою куафюру. - Кто не хочет жениться, тот не сумасшедший, а напротив, умнейший человек... А вот когда захочешь жениться, - ну, тогда приходи за свидетельством... Тогда ясно будет, что ты сошел с ума" [Чехов, т. 3, 1955, с. 372].

У Баллана: "Доктор сказал, трогая растрепанные на голове волосы: "Если ты не хочешь жениться, то я не могу дать тебе свидетельства, потому что тот, кто не желает жениться, тот не сумасшедший, а умный, мудрый человек. Когда тебе это заблагорассудится, мне станет ясно, что ты потерял рассудок. Вот тогда приходи ко мне и получи искомое свидетельство"" [Ан-Наджва, 1913, с. 36].

В отличие от первых двух рассказов при переводе чеховской сценки "Гость" (у Баллана - "Тяжелый гость") абсолютно все имена собственные заменены арабскими. Интерпретация этого рассказа А. П. Чехова - типичный образец национальной адаптации.

Первую фразу оригинала "У частного поверенного Зельтерского слипались глаза" [Чехов, т. 3, 1955, с. 373] Баллан опускает и начинает перевод пейзажной зарисовкой, следующей у Чехова за этой фразой. В оригинале: "Природа погрузилась в потемки. Затихли ветерки, замолкли птичек хоры и прилегли стада" [там же]. В переводном тексте появляются чисто арабские стилевые решения: "Ночь расправила свои крылья, затих ветерок, успокоились птицы и природа погрузилась в сон" [Ан-Наджва, 1913, с. 46].

Хозяин дома Зельтерский превращается в адвоката Амина-эфенди, а его гость - сосед, отставной полковник Перегарин - в лейтенанта Саида-эфенди. Как и в подлиннике, здесь также упоминаются безымянные жена хозяина дома и прислуга. Фразу Чехова "Жена Зельтерского давно уже пошла спать, прислуга тоже спала, вся живность уснула, одному только Зельтерскому нельзя было идти в спальню, хотя на его веках висела трехпудовая тяжесть" [Чехов, т. 3, 1955, с. 373] Баллан передает так: "Спали слуги в доме адвоката Амина-эфенди и хозяйка дома отправилась спать, вся живность испытывала сладость покоя, кроме самого адвоката, он сидел и не мог пойти в спальню, хотя тяжелый груз навалился на его веки, так что он едва мог открыть глаза" [Ан-Наджва, 1913, с. 36].

Далее у Чехова: "Дело в том, что у него сидел гость, сосед по даче, отставной полковник Перегарин. Как пришел он после обеда и как сел на диван, так с той поры ни разу не поднимался, словно прилип. Он сидел и хриплым, гнусявым голосом рассказывал, как в 1842 году в городе Кременчуге его бешеная собака укусила. Рассказал и опять начал снова. Зельтерский был в отчаянии. Чего он только не делал, чтобы выжить гостя! Он то и дело посматривал на часы, говорил, что у него голова болит, то и дело выходил из комнаты, где сидел гость, но ничто не помогало. Гость не понимал и продолжал про бешеную собаку" [Чехов, т. 3, 1955, с. 373]. У Баллана: "Никто не мешал ему ложиться спать, кроме лейтенанта Саида-эфенди, его соседа по даче, он оказал честь дому после обеда и продолжал все это время сидеть, рассказывая адвокату гнусавым голосом (би савт ахан), как бешеная собака (аль-калб аль-калиб) укусила его в 1842 году. Закончив свою историю, он принялся рассказывать ее сначала, воображая, что оказывает любезность и не ведая о том, что отчаяние овладело адвокатом, который не знал, что делать, как избавиться от своего тяжелого гостя. Он то смотрел на часы, то зевал, то кричал в присутствии гостя, что чувствует боль в голове, а иногда покидал зал, оставив его одного; эти хитрости не имели успеха, потому что Саид-эфенди не понимал их смысла и продолжал свою историю с собакой, которая укусила его в 1842 году" [Ан-Наджва, 1913, с. 36].

Выражение Чехова: "Этот старый хрыч до утра просидит! - злился Зельтерский. - Такая дубина..." [Чехов, т. 3, 1955, с. 373] у Баллана получает следующее звучание: "Этот невежа не оставит меня до утра" [Ан-Наджва, 1913, с. 36].

Приведенные отрывки - характерные примеры техники национальной адаптации Баллана со всеми ее пропусками, дополнениями, лексическими заменами.

Представляется казусом, что, заменив все имена собственные на арабские, Баллан сохранил русский топоним, упомянутый в рассказе: "Был у меня друг, я познакомился с ним в городе Серпухове. Я расскажу тебе историю одной его удивительной привычки" [Ан-Наджва, 1913, с. 37].

Чеховский знакомый Перегарина, Клюшкин, у Баллана получает имя Селим-эфенди. У Чехова: "И полковник, заикаясь, причмокивая и жестикулируя жирными пальцами, начал рассказывать про Клюшкина. Пробило двенадцать, часовую стрелку потянуло к половине первого, а он все рассказывал. Зельтерского бросило в пот" [Чехов, т. 3, 1955, с. 374]. Далее идет несобственно-прямая речь. У Баллана: "И он начал гнусавым, прерывающимся голосом, с паузами, рассказывать историю, растянувшуюся на долгое время, и не закончил ее до полуночи. Адвокат почувствовал, как огонь разгорается в его сердце, он поражался глупости соседа, его бестактности и не знал, что делать" [Ан-Наджва, 1913, с. 37].

Заключительную фразу Чехова: "Перегарин быстро пожал Зельтерскому руку, надел фуражку и вышел. Хозяин торжествовал" [Чехов, т. 3, 1955, с. 377] Баллан удлинил, используя большее количество лексических единиц: "Прощаясь, он пожал ему руку, надел фуражку и ушел. Адвокат радовался своей успешной уловке и пошел в спальню, довольный победой" [Ан-Наджва, 1913, с. 40].

В рассказе-сценке "Интеллигентное бревно" ("Современный тупица") также почти все персонажи получили арабские имена. Отставной корнет Архип Елисеич Помоев преобразился в армейского офицера Абдаллаха Самджуна; брат его жены, поручик Ниткин, - в Адиля-эфенди; мировой судья Петр Сергеевич Шестикрылое - в судью Фавзи-эфенди Ришвана; лакей Григорий Власов (Гришка) - в слугу Наифа Джахшана; кухарка Агашка - в служанку Сельму. При этом Баллан почему-то сохраняет имя жены Помоева - Наталья Егоровна (Наташа), которая вскользь упоминается у Чехова, и называет ее сеййида Наталь (т.е. госпожа Наталь), или просто "мадам".

Язык рассказа в переводе значительно упростился, поскольку чеховские персонажи часто употребляют просторечия, почти непереводимые на арабский язык. Здесь, как и в предыдущем переводе, речь скорее идет о переложении чеховских сценок для арабского читателя, что выразилось не только в национальной принадлежности героев, но и в значительной стилевой и лексической трансформации оригинала.

Начало арабской версии более пространно, чем у Чехова: "Абдаллах Самджун, армейский офицер, оставил военную службу и жил на своей даче, развлекаясь покером, вином, охотой и флиртуя с красавицами. Однажды к нему явился рассыльный из суда и вручил конверт, он распечатал его и прочитал следующие слова: "Вы приглашаетесь в судебное ведомство в четверг... по поводу жалобы, поданной на вас со стороны крестьянина Наифа Джахшана... и так далее".

Когда он увидел повестку за подписью Фавзи-эфенди Ришвана, он поднял глаза на рассыльного суда и спросил его: "Кто послал тебя ко мне с этой повесткой?" Тот сказал: "Его честь судья Фавзи-эфенди".

Он посмотрел на него вопросительно: "Фавзи-эфенди? Зачем он меня приглашает к себе?"

Рассыльный сказал: "Обратитесь к повестке, мой господин, я думаю, он приглашает вас на суд".

Офицер еще раз прочитал повестку, затем бросил на курьера взгляд, полный удивления, и пробормотал: "По поводу жалобы на меня... Какой шутник! Скажи ему: хорошо. Я приду в нужное время. Пусть приготовит вкусную еду. Скажи ему, я не опоздаю. Передай от меня привет госпоже Наталь, супруге Фавзи-эфенди, и поцелуй от меня его сыновей".

Рассыльный суда отправился своей дорогой, а Самджун вошел в комнату брата его жены Адиля-эфенди, тот приехал к нему, чтобы провести у него летние каникулы" [Ан-Наджва, 1913, с. 40-41].

Как видим, вместо чеховской "цидули" Баллан оставляет понятное читателю слово "бумага" ("повестка"), а вместо "фриштика" использует обобщенное арабское понятие "вкусная еда" (таам лазиз). К тому же приему он прибегает и при передаче словосочетания "жареные караси". Слова Шестикрылова, обращенные к Помоеву: "Пойдем к Наташе есть!" и последующая авторская фраза "Через десять минут приятели сидели в апартаментах мирового и завтракали жареными карасями" [Чехов, т. 3, 1955, с. 320] в арабском тексте выглядят так: "..."А теперь давай пойдем домой, поедим". Через десять минут все они сидели за обеденным столом и наполняли свои животы вкусной едой" [Ан-Наджва, 1913, с. 44].

Как уже говорилось, переводчику не всегда удавалось подобрать эквивалент русскому подлиннику. Особенно трудно ему давалась передача фразеологизмов. Например, в диалоге Ниткина и Помоева. У Чехова:

- Да он тебя не в гости зовет, - сказал Ниткин, прочитав повестку. - Он вызывает тебя на суд в качестве обвиняемого... Судить тебя будет...

- Меня-то? Пес... Молоко у него на губах еще не обсохло, чтоб меня судить... Мелко плавает... Это он так, в шутку... [Чехов, т. 3, 1955, с. 317].

У Баллана:

Адиль сказал, после того как ознакомился с действительным положением дела:

- Но Фавзи тебя не на пир приглашает, а вызывает тебя на суд, состоится суд над тобой по обвинению, выдвинутому против тебя.

Самджун расхохотался и сказал:

- Судить меня? Фавзи будет судить меня? Руки его коротки. Как хорошо! Без сомнения, он послал эту бумагу в шутку [Ан-Наджва, 1913, с. 41].

Итак, чеховское "молоко у него на губах еще не обсохло" переводчик опустил, но фразеологизм "мелко плавает" удачно заменил на "руки его коротки" (йадаху касира), а арабское выражение "Как хорошо!" (ма ша'а Аллах!) в данном контексте имеет иронический и даже саркастический оттенок. Чеховское "не до смеха будет" [Чехов, т. 3, 1955, с. 317] у Баллана переведено как "смех превратится в печаль" [Ан-Наджва, 1913, с. 41], а "Ты очумел, брат" - "Без сомнения, ты помешался" [там же]. Слова "Чудак ты, ей богу" превращаются в пространную витиеватую фразу: "Самджун начал похлопывать по плечу брата своей жены, говоря: "Действительно, твои слова подобны смеху матери, потерявшей ребенка"" [Ан-Наджва, 1913, с. 41]. Вместо бранных слов Помоева, адресованных Гришке: "Дурак. Шваль" Баллан использует слово "осёл", что соответствует знаковой фамилии его персонажа - Джахшан (джахш по-арабски означает "молодой осёл"). Баллан не всегда оставляет слова с религиозной окраской, присутствующие в оригинале, как это видно, в частности, в вышеотмеченном примере (опущенное "ей богу"), но порой добавляет их там, где их нет в чеховском тексте. Так, в оригинале:

"В четверг Помоев отправился с Ниткиным к Шестикрылову. Мирового застали они в камере за разбирательством.

- Здорово, Петюха! - сказал Помоев, подходя к судейскому столу и подавая руку. - Судишь помаленьку? Крючкотворствуешь? Суди, суди... я погожу, погляжу... Это, рекомендую, брат моей жены... Жена здорова?

- Да... здорова... Посидите там... в публике... [Чехов, т. 3, 1955, с. 317]. В переводе:

"В четверг они вдвоем были в городе. Вошли в суд для беседы о вышеупомянутой жалобе. Самджун подошел к судье и, подавая руку, сказал:

- Привет, Фавзи! Забавляешься судебным разбирательством и приговором. Аллах даст тебе здоровья (Аллах йа'тыка аль-афийа). Продолжай работу, ничего, я подожду здесь, пока ты освободишься. Представляю тебе брата моей жены. Как здоровье мадам? [Ан-Наджва, 1913, с. 41-42].

В этом диалоге последнюю реплику чеховского персонажа Баллан опускает, как исключает и описание внешности (одежды) Гришки при его появлении на суде. Однако близко к русскому тексту, с незначительными модификациями, передает его показания в

ответ на просьбу судьи рассказать, как было дело. Сравним оригинал и интерпретацию Баллана.

У Чехова:

- Очень просто-с! Я у них, изволите ли видеть, в лакеях состоял, в рассуждении как бы камельдинер... Известно, наша должность каторжная, ваше в-е... Они сами встают в девятом часу, а ты будь на ногах чуть свет... Бог их знает, наденут ли они сапоги, или щиблеты, или, может, целый день в туфлях проходят, но ты все чисть: и сапоги, и щиблеты, и ботики... Хорошо-с... Зовут это они меня утром одеваться. Я, известно, пошел... Надел на них сорочку, надел брючки, сапожки... все, как надо... Начал надевать жилет... Вот они и говорят: "Подай, Гришка, гребенку. Она, говорят, в боковом кармане, в сюртучке". Хорошо-с... Роюсь я это в боковом кармане, а гребенку словно черт слопал - нету! Рылся, рылся и говорю: "Да тут нет гребенки, Архип Елисеич!". Они нахмурились, подошли к сюртуку и достали оттуда гребенку, но не из бокового кармана, как велели, а из переднего. "А это же что? Не гребенка?" - говорят, да тык меня в нос гребенкой. Так всеми зубцами и прошлись по носу. Целый день потом кровь из носу шла. Сами изволите видеть, весь нос распухши... У меня свидетели есть. Все видели [Чехов, т. 3, 1955, с. 318 - 319].

У Баллана:

- Дело простое, мой господин. Я был у него в качестве его личного слуги, не тайна, ваше святейшество, что наша должность такова, что смерть легче нее. Сам господин не просыпается до девяти часов, а от нас требует, чтобы мы просыпались до зари, чтобы приготовить ему необходимые вещи и почистить обувь. Однажды утром он позвал меня помочь ему. Я вошел, надел на него сорочку, брюки и сапоги. Все было в полном порядке. Потом он начал надевать жилет и попросил меня принести гребень (у Чехова здесь прямая речь) из кармана пиджака (у Чехова - из бокового кармана сюртука). Я долго искал, но ничего не нашел, словно черт проглотил его. Я сказал: "Я ничего не нашел, мой господин". Он нахмурился, пошел к пиджаку и вытащил гребень из другого кармана, не из того, о котором мне сказал. И крикнул мне в лицо, говоря:

- А это что?

Потом он ударил меня гребнем по лицу, его зубцы впились в мой нос, и кровь текла весь день. Мое явно распухшее лицо подтверждает правоту моих слов. У меня есть свидетели случившегося" [Ан-Наджва, 1913, с. 42-43].

Еще один пример модификации чеховского текста. В оригинале:

- Ну, слава богу! - сказал Шестикрылое, входя по прочтении приговора в канцелярию. - Спасибо, что дело так кончилось... Словно тысяча пудов с плеч свалилась. Заплатишь ты Гришке десять рублей и можешь быть покоен.

Я Гришке... десять... рублей?! - обомлел Помоев... - Да ты в уме?.. [Чехов, т. 3, 1955, с. 320].

У Баллана:

"После окончания совещания Фавзи вошел к Самджуну радостный, ликующий и вскрикнул:

- Слава богу, дело закончилось по-доброму, благополучно. Клянусь богом (кисман билах, у Чехова отсутствует), тяжелый груз упал с моего плеча. Мы наложили на тебя штраф в десять риал, ты их заплатишь противной стороне. Самджун гневно закричал:

- Я, я заплачу десять риал этому идиоту? Ты помешанный, Фавзи?.." [Ан-Наджва, 1913, с. 44].

Вслед за этим эмоциональным диалогом у Баллана следует отсутствующая у Чехова фраза: "Судья знаком руки дал понять, что хватит..." [там же].

Баллан адекватно передает удивление и возмущение чеховского персонажа тем, что судья "не упек Гришку в арестантскую" за то, что тот посмел жалобы на него подавать, полностью сохраняет концовку оригинала, внося при этом и свои "краски" в ее стиль: "Судья и Адиль начали доказывать ему невиновность слуги, но он не понимал их слов. Когда они возвращались домой, он сказал Адилю прерывающимся голосом:

- Каково было дело... Я все думаю о своем мнении в отношении Фавзи. По правде, я не нахожу, что он подходит для своей должности.

Я не отрицаю, что человек он добрый, окончил высшую школу, добродетельный... но не годится для этой должности, не может судить по справедливости. С сожалением скажу тебе, что я не буду голосовать за него на будущих выборах [там же, с. 45].

При переводе сценки "О вреде табака" А. Баллан, по наблюдениям А. А. Долининой, "смягчил все звучащие в ней трагические нотки, стараясь, чтобы этот монолог был только смешным, не больше" [Долинина, 1960, с. 203].

Таким образом, в арабскую литературу Чехов вошел прежде всего как автор юмористических рассказов.

Нелишне напомнить о впечатлении, которое в то время оказали на известного египетского писателя Махмуда Теймура (1894-1973) рассказы русского прозаика: "Когда я начал знакомиться с мировой литературой и отбирать для чтения лучшие ее произведения, я узнал великого Чехова. Я полюбил его рассказы, которые стали для меня источником знаний и вдохновения. Впоследствии я приобщился ко всей западной литературе, но, как и прежде, оставался верным своей любви к этому гениальному новеллисту... Читая Чехова, я думаю, что людей, похожих на персонажи из его рассказов, можно встретить среди нас; они имеют те же черты характера, те же привычки" [Арабские писатели..., 1958, с. 65-66].

Арабские переводы чеховских рассказов, выполненные на ранней стадии переводческого дела со всеми присущими им специфическими особенностями, сыграли важную роль как в приобщении арабского читателя к русской литературе, так и в становлении собственно арабской художественной словесности, и в первую очередь жанра рассказа. Именно об этом говорил Халиль Бейдас, подчеркивая особую значимость переводной литературы и отдавая должное благородной миссии первых арабских популяризаторов творчества великих русских художников слова, чьи произведения, пусть даже с "искажениями", стали маяком для его собратьев по перу и заняли достойное место в арабской культуре.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

о. Августин (Никитин). Назарет. Храм благовещения // Россия и арабский мир. Научные и культурные связи. Вып. 9. СПб., 2001.

о. Августин (Никитин). Школы Императорского православного палестинского общества в Назарете // Россия и арабский мир. Научные и культурные связи. Вып. 2. СПб., 1996.

Аль-Аккад Аббас Махмуд. Хайат калам (Жизнь пера). Каир, 1964 (на араб. яз.).

Арабские писатели о русской и советской литературе. Махмуд Тсймур // Современный Восток. 1958, сентябрь. N 9.

Ахмед Абдсль-Рахим (Абу Зикра). А. П. Чехов в арабских странах (проблемы художественного перевода) / Автореф. канд. дисс. М., 1987.

Джабир Ибрахим. Аль-Дурра аль-аниса фи ривайат ан-нафиса (Дружеская жемчужина в драгоценных рассказах). Б.м., 1905 (на араб. яз.).

Джабри Шафик. Мухадарат ан Мухаммад Курд Али (Лекции о Мухаммеде Курд Али). Каир, 1957 (на араб. яз.).

Долинина А. А. Русская литература в арабских странах // Русская литература. Л., 1960. N 1.

Иаги Абд ар-Рахман. Аль-Адаб аль-филастини аль-хадис (Современная палестинская литература). Каир, 1969 (на араб. яз.).

Иаги Абд ар-Рахман. Хайат аль-адаб аль-филастини аль-хадис мин аввал нахда хатта ан-накба (Современная литературная жизнь в Палестине с начала подъема до катастрофы). Бейрут, 1981 (на араб. яз.).

Крачковский И. Ю. Избранные сочинения. В 6-ти т. Т. 3. М.-Л., 1956.

Крымский А. Е. История новой арабской литературы. М., 1971.

Ан-Наджва (Размышление) / Пер. с рус. Антуна Баллана. Хомс, 1913 (на араб. яз.).

Нуаймс М. Мои семьдесят лет / Пер. с араб. яз. М., 1980.

Сидки Наджати. Чехов. Каир, 1947 (на араб. яз.).

Хамза Абд аль-Латиф. Адаб аль-макала ас-сухуфиййа фи Миср (Жанр статьи в египетской прессе). Т. 1. Каир, 1950 (на араб. яз.).

Чехов А. П. Собрание сочинений. В 12-ти т. Т. 3. М., 1955.

Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971.

Шуша Фарук. Ахмад Хасан аль-Зайат // Аль-Адаб. Бейрут, 1960. N 9 (на араб. яз.)

Постоянный адрес данной публикации: