Основную тенденцию развития историографии XX столетия в области исследований истории мысли и духовной культуры человечества можно, наверное, сформулировать следующим образом - это движение от истории идей к интеллектуальной истории. Однако это движение не было прямолинейным и последовательным.

Среди выделившихся еще в конце XIX в. историографических направлений история идей занимала достойное, хотя и не центральное место. Сфера ее интересов наряду с идеями и понятиями самого общего плана включала специальное изучение истории политической, экономической, социальной, исторической, научной, философской и религиозной мысли. И все же даже в США, где эта область истории получила в первой половине XX столетия наибольшее развитие и где был выдвинут самый амбициозный проект, именовавшийся "интеллектуальной историей", главным исследовательским полем большинства ее представителей оставалась история политической мысли, развивавшаяся в русле той традиции, которая утвердилась в Западной Европе еще в XIX в. и рассматривала историю идей как неотъемлемую часть всецело доминировавшей политической истории.

В связи с этим уверенное выдвижение интеллектуальной истории на авансцену историографии в последнее десятилетие прошлого века может показаться неожиданным. Между тем интеллектуальная история стала набирать силу гораздо раньше, в процессе той глубокой внутренней трансформации, которую переживала вся историческая наука в последней четверти XX столетия, когда эпистемологическая революция, в которую историография оказалась вовлечена позднее других социально-гуманитарных наук, заставила все ее субдисциплины пересмотреть свои методологические и содержательно-предметные основания. В 1990-е годы вопрос о предмете интеллектуальной истории решался уже в совершенно новом интердисциплинарном контексте.

Несколько слов о самом названии. По существу, смена предпочтений в самоидентификации с "истории идей" на "интеллектуальную историю" маркировала существенные изменения в предмете и методе, хотя одновременно она сигнализировала о заявке на новый статус в системе исторических субдисциплин. Как и в случае с другими областями исторического знания (например, такими, как "экономическая история" или "политическая история"), термин "интеллектуальная история", разумеется, указывает не на особое качество того, что выходит из-под пера ученого, который ею занимается (или считает, что занимается), а на то, что фокус исследования направлен на конкретный аспект или сферу человеческой деятельности. Историк, безусловно, не может без ущерба для своего профессионализма замкнуться в своей специализации, но все же конвенциональное разделение труда в историографии существует, хотя "согласованные" границы весьма подвижны¹ .

Репина Лорина Петровна - доктор исторических наук, профессор, заместитель директора Института всеобщей истории РАН, президент Российского общества интеллектуальной истории.

¹ Нельзя упускать из виду, что названия и самоназвания всех ветвей историографии - необходимая условность, удобная маркировка, часто - способ профессионального самоутверждения, но отнюдь не естественное размежевание неких сущностей.

стр. 12

Чтобы понять всю глубину изменений, произошедших в исследовательском пространстве интеллектуальной истории в XX столетии, следует, хотя бы вкратце, напомнить об истории предмета.

Долгое время два понятия - "интеллектуальная история" и "история идей" - фактически означали одно и то же и связывались главным образом с историей философии. По существу же, весь предшествующий период термин "интеллектуальная история" часто употреблялся всего лишь как удобное общее обозначение ряда разных, хотя и имеющих некоторое отношение друг к другу специальных дисциплин. Американский философ и историк А. О. Лавджой, автор знаменитой книги "Великая цепь бытия", которая стала классикой интеллектуальной истории, отдавал приоритет термину "история идей", что отражало специфику его оригинального подхода, состоявшего в изолировании и изучении странствующих во времени универсальных "идей-блоков", которые последовательно использовались как составные части, модули или монтажные узлы в сложных конструкциях самых разных учений и теорий² . Конечная цель исследования, выполненного в этой традиции, состояла в том, чтобы создать максимально полную биографию изучаемой идеи, описать ее манифестации на всех стадиях исторического развития и в разных сферах интеллектуальной жизни, будь то философия, наука, литература, искусство, религия или политика. Реализация динамического потенциала истории идей предполагала решение весьма сложных задач: "понимание того, как возникают и распространяются новые убеждения и интеллектуальные формы, освещение психологической природы процессов, воздействующих на изменения в популярности и влиятельности тех или иных идей, выяснение - по возможности - того, как концепции, которые доминировали или преобладали в одном поколении, теряют свою власть над умами людей и уступают место другим"³ . Одной из важных составляющих работы историка идей Лавджой считал "философскую семантику" - изучение ключевых слов и выражений, характерных для какого-либо исторического периода или идейного течения.

В программу истории идей Лавджоя был включен еще один очень важный пункт - изучение проявлений определенных идей не только в учениях или оригинальных суждениях глубоких мыслителей или выдающихся писателей, но и в коллективной мысли больших групп людей, а также исследование воздействия разных факторов на убеждения, верования, предрассудки, склонности, стремления целого поколения или многих поколений. Короче говоря, речь идет об "идеях, которые получили широкое распространение и стали частью мыслительного инвентаря многих людей"⁴ . Именно поэтому Лавджой включал в историю идей и существовавшую в автономном дисциплинарном пространстве историю литературы, распространяя сферу ее компетенции на изучение идей и чувств, двигавших людьми прошлых эпох, а также процессов формирования общественного мнения⁵ . В своей программе "истории идей" Лавджой во многом предвосхитил те тенденции, которые привели к так называемому "второму рождению" интеллектуальной истории в последнее десятилетие XX в.

Однако эта программа осталась невостребованной, а точнее - вообще незамеченной. Она так и не была реализована ни самим автором, ни его учениками. Более того, именно работы последних послужили основанием к тому, что под "историей идей" стали все чаще понимать изучение идей как неких автономных сущностей, безотносительно к другим видам человеческой активности или к тому, что называют "социальным контекстом".

Такой подход доминировал несколько десятилетий. В историографической ситуации 1960 - 1970-х годов интеллектуальная история пребывала в незавидном состоянии, в своеобразной внутридисциплинарной изоляции (что было особенно заметно на фоне ее

² См. Lovejoy A. O. The Great Chain of Being. A Study of the History of an Idea. Cambridge (Mass.), 1936, p. 3.

³ Ibid., p. 14.

⁴ Ibid., p. 20.

⁵ Подробнее см. Репина Л. П. "Второе рождение" и новый образ интеллектуальной истории. - Историческая наука на рубеже веков. Отв. ред. А. А. Фурсенко. М., 2001, с. 178 - 180.

стр. 13

традиционного, весьма солидного набора междисциплинарных связей)⁶ . Интеллектуальную историю обоснованно критиковали за "интернализм" и "интеллектуализм", за сосредоточенность на теориях и доктринах и игнорирование социального контекста идей и социальных функций науки, за "буржуазную элитарность" и "пуризм", за исключительный интерес к великим мыслителям и каноническим традициям и отсутствие внимания к местным традициям и народной культуре.

Но уже в последующее десятилетие начало позитивно сказываться влияние философии науки и социологии знания, а также взлет и экспансия новой социальной истории, что привело к становлению "истории интеллектуалов" и "социальной истории идей", в которых акцентировалась роль социального контекста. Во Франции "история интеллектуалов" получает институционное оформление в середине 1980-х годов, в созданной по инициативе Ж. -Ф. Сиринелли междисциплинарной Группе по изучению истории интеллектуалов (1985 г.)⁷ . Несколько позднее, при реализации проекта "сравнительной истории интеллектуалов Европы"⁸ , сторонники этого направления сосредоточились на концепции "политической культуры", на изучении роли интеллектуалов в конструировании национальной идентичности и проблеме отношения интеллектуалов к власти⁹ .

Под влиянием доминировавшей в 1980-е годы истории ментальностей "социальная история идей" в разных ее формах вновь стала восприниматься как более предпочтительный термин, подразумевающий радикальное расширение предметного поля интеллектуальной истории за пределы не только "великих идей", но и тех, которые разделялись и артикулировались большими группами людей просто образованных. Таким образом, ее предмет распространялся на весь комплекс идей, которые были в ходу в конкретный период или в конкретном обществе - от популярных до эрудитских. В условиях укрепления междисциплинарных связей, ведущие аналитики, констатируя полную деградацию традиционной истории идей, тем не менее, решительно отвечали "нет" на два самых острых вопроса, касающихся интеллектуальной истории: о возможности ее "автономии" и о вероятности ее "преждевременной смерти". Что было полностью отвергнуто, так это претензии интеллектуальной истории на самостоятельное постижение "духа эпохи"¹⁰ .

Однако подлинное возрождение интеллектуальной истории оказалось, лишь на первый взгляд парадоксальным образом, напрямую связанным с тем самым "лингвистическим поворотом", который вызвал наиболее острый кризис в историческом сообществе на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Примечательно, что самые острые научные дебаты по поводу "лингвистического поворота" и "постмодернистского вызова" имели прямой выход на обсуждение насущных проблем интеллектуальной истории¹¹ , пусть даже речь шла о становлении "другого рода интеллектуальной истории"¹² .

⁶ См. Gilbert F. Intellectual History: Its Aims and Methods. - Daedalus, v. 100, 1971, N 1, p. 80 - 97.

⁷ В группе Сиринелли активно сотрудничали историки, политологи, социологи, литературоведы. Члены этой группы резко критиковали историю идей за игнорирование социальных условий их существования, а в своем самоопределении предпочитали дистанцироваться как от интеллектуальной, так и от культурной истории.

⁸ Histoire comparee des intellectuals. Dir. par M. -C. Granjon, N. Racine, M. Trebitsch. Paris, 1997.

⁹ Trebitsch M. Le Groupe de Recherche sur l'Histoire des Intellectuels. - Intellectual News, 1997, N 2, p. 55 - 59.

¹⁰ Bowsma W. J. From History of Ideas to History of Meaning. - Journal of Interdisciplinary History, v. XII, 1981, N 2, p. 279 - 291; Colton J. The Case for Defence. - Ibid., p. 293 - 298.

¹¹ Toews J. Intellectual History after the Linguistic Turn. - American Historical Review, v. 92, 1987, N 4, p. 879 - 907.

¹² Речь шла об "истории, занимающейся изучением не мертвых авторов, а живых книг, не погружением писателей прошлого в их исторические контексты, а прочтением старых произведений в новых и неожиданных контекстах" (Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature. - American Historical Review, v. 94, 1989, N 3, p. 609). Размышляя в том же направлении, М. Томпсон писал в статье "Теория рецепции и интерпретация исторического смысла": "Разные читатели в одно и то же время, один и тот же читатель в разное время, разные читатели в разное время поймут первоначальный текст по-разному". Это означает, что "смысл текста создается непосредственно в ходе чтения... Он меняется в зависимости от конкретных обстоятельств, в которых он читается" (History and Theory, v. 32, 1993, N 3, p. 248 - 272). В целом, акцент на прочтение, восприятие текстов оказался весьма продуктивным, существенно расширив поле исследования.

стр. 14

Размышляя над тем, что именно составляет исследовательское пространство современной интеллектуальной истории, выдающийся британский специалист в этой области К. Скиннер в статье, опубликованной в сборнике "Что такое история сегодня?", произвел такую "инвентаризацию": "Изучение великих религиозных и философских систем; изучение представлений и верований простых людей о небесах и земле, прошлом и будущем, метафизике и науке; исследование позиций наших предков в отношении молодости и возраста, войны и мира, любви и ненависти; раскрытие их предрассудков относительно того, что следует есть, как надо одеваться, кем надо восхищаться; анализ их предположений о здоровье и болезни, добре и зле, морали и политике, рождении и смерти - все эти и огромное множество подобных тем входят в просторную орбиту интеллектуальной истории, поскольку все они - отдельные особые случаи общего предмета, которым прежде всего занимаются интеллектуальные историки: изучение прошлых мыслей"¹³ .

Сегодня можно говорить о новом состоянии интеллектуальной истории, для которого характерно максимальное расширение исследовательского пространства, интенсификация междисциплинарного взаимодействия, предельный методологический плюрализм и принципиальная толерантность в отношении конкурирующих научных парадигм. Необходимо учитывать и то, что методологический плюрализм интеллектуальной истории предопределен недостаточным уровнем (а в некоторых случаях - полным отсутствием) внутренней координации между ее длительное время автономно развивавшимися и довольно прочно институализированными разнородными составляющими: традиционной, философски ориентированной историей идей и идейных систем, историей естествознания и техники, историей общественной, политической, философской, исторической мысли, а также социально-интеллектуальной историей, направленной на анализ социологического и организационного аспектов познавательной деятельности. Не говоря уже о так называемой "новой интеллектуальной истории", которая концентрирует внимание на феномене самого исторического текста (исторического нарратива), а также на проблеме репрезентации авторского текста и его восприятия читателем¹⁴ . Не менее сложные взаимоотношения складываются между сторонниками "всеобъемлющей" интеллектуальной истории и традиционными историографиями отдельных академических дисциплин, поскольку подходы современной интеллектуальной истории направлены против сложившихся в них конвенциональных форм представления прошлого: расширяя перспективы исторической реконструкции прошлого науки, они разрушают - в идеальной перспективе - "суверенные" дисциплинарные границы.

Многочисленные программные выступления ведущих специалистов - сторонников нового подхода свидетельствуют о том, что нежелание ограничивать спектр возможных теоретико-методологических перспектив является вполне осознанной и зрелой позицией. Различные перспективы все чаще рассматриваются не как альтернативные, а как взаимодополняемые. Например, один из ведущих специалистов, британский историк С. Коллини, возражая против того, что интеллектуальная история должна придерживаться какого-то одного метода или теории и иметь единый концептуальный аппарат, писал: ""Социология знания" Мангейма, лавджоевская "история идей", анналистская "история ментальностей", "археология знания" Фуко - каждая из них предлагает свой собственный специальный словарь и собственную теорию как единственно возможный способ понимания мыслей прошлого и каждая из них оказывается недостаточной"¹⁵ . Вывод очевиден - вместо абсолютизации какой-либо из научных парадигм (и соответствующего категориального аппарата) следует стремиться к интегративной исследовательской программе, которая должна быть ориентирована на оптимальное использова-

¹³ What is History Today? Ed. by J. Gardiner. Atlantic Highlands (N.Y.), 1988, p. 109.

¹⁴ Перед исследователем ставится задача выявить структуру исторического нарратива, жанровые свойства, типы и особенности исторического дискурса.

¹⁵ What is History Today?, p. 109.

стр. 15

ние эвристического потенциала каждой из них, адекватной познанию той или иной стороны изучаемого явления интеллектуальной сферы.

В настоящее время принципиальным становится учет взаимодействия, которое существует между движением идей и теми социальными, политическими, религиозными, культурными контекстами, в которых идеи возникают, распространяются и трансформируются. В такой перспективе актуальным становится проект "новой культурно-интеллектуальной истории", который направлен на исследование всех интеллектуальных процессов прошлого в их конкретно-историческом, социокультурном контексте. С точки зрения социокультурного подхода, человеческая субъективность выступает в ее истинной целостности, неразрывно соединяющей категории сознания и категории мышления¹⁶ , что позволяет также связать анализ устойчивых структур с изучением процесса их изменений. "Новая культурная история" фокусирует внимание на мифах, символах и статичных языках, в которых люди осмысляют свою жизнь или отдельные ее аспекты. Интеллектуальная история накладывает на эту основу творческое мышление интеллектуалов, "вышивая" по канве динамический рисунок.

Считаю целесообразным в этой связи еще раз напомнить о том, что в этом "тандеме" интеллектуальная история сохраняет свою специфику, которая, согласно ранее предложенной мной дефиниции, состоит в ее особом внимании к выдающимся умам прошлого и текстам "высокой культуры", в преимущественном интересе к историческим категориям мышления, интеллектуальной деятельности и продуктам человеческого интеллекта, а также к историческому развитию интеллектуальной сферы (включая ее художественные, гуманитарно-социальные, натуралистические, философские компоненты) в рамках общекультурной парадигмы. Интеллектуальная история представляется как непрерывный процесс смены парадигм творческой деятельности в единстве ее условий, образцов постановки и решения задач, полученных результатов, а также способов трансляции и бытования продуктов этой деятельности в различных воспринимающих средах¹⁷ . Трехуровневая структура исследования в современной интеллектуальной истории должна равным образом включать: 1) анализ разнообразного мыслительного инструментария, конкретных способов концептуализации окружающей природы и социума (т.е. субъективности "интеллектуалов" разных уровней); 2) изучение всех форм, средств и институтов интеллектуального общения; 3) выявление их все усложняющихся взаимоотношений с социальным контекстом и "внешним" миром культуры.

Одной из наиболее общих исходных предпосылок современной интеллектуальной истории стало именно осознание неразрывной связи между историей самих идей и идейных комплексов, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности. Впрочем, проблема отношения между "внутренним" и "внешним", между идеей (содержанием, текстом) и контекстом была центральной в теоретических дискуссиях специалистов по интеллектуальной истории еще со времен Лавджоя, который, ратуя за содержательную историю идей и изучение их влияния на различные аспекты жизни, не мог не рассматривать их появление, изменение и распространение в соответствующем "внешнем" контексте, и Р. Коллингвуда, который считал, что сама идея рождается как ответ мыслителя на контекст настоящего, как результат интериоризации "внешнего" социального контекста¹⁸ . Однако способ реализации такого сбаланси-

¹⁶ Именно в этом варианте культурная и интеллектуальная история как бы сливаются воедино. См. Chartier R. Intellectual or Sociocultural History? The French Trajectories. - Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives. Ed. by D. LaCapra, S. L. Kaplan. Ithaca, 1982, p. 34.

¹⁷ Например, в истории наук заметна тенденция сосредоточить внимание скорее не на готовом знании, а на деятельности по его производству, не на доктринах и теориях, а на изучении реально стоявших перед учеными проблем, раскрыть диапазон рассматриваемых ими вопросов, восстановить более общий интеллектуальный контекст, организационные структуры и структуры знания, отраженные в энциклопедиях и учебных программах. См. Jardine N. The Scenes of Inquiry: on the Reality of Questions in the Sciences. Cambridge, 1991.

¹⁸ Подробнее об этом см. Чен Синь. Интеллектуальная история в контексте глобализации. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 14. М., 2005, с. 11 - 12.

стр. 16

рованного подхода не был найден, и собственно всю историю этой отрасли исторического знания можно описать как челночное движение от одного полюса дихотомии "внутреннего" и "внешнего" к другому: то содержание идей вовсе абстрагировалось от реального контекста их порождения и бытования (у так называемых последователей Лавджоя), то происходила явная редукция "внутреннего" аспекта изучения идей к "внешнему" социальному контексту, что ярко проявилось во французской "истории интеллектуалов" и в "социальной истории идей". Как в свое время четко сформулировал П. Уинч, "отношение между идеей и контекстом является внутренним" , специально указав на то, что "интеллектуальные и социальные предметы и события" существуют как таковые "только путем отсылки к критериям, управляющим такой системой идей (курсив мой. - Л. Р. ) или способом жизни"¹⁹ . Вспомним также о том, что еще в 1969 г. в программной статье о задачах интеллектуальной истории Х. Уайт подчеркивал, что последняя нуждается в "опоре на социальную реальность, которой ей так долго недоставало"²⁰ .

Описанное движение имеет свою аналогию в нынешней историографической ситуации: речь идет о смещении ведущего вектора анализа от содержания и концепции изучаемых текстов (произведений) к исторической социологии знания в ее различных версиях²¹ и далее - к так называемой "проблемно-ориентированной" интеллектуальной истории.

Именно о таком сдвиге на примере собственной интеллектуальной биографии очень точно и эмоционально высказался выдающийся американский историк Р. Дарнтон в одном из интервью: "Начав с интереса к философии и традиционной истории идей, я постепенно отклонился в своих исследованиях в другую сторону, поскольку меня увлекло распространение идей в низах общества. Мне захотелось создать "социальную историю идей" (выражение Альфонса Дюпрона), написать историю мысли "снизу", как это было принято называть в 60-х годах. Меня мало волнует передача философских систем от одного мыслителя к другому. Мне интереснее разбираться в том, как понимают мир простые люди, какие они привносят в него чувства, откуда черпают информацию и как воплощают ее в стратегию выживания при создавшихся обстоятельствах. Для меня простые люди умны, хотя они не интеллектуалы. И я подумал: почему бы не создать интеллектуальную историю неинтеллектуалов... или, если угодно, историю мировоззрений, историю ментальностей, которая бы сосредоточила свое внимание не столько на определяющей роли общественного устройства, сколько на том, как люди постигают смысл окружающей действительности (курсив мой. - Л. Р .)?"²² .

В этой последней фразе была, по существу, выражена новая, набирающая силу тенденция к решению сложной методологической задачи на основе "проблемной" или "проблемно-ориентированной" интеллектуальной истории, которая стремится преодолеть оппозицию между "внешней" и "внутренней" историей идей и текстов, между их содержанием и контекстом, избегая при этом опасности редукционизма. Известный американский историк А. Мегилл справедливо подчеркивает: "История идей (включая интеллектуальную историю, в том случае, если она не упрощает интеллектуальный объект, с которым имеет дело) старается поместить идеи в тот или иной исторический

¹⁹ Уинч П. Идея социальной науки. М., 1996, с. 81 - 82.

²⁰ См. White H. The Tasks of Intellectual History. - The Monist, v. 53, 1969, N 4, p. 626.

²¹ Это относится и к социологии интеллектуальных сетей Рэндалла Коллинза, который представляет творчество мыслителя как результат его прошлых сетевых взаимодействий. Коллинз исследует вертикальные ("учитель-ученик") и горизонтальные (внутри соперничающих между собой кружков единомышленников) личные связи между интеллектуалами, а также структурные факторы внешнего социального окружения (Коллинз Р. Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск, 2002). Хотя следует заметить, что в 1990-е годы в связи с "лингвистическим" и "культурологическим" поворотами социологическая версия интеллектуальной истории уже отошла на второй план.

²² Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002, с. 348.

стр. 17

контекст и интерпретировать их в свете этой контекстуализации, не сводя идеи к эпифеноменам чего-либо более значимого (курсив мой. - Л. Р. )"²³ . Таким образом, в современной историографической ситуации, когда вопрос о том, как соединить внешний и внутренний аспекты исследования, приобрел особую остроту, наиболее перспективные предложения²⁴ для его решения оказались направлены на изучение проблем, с которыми сталкивался и которые ставил перед собой мыслитель или ученый прошлого, осмысляя реальность своего настоящего и отвечая на вопросы и вызовы времени.

Исходя из понимания неразрывности культурно-интеллектуальной истории, признанный теоретик и "патриарх" истории идей Д. Келли пишет, обращаясь к той же проблеме "содержания" и "контекста": "Интеллектуальная история есть внутренняя сторона (the inside) культурной истории, а культурная история - внешняя сторона (the outside) интеллектуальной истории"²⁵ . При этом "the inside" отсылает как к индивидуальной психологии и ментальностям, так и к внутренней логике теорий и дискуссий, к рассмотрению собственно идей, выраженных в словах и текстах. "The outside" отсылает как к коллективному поведению, унаследованным и воспринятым практикам, культурному окружению, так и к обстоятельствам и условиям, в которых вырабатываются теории и ведутся дискуссии. Стараясь идти в узком "фарватере" между Сциллой экстернализма, как доминирующей модели в историографии науки, и Харибдой традиционного интернализма истории идей, Келли рассматривает всю историю истории идей от античности до современности как историю взаимодействия многочисленных ветвей знания и академических дисциплин, пересекающихся в ее предметном поле²⁶ .

В 2001 г. в статье "Пространство интеллектуальной истории" С. А. Экштут писал: "Интеллектуальная история есть не только непрерывный процесс творческой деятельности, но и совокупность ее результатов, локализованных в пространстве и времени... Образно интеллектуальная история легко представима в виде некоторого пространства, границы которого непрерывно меняются во времени: они постоянно пульсируют, расширяясь и сжимаясь"²⁷ .

Судя по тематике многочисленных дискуссионных выступлений на научных форумах и в периодических изданиях последних лет, все более актуальным в современной историографической ситуации становится определение и переопределение расширяющегося исследовательского пространства интеллектуальной истории и, соответственно, самоопределение тех, кто ею профессионально занимается.

Сегодня интеллектуальную историю нередко называют "контекстуализированной" или "контекстуально ориентированной", или даже "экстерналистской", обозначая таким образом ее отличие от более традиционной (чтобы не сказать - устаревшей) "внутренней", "интерналистской" истории идей. А между тем контексты интеллектуальной истории разнообразны и очень подвижны (как, впрочем, и само это понятие, и его неоднозначные интерпретации). Контексты варьируются между полюсами личностного и глобального, а порой их проблематизация направлена на сближение и взаимодействие.

Биографический анализ, как известно, всегда занимал достойное место в интеллектуальной истории. Недавно А. М. Нейман напомнил нам о дискуссии по поводу места биографического анализа в изучении истории экономической мысли²⁸ , а в действительнос-

²³ Мегилл А. Глобализация и история идей. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 14, с. 16.

²⁴ См., в частности: Jardine N. Intellectual History and Philosophy of Science. - Intellectual News, 1996, N 1, p. 33 - 34.

²⁵ Kelley D. Intellectual History and Cultural History: the Inside and the Outside. - History of the Human Sciences, v. 15,2002, p. 1.

²⁶ Kelley D. The Descent of Ideas: The History of Intellectual History. Aldershot, 2002.

²⁷ Экштут С. А. Пространство интеллектуальной истории. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 4. М., 2001, с. 20.

²⁸ Нейман А. М. Биографии в истории экономической мысли и опыт интеллектуальной биографии Дж. М. Кейнса. - История через личность: историческая биография сегодня. Под ред. Л. П. Репиной. М., 2005, с. 330 - 368.

стр. 18

ти - значительно шире, в истории мысли в целом²⁹ . Речь идет о споре между Дж. Стиглером и У. Жаффе, которые исходили в оценке возможностей использования биографической информации в истории экономической науки из противоположных установок. И если Стиглер отрицал познавательную ценность биографических сведений (за рамками понимания процесса "трансмиссии" или "диффузии" идей), то Жаффе, напротив, считал, что эти сведения способствуют выявлению генезиса теоретической работы ученого, "идеологического субстрата" его мышления, социального и интеллектуального контекста его творчества, значения его трудов для развития науки и принятия его теории научным сообществом³⁰ . В свою очередь, Нейман подчеркивал "личностную, гуманитарную составляющую" научной биографии, которая не только позволяет проникнуть в "лабораторию мысли", но и выполняет воспитательную функцию³¹ .

Впрочем, таким типом научной биографии, как анализ "лаборатории мысли", репертуар известных и становящихся все более распространенными биографических исследований в интеллектуальной истории не исчерпывается. Они не только весьма разнообразны, но и достаточно далеко продвинулись в методологическом плане, оперируя концептуальными разработками микроистории, дискурсивного анализа и персональной истории³² .

Приведу здесь только один пример - книгу Ч. Сенгупта об Отто Вайнингере, где автор, детально анализируя тексты и выделяя в них различные дискурсы, параллельно выясняет биографический, культурный, научный и идеологический контексты, породившие эти тексты, а также влияние последних в свое время и в последующие периоды. Примечательно, что исследователь всегда видит за текстом биографию личности, интеллектуальную традицию и эпоху³³ .

Похоже, что подобный синтез биографического, текстуального и социокультурного анализа уже составляет характерную черту современной интеллектуальной биографии³⁴ . Так, известный американский историк Дж. Ливайн подчеркивает, что, "прежде чем определить место, например, Томаса Мора в интеллектуальной истории, нужно сначала обратиться к тому, чем он занимался, когда создавал "Утопию", а это невозможно сделать, опираясь только на его текст, или даже в контексте предшествующих сочинений, касавшихся, как кажется, того же предмета... Я обозначил, как это могло бы быть сделано... при помощи обращения к обстоятельствам жизни Мора и политической ситуации на момент написания текста - того, что я назвал "обычной историей" (курсив мой. - Л. Р. )"³⁵ .

²⁹ Аналогичная дискуссия имела место и в отношении биографий философов. По словам Т. Мура, философы - не просто "гиганты, стоящие на плечах друг друга. Они существуют в определенных контекстах, как часть определенных дебатов; они реагируют на фигуры, которые выпали из нашего поля зрения", но которые, однако, помогли сформировать целостное интеллектуальное пространство философской мысли. - The Chronicle of Higher Education: 6/7/2002. Источник - http://chronicle.com.

³⁰ Сходные посылки заложены в осуществляемом Международным обществом интеллектуальной истории грандиозном проекте Международного словаря интеллектуальных историков, который будет включать в себя 1000 наиболее влиятельных авторов. Подробнее об этом проекте см. Шнайдер У. Словарь интеллектуальной истории: презентация проекта. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 14, с. 52 - 65.

³¹ Там же, с. 333 - 334.

³² Подробнее см. Репина Л. П. От "истории одной жизни" к "персональной истории". - История через личность..., с. 55 - 74.

³³ Sengoopta Ch. Otto Weininger. Sex, Science and Self in Imperial Vienna. Chicago - London, 2000.

³⁴ См., например: Berg M. A Woman in History: Eileen Power, 1889 - 1940. Cambridge, 1996; Ignatieff M. Isaiah Berlin: A Life. London, 1998; Miller P. Peiresc's Europe: Learning and Virtue in the Seventeenth Century. New Haven - London, 2000; CapaldiN. John Stuart Mill: A Biography. Cambridge, 2004; как и многие другие работы последнего десятилетия.

³⁵ Ливайн Дж. Интеллектуальная история как история. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 14, с. 38.

стр. 19

К этому надо добавить выход из границ пантеона "канонических фигур", внимание к авторам "второго и третьего плана", к распространению и бытованию идей, а не только к их рождению, к практической стороне интеллектуальной деятельности, а также осознание взаимосвязанности идей, проблем и способов их разрешения.

Поскольку биография может называться исторической, только будучи помещена в исторический контекст, взятый во всех его аспектах, обстоятельный анализ интеллектуального контекста является всего лишь необходимым, но отнюдь не достаточным для создания полноценной интеллектуальной биографии: она требует более глубокого погружения в социокультурную среду и выяснения динамики изменений на всех ее уровнях и направлениях. Эти уровни тесно взаимосвязаны. Еще Л. П. Карсавин писал в своей "Философии истории": "Есть две "преимущественно" или "собственно" исторических области: область развития отдельной личности и область развития человечества... Однако надо считаться с тем, что нет личности, качествующей только собою, отъединенной от других таких же, как она, личностей, от высших индивидуальностей: общества, культуры, человечества... История индивидуальности неуловимо и неизбежно переходит в историю вообще (курсив мой - Л. Р. )"³⁶ .

Можно, конечно, спорить по вопросу об отношении персональной истории к истории вообще³⁷ . Но такое сопоставление вовсе не кажется парадоксальным, например, в свете нынешних дискуссий о месте и задачах интеллектуальной истории в эпоху глобализации, которые оказались в центре внимания научной конференции, прошедшей под эгидой редакции "Journal of the History of Ideas" и Международного Общества интеллектуальной истории в Вольфенбюттеле (ФРГ) в октябре 2004 г.³⁸ На этом научном форуме рефреном звучала мысль о том, что именно в условиях глобализации и очевидного расхождения между экономико-технологическими процессами и идеями, которые движут людьми, особенно остро ощущается необходимость переосмысления теоретических, критических и аксиологических оснований интеллектуальной истории. В высказываниях некоторых докладчиков можно было уловить и наметившуюся тенденцию к предельной экспансии пространства интеллектуальной истории³⁹ , к совмещению ее предметного поля с "историей вообще": "Структура интеллектуальной истории определяется соотношением контекста, идеи и истории. По сути, все исторические дисциплины - экономическая история, историческая демография, социальная история, культурная история, история окружающей среды и др., - могут быть включены в рамки интеллектуальной истории, не говоря уже об истории философии, литературы, науки, социологии и т.п. Но для того, чтобы сделать это, мы должны понять соотношение между идеей и каждой из исторических дисциплин. Легко заметить, что историки неизменно сводят исторические события или феномены, которые они интерпретируют, к норме, сформированной на основе определенной идеи, так что они могут затем понять их, истолковать и описать как процесс исторического развития, социальных изменений, культурных инноваций и т.п. И поскольку историки имеют различные представления об истории и исторической репрезентации, они порождают "объективные истории", различающиеся по форме и содержанию, но основывающиеся на одном и том же материале. Но осознаем ли мы, что, лишь поместив эти дисциплины в рамки интеллектуальной истории, где контекст, идея и история соотнесены друг с другом, мы сможем понять междисциплинарную и межкультурную коммуникацию и обратиться к проблемам, порожденным нынешним контекстом глобализации, так как в противном случае исторические дисципли-

³⁶ Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993, с. 82 - 86.

³⁷ См., например: Володихин Д. М. Две версии микроисторической платформы в отечественной историографии. - Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории, вып. 8. М., 2002, с. 445 - 447.

³⁸ Тексты нескольких докладов этой конференции были опубликованы в альманахе "Диалог со временем" под специальной рубрикой "Интеллектуальная история в глобальный век" (вып. 14. М., 2005).

³⁹ Подобное явление в историографии не является чем-то необычным. Можно вспомнить наиболее яркий в этом отношении пример новой социальной истории. Подробно об этом см. Репина Л. П. "Новая историческая наука" и социальная история. М., 1998.

стр. 20

ны утеряют свое значение из-за неспособности справиться с этими проблемами?"⁴⁰ . И более того: "Сфера деятельности интеллектуальной истории должна расширяться во времени и пространстве; она должна стремиться обнаружить общие интересы человечества и опереться на них при конструировании глобальной идентичности"⁴¹ .

Что же это значит - писать интеллектуальную историю в глобальном контексте? Такой посыл вновь возвращает нас к "вечному" вопросу о соотношении между "внутренним" и "внешним" аспектами интеллектуальной истории, между "текстом" и "контекстом". Подчеркнем: речь идет о порождении идеи, помогающей решить проблему, как о реакции мыслителя на вызов контекста. Именно такой подход, интегрирующий содержание и контекст, позволяет, по удачному выражению Ливайна, "представлять мысль в динамике - как ответ на конкретные проблемы и меняющиеся ситуации"⁴² .

В настоящее время задачи интеллектуальной истории напрямую связываются с осмыслением проблем междисциплинарной коммуникации. Именно в междисциплинарности видится "одна из спасительных черт истории идей", которая "не дает ей закостенеть в ортодоксальности какой-то одной дисциплины"⁴³ . Впрочем, интердисциплинарность вот уже несколько десятилетий представляет собой неотъемлемую характеристику состояния современного социально-гуманитарного знания. За это время в результате целого ряда "поворотов" и "революций" в интеллектуальной сфере многое изменилось в конфигурации междисциплинарного взаимодействия, в подходах к изучению прошлого, в концептуально-методологическом оснащении и в понимании предмета и статуса исторической науки.

Систематический анализ разнообразных исследовательских практик, опирающихся на междисциплинарные подходы, и многочисленных теоретико-методологических дискуссий об эффективности и границах их применения в разных областях исторического знания дает необходимый материал для создания в русле интеллектуальной истории нового, важного и, безусловно, актуального раздела - "истории интердисциплинарности". Он также показывает, что само понятие междисциплинарности, отражая смену эпистемологических ориентиров, не раз меняло свое содержательное наполнение.

Современная история междисциплинарности в интеллектуальном контексте истории понятий может быть условно описана как транзит: от "интердисциплинарности" - через "поли/мультидисциплинарность" - к "трансдисциплинарности"⁴⁴ . Если, в свое время, основатели "Анналов" М. Блок и Л. Февр, придавая особое значение преодолению перегородок между разными сферами интеллектуального труда, призывали каждого специалиста пользоваться опытом смежных дисциплин и считали, что именно история должна превратиться в "сердцевину" наук о человеке, то возникший в 1960-е годы принципиально новый тип отношений между историей и общественными науками основывался на взаимном убеждении в необходимости интегрального подхода к изучению прошлого. Своего пика новое движение достигло в 1970-е годы, когда на первый план выдвинулась задача интенсивного развития межнаучной кооперации и внедрения в историографию системных и структурных методов исследования: способ междисциплинарного взаимодействия заключался в применении исследовательского инструментария, заимствованного у смежных социальных наук, прежде всего из социологии. А уже в начале 1980-х годов силовые линии междисциплинарного взаимодействия сосредоточиваются в прост -

⁴⁰ Чен Синь. Интеллектуальная история в контексте глобализации, с. 32.

⁴¹ Там же, с. 36.

⁴² Ливайн Дж. Интеллектуальная история как история, с. 51.

⁴³ Мегилл А. Глобализация и история идей, с. 17.

⁴⁴ Многочисленность терминов, употребляемых сегодня для обозначения взаимодействия наук, - это вовсе не игра в слова, терминологические "эксперименты" отражают стремление исследователей обозначить важнейшие качественные отличия в применяемых ими подходах: если под "междисциплинарностью" понималось главным образом заимствование теорий и методов других наук для решения внутридисциплинарных проблем, то "трансдисциплинарным" называется подход, при котором сама проблема исследования не может быть сформулирована и решена в границах любой из сотрудничающих дисциплин.

стр. 21

ранстве исторической антропологии, происходит решающий сдвиг от структурной к социокультурной истории, связанный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры).

В конце XX в. интердисциплинарная история совершает свой очередной виток - "культурологический" поворот, в результате которого складывается социокультурный подход к изучению исторического прошлого с новой масштабной задачей - раскрыть культурный механизм социального взаимодействия. В этой исследовательской ситуации все явственнее ощущается перенос акцента с дисциплин на проблемы, формулирующиеся, по существу, как трансдисциплинарные: это проблемы, которые в принципе не могут быть поставлены в конституированных дисциплинарных границах, которые в новой познавательной ситуации постепенно теряют свою актуальность. Многие выделившиеся было субдисциплины имеют общий теоретический, методологический и концептуальный арсенал, демонстрируют общее направление развития и различаются лишь по специальной предметной области, что в принципе создает предпосылки не только для плодотворного сотрудничества между разными внутридисциплинарными специализациями, но и для их последующей реинтеграции.

Оказывается, что личностный и глобальный аспекты современной интеллектуальной истории имеют нечто существенно общее в своих теоретических основаниях - это, прежде всего, понимание социального контекста интеллектуальной деятельности как культурно-исторической ситуации, задающей не только условия, но вызовы и проблемы, которые требуют своего разрешения. Формирование в обществе новых ценностных ориентиров не только отражается на исходных предпосылках мыслителя и постановке им проблем, но и во многом определяет результаты познавательной и творческой деятельности, которая, в свою очередь, преобразует собственные контексты. Так изучение интеллектуальной культуры преодолевает дисциплинарные границы и превращается в особый способ понимания прошлого.

Permanent link to this publication: