На войне человек не равен человеку, и тот, который убивает справедливо, и тот, кто убивает несправедливо. Автор всемирно известных документальных книг "У войны не женское лицо", "Зачарованные смертью", "Цинковые мальчики" Светлана Алексиевич считает больше невозможным писать, как одни люди героически убивают других.

- Светлана, в России идет своя, домашняя война. Страна, десятилетиями боровшаяся за некий абстрактный мир во всем мире, бессильна остановить внутреннюю бойню.

- Это наше поражение. Интеллигенция бессильна. Более того, осознаешь, что мы успешнее всего работали на милитаризацию общественного сознания. Бог войны у нас разодет в немыслимые героические одежды. Разве случайно, самая поощряемая и самая популярная у нас литература - военная?

Нас так долго учили любить человека с ружьем. И мы его любили.

В нашей истории нет ни одного поколения без военного опыта, без опыта убийства, а с опытом просто жизни. Мы или воевали или вспоминали о войне. Мы никогда не жили иначе.

- Человек, которого вы не раз называли своим учителем, Алесь Адамович часто повторял одну фразу: "Войну может остановить один человек, и этот человек - ты".

- Это все из эпохи романтизма и пацифизма, попытка хоть как-то раскрошить милитаристское сознание. Я тоже часто повторяла подобные формулы: единственную войну, которую мы можем выиграть, - это войну против войны. О чем угодно говорили, но только не о том, что война это прежде всего убийство, а не чья-то победа. Варварство.

Когда формировались нации, религии, государства, возможно, у истории были свои резоны. Сегодня невозможно найти оправдание политикам, которые в собственной стране начинают гражданскую войну и потом не знают, как ее закончить.

- А кто может остановить чеченскую войну?

- Только не те, кто в ней завязан, кто вынужден идти до победного конца. А победа какова? Если послушать генерала Барсукова, то только в уничтожении противника. Но противник - часть собственного народа. Значит, в его убийстве выход?

Я убеждена, что жизнь дороже любой идеи, но даже идеи нет на чеченской войне, а есть только личные амбиции. Трещит бюджет, трещит государство, а все равно танки идут. А это унижение армии, которая валяется на голой земле хуже, чем в 41-м...

- Светлана, ваша книга "Цинковые мальчики", которая, кстати, представлена в этом году на соискание Государственной премии России, стала документальным свидетельством афганского синдрома, с которым уже сколько лет не может справиться ни душа, ни страна. Чеченский синдром будет таким же тягостным?

- Чеченский еще страшнее. Та война была на другой территории, и она не задела такое количество людей, мы ничего не видели по телевизору. Эта война до краев гласности - в каждом нашем доме. Чеченским синдромом уже болеет все общество: убийство народа, города, села не вызвало никакого протеста. Можно собирать подписи за немедленное прекращение войны и оставаться бытовым милитаристом. Вдруг один мой знакомый говорит, что вечером он боится на улицу выходить, надо всех чеченцев выселить из Минска.

- А вы находите этому какое-то объяснение?

- У нас нет опыта осмысления собственной гражданской войны. Мы проскочили ее. Несмотря на то, что она шла четыре года, в нашем сознании она кажется совершенно маленькой, знание о ней не соизмеримо с жертвами. Революция была бескровной, а гражданская война унесла миллионы жизней, генофонд нации. Человека могли расстрелять даже не за убеждения, а за то, что у него руки барина или интеллигента. За небольшим исключением, гражданская война в литературе романтизирована, как Любовь Яровая, донесшая на своего мужа.

Образ войны связан в нашем сознании только с образом Великой Отечественной. С победой без цены. И без полной правды.

- Неужели это относится и к белорусской литературе, которая 50 лет преимущественно только войной занималась?

- Да. Мы вот совершенно не знаем, какая страшная была партизанская война. На ней правил маленький князек, если кто-то не угодил или женщина не захотела с ним быть, он мог расстрелять без суда и следствия, что в армии было не возможно.

Партизанщина - это страшная вещь, ты не защищен ни уставом, ни законом, ты во власти одного человека, хорошо, если справедливого. Ореол вокруг партизанщины очень опасен, но мы на этом выросли. Мы существовали в двух правдах. А ведь люди в деревнях часто ставили на одну доску и немцев, и партизан, так и говорили: немцы страшны днем, партизаны ночью. Партизанский отряд - это в принципе хорошая банда.

- В республике очень болезненно отреагировали на выступление Василя Быкова, который сказал третью правду о войне: в Белоруссии была не только Отечественная, но и гражданская война, инициированная большевиками.

- А как иначе объяснить огромное количество полицаев? Даже сегодня трудно говорить правду, что Хатынь сожгли не немцы, а полицаи из полка СС, сформированного на территории Украины, свои, доморощенные каратели. Впрочем, фашизм национальности не имеет.

От того, что мы не договаривали правду, наше сознание сохранило массу иллюзий. Не договаривали правду о гражданской войне - получили Чечню.

Правое дело, правое убийство. Мы не показали кошмар убийства. Не показали биологического человека, поэтому человек с ружьем не такой страшный, он как бы облагорожен. Но ведь так мы можем остаться заложниками вечного человека с ружьем.

Мы, военные писатели, смотрели на войну глазами системы. Меня, может, спасало то, что я имела дело с документальным материалом. И то "У войны не женское лицо" писал один человек, а "Цинковых мальчиков" уже другой.

- А вам не приходилось сомневаться, что не все рассказы ваших героев могут быть документом?

- Единственный документ, который не внушает мне недоверия,- это паспорт или трамвайный билет. А что они смогут рассказать о нашем времени и о нас через сто лет? Только то, что у нас была плохая полиграфия. Все остальное, что мне известно под именем документа, - это чья-то правда, чья-то страсть, чьи-то предрассудки, чья-то ложь, чья-то жизнь.

Одна из моих героинь потрясла рассказом, как страшно было видеть после боя убитых, и тех, и других... Молодые... Они лежали рассыпанные, как картошка. Когда этой женщине я дала прочитать ее же рассказ, она все перечеркнула и принесла мне отчет о своей военно-патриотической работе.

- Тогда я понимаю, Светлана, почему над документальными свидетельствами "Цинковых мальчиков" состоялся суд, когда вам матери кричали вслед, что вы написали неправду о их героических сыновьях.

- Тут в рукопашную столкнулись документ с массовым сознанием. Сегодня я мучаюсь вопросом, во всякой ли правде надо идти до конца. Надо понять, что у матерей в горе есть свое право на правду. Родина дважды предала их сыновей, когда послала а Афганистан погибать и когда забыла после. Так Родина ( не умеет иначе) поступит и с чеченскими мальчиками?

Солдатская мать, протестующая против войны в Чечне, более нормальный человек, чем благословляющие на эту войну. Если бы у Грачева сын служил в Чечне, он не смог бы сказать, что там мальчики погибают с улыбками на устах. А о сыне рязанской крестьянки - можно.

Раз эту войну не могут остановить политики, ее должен остановить народ: матери, шахтеры, студенты...

- Вам постоянно ставят в вину, что вы не воевали, значит, не можете писать правду о войне.

- Я думаю, что человек, который никогда не убивал, на это имеет большее моральное право. В Афганистане мне не раз говорили, что даже актрисы из агитбригады с восхищением стреляли, а ты вот не хочешь попробовать. Мне казалось, что если я возьму это в руки, я перейду грань, которая лишит меня многих прав.

В Америке Клинтону ставят в вину, что он не воевал во Вьетнаме. Насколько мы еще люди войн и революций.

- А вам знаком тип политика-провокатора?

- К сожалению, мы имеем вчерашних политиков или случайно выплывших людей, которые занимаются тем, что провоцируют самое худшее в человеке, используя недавние предрассудки, и прикрываются вечной кровавой идей справедливости. Как заметил Волошин, у нас идя справедливости - это идея умножения трупов.

Почему Миттерана провожал весь мир? Потому что он вырвался из плена прошлого и понял ценность человеческой жизни, в том числе и своей. Он много думал о смерти, и никогда не смог бы спеть в хоре: прежде думай о родине, а потом о себе.

Поколение политиков, для которых главное идея и сила - уходящее. В Европе им уже нет места, у нас еще они держатся из последних сил. Кажется, это есть у Гете, что даже в эпоху великих потрясений человеку главное, что у него варится в собственной кастрюле. Нужны вожди-интеллектуалы.

- Светлана, в апреле в журнале "Дружба народов" должна была выйти ваша "Чернобыльская молитва". Когда мы прошлым летом опубликовали в "Известиях" главу из нее "Еще одна Россия", монологи беженцев из горячих точек б.СССР, заселивших мертвую зону, в редакции раздались звонки от десятков потрясенных коллег из разных стран мира. Они немедленно выезжали на материк отчаянья, открытый вами.

- Я сама недооценила Чернобыль, мне казалось, что я защищена неким знанием. Увы, и я получила дозу и несколько месяцев проболела и сейчас мне помогает с лечением одна женская международная организация. Поэтому, к сожалению, не успеваю со своей книгой к чернобыльскому скорбному столу памяти.

- В апреле исполняется десять лет, как произошел взрыв на Чернобыльской АЭС. Это время нас чему-то научило?

- Боюсь, что мы опять в речах пойдем по кругу страшилок: дети-уроды, животные мутанты и т.д. Мы - пленники старых идей, чернобыльскую опасность мы не поняли и не прорвались к тому, что будет волновать людей следующего тысячелетия. А был знак.

В общении с природой у человека должна быть иная философия сосуществования со всем живым, а не подавления силой. На мой взгляд, беспомощнее всего Чернобыль осмысливать на уровне антикоммунизма: преступна система, для которой человеческая жизнь ничего не стоила. Но ведь после Чернобыля мы живем в другом мире. Человек боится яблока, ягоды, воды. Случилась как бы репетиция, технологическая версия светопреставления.

Чернобыль - это главное, что произошло с человеком в двадцатом веке. В мировоззренческом смысле он дальше Освенцима, Гулага, Холокоста.

- Уже двадцать лет вы работаете на запредельной территории, именуемой трагедией жизни и смерти. Неужели вам не хочется вырваться из этого болевого, шокового круга?

- Мой западный издатель недавно предлагал огромные деньги за книгу о Чечне. Я отказалась. Это оказалось выше моих сил: снова увидеть убитого человека другим человеком, а не стихией или роком. Я уже физически этого не выдерживаю. Поэтому следующая моя книга будет о другом - как человек все же хочет быть счастливым.

Последняя территория, которая еще осталась у человека, это его личная жизнь. Там он и спасается. И я решила записать необычные истории удивительной любви, выслушать сотни мужчин и женщин, которые знают, как земля может плыть под ногами не от горя, а от счастья.

Вот только закончу "Чернобыльскую молитву".

Но как бы опять книга не получилась грустной. Я когда-то запомнила слова Мандельштама, которые он сказал своей жене: "А почему ты решила, что мы должны быть счастливы".

Почему?

г.Минск.

Permanent link to this publication: