Ландшафты культуры. Славянский мир / Отв. ред. И. И. Свирида. М., 2007. 351с.

Современные гуманитарные науки все чаще подходят к объектам своего изучения как к большим или малым артефактам не в зависимости от того, идет ли речь об искусстве, о чем-то смежном или вообще о не касающемся художественного творчества. Предполагается, что все, входящее в сферу культуры, так или иначе творчеству причастно, и слово "художественный" часто превращается в синоним "культурного". С этим можно было бы поспорить, но ландшафт является таким феноменом, где подобные сомнения - грубо говоря, сомнения в том, что культурно, а что нет, - сразу отпадают. Человеческое и природное соседствуют в данном случае столь плотно, что фрагмент определенной экосферы становится произведением в высшей степени органично, даже если и вообще не подвергается какой-либо хозяйственной обработке. Его достаточно лишь эстетически воспринять или, иными словами, эстетически "открыть" - и он сразу входит в исторические анналы. Поэтому тема рецензируемого сборника представляет двойной интерес - как узкоспециальный, так и общеметодологический, затрагивающий коренные вопросы исторической науки.

Особенно знаменательно, что сборник подготовлен в Институте славяноведения, где такого рода ландшафтоведческие штудии интенсивно ведутся уже не первый год в рамках проекта "Ландшафт как объект и текст культуры. Славянский мир" (руководитель И. И. Свирида). Ведь именно главный домен славяноведения, т.е. Восточная Европа, составляет сложнейшую (сложнейшую по отношению к Европе в целом) панораму исторических ландшафтов, которые видоизменялись в течение столетий столь динамично и прихотливо, что в итоге постоянно переходили из сферы географии в сферу мифологии.

Обращаясь к самым разнообразным, даже не обязательно художественным, памятникам культуры - польским, чешским, русским, украинским и т.д., мы всякий раз убеждаемся, что границы Восточной Европы, занимающей вроде бы вполне четкое положение на глобусе, могут быть столь же мифопоэтическими и зыбкими, как и границы какого-нибудь Эльдорадо.

В целом статьи сборника убедительно показывают, как с веками происходит "поворот к идеологическому постижению увиденного", если процитировать статью Л. Е. Горизонтова о концептуальном освоении новых земель Российской империи (или Новороссии), поворот от объекта познания к идее, т.е. наглядно развернутому процессу познания, и на карту как таковую начинает накладываться "ментальная карта", осваивающая ландшафт поэтически и философски. Соответственно и на реальные пейзажные виды налагается

все больше и больше "умственных лессировок", связанных с понятиями "нация", "родина", "идеальное государство" и в итоге покрывающих первичную эмпирию плотным слоем вторичных мечтаний и медитаций. Благодаря этому художественное произведение, каковым по сути является максимально окультуренный ландшафт, - парковый или естественный, но включенный в ментальную поэтическую рамку в качестве национального архетипа, начинает функционировать как "утопия-в-действии".

Две статьи И. И. Свириды демонстрируют эти прозрачные эстетические напластования, пожалуй, наиболее обстоятельно и выразительно (речь идет о статьях "Ландшафт в культуре как пространство, образ и метафора" и "Естественный ландшафт и сад в русском сознании"). Здесь, в частности, конкретно показано, как эмпирический ландшафтный вид превращается в национальную мифологему. Так, Н. М. Карамзин (в "Записках старого московского жителя") мечтает о разрушении Кремлевской стены у Каменного моста, чтобы устроить парковую перспективу, открывающуюся на "Воробьевы горы, леса, поля", и заключает: "Вот картина! Вот гульбище, достойное великого народа!". Романтический "прозор" из мысленно полуразрушенного средневекового Кремля осмысляется как суммарный образ России.

Интереснейшей информацией по поводу аналогичных эстетических перевоплощений полна статья И. М. Марисиной ("Пейзаж в русской культуре XVIII века"), лишний раз показывающая, что всякая эмоционально воспринятая "видовая" природа неизбежно претворяется в умственный артефакт или в своего рода "парк-в-уме". К примеру, А. Т. Болотов, любуясь берегами Нарвы, воспринял их извивы в виде "разных фигур", тем самым переоформив дикий пейзаж в подобие сада.

Такими "парками-в-уме" переполнена вся европейская литература Просвещения и романтизма. Эта литература ревностно делила Европу на "национальные образы мира", чьи границы постоянно путались и лабиринтообразно пересекались, в особенности в Центральной и Восточной Европе. Статья Г. Д. Гачева, счастливо сочетавшего в себе талант ученого и писателя ("Ландшафт и религия"), в свою очередь показывает, может быть даже и помимо воли автора, что исходные географические ориентиры служат лишь начальным стимулом для обильных мифов и метафор, за которыми исконная, реальная почва совершенно пропадает, сменяясь почвами в кавычках. Причем динамика этих смысловых сдвигов с веками только возрастает. Чем ближе к современности, тем меньше в культуре конкретной географии и больше тех "событий встречи", которыми (по Бахтину) обозначаются рубежи искусства и жизни. Эти рубежи, собственно, и играют роль самых важных, первостепенных границ, перед которыми картографические границы тушуются.

Каждая из статей сборника, посвященная теоретическим аспектам ландшафта в целом или же его преломлению в отдельных произведениях, эту проблему иллюстрирующих, вносит свои собственные штрихи в картину последовательного исторического продвижения от предмета (а всякий пейзаж в исконной своей фазе есть предмет, хотя и очень большой) к художественной идее. Упомянем еще статью Е. В. Волчковой "Конструирование ландшафта в китайской традиционной культуре". Может показаться, что здесь тематическая цельность сборника нарушается. Однако "чужой" по отношению к Восточной Европе материал действенно на эту цельность работает, остраняя европейский "оптоцентризм" (Фуко) совершенно иными духовными ракурсами, воспринимающими природу изнутри, а не в ее противоположении человеку.

Знакомясь с данной книгой, мы неоднократно убеждаемся, что правильный исследовательский ракурс, идет ли речь о природоцентризме или антропоцентризме равно как и всевозможных "идеологических постижениях" пейзажа, может быть заимствован лишь из самого произведения, вербального или визуального. Так достаточно было внимательнее прочитать хрестоматийный текст из "Слова о погибели Земли Русской" (что

сделано в статье И. И. Свириды о естественном ландшафте и саде), как бросаются в глаза "горы крутые", совершенно России не свойственные. Тем самым открывается второй слой, сопоставляющий с Русью гористый пейзаж Святой Земли и указывающий перспективу уже совсем иного, не земного, а небесного отечества. Для Средневековья данная перспектива в целом оставалась закрытой для чувственного зрения (согласно словам апостола Павла о райских откровениях, которые "нельзя пересказать" (2 Коринф 12:4)), она могла лишь обозначаться погранично, наподобие иконной прориси, что, собственно, и делается в совсем не "видовом" "Слове о погибели". "Опто-центрическое" же новое время принесло с собой идеалы, открытые взору до малейших своих частностей.

Конкретное произведение и в данном случае наглядно показывает, как этот духовный сдвиг - сдвиг от религиозного к эстетическому, точнее даже к национально-эстетическому, происходил. Мы имеем в виду тот, говоря языком постмодернизма, "лэнд-арт", о котором ярко и образно рассказывается в статье Г. П. Мельникова "Историко-ландшафтная оптика чешского барочного патриотизма", где речь идет об аллегорическом парке, устроенном на рубеже XVII-XVIII вв. в Лысе-над-Лабой. Религиозные фигуры и эмблемы организовали там парковую, а отчасти и дикую, лесную природу таким образом, что получился своего рода национально-романтический заповедник, демонстрирующий чешскую глубинку в качестве еще одной "святой земли", только уже не внутренне подразумеваемой, как в "Слове о погибели", а видимой воочию, плотно обступающей зрителя. Добавим от себя, что позднее, уже в "проекте модерна", аналогичного рода прием, только окончательно десакрализованный, начал активно обыгрываться в тех многочисленных музеях под открытым небом, что собирали памятники старины для воссоздания замкнутой пространственной среды, полной ностальгических реминисценций былого.

Можно долго перечислять те исторические параллели и догадки, что рождаются при чтении сборника. Он в этом отношении в высшей степени инспиративен. Отдельные неточности не хочется перечислять, они незначительны. В частности парк в Лысе-над-Лабой - отнюдь не "шпорковский" уникум (по имени его создателя графа Ф. Шпорка), немало масштабных аналогов подобного барочного "лэнд-арта" существует в Италии, Испании, Португалии и других странах. Межрегиональные сопоставления могли бы в данном случае рельефнее показать, почему именно чешский пример заключал в себе предвестия зрелого национального романтизма, тогда как южные парки такого рода скорее осуществлялись в русле общекатолической, наднациональной религиозно-художественной риторики.

В каждом пейзаже, коль скоро он становится предметом человеческого сознания, чувствуются живая древность, живое Средневековье и живое новое время, которые соседствуют (гармонически или антагонистично), и слово "традиция", обычно употребляемое полумеханически, само по себе это соседство не объясняет. Поэтому каждый исследователь исторического пейзажа должен быть немного археологом и этнографом, немного религиоведом и поэтом, чтобы постичь ту магию, религию и искусство, которые взаимодействуют в каждом духовно освоенном клочке земли. Только в таком синтетическом постижении данный клочок и можно адекватным образом "пересказать". Иначе мы обречены на чистое землемерие или чистую мифологию, чего счастливо избежал рецензируемый сборник.

Permanent link to this publication: