С конца XIX в. в зауральские и казахстанские степи неудержимо направился поток переселенцев. Принято называть этот процесс русской колонизацией, но сюда переселялись крестьяне не только из великорусских губерний, но и с Украины, из Белоруссии, Бессарабии, Прибалтики, с Кавказа. Из 169 992 человек, прибывших на поселение в Тургайскую область с 1897 по 1911 г., 152 869 душ составляли выходцы из этнически нерусских губерний. Переселение с годами приобретало многонациональный характер, и собственно русский элемент в этом потоке отнюдь не преобладал. По данным переписи 45 хозяйств Кустанайского уезда 1910 г., на долю "великороссов" приходилось 7 хозяйств, "малороссов" - 36, "болгар" - 1, "мордвы" - 1. Отмечалось возникновение в тургайской степи значительного числа "характерных малороссийских поселков"¹. Нарастала и немецкая колонизация.

Дореволюционная "переселенческая" литература содержит потрясающие свидетельства крестьянской нужды, беспомощности и физического угасания деревни. Автор исследования по переселенческому вопросу писал: "Мы должны знать, мы должны твердо помнить, что за редкими исключениями всех этих людей гонит только нужда... не должно быть двух мнений о причинах, которые двигают крестьянина из русских, тамбовских и черниговских деревень в Барнаульский или Минусинский округ, на Сыр-Дарью или Амур. Вы видите нужду в ее грозном образе, когда слышите от переселенцев Курской губернии, что в покинутом ими селе Белом, где более 600 дворов, на наличную душу мужского пола приходится только 1/2 десятины земли и никаких выгонов и сенокосов, когда слышите, что в ближайшем соседстве за арендование десятины земли на один посев платят 20 - 30 рублей"². Те же причины действовали и в столыпинское время, подкрепляемые желанием власти освободить Европейскую Россию от слишком беспокойного крестьянства; влияло и предоставление льгот, с помощью которых правительство стимулировало переселение.

Переезд на новые места для крестьянской семьи составлял глубокую драму, переворот всей прежней жизни. Писатель и публицист С. Глаголь так

Духин Яков Кузьмич - кандидат исторических наук, профессор Костанайского государственного педагогического института Республики Казахстан.

описывал первые переселенческие невзгоды: "Путь оказался труднее, чем думали... Пошли болезни, стала падать скотина, да и народ порядком издержался... Растерянно смотрят вокруг переселенцы, понявшие, что никто на горе их не отзовется, никто не придет на помощь"³. По дороге на новые места крестьянин совсем менялся. Писателя Г. И. Успенского поразило "нервное расстройство", охватившее переселенцев, в особенности женщин, и вот что бросилось ему в глаза: "Оторванная от всех привычных связей, родственных, соседских, оторванная от всех мелочей трудового дня, которые наполняли всю жизнь, лишенная в этой долгой, длинной дороге возможности жить всем тем, чем жилось и без чего все окружающее начинает только пугать неизвестностью и тайной, - нервная женщина впадает в припадок какого-то безотчетного испуга, страха; ничего не видит, не знает, не чувствует, кроме того, что оставлено дома, и той жизни, какая была там"⁴. Скольких эти переживания повернули назад!

В массе переселенцев из различных районов центральной части страны бросалась в глаза убогость выходцев из белорусских и великорусских губерний. По сравнению с курскими крестьянами, как отметил Успенский, "малороссы-переселенцы были одеты опрятнее", "ели аккуратнее и в определенное время, целыми семьями и в кружок, и вообще во всех их поступках было гораздо больше обдуманности и сообразительности, чем у черноземных великороссов, которых отличала какая-то бабья доброта, бабья распоясанность во всех отношениях и, к сожалению, весьма значительная нищета в одежде. Малороссы были все в сапогах, великороссы все в лаптях, онучах, в самых дерюжных рубахах, штанах, сарафанах... Бедность и несытость не подлежали никакому сомнению в курских переселенцах-великороссах". Особенно поразил Успенского вид русских женщин: "наши... девчонки в одних рубахах, с растрепанной косичкой, босиком и с грязными ногами, через три-четыре года они будут уже женщинами и их дети будут ходить так же босиком, с раздутыми животами, как и сами они"⁵.

Эти зарисовки не передают каких-то особых национальных черт, свойственных великороссам. В них отразился результат горемычной и обездоленной жизни российской деревни. "Говорят, русский народ непредприимчив, ленив, инертен, - рассуждал корреспондент "Оренбургской газеты". - Его сделали таким. Его учили, "что начальство все знает", "начальство обо всем позаботится". Такое отношение убьет инициативу и предприимчивость у каждого человека. Теперь настало время, когда народ призывается к самостоятельности, к самоуправлению. Нужно верить в народ и не бояться его; в нем много хорошей неиспорченной души... Они окажутся отличными колонизаторами"⁶. История показала, что переселению русская деревня дала "золотые руки".

К переселению в Тургайскую область правительство подходило весьма осторожно. С 1884 по 1896 г. она считалась закрытой для переселения, затем запрет был продлен еще на несколько лет и снят лишь в 1904 году. Запретные меры, однако, не могли приостановить массовую миграцию крестьянства из европейской части России на благодатные просторы северных районов Казахстана.

Для первых переселенцев конца XIX в., в большинстве своем шедших на поселение самовольно, без правовых на то оснований, тургайская земля не всегда была гостеприимной. Не имея возможности получить законный участок, самовольцы вынуждались к аренде земель у местного казахского населения и зачастую попадали в беззащитное положение.

Уходя далеко в степь, устраиваясь каждый на свой страх и риск, первые переселенцы оказывались практически брошенными администрацией на про-

извол судьбы. Но шли годы; постепенно, "растекаясь по степи", образуя заимки в несколько дворов, засельщики избавлялись от арендных отношений и присваивали землю путем так наз. захватного права. Сошлемся на свидетельство переселенческого чиновника П. Хворостанского: "Влиятельный киргиз привлекает или из жалости принимает два-три двора, входит во вкус •получения дохода за усадьбу, покос и пашню деньгами или испольной работой, расширяет дело более и более, пока заимка не превратилась в поселок из 20 - 30 и более дворов... Забрав силу, поселок разрастался, смотря по удобствам, до 300 - 400 дворов и более"⁷. Тогда события приобретали драматический характер - "киргиза стали встречать камнями и кольями"⁸.

Оторванные от русской среды, загнанные в глушь, переселенцы-первопроходцы попадали в сложные условия и стояли перед перспективой быть поглощенными иноплеменным населением. Бывало, что переселенческие семьи настолько тесно входили в контакт с местным населением, что могли забыть свои обычаи, язык, религиозные обряды. Миссионер о. Соколов сообщал о семействе Егора Зюрикова из аула Ураз-Алы (70 верст от Кустаная): "Как сами родители, так и их дети прелестно говорят по-киргизски, даже лучше, нежели по-русски... дети, играя между собою, почти всегда говорят по-киргизски... Средний сын Зюрикова Иван, 15 лет, высматривает чистым киргизом и по языку, жестам, интонации в голосе, и вообще в приемах". Посетив за 42 дня 1892 г. 1596 русских поселенцев, живших в степи среди казахов и почти забывших русский язык, Соколов был обеспокоен своими наблюдениями и советовал духовному и светскому начальству "принять чрезвычайные меры... к просвещению поселенцев в национальном духе"⁹.

В начале XX в., во время первой русской революции в условиях разраставшегося аграрного движения царизм старался внушить народу веру в "творческую заботу правительства о крестьянстве", рассчитывая в этом отчасти на действенную организацию переселения. В 1906 г. законом 6 июня и повелением от 9 ноября "всем сельским обывателям и мещанам-земледельцам" было предоставлено право без особого разрешения начальства или общественного схода, свободно переселяться на отведенные для сего в губерниях и областях Азиатской России казенные земли"¹⁰. Правительство порывало с прежней политикой ограничений свободе переселения крестьян.

Начинался новый этап переселенческого движения, сменивший собою стихийные самовольные потоки крестьян конца XIX века. Теперь уже власти обещали "всеми способами способствовать успешному ходу переселенческого дела". Развернулась беспрецедентная агитация за переселение в Сибирь и Степной край, в которой власти не останавливались даже перед заведомой фальсификацией положения дел на местах вселения. Пропаганда, сулившая всякие льготы, пособия и хорошие земли, дополняемая слухами о нетронутых землях, обильных лугах и привольной жизни, поднимала на переселение те слои населения, которые потеряли всякую надежду поправить свое материальное положение дома.

Переселенческая масса была социально многолика, в имущественном отношении, по семейно-трудовым ресурсам и возможностям крайне неоднородна.

Имущественно крепкий слой деревни и у себя на родине устроен был недурно, имел достаточные земельные ресурсы, приобщился к эксплуатации чужого труда. Особой нужды искать улучшения своего положения на новых местах богатый хозяин не испытывал. Чиновнику А. Н. Куломзину переселенцы так рисовали ситуацию: "богатым незачем идти, бедным - не на что". И все же зажиточные крестьяне участвовали в переселении. Они шли на новые земли уверенно: хозяин инициативного и отчасти авантюрного склада

не прочь был использовать новые возможности. Например, богатые таврические овцеводы надеялись найти в степи свободные земли для выпаса овец.

Бедный же земледелец ощущал у себя дома отсутствие какой-либо перспективы стать на путь самостоятельного хозяйствования и проникался надеждой, казалось бы, вполне обоснованной, поправить положение. Терять на новом месте бедняку было нечего: в худшем случае он и здесь мог стать батраком, как на родине. Где-нибудь в Акмолинской области, как им представлялось, тепло и есть свободные места.

По мнению наблюдателей, деревенская беднота была совершенно не приспособлена к хозяйствованию в трудных условиях освоения тяжелых целинных земель. Землеустроительные комиссии в российских уездах настолько энергично "выталкивали" бедноту на переселение, что вызывали этим ропот даже переселенческих властей. С мест водворения потоками шли донесения чиновников о том, что "переселенцы подобраны искусственно, это одни бедняки", на новом месте они "никогда... не сумеют выбиться из нищеты"¹¹. Действительно бедняки давали огромный процент обратников, несостоявшихся переселенцев, а правительство, не отказавшись от переселения слабого крестьянства, все большее предпочтение оказывало поддержке "крепкого мужика".

Многие организаторы переселения сходились во мнении, что наиболее перспективным колонизационным элементом будет служить среднее крестьянство. Крестьянина среднего достатка экономические условия толкали книзу, в разряд пролетариев с наделом, а в мечтах он пытался вырваться в "люди", и выходом ему представлялось переселение. На этот путь становились хозяева многосемейные, с большим составом работников, которым на родине в условиях аграрного перенаселения трудно было обеспечить себя заработками. Официальные власти предъявляли к желающим переселиться семьям требования "достаточного состава" и "семейно-имущественной обеспеченности". Семьи, строившие расчеты на сыновей и имевшие в своем составе перевес в мужчинах, думали поправить свое положение, переселившись в богатые землей степные края. Более того, в переселенческих семьях мужчин и женщин так называемого зрелого рабочего возраста было значительно меньше, чем подростков и детей. В то же время мужчины старше 60 лет и женщины свыше 55 лет, как правило, оставались дома.

Огромная география районов выселения давала различных по "качеству" переселенцев. Наилучший контингент шел из южных степных губерний: Херсонской, Екатеринославской, Таврической, Ставропольской и Астраханской. Самого слабого и неприспособленного к борьбе с суровыми условиями переселенца давали Подольская, Волынская и Бессарабская губернии. Выходцев полтавских, харьковских, воронежских, приволжских, киевских, черниговских Хворостанский относил к переселенцам "среднего типа".

Особенности прежнего степного быта приучили крестьян Новороссии к приемам хозяйствования, соответствующим тургайским условиям. Екатеринославец, тавричанин и херсонец сразу ставили свое хозяйство на широкую ногу, придавая ему промысловый характер. Они заводили хорошие сельскохозяйственные уборочные орудия, сеяли дающие наибольший доход промысловые растения, стараясь в то же время не истощать надельную землю, арендуя для этого казахские земли, а затем, уже укрепив хозяйство, расширяли свою запашку под хлеб.

Несколько по-иному поступали крестьяне украинских и белорусских губерний. Белорусы-могилевцы, "в хатах которых гуляет ветер", попав "из родной лесистой местности в степную", бедствовали. Гласного Черниговского земства А. А. Свечина путешествия по степям кустанайщины привели к

такому заключению: "Наша губерния дает особенно слабых переселенцев. Они бедны, не обладают ни запасами, ни необходимым инвентарем для того, чтобы вступить в решительную борьбу с неблагоприятными условиями на местах переселения. Они сами сознают это, и не раз во время поездки мне приходилось слышать от черниговцев, что они слишком экономически слабы... "Для этого, говорят они, нужны люди сильные, богатые". Особенно сказывается слабость черниговцев, если сравнивать их с выходцами более южных губерний"¹².

Еще более разительную характеристику получили подольцы. С ними хорошо был знаком по роду службы заведующий Тургайско-Уральским переселенческим районом Л. Цабель. По его словам, "подолец ждет пособия, покупает лошадь, корову и долго не знает, как и приступить к обработке земли... Какая-то вялость, забитость характеризуют этих людей: они ждут и требуют указки, руководительства... с такими переселенцами приходится много возиться"¹³.

Можно считать авторитетным и мнение П. А. Столыпина. Наблюдение за поведением новоселов разных хозяйственных возможностей дало ему основание заметить: "Не все выдерживали такую жизнь. Люди сурового закала, упорные и нетребовательные, например, латыши, сектанты, уживаются легче; переселенцы из среднерусских губерний, выросшие в иной обстановке, а в особенности бабы, долго не могут привыкнуть к дикости новых условий"¹⁴. Подобные градации, разумеется, носят условный характер, хотя различия действительно проявлялись.

В начале XX в. окончательно оформились два типа переселенцев. Организованные, в отличие от самовольных, пошли на новые места с правительственного разрешения, на "законном" основании, под покровительством переселенческих организаций. Чиновники и деятели, которым приходилось иметь дело с ними, дали этому типу в целом слабо утешительные оценки. Они считали, что эти "колонизаторы" мало подготовлены к своей роли в силу слабой материальной обеспеченности, малой осведомленности и нравственной неподготовленности для успешной деятельности в трудных условиях переселения.

Причиной слабого состава людей, отправлявшихся под опекой государства на новые места, писал Свечин, являлась самоустраненность землеустроительных органов в местах выселения от переселенческих проблем и забот, они считали это для себя делом второстепенным. Чиновников более интересовали заботы, связанные с разрушением общины и устройством хуторского и отрубного хозяйства. Часто упускался из виду так наз. предел обеспеченности, без соблюдения которого рассчитывать на успех переселения являлось делом весьма сомнительным.

Несколько иначе проявляли себя самовольные переселенцы. Как писал в 1912 г. И. Л. Ямзин, "самоволец" - это "переселенец, не имеющий разрешения на переселение", он "не имеет проходного свидетельства, а с тем и права на льготы и на землю, нужную для "поощряемых""¹⁵. Как говорил председатель комиссии по переселенческому делу III Государственной думы князь А. Д. Голицын, "самовольцы - это не отбросы, это наилучший тип колонизатора, энергичный, сильный, подчас с хорошими денежными средствами"¹⁶. Самоволец сам хочет стать кузнецом своего благополучия, он надеется прежде всего только на свои силы и энергию, и, по оценке Свечина, "и то и другое у него есть". Общепринятое мнение считало самовольца самой подходящей фигурой для переселения. Подобного взгляда стал придерживаться и Столыпин, после поездки в Сибирь объявивший самовольца "наиболее ценным элементом" для колонизации края¹⁷.

Причиной самовольного движения являлось прежде всего недостаточное внимание властей к организованному переселению. Число отправляемых на новые места значительно превышало количество выявленных переселенческих участков и земельных долей. Поэтому землеустроительным комиссиям в местах выхода приходилось производить отбор, и многим из переселенцев отказывали. Между тем решившегося на переселение крестьянина удержать было уже невозможно. Он не желал задерживаться до следующего решения комиссии и действовал самостоятельно.

Многим переселенцам подобное решение казалось даже более заманчивым, поскольку, в отличие от "законных", которым начальство навязывало уже намеченные участки, зачастую с плохой землей, они надеялись выбрать лучшие места и самим устраивать свою судьбу. Даже Переселенческое управление требовало незамедлительно предоставлять самовольцам земли, "и притом по возможности на тех именно участках, об устройстве на которых ходатайствуют просители"¹⁸.

Итак, переселение состоялось. Очень многое зависело от места поселения, качества земли. Часто переселенцев разочаровывала суровость степных мест, так мало похожих на родную природу. Свечин заметил, что поселенцы "всегда ищут сходства с родиной и стремятся получить такой участок, где бы это сходство было особенно ярко выражено". На первых порах при выборе участка глаз переселенца искал внешнего физического соответствия. И только потом, по прошествии времени, вступали в действие другие факторы. "Решающее значение, - продолжал Свечин, - имеют порой... наличие или отсутствие заработков, трудность обработки поля и прочее; словом, вопрос решается не только наличностью соответствующих физических условий, но всем комплексом разнообразных жизненных данных, в которых развивается деятельность переселенца"¹⁹.

Поскольку количество прибывающих на поселение превышало возможности переселенческого земельного фонда, многие из крестьян не могли получить надел. При объезде поселков Кустанайского уезда в 1906 г. военный губернатор Тургайской области "объяснил являвшемуся к нему населению современное положение вещей, указывая, что обращаемые к нему просьбы о прирезках земли, добавках лугов и др. льготах являются в настоящее время не только не подлежащими удовлетворению, но и праздными, преступными против Отечества". Подобное положение никак не могли уяснить себе переселенцы. Я. Я. Полферов привел любопытный разговор с крестьянами-ходоками: "А на што нам это самое переселение, когда мы, значит, всем обчеством порешили переселиться? Митрич, ктитор-от наш, сказывал, что все это пустое; раз от обчества приговор есть, ступай и селись на любом месте; а законы у нас он шибко знает, и уж вы, ваша милость, утеснения не делайте"²⁰. С годами, по мере введения вновь определенных и принятых к заселению участков, положение менялось. Но голод на землю был постоянно ощутим.

Положение массово прибывающих крестьян из центральных районов было незавидным. Автор одного из писем в журнал "Сибирские вопросы" с сочувствием писал: "Они, жалкие, обивают пороги местных учреждений и на прилегающих к ним улицах толкутся целые дни". Толкутся, чтобы получить "способие", толкутся в надежде быть водворенными на вожделенный земельный надел. Состояние неустроенности и бесперспективности вынуждало переселенцев к самозахватам не только на уже подготовленных к заселению участках, но часто и земель, принадлежавших казахским аулам.

Самозахваты вызывали столкновения с местным населением. В мае 1906 г. кровавое столкновение произошло при появлении новоселов в урочище Ме-

дет близ аула N 2 в 25 верстах от Кустаная. Прибывшие начали рыть колодцы, обозначать места под усадьбы, проводить их распланировку, косить траву. Произошла драка с местными казахами, были раненые, переселенцы покинули урочище. Летом этого же года на урочище Таяк-Сай Аятской волости самовольно поселилось более 100 семейств, несмотря ни на какие угрозы, они не желали покидать занятое место: "Переселенцы не стесняясь заявляют, что если начальство не укажет им другого исхода, они без боя занятый участок киргизам не уступят". Губернатор Тургайской области был вынужден доложить министру внутренних дел, что недовольство казахов "при сохранении существующего порядка и организации переселенческого движения может принять, и в ближайшем будущем, характер общего и открытого противодействия туземного населения дальнейшей колонизации степи русскими переселенцами"²¹.

Отношения с местным населением с годами, как правило, устанавливались деловые, налаживалось народное взаимодействие и понимание. Конечно, было неприятие сторон, но и в родных русских деревнях происходили межевые стычки и конфликты. Здесь же наблюдался вполне объяснимый процесс сопротивления пришельцам, нарушавшим веками сложившийся жизненный уклад, - процесс, которого никому не удавалось избежать, будь то в Европе, Америке, в Азии и других местах. К тому же среди переселенцев встречались разные люди. Были такие, которые смотрели на богатую казахскую степь, как "на удойную, но покорную буренушку". Им чужда была скотоводческая жизнь местного населения, поражало сравнительное многоземелье; они не могли уразуметь, почему кочевники, которые "не дают царю солдат", "с японцем не дрались", пользуются таким земельным изобилием ("земли бильш, як у наших панов").

Зачастую наиболее зажиточная переселенческая среда, жадная до земли, относилась к казахам по-хамски. "Мне не раз приходилось слышать от богачей, - писал один из деятелей переселения в Тургайской области А. А. Чермак, - облюбовавших себе хороший "кусочек землицы", принадлежащий киргизам, что давно бы следовало эту орду вовсе прогнать", что она "только землю портит и крещеных стесняет". Гораздо терпимее относилась к коренному населению основная масса переселяющихся, нуждавшаяся в поддержке и налаживании трудовых контактов. У них случавшиеся ссоры, недоразумения не создавали неприязненного отношения к казахам. Напротив, новоселы с удовольствием вступали в различные хозяйственные сделки, учились выживанию в незнакомых условиях. "Когда я спросил старика хозяина, - продолжал Чермак, - ладит ли он с соседями-киргизами, то он ответил: "Ничего, живем ладно. Спервоначалу-то не очень ладили, ну, а теперь ничего. Дружка я тут себе завел... я его к картошке приучаю, а он меня к кумысу да к кобылятине; овечку вот подарил мне"²². Так же и Свечин отмечал: "Обиды, нанесенные на потравах, все-таки забываются; слишком обе стороны нуждаются друг в друге. Одним нужно сеять землю, другим нужны косилки". Как писал статистик Ф. А. Щербина, "переселенец является прежде всего учителем киргиза в области хозяйственной. Он учит его пахать, сеять, косить, молотить и даже потреблять хлеб"²³.

В большинстве новоприбывшие основывали свои отдельные поселки на отведенных им в надел земельных участках. Но часть из них, в основном самовольны, направлялась в уже ранее сформированные так наз. старожильские поселения: происходило "дочисление на излишки" земель, не используемых старожилами. Обычно переселенцы являлись на участки в разные сроки, потому что не все доли участка могли быть одновременно нарезаны и зачислены Временной комиссией.

Первопришельцы, водворенные на совершенно еще не занятом участке, устраивались несколько лучше других, поскольку имели возможность выбора земель "первого разряда", более удобных и близких к поселку пашен и сенокосов по берегам рек. В этом случае они не стеснялись захватывать площади угодий в гораздо больших размерах, чем им полагалось по актам водворения. Семьи, прибывавшие позднее, уже не находили хороших земель и довольствовались худшими. Ранние же засельщики, поднявшие тяжелую целину и сделавшие земли "мягкими", уступать захваченное и освоенное не желали. Они уже поделили участки, установили приговором число десятин, каким будет каждый пользоваться, и не хотели нового передела. На этой почве возникали острые конфликты и споры, порой весьма драматичные. Столыпин видел в этом результат неправильной постановки переселенческого дела. "Чрезмерно велики размеры отводимых наделов, - писал он, - нет права собственности и права продажи излишних земель новым пришельцам, нет правильной расценки участков, и повсеместная даровая раздача земель, совершенно различных по качеству, неминуемо приводит к скоплению переселенцев в немногих излюбленных местностях"²⁴.

Забота о переселенцах вверялась крестьянским начальникам и руководителям подрайонов, которые, как правило, редко появлялись в местах водворения, предоставляя новым хозяевам самостоятельно преодолевать серьезные испытания и лишения. В стремлении поскорее сбить переселенческую волну, не допустить беспорядков, местные чиновники нередко закрывали глаза на отсутствие дорог, качественной воды и других необходимых условий для хозяйственной жизни новоселов. "Брали по кусочкам, брали то, что в первую голову попадало на глаза, - свидетельствовал участвовавший в переселенческом деле статский советник А. И. Комаров, - лишь бы поместить, лишь бы отвязаться от тех десятков изнуренных, истомленных лиц, которые торчат на переселенческом пункте, стоят часами в прихожей переселенческого управления". Работу переселенческих чинов затрудняли значительные расстояния, обширность участков. По словам Комарова, "ни крестьянский начальник, ни исправник, ни местный лесничий на месте, несомненно, не были, ибо кому же охота тащиться верхом без дороги за сотни и тысячи верст"²⁵. Выражая общие настроения, крестьяне-новоселы и жаловались на неустроенность. Они писали депутату Государственной думы Н. А.. Манькову о том, что "начальство... несмотря на наши бесчисленные прошения, совершенно не обращает на нас внимания. Мы не получили ни семенной, ни продовольственной ссуды на текущий год, несмотря на крайнюю нужду"²⁶.

Известно много примеров безрадостного положения так наз. неприписных. Обычно это были либо самовольны, либо "организованные" переселенцы, ожидающие приписки к участку и получения законной доли. Их ожидания тянулись иногда годами. "Неприписные" устраивались по-разному: возводили постройки на "арендных" киргизских землях (по законам Российской империи, земля считалась государственной, а коренные жители степей - арендаторами), размещались, как правило, в старожильческих, реже - во вновь образованных поселках. Тяготение к старожильческим поселениям понятно: здесь легче было найти жилье и заработок. Но старожилы неохотно принимали новых членов, да и то при условии выплаты довольно крупных сумм денег. Даже когда крестьянину удавалось обосноваться в таких поселениях, положение "неприписного" - человека нового - было незавидным. До предела обострялась проблема угла. По свидетельству члена Харьковской губернской земской управы В. Купчинова, людям приходилось селиться в "старые избушки, где ранее, до превращения ее в квартиру, помещался мел-

кий скот, быки"; "нередко экономия загоняет в такое помещение 2 - 3 семьи... скученность, грязь, сырость"²⁷.

Устраивались "неприписные" и в новых переселенческих поселках. Получить надел они здесь не могли, но им дозволялось поставить свои землянки на усадьбах родственников, да и то лишь на определенный срок. Оставалась острой проблема земли. Надежды на то, что в казахских степях они так или иначе устроятся на собственной земле, не оправдывались. Оставалось только приобретать у односельчан земли на арендном праве: такая аренда в переселенческих поселках часто практиковалась. Арендаторы получали во временное пользование несколько десятин земли. Если в поселке скапливалось много неустроенных, то цены за аренду возрастали, причем в несправедливой профессии. Даже Столыпин вынужден был признать их положение "крайне тяжелым".

Типичный пример приводила "Тургайская газета", описывая положение переселенцев в поселке Пешковском Кустанайского уезда: "В поселке проживают до 300 семей неприписанных переселенцев, ожидающих нарезки участков. Приписные крестьяне считают их для себя обузой и стараются "выкурить" из поселка. Неприписных облагают большими сборами в пользу общества, ограничивают их право на пользование земельными угодьями, но неприписные уходить из поселка не думают, так как идти-то некуда". Комаров сообщал, что с них брали "за питье воды, за хождение по улице по 5 руб. с семьи", брали даже "за дым" из избы, немилосердно штрафовали за потравы. Дело доходило до того, что с несчастных взимали по 10 коп. за вход в церковь во время богослужения, как это было в селе Ново-Николаевском Кокчетавского уезда²⁸. Такими притеснениями "неприписных" доводили до разорения и нищеты, а это вело к обострению социальных противоречий в переселенческой деревне.

Правила "О порядке образования переселенческих участков" устанавливали норму надела на одну мужскую душу не более 15 десятин удобной земли. При этом такой высший "предел отвода" отнюдь не предусматривал "наделения всех вообще переселенцев по 15-десятинному расчету". За каждой семьей зачислялось столько душевых долей, сколько имелось в ней душ мужского пола. Некоторым, как например, члену Государственного совета Н. А. Зиновьеву, такая норма надела казалась завышенной. "В настоящее время, - говорил он, - им отводится по 15 десятин на душу мужского пола, что составляет на семью до 50 десятин, а мы видим, что эти земли остаются до сих пор почти без обработки"²⁹.

В каждом переселенческом поселке, состоявшем не менее чем из десяти дворов, полагалось устройство сельского общества со своими органами крестьянского самоуправления. При этом основывалось оно на несколько иных началах, нежели в Европейской России. По закону, переселенцы получали казенные земли либо в общинное, либо в подворное пользование. Избрание того или иного порядка землевладения зависело от самих переселенцев, хотя власти поощряли крестьян, желавших завести хуторское или отрубное хозяйство. Хуторяне и отрубники в первую очередь получали правительственные ссуды и продовольственную помощь. Посетив Сибирь в 1910 г., Столыцин и главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин пришли к выводу о том, что "надо считаться с желанием людей получше устроиться, а не думать только об общегосударственных интересах"³⁰.

Но многим сохранение общины в местах переселения казалось анахронизмом. Член Харьковской губернской земской управы В. М. Купчинов полагал, что община отбирает у переселенца стимул к проявлению энергии и инициативы. "Насаждение общинных порядков, - писал он в своем отчете о

поездке по переселенческим местам, - отсутствие на землю прав собственности закрепляет жизнь в неподвижные формы, не давая возможности перехода земли в руки наиболее энергичные и обеспеченные, а между тем как раз окраины нуждаются в сильном колонизаторе, могущем справиться с новыми условиями существования". Не менее определенно выразился и председатель Переселенческой комиссии Голицын: "Итак, вводите, господа, скорее институт права собственности, не насаждайте одной рукой в Азиатской России того, что вы [другой рукой] разрушаете в Европейской России" (т.е. общину. - Я. Д.)³¹.

Очень сложно обстояло с управлением в тех селах, которые имели пестрый состав населения. Пришедшие с разных концов империи переселенцы приносили с собой свои вековые привычки, свою экономическую "физиономию". Когда происходил процесс вживания в новую жизнь, эти отличия давали о себе знать - никто не желал уступать и подчиняться другому. Оказаться старостой в таком поселке было просто невыносимо. Свечин свидетельствует: "Жалобы сыплются со всех сторон безостановочно, и чуть ли не ежемесячно составляется приговор о смещении старосты". Другой "наблюдатель" через газету "Тургайское эхо" добавлял: "Всякий порядочный домохозяин избегает и этой должности... Нередко при выборах намеченный кандидат поит весь сход водкой, дарит деньгами, только ради того, чтобы не быть избранным"³².

Поразителен был вид начинающегося поселка в степи. В капитальном труде "Азиатская Россия" имеется описание типичного переселенческого местожительства: с первого взгляда поселок "производит впечатление погоревшего или подвергнувшегося какому-либо иному бедствию селения. Если это степь, то по краю широкой - шире Невского проспекта - улицы, поросшей зеленой травою, с слабо наезженными колеями, стоят постройки самого разнообразного вида. С большими промежутками видны одна-две избы, иной раз без крыши или без всякого прируба, иногда без дверей и оконных рам. Одни усадьбы обрыты со всех сторон глубокой канавой, заменяющей заборы и плетни, другие совершенно открыты и ничем не огорожены. Попадается и совсем обстроенный домик, с резными воротами... крепко огороженный заборами. Потом опять пустыри по обе стороны, а за ними приземистые с малыми подслеповатыми оконцами мазанки. На улице лежат бревна, кучи земли, дерн. И тут же, но непременно в стороне от улицы... нечто среднее между жильем человека и логовом животного, землянка, устроенная в яме, с чуть приподнятыми над нею стенками из дерна, замощенная сверху вместо крыши чем попало; и на открытом воздухе особого вида летние печи для варки пищи"³³.

Главная забота жителей нового поселка заключалась не в мечтах о богатстве, а в проблеме выживания, устройства, первого посева, подготовки к страшной степной зиме. Нехватка средств не позволяла возводить капитальные жилые и надворные помещения, их постройка отодвигалась на неопределенные, часто растянувшиеся на годы сроки.

Наблюдатели отмечали убогий вид первых таких жилищ. Изба переселенца, свидетельствовал корреспондент "Тургайской газеты", построена "из тонкомерных, старых березовых или даже осиновых бревен" или из дерна и плохой глины. "Наступает осень, дожди; крыши дают течь, через щели стен дома пробивается ветер, сырость и вся семья зябнет и заболевает лихорадками, горячками и другими простудными болезнями... На смену надоевшим дождям наступают еще более беспощадные зимние морозы... Надо пожалеть птицу, теленка, только что объягнившуюся овечку, супоросную свинью... Наступает поистине невыразимый хаос, скопление всевозможных антисани-

тарных условий, не встречаемых даже в добром зверинце". Унылые, пропитанные воздухом тоски, землянки убивали в человеке ощущение радости жизни. Врач, обследовавший состояние переселенческих жилищ в Тургайской степи, отмечал значительную степень душевного угнетения у их обитателей, проживших год и более во временных жилищах³⁴. Описанное выше свидетельство отражает не частное наблюдение, его типичность подтверждается массой аналогичных случаев.

Конечно, встречались хозяйства и иной экономической судьбы, иных денежных возможностей. Зажиточные переселенцы имели возможность сразу же построить прочные и удобные избы, чаще всего из кирпича-сырца (самана), выделываемого тут же на месте. Так, например, поступали переселенцы из Новороссии, быстрее всех ориентировавшиеся в новых условиях. Их хозяйства выделялись размером и отделкой дома, прочными надворными постройками и изобилием сложенного во дворе корма и соломы.

По мере упрочения хозяйственной жизни стали отчетливо проявляться особенности, свойственные новоселам разных мест выхода: "Дом орловца и в степи не похож на жилье херсонца или полтавца" харьковцы "малюют ставни своих мазанок "по-своему", держась даже принятых на родине рисунков и красок, а екатеринославцы, принявшие у немецких колонистов тип их длинных домов с узковатыми окнами... точно воспроизводят их во всех частях азиатских наших владений"³⁵.

Поселенцы испытывали большие затруднения со строительными материалами. В Кустанайском уезде, например, леса являлись собственностью казны и были недоступны для свободного пользования. Но правительственным распоряжением разрешалось "в тех случаях, когда на переселенческом участке не имеется строевого леса", безвозмездно отпускать лесные материалы из казенных дач - "в размере не свыше 200 строевых дерев и 50 жердей на двор и, сверх того, для бань по 20 и для гумен и риг до 60 дерев"³⁶. В абсолютно безлесых местностях уезда новоселы по дорогой цене покупали старые сараи и другие ненужные постройки. В тех местах, где не было не только строевого, но и дровяного леса, овины сушили соломой, печи топили кизяком.

Постоянные трудности испытывали жители степных поселков Кустанайского уезда с водоснабжением. В районах с поверхностными водоемами малой площади или вообще без них единственным спасением служили колодцы. Не всегда, однако, и они выручали: иногда слишком мало набиралось воды, да и та была малопригодна для употребления ("скот не пьет ее"). Случалось, и довольно часто, использовать для домашних нужд снег. В полях воды также не хватало. "Отсутствие воды, - писал А. Морозов, - так сильно действует на психику населения, что у многих лиц приходилось наблюдать апатию и нежелание браться за труд"³⁷.

Успех устройства во многом определялся способом семейного переезда на новые места. По данным 1909 - 1911 гг., в большинстве (84,2%) семьи перебирались всем составом одновременно; другие же, особенно большие семьи, - в два (14,7%) и даже в три (1,1%) приема. Способ переселения по частям признавался более удобным, чем целыми семьями, - он смягчал тяготы первоначального устройства на новом месте и облегчал ликвидацию хозяйства на родине.

На практике это происходило следующим образом. Семьи посылали на участок с осени двух-трех взрослых работников, которые должны были до наступления зимы приготовить землю для посева, построить землянку, а ранней весной вовремя засеять пашню. Остальные члены семьи приезжали позже-в мае, когда спадало половодье и просыхали дороги. Переселенческое

начальство смотрело на явившегося без семьи работника с неодобрением, как на временного гостя, не способного к прочному оседанию: понравится - он останется, не понравится - уйдет. Семья привязывала к участку и гарантировала прочность водворения. Эти опасения иногда оправдывались, в основном же посланцы семьи закреплялись на отведенных им земельных долях до прихода основного состава.

Некоторые семьи ехали к месту сразу все ранней весной - в марте, чтобы успеть по снежному покрову добраться на участок. В таком случае им приходилось селиться на первое время в ближайших поселках. Подобный способ показал себя менее удобным, поскольку на поднятой с весны целине урожай не всегда надежен и дает жалкие результаты.

Наконец, были семьи, прибывавшие на поселение поздней весной и даже летом. Они не успевали сделать посев, и их ждали неудачи или даже разорение. Некоторым семьям удавалось снять у старожилов 1 - 2 десятины посеянной пашни. Основная же масса вынуждена была кормиться покупным хлебом до следующего урожая. "Уже к осени, - замечал Свечин, - переселенец, оставшийся без хлеба и без значительной части привезенных денег, оказывается очень ослабленным. Но впереди еще зима, нужно прокормить себя и семью. Зимних заработков в округе почти нет, цены на продукты очень высокие... Переселенцы, имеющие запасы хлеба, продают их дорого и вообще эксплуатируют слабейшее население... Переселенец проживает последние деньги, затем начинает за полцены продавать скот, и к началу весны он ослаблен и разбит и материально, и нравственно, Хорошо еще, если следующий год урожайный. Если же выпадает неурожайный, переселенец окончательно разорен"³⁸.

Поскольку на переселение шли крестьяне разного достатка, то и устраивались они по-разному: денежно обеспеченные, с достаточным числом семейных работников сразу обзаводились прочным хозяйством, другим же, большинству, требовалось для этого полтора-два года. Нередкими были случаи, когда переселенцы начинали устройство только после нескольких лет работы по найму в богатых хозяйствах. В батраки, как правило, шли новоселы, располагавшие избытком рабочих рук, но нуждавшиеся в средствах.

Для более или менее прочного устройства на новых местах требовалось не менее 400 - 500 рублей (без учета расходов на переезд). Из этих средств покупка пары лошадей обходилась в 110 - 140 руб., коровы - в 50 руб., повозки на деревянных осях - в 30 - 35 руб., плуга, бороны и мелких орудий - в 20 - 25 руб., постройка хаты и сарая - в 45 - 65 руб, прокорм семьи из пяти человек в течение 15 месяцев (с мая одного года по август следующего), считая по 20 пудов на человека - в 120 руб., разные расходы - в 45 - 80 рублей³⁹. Далеко не все переселенцы располагали такими средствами. Поэтому без правительственной помощи им было никак не обойтись.

Ряд законодательных актов обязывал власти оказывать переселившимся помощь на обзаведение домом. "Переселенцам, - устанавливал один из них, - следующим с установленного разрешения в местности, предназначенные для заселения... могут быть оказываемы пособия от правительства: 1) выдачею путевых ссуд; 2) выдачею ссуд на хозяйственное устройство; 3) безвозмездным отпуском из казенных дач лесного материала для построек". Выданные денежные ссуды составляли долг государственному казначейству и по прошествии пяти лет подлежали возврату ежегодными платежами в течение 10 лет⁴⁰. Надежда получить ссуду являлась во многих случаях одним из сильнейших стимулов, побуждавших окончательно решиться на переселение. Перспектива получить землю и вместе с ней значительную ссуду была столь соблазнительна, что перевешивала все другие доводы.

По закону, переселенцы могли рассчитывать на ссуду первые три года. По вине властей установленный срок переселенцы часто пропускали и теряли право на получение ссуд. Подобный порядок позволял переселенческим чиновникам греть на этом руки, занимаясь вымогательством. Неудовлетворительную постановку ссудной помощи вынуждена была признать Переселенческая комиссия Думы.

С 1913 г. Совету министров было предоставлено право определять на каждое новое трехлетие размеры ссудных норм в зависимости от трудности хозяйственного устройства в той или иной местности. В записке о поездке в Сибирь и Степной край Столыпин так и писал: "Денежные ссуды переселенцам на домообзаводство следует сообразовать не с большей или меньшей бедностью отдельных переселенцев, которые не поддаются учету, а с большей или меньшей трудностью заселения данного района"⁴¹.

Уезд полагалось разбить на несколько территориальных разрядов с определением градаций ссуд и пособий. В Кустанайском уезде наибольшие размеры ссуд (200 - 250 руб.) выдавались для самых отдаленных южных районов уезда, хотя предел денежной ссуды от правительства, согласно правилам 1908 г., был установлен в 165 рублей. Средний же ее размер был не выше 66 рублей. Большинство переселенцев такими средствами не могло покрыть расходы по переселению, а местные власти и не стремились оказать существенную помощь: "Я всегда был против ссуд на хозяйственное устройство переселенцев, - заявлял военный губернатор, - я всегда находил, что развращающее влияние ссуд (на практике безвозвратных)... если нет возможности отличить действительно нуждающегося в них от состоятельного или от полного тунеядца, которому никакие ссуды не помогут, не окупается той пользой, которую они, несомненно, приносят известной части переселенцев. По-моему, именно право на получение ссуды следует предоставить не "каждой переселенческой семье".., а лишь тем семьям, которые по каким-либо исключительным или стихийным причинам окажутся в крайне тяжелом положении"⁴². Между тем в отчете по Тургайско-Уральскому переселенческому району за 1906 г. отмечалось: "Переселенцы требуют ссуды и смотрят на материальную помощь или как на обязанность казны раздавать всем переселенцам деньги, или как особую "награду" и "жалование" за переселение".

В намеченных размерах ссуды предоставлялись только при наличии признаков прочного хозяйственного оседания. Следуя этому правилу, власти оставляли на произвол судьбы большие массы крестьян, неспособных самостоятельно обзавестись хозяйством. "Невыдача ссуд переселенцам, - рассуждал губернатор, - будет удерживать от перехода в Тургайскую область... батраков-переселенцев, переход которых в область весьма нежелателен"⁴³.

Денежное пособие переселенец получал не целиком общей суммой, а частями, малыми долями, с большой задержкой: на переселение хлынула миллионная масса людей, и правительство не в состоянии было удовлетворить всех ссудной помощью в полном размере. Практиковалась выдача денег нуждающимся семьям на сумму 5, 10, 25 и, редко, 50 руб., что вызывало большие недоразумения и жалобы на местных переселенческих чиновников. Губернский агроном Ю. Ю. Соколовский отмечал: "Ссуда, выданная в столь ограниченных размерах, да еще в 2 - 3 срока... никакой пользы не приносила: в лучшем случае она проедалась, а в худшем пропивалась на месте получения"⁴⁴.

Но и это еще не все. Получить ее нельзя было без страданий и мытарств: "Переселенец идет за ссудой, сплошь и рядом это путешествие совершается пешком верст за 100 и более. Идет дня два, три. Приходит к переселенческо-

му начальнику и ждет очереди... Начальник принимает по очереди и не более 100 - 150 человек в день. Приходится ждать на пункте по два-три дня... Минутная справка в книге, проверка документов - и получение "квитка" на ссуду в сумме 5 - 10 руб. Переселенец в недоумении и не верит своим глазам. Он столько потратил времени, столько ждал и столько мучился и вполне надеялся, что получит по крайней мере 40 - 50 рублей. И вдруг - 5 рублей... И вот, пока переселенец выберет всю свою ссуду... он в течение всего лета, первой осени и зимы совершает многочисленные путешествия. На следующую, вторую весну положение переселенца таково: ссуда вся взята, своих денег нет, поставлена плохонькая избушка, лошадь пала зимой от холода, плохого корма, нет ни пашни, ни огорода"⁴⁵.

Этот и другие подобные примеры характерны в основном для бедной переселенческой массы, имевшей мало возможностей для прочного хозяйственного устройства. Что же касается произвола властей, откровенного издевательства чиновников, то это наблюдалось, пожалуй, повсеместно и вызывало не только жалобы, но и яростную реакцию со стороны переселенцев. Однажды крестьяне "совершили грубое насилие над переселенческим чиновником и ограбили его во время раздачи ссуд"⁴⁶.

Ссуда мало помогала бедному, выручала более или менее состоятельного переселенца, была на руку зажиточным. Практика предоставления денежных пособий потенциально крепкому новоселу содействовала укреплению социальной базы правительства в районах водворения, хотя самими переселенцами воспринималась как несправедливость. О пренебрежении к нуждам русского переселенца говорил октябрист А. Л. Трегубов на заседании III Государственной думы. "Мне пришлось лично быть, - говорил депутат, - в одном немецком поселке. Когда я обратился к старосте с вопросом, сколько вы получили ссуды, он сказал: мы все получили ссуду в размере 160 руб., а я знаю, что во всем этом уезде ни один из русских переселенцев не получил даже и 100 руб. ссуды... Тот же самый немец-староста рассказывал мне, что когда они выходили из дому, то кроме капиталов, вырученных от продажи своего имущества, они получили от своего сельского общества более 400 руб. пособия. Значит, они явились крепкими хозяевами, которые в ссуде совершенно не нуждаются. Им выдается ссуда в усиленном размере, тогда как русские переселенцы максимум получают в среднем 50 - 60 рублей"⁴⁷. Оставляя в стороне национальный акцент выступления октябриста, приходится согласиться с фактической стороной его замечаний, подкрепляющей вывод о том, что "ссуды в том виде, в каком выдаются в настоящее время, это не помощь, а разорение". И все же правительственная поддержка многих семей служила серьезным подспорьем в их начальных шагах, столь значимых для последующего экономического благополучия.

Условия степного края позволяли наделять крестьян 15-десятинными наделами. Эта норма часто оставалась условной, поскольку не все новоселы практически использовали наделы в таких размерах. Причин тому было несколько. Не у каждого хватало денежных средств, скота и инвентаря, чтобы освоить такую площадь веками нетронутой земли. Распашка целины - дело чрезвычайно трудное, часто непосильное одному хозяйству в размере положенной нормы. Практика хозяйствования кустанайских переселенцев показала, что за первые два-три года одно семейство было в состоянии освоить 3,3 дес. посева; только через несколько лет посевная площадь увеличивалась до 10 - 11 десятин.

Бюджетное обследование 75-ти переселенческих хозяйств трех уездов Тургайской области, проведенное статистиком Ф. И. Поповым в 1910 г., выявило, что на местах переселения воспроизводилась та же хозяйственная нео-

днородность, что и на родине, но с заметной тенденцией уменьшения числа мелких посевщиков и увеличения более или менее состоятельных.

Соотношение хозяйств по размерам посевов на один двор

Бюджетное обследование позволяет провести сравнение размеров запашки на новых местах с запашкой в местах выхода. Если 75 хозяйств на родине имели собственной земли 256,9 дес. и арендованной. 373 дес., то в местах переселения - 811,2 дес. и 409,2 дес., соответственно. Увеличение запашки произошло как на собственной (316%), так и на арендованной (109%) земле⁴⁹. Экономически крепкие переселенческие хозяйства усиленно использовали аренду. Если на родине их толкала к этому прямая необходимость, малоземелье, то в Кустанайском уезде - "скорее предпринимательские стремления переселенцев, стремления расширить свою запашку за счет тех земель, которые остаются свободными". Как заметил Попов, "сравнительно низкая арендная плата (от 75 коп. до 3 руб. за десятину), наличие неэксплуатируемых киргизских земель позволяют делать выбор под запашку участка более высокого качества, чем то имеется в непосредственном распоряжении у переселенца". В поселках Нелюбинском, Викёнтьевском, Федоровском того же уезда некоторые переселенцы засевали до 100 арендных десятин⁵⁰. Здесь мы имеем пример формирования крупного предпринимательского хозяйства так наз. заимочного типа.

Возделывание целинной земли требовало известного минимума рабочего скота. Большинство новоселов в силу своей немощи, особенно в первые годы, прибегало к обработке земли сообща, артельно ("супрягой"). На одно хозяйство в среднем приходилось в разных волостях уезда от 3 до 8 голов крупного скота (лошадей, быков, коров) и по 8 - 9 голов скота нерабочего - примерно на 50% больше, чем было достаточно на родине. Бюджетные обследования 75 хозяйств показали, что в местах выхода переселенцы имели 402 головы скота, на новом же месте - 611. Особенно возросло число волов - с 75 голов до 180⁵¹. Волы считались наиболее выгодными животными и основной рабочей силой, к тому же более дешевой (на родине цена вола доходила до 73 руб., на местах водворения - 52 руб.) и неприхотливой. Около 20 хозяйств из опрошенных пользовались на родине лошадью, теперь же - волом. Волы выполняли наиболее тяжелые земледельческие работы. Вырабатывавших свой рабочий ресурс волов крестьяне продавали промышленникам на откорм и убой.

Обработка вековой целины была возможна при высоком уровне земледельческой техники. Ранее, на первых этапах переселения, новоселы, особенно выходцы из южных губерний, привозили с собой тяжелые и неуклюжие малороссийские плуги ("сабан") и сохи, а позднее уже более совершенные орудия и машины. Привоз их в далекие тургайские степи не был массовым, поскольку транспортировка громоздких орудий требовала значительных затрат. Нуждаясь в деньгах на первое время на домообзаведение, продовольствие, переселенец волей-неволей продавал свои сельскохозяйственные орудия и машины, хотя в дальнейшем ему приходилось приобретать их на новом месте по более высокой цене, чем на родине⁵².

Выразительна статистика: в 75 описанных хозяйствах имелось 110 плугов (на родине их было 18), молотилок - 7 (1), веялок - 32 (19), сенокосилок, конных грабель - 209 (не было), жнеек - 39 (12), борон - 185 (151). Если общая ценность всех машин, применяемых в местах выхода, оценива-

лась в этих хозяйствах в 4636 руб., то в местах водворения - в 15 838 рублей. "Убирают обыкновенно конными косилками, "лобогрейками", жнейками, - писал А. Митаревский, - встречаются сноповязалки, в большом ходу конные грабли и косилки с особым приспособлением для косьбы хлеба... есть у многих переселенцев молотилки с конным приводом, а у некоторых даже паровые... Вообще земледельческие машины в большом ходу"⁵³. Дорогие машины становились доступными через два-три года, когда начинала расширяться площадь запашки и сенокосов. "Поселенцы, - читаем у Полферова, - сознали... неудобство примитивного плуга в степи и начали заводить понемногу усовершенствованные разрыхляющие орудия. Появились двухлемешные и трехлемешные плуги "сакка", шведские плуги букари, дисковые бороны, орлиные плужки. Приобретение этих разрыхляющих орудий быстро увеличило посевную площадь и подняло урожайность хлебов"⁵⁴. Использовались сельскохозяйственные машины как заграничного, так и отечественного производства, причем последние оказывались не всегда высокого качества. Например, потребители в массе отказывались от молотилок Юго-Камского завода на Урале, отдавая предпочтение изделиям заграничных заводов Майфарта и Ланца.

Машины были не только необходимым подспорьем в тяжелой работе, но иногда и прямым источником дохода. Их можно было сдать в аренду и с лихвой возместить затраты на приобретение. По свидетельству Свечина, без машин было "никак не обойтись в тамошних условиях, и за пользование ими платят их владельцам львиную долю дохода. Особенно хорошо зарабатывают хозяева косилок... Косилки здесь очень нужны, так как ковыльную степь коса не берет". Из жаток преобладали лобогрейки и самосброски. С их помощью на паре лошадей при двух работниках можно было убрать две-три дес. в день, тогда как серпами три-четыре женщины-жницы могли сжать одну десятину в пять и более дней. Но развивавшаяся практика использования дешевого батрацкого труда местных казахов и бедных односельчан зачастую сдерживала в зажиточных хозяйствах применение дорогой техники и продлевала жизнь ручным орудиям труда.

Местные условия держали новоселов в постоянном трудовом напряжении: нельзя было упустить сроки посева или запоздать с сенокосом и уборкой урожая. Крестьянина постоянно подстерегали "враги" земледелия: засушливое лето, короткая весна с поздними утренниками ("пашешь на степи - тулупа не бросай", - говорили старожилы), ранние осенние заморозки, быстрая засоряемость полей сорняками. Страшным бичом посевов считались "кобылка" (саранча), полевые мыши, хлебный жук ("кузька"), "мгла" ("помха"), поражающая стебель, после чего солома не годится на корм скоту, головня ("сажа", "ржа"), уничтожающая зерно, и пр.

Поразительна контрастность урожаев: то высокие, порой невиданные на родине в одни годы, то бедные, побитые заморозками, засухой, залитые дождями, съеденные "кобылкой" хлеба - в другие. Неблагоприятные годы повторялись в среднем через три-четыре года. Серьезные невзгоды обрушились на переселенческую деревню в неурожайные 1910 - 1912 годы. В 1910 г. на имя депутата Государственной думы Т. О. Белоусова была послана телеграмма, где сообщалось: "Приговор ливановцев Кустанайского уезда Тургайской области. Домохозяев 180. Наличность схода 125. Поля обсеменить нечем. Есть нечего. Ссуда проедена зимой. Тиф, цинга. Если семена не выдадутся, поля останутся незасеянными, народ обречен на гибель. Многие собираются уходить обратно. Это станет участью всех"⁵⁵.

Жителям степного края памятен был 1911 год, когда случилась невероятная жара. Температура поднималась до 46 - 47 градусов. Высыхали озера,

выгорали травы и гибли посевы. Из поселка Смирновского сообщали, что уцелевшая скотина представляет из себя "ходячие скелеты, обтянутые кожей". Наблюдались случаи, когда утром выгоняли коров в поле, а вечером привозили их на телегах. Из поселков поступали тревожные вести: "крестьяне пали духом", "население в отчаянии", "крестьяне плачут, глядя на свои голые пашни". Журнал "Сибирские вопросы" опубликовал отчаянную корреспонденцию: "Ужасную картину представляют переселенцы: оборванные, исхудалые, точно тени, еле движутся... Везде один и тот же вопрос: "Что будем делать? Что нас ждет впереди? - Голод... Голод""⁵⁶.

Бедственное положение части переселенцев объяснялось отнюдь не тем, что бедняк-новосел не хотел работать. Прежде чем сесть на землю, бедное крестьянство уже было экономически истощено до предела (малые средства, привезенные с родины, или их практическое отсутствие, негодность инвентаря и пр.), а потому и лишено возможности развернуть хозяйство и поставить его в рациональном масштабе. Одним из решающих факторов обнищания являлась невозможность трудоустройства. Если на родине получить заработок можно было устроившись на фабрику, завод, железную дорогу, то на местах переселения такие возможности практически отсутствовали. Лучшее, на что мог рассчитывать переселенец, - это стать поденным работником либо батраком с минимальной оплатой труда. Из обследования 75 хозяйств выяснилось, что на родине заработок на стороне имели 34 хозяйства - в среднем 193 руб. дохода. В местах же водворения внеземледельческим заработком были обеспечены лишь 11 хозяйств (средний доход в 112 руб.) и 9 хозяйств занимались поденным или батрацким трудом (средний доход 37 руб.)⁵⁷.

Наглядно представить положение переселенца позволяют два разных по результатам примера. Никита Лужанский прибыл в поселок Алешинский Кустанайского уезда из Херсонской губернии с женой и шестью малолетними детьми. На родине он имел лошадь и двух коров, приехал на место поселения с 20 рублями. Не имея возможности при таких средствах обзавестись скотом и земледельческими орудиями, Лужанский с женой нанялись в работники, а старшие сыновья пошли в подпаски. Заработок семьи составил 70 руб., за часть проданного урожая пшеницы с двух десятин выручено было 86 руб., и 40 пудов оставлено на продовольствие и обсеменение. Возвратившись весной в пос. Алешинский, Лужанский построил из дерна землянку, нанял вспахать 4 дес. под пшеницу и картофель, заплатив за это 3 руб., и к осени снял урожай зерна до 250 пудов, от продажи которого выручил около 150 руб., и тогда обзавелся скотиной, купил плуг, наладил борону. На зиму он весь скот продал, чтобы не кормить, продал и урожай за 190 рублей. В 1910 г. семья Лужанского имела три пары волов, три коровы, два плуга, лобогрейку, которую отдавал напрокат за 70 - 80 рублей.

Менее удачно налаживал хозяйство в селе Алексеевском Кустанайского уезда другой переселенец (фамилия в документе не указана). Он явился с женой и двумя мальчиками (трех и десяти лет) из Полтавской губернии, имея лишь 2 рубля. Супруги нанялись в услужение в Кустанае и через год, скопив 70 руб., выстроили землянку в селе. Получив с родины от брата еще 40 руб., купили лошадь, телегу и семена и супрягой с другим хозяйством распахали 2 дес. под пшеницу, несколько соток под картофель и огород. Вырученные от урожая пшеницы 45 руб. почти целиком пошли на покупку лошади взамен павшей. На следующий год семейство также распахало 2 дес. под пшеницу и около 3/4 дес. под картофель и коноплю. Но конопля вся пропала, а пшеницы и картофеля уродилось только для личного потребления. К 1910 г. хозяйство не имело плуга, землю обрабатывали по-прежнему супрягой. Семья жила наймом поденно на различные работы.

В бюджете переселенческого хозяйства доходная часть слагалась в основном от продажи продуктов собственного хозяйства (67,7% всех поступлений), что на душу обоего пола составляло 29 руб. 78 копеек. Торговля приносила 9,9%, занятия на общественных должностях - 8,9%, промыслы - 6,3%, сдача сельскохозяйственных орудий во временное пользование - 7%.

Расходная часть бюджета была представлена тремя основными категориями: удовлетворение личных потребностей (пища, одежда, обувь); обсеменение, корм скоту и птице; общественные и государственные поземельные сборы. Часть личных потребностей покрывалась продуктами собственного производства, но другая - требовала денежных затрат, главным образом на покупку и починку одежды и обуви (20 руб. на 1 душу), на корм скоту и птице и на продовольствие семьи (33 руб. 8 коп. на 1 душу)⁵⁸.

Платежи государству (оброчная подать за земельные наделы), земские и мирские сборы поглощали в среднем в Степном крае 1,63 рубля⁵⁹.

Питались переселенческие семьи по-разному: были хозяйства, позволявшие себе добротную калорийную пищу; другие семьи, и в немалом числе, обходились скудным рационом стола. Хворостанский признавал пищу кустанайца по качеству не уступавшей пище воронежского крестьянина. В суточный рацион входило достаточное количество белков и жиров и переизбыточное - углеводов. За счет некоторого сокращения потребления растительной пищи в переселенческой семье увеличилось употребление мяса, рыбы, яиц, молочных продуктов. Переселенческие крестьяне, как свидетельствовал Чермак, на душу семьи потребляли в год 24 пуда муки и крупы, 2,5 пуда мяса и сала, 20 ведер молока⁶⁰.

По данным отчета по Тургайско-Уральскому переселенческому району, в Тургайской области в 1907 г. было выпито "76 232 ведра алкогольных напитков"⁶¹. Потребление водки в переселенческих поселках и старожильческих селах различалось: гораздо менее пили в селениях новообразованных, "столыпинских". Житель старожильческого поселка Боровской писал в газету, что ему постоянно "случается видеть в кабаке, как пьют вино отцы со своими детьми... причем старики говорят своим молодым парням: "Учитесь, ребята, пить вино, пока мы живы"". О поселках же столыпинских переселенцев старожил П. Ф. Кияткин вспоминал: "Жители Кустаная и поселков водку пили редко и мало... Водку и самогонку много стали пить во время первой мировой войны и после революции"⁶².

Более или менее устойчивая обеспеченность продуктами играла не последнюю роль в увеличении рождаемости и сокращении смертности. Среди переселенцев смертность составляла 2,32%, тогда как средняя убыль населения в 1890-е годы по Европейской России составляла 3,22%⁶³.

В среднем устраивавшаяся на новом месте семья среднего достатка состояла из 3,4 мужчин и 3,12 женщин. Работников в таких семейных коллективах насчитывалось 1,5 - 1,6 мужчин и 1,5 женщин; они были в состоянии вести вполне благополучное хозяйство. Сравнительно бедная часть, как правило, многодетные семьи, попадала в тиски жесткого режима выживания, поскольку основные ресурсы в условиях рискованного земледелия были направлены главным образом на простое воспроизводство. Самые молодые семьи являлись и самыми малыми по количеству душ, но чем дольше они проживали на участке, тем становились более многочисленными. Многодетные семьи вовсе не были исключением. Я. В. Востриков, старожил из пос. Александровского, отмечая это, вспоминал о своей семье: "Из рассказов родителей знаю, что у них было всего двенадцать детей... Помню мать, которая всегда сильно уставала от домашней работы и от забот о нас"⁶⁴.

Благополучие переселенческого хозяйства во многом зависело от личной инициативы крестьян. Их неустанный труд был плодотворен. Фактически лишенные правительственной помощи, крестьяне, руководствуясь здравым практическим расчетом, могли устроиться по-новому и обеспечить свое благосостояние. Как правило, через три-четыре года хозяйствования они успевали создать надежный фундамент для дальнейшего развития их хозяйств. Со временем менялась мотивация жизненных устоев. "Переселенец пошел на новые земли, чтобы пить чай, носить сапоги и покупать пеструю мануфактуру, - писал Свечин. - Он отвык уже от натурального хозяйства, ему нужна купля-продажа, ему нужен заработок, чтобы добыть оборотные средства"⁶⁵.

На новых местах переселенца уже трудно было узнать, он обретал самостоятельность, проявлял упрямство, крепость духа. Все это помогало ему выживать в тяжелых обстоятельствах тургайской степи. Побывавший в переселенческих местах член Государственной думы А. Л. Трегубов подметил, что "в Сибири наш переселенец попадает в совершенно иные условия... крестьянин волен вести свое хозяйство так, как он найдет лучшим. Здесь не стесняется самодеятельность"⁶⁶. Проживший в Сибири несколько лет русский крестьянин становился неузнаваемым, избавлялся от той забитости, какая была ему свойственна раньше, обнаруживал в себе способность к инициативе.

Примечания

1. Данные бюджетно-хозяйственного обследования 75 переселенческих хозяйств Кустанайского, Актюбинского и Уральского уездов. Оренбург. 1911, табл. 1; Вопросы колонизации, 1912, N 11, с. 216 - 219.

2. ИСАЕВ А. А. Переселенческое дело с начала 80-х годов. СПб. 1895, с. 3.

3. Московская городская художественная галерея П. и СМ. Третьяковых. М. 1909, с. 122.

4. УСПЕНСКИЙ Г. И. Собр. соч. Т. 8. М. 1957, с. 287.

5. Там же, с. 266.

6. ЯНЧЕВЕЦКИЙ В. Переселенцы-колонизаторы. - Оренбургская газета, 1906, N 2754.

7. ХВОРОСТАНСКИЙ П. Киргизский вопрос в связи с колонизацией степи. - Вопросы колонизации, 1907, N 1, с. 91.

8. Тургайская газета (Оренбург), 1908, N 50.

9. Оренбургский край, 1893, N 5.

10. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 391, оп. 2, д. 1562, л. 123; Переселение в Степной край в 1907 г. В кн.: Справочная книжка о переселении в области Тургайскую, Уральскую, Акмолинскую и Семипалатинскую. Вып. 37. СПб. 1907, с. 5.

11. ГАРФ, ф. 391, оп. 3, д. 495, л. 322.

12. СВЕЧИН А. А. Отчет о командировке в Сибирь для ознакомления с постановкой переселенческого дела гласного Черниговского губернского земского собрания. СПб. 1910, с. 32.

13. ЦАБЕЛЬ Л. Отчет по Тургайско-Уральскому переселенческому району за 1907 год. Вып. 43. СПб. 1908, с. 147, 152.

14. Вопросы колонизации, 1911, N 8, с. 308.

15. ЯМЗИН И. Л. Переселенческое движение в России с момента освобождения крестьян. Киев. 1912, с. 139.

16. Вопросы колонизации, 1910, N 7, с. 441.

17. СИДЕЛЬНИКОВ С. М. Аграрная политика самодержавия в период империализма. М. 1980, с. 229.

18. Переселение и землеустройство в Азиатской России. Сб. законов и распоряжений. Пг. 1915, с. 115 - 116.

19. СВЕЧИН А. А. Ук. соч., с. 12 - 13.

20. Тургайская газета, 1906, N 10; ПОЛФЕРОВ Я. Я. Правда о переселении. М. 1901, с. 39 - 40.

21. Центральный государственный архив Республики Казахстан (ЦГАРК), ф. 25, оп. 1, д. 2822, л. 71, 77, 99, 161.

22. ЧЕРМАК Л. По поселкам Степного края. - Сибирские вопросы (СПб.), 1905, N 1, с. 373.

23. СВЕЧИН А. А. Ук. соч., с. 47; ЩЕРБИНА Ф. А. Киргизская народность в местах крестьянских переселений. СПб. 1905, с. 44 - 45.

24. Вопросы колонизации, 1911, с. 329.

25. КОМАРОВ А. И. Правда о переселенческом деле. СПб. 1913, с. 13.

26. НЕПОМНЯЩИЙ И. Новые приемы исследования Сибири. - Сибирские вопросы, 1911, N 2 - 3, с. 28.

27. КУПЧИНОВ В. М. Краткий отчет о командировке в места колонизации Сибири члена Харьковской губернской земской управы. Харьков. 1909, с. 10.

28. Тургайская газета, 1905, N 15; КОМАРОВ А. И. Ук. соч., с. 77.

29. Вопросы колонизации. СПб. 1910, с. 528.

30. ОСТРОВСКИЙ И. В. П. А. Столыпин и его время. Новосибирск. 1992, с. 99.

31. КУПЧИНОВ В. М. Ук. соч., с. 30; ОСТРОВСКИЙ И. В. Ук. соч., с. 105.

32. НАБЛЮДАТЕЛЬ. Нужды деревни. - Тургайское эхо (Оренбург), 1913, N 2.

33. Азиатская Россия. Т. 1. СПб. 1914, с. 192.

34. Тургайская газета, 1903, N 1; Жилища переселенцев безлесой части Сибири и Степного края. СПб. 1902, с. 7 - 10.

35. Азиатская Россия. Т. 1, с. 193 - 194.

36. Переселение и землеустройство в Азиатской России, с. 67, 76.

37. МОРОЗОВ А. Переселенческие поселки Омского уезда в 1897 г. - Записки Западно-Сибирского отдела Русского географического общества (Омск), 1900, кн. 27, с. 6.

38. СВЕЧИН А. А. Ук. соч., с. 36.

39. МИТАРЕВСКИЙ А. Акмолинская область. Полтава. 1912, с. 28.

40. Переселение и землеустройство в Азиатской России, с. 67.

41. Записка председателя Совета министров и главноуправляющего землеустройством и земледелием о поездке в Сибирь в 1910 году. Приложение к всеподданнейшему докладу. - Вопросы колонизации, 1911, N 8, с. 372.

42. ЦГАРК, ф. 25, оп. 1, д. 2836, л. 16.

43. ГАРФ, ф. 301, оп. 3, д. 183, л. 206об.

44. Доклад губернского агронома Ю. Ю. Соколовского о поездке в степные области Азиатской России. Полтава. 1907, с. 18.

45. Переселенческое способие. - Сибирские вопросы, 1909, N 3, с. 12 - 13.

46. Там же, 1910, N 8 - 9, с. 68.

47. Вопросы колонизации, 1910, N 7, с. 490 - 491.

48. Данные бюджетно-хозяйственного обследованя, с. 5.

49. Там же, с. 3.

50. Вопросы колонизации, 1909, N 5, с. 282.

51. Данные бюджетно-хозяйственного обследования, с. 77.

52. Там же, с. 11 - 12.

53. Там же, с. 10; МИТАРЕВСКИЙ А. Ук. соч., с. И.

54. ПОЛФЕРОВ Я. Я. Земледелие в Тургайской области (очерк). Оренбург. 1896, с. 34.

55. Степь (Троицк), 1910, N 208.

56. Голод надвигается. - Сибирские вопросы, 1911, N 30 - 31, с. 34 - 35.

57. Данные бюджетно-хозяйственного обследования, с. 16.

58. Там же, с. 14 - 15, 20 - 21, 25, 27.

59. Сб. статистических сведений об экономическим положении переселенцев в Сибири. Западная Сибирь. Восточная Сибирь. Материалы по обследованию типичных переселенческих поселков, собранные и разработанные под руководством и редакцией В. К. Кузнецова. Вып. 1. СПб. 1912, с. 133.

60. Сибирские вопросы, 1908, N 5, с. 11.

61. Отчет по Тургайско-Уральскому переселенческому району за 1907 год. Вып. 43. СПб. 1908, с. 155.

62. Сага о Кияткиных по воспоминаниям старших, записанная членом восьмой ветви генеалогического древа крещеной мордвы. Ташкент. 1967, с. 64 (машинопись).

63. Россия. Энциклопедический словарь. Л. 1991, с. 103.

64. ВОСТРИКОВ Я. В. Наши корни. Кустанайская область. Поселок Александровский. Музей средней школы. 1987, с. 28 (рукопись).

65. СВЕЧИН А. А. Ук. соч., с. 14.

66. По новым местам. Переселение в Сибирь в 1913 году, впечатления и заметки по поездке в заселяемые районы Сибири члена Государственной думы А. Л. Трегубова. СПб. 1913, с. 37.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - Я. К. Духин:

Comments: