Не будет преувеличением сказать, что историография как история исторического знания занимает уникальное положение в структуре отечественных гуманитарных знаний. В российском дискурсе история исторической науки приобрела статус самостоятельного исследовательского пространства, стремящегося к постоянному расширению своих границ и включению все новых сюжетов в поле своего исследования.

Корни названного феномена стоит искать в особенностях советской научной традиции, заложенных изначально и не терявших актуальности на всем протяжении ее существования: во-первых, советские исследователи всегда мыслили себя в категориях противостояния Западу, настаивая на том, что наука капиталистических стран не способна к глубоким обобщениям; во-вторых, основываясь на постулатах марксизма, они стремились проследить закономерности в развитии собственных научных дисциплин. В результате, уже форма и стиль постановки вопроса подталкивали советскую традицию к самоанализу и самоописанию, превращая историографию из вспомогательной науки в естественное основание для любой солидной исторической работы. И хотя последствия этих особых установок нельзя трактовать однозначно, следует учитывать тот факт, что именно привычка к историографической рефлексии способствовала взлету исследований названного жанра в современной России¹. Еще одним немаловажным фактором, способствовавшим актуализации историографических поисков, стал слом устоявшейся системы "наука-государство-общество" в 1990-е гг., когда история исторической науки выступила в роли инструмента самоидентификации научного сообщества, вынужденного вновь восстанавливать разорванные временные связи с историками прошлого и искать ответы на "проклятый" вопрос: кому нужна история сегодня?

Прогресс историографической тематики в 1990 - 2000-е гг. поставил на повестку дня задачу формирования сравнительно новой исследовательской области - историографии второго порядка, то есть дисциплины, связанной с осмыслением путей изучения всего круга историографических вопросов. Нельзя сказать, что подобные исследования не проводились ранее (достаточно вспомнить традиционные разделы диссертаций, связанные с определением степени изученности темы), однако имеющиеся на сегодняшний день труды по данной тематике отличаются значительной фрагментарностью, скорее намечая линии анализа названного исследовательского пространства, чем представляя готовые результаты и выводы². Предлагаемый анализ концептуальных основ современной отечественной историографической тради-

Крих Сергей Борисович-кандидат исторических наук, доцент; Метель Ольга Вадимовна-преподаватель. Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.

ции претендует на ряд обобщений, которые до этого мало занимали внимание исследователей. Он может показаться спорным, и даже должен быть таковым, но это как раз тот случай, когда несогласие с заявленными ниже положениями тоже окажется в той или иной степени полезным для более глубокой проработки темы.

По нашему мнению, развитие российской историографии в постсоветский период связано с формированием двух конкурирующих парадигм: антропологической и концептуалистской, существенно отличающихся друг от друга в трактовке объекта и предмета исследования. Хронологически первой является антропологическая парадигма, возникшая в 1990-е гг, как реакция на вызывающий деперсонализм советской исторической науки и на продолжавшуюся общую антропологизацию гуманитарного знания.

С одной стороны, советская историографическая традиция уделяла недопустимо мало внимания личности историка, стремясь изучать закономерности развития науки. Именно так задачу историографов сформулировала М. В. Нечкина, которая, хотя и настаивала на необходимости включения в историографические труды "антропологической" проблематики ("проникновение в творческую лабораторию ученого"), делала акцент на анализе изменения проблематики исторических исследований во времени. "Ясно, что собрав материал, - писала М. В. Нечкина, - он [историограф] должен построить хронологический ряд, чтобы проследить за особенностями процесса в целом. Он должен тонко и проникновенно определять проблематику работ, сменяющих друг друга в этом хронологическом ряду, определить линии передачи этой "эстафеты" исследования, о котором выше шла речь. Определив проблематику, он придет к уяснению концепций исследователей, их повторяемости и развития"³.

Вместе с тем, основная тенденция развития науковедческих исследований во второй половине XX в. заключалась в переносе акцента с изучения конкретных форм готового знания на анализ процесса его получения, породив целый ряд работ, авторы которых отстаивали конвенциональную природу науки, понимаемую, в первую очередь, как деятельность ученых. Первопроходцем здесь стал Т. Кун, показавший роль научного сообщества в процессе производства и развития научных идей⁴. Обратив внимание на специфику эволюции научного знания в области физики, американский науковед предложил концепцию развития научных дисциплин, основанную на признании факта непрерывных научных революций, сопровождавшихся сменой парадигм. Парадигма - ключевой термин концепции Куна - представляла собой, по мысли автора, "признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений"⁵. Принимая ключевые положения той или иной парадигмы, чаще всего усваиваемые в период обучения, исследователи получают возможность стать признанными научным сообществом и, как следствие, заниматься научной деятельностью. Иными словами, научным становится то, что признается таковым учеными, а раз так, то гораздо важнее понять, как и кем было сделано то или иное открытие, чем постичь его смысл или определить место в общей эволюции научной мысли.

Таким образом, в науковедении отчетливо заявляет о себе тенденция к растворению объекта научной деятельности в субъекте. Одним из ее проявлений стала публикация книги "Жизнь лаборатории: социальная конструкция научных фактов" Б. Латура и С. Вулгара, стремившихся антропологически рассмотреть научную деятельность на микроуровне - показать процесс конструирования научных идей на примере изучения деятельности отдельной лаборатории⁶. Преодолевая разрыв между "социальным" и "интеллектуальным", авторы акцентируют внимание на мелочах повседневной лабораторной жизни, обычно не принимаемых в расчет историками науки. Между тем, именно эти мелочи, казалось бы, напрямую не относящиеся к практике научных исследований, могут оказывать на нее определяющее воздействие как при получении конкретных научных результатов, так и в их интерпретации⁷. Не менее показательным следствием "смерти объекта" в науковедении стал проект "эпистемологического анархизма" П. Фейерабендта, отказавшего научной деятельности в объективных основаниях и наличии специфических методов работы⁸. Критерии научной рациональности, методологические предписания - все это для американского науковеда не более чем абстракции, не имеющие прямого воздействия на реальную практику научных исследований, движимых прямым нарушением принятых предписаний. "Такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности,

коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались важными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы "очевидных" методологических правил, либо непроизвольно нарушали их"⁹.

При переносе в пространство историографии, антропологические принципы анализа материала сохранили свои самые общие очертания, в первую очередь, требуя сфокусировать внимание исследователей на самом историке - вначале всего как личности¹⁰, а уже исходя из этого - как ученом или, если быть точнее, представителе определенной научной корпорации. Его труды, круг близких к нему людей, его общественные связи, повседневная жизнь в контексте исторических событий, свидетелем которых ему довелось быть, - все это становится примерно равноправными разделами исследования, а иногда изучение историографом собственно научной деятельности своего героя даже отступает перед рассказом о его жизни как таковой¹¹. Так может оказаться, что из повествования о медиевисте, жившем в первой трети прошлого столетия, мы узнаем много интересного о жизни в России и Европе сто лет назад, но почти ничего не узнаем о жизни средневекового общества¹². Структура повествования при подобном подходе приобретает следующую форму, изменяемую в зависимости от состояния источниковой базы: изучение детства и юности историка, анализ периода его обучения, связанный с выявлением каналов интеллектуального влияния, подробное рассмотрение основных вех научной карьеры, в той или иной мере сопряженное с изучением исторической концепции, иногда дополняемое исследованием памяти об ученом в последующих поколениях. Объединяемые в рамках обобщающих монографий, названные разделы могут также существовать самостоятельно в виде отдельных статей.

Значимость свершившегося в отечественной историографии "антропологического поворота" трудно переоценить: позволяя преодолеть ряд упрощенных подходов, присущих советскому периоду, антропологическая модель ввела отечественную науку в проблематику мировой науковедческой мысли, обогатив ее новыми идеями и методологическими практиками. Одновременно антропологическая парадигма в силу своего компромиссного характера выступила в роли элемента, конституирующего научное сообщество: исследуя жизнь ученых, можно не спорить о терминах, разделяя только общие, весьма размытые установки, и при том широко использовать достижения смежных дисциплин.

Однако при сравнительно долговременном существовании достоинства антропологической парадигмы начинают оборачиваться ее недостатками. Самый очевидный из них заключается именно в предельной размытости даже не методологии, а методики работы с историографическим материалом. Компромиссный характер легко может спровоцировать обвинения в беспринципности. И главная беда тут даже не в том, что антропологическая парадигма допускает использование разнообразных и не всегда согласованных исследовательских методов, основным критерием выбора которых является продуктивность в рамках интересующей предметной области, а в том, что она вообще не заставляет анализировать собственную методологию, позволяя ограничиться декларативным постулированием отдельных исследовательских принципов, а далее - работать с позиций "здравого смысла".

В результате, в настоящее время под флагом антропологических исследований выходит немало вполне традиционных научных биографий и даже публикуются пласты минимальным образом обработанного архивного материала, публикация которого стала одним из проявлений научной "моды" последних десятилетий. Скажем, для антропологической парадигмы работа с такого рода источниками, как переписка историков, очень важна - где, как не здесь можно увидеть переплетение научных и личных пристрастий, неофициально высказанных мнений и впервые в невнятной форме выраженных грядущих исследовательских прозрений. Понятное дело, что публикация переписки требует и тщательного отбора наиболее репрезентативных писем, и детального комментария непонятных стороннему читателю нюансов, и подробного анализа ценности этой переписки в общем изучении вопроса. Но может быть и наоборот: публикация писем будет сопровождена вполне бесцветным комментарием с перечислением дат жизни и занимаемых постов всех корреспондентов (заодно и случайно упомянутых исторических персонажей - неважно, будут ли это Наполеон I или Цезарь), а сам

анализ сведется к утверждению о том, что нам важно знать как можно больше именно об этом историке.

Конечно, малопродуктивные исследования "подражательного" толка неизбежны в любой научной традиции, вопрос в том, существуют ли внутри парадигмы механизмы самокритики, отсева некачественных работ. Если они отсутствуют, то наступает методологическая стагнация, которая вначале может проходить под знаком внешнего оживления - когда приемы исследования общедоступны, а боязнь написать бессмыслицу минимальна, темой начинают заниматься все подряд; но уже через несколько лет это может спровоцировать такой же массовый отход исследователей от исчерпанной тематики.

Другой, куда более существенный, на наш взгляд, недостаток антропологической парадигмы заключается в том, что она до сих пор не спрашивала себя всерьез, что же именно она исследует. Если мы говорим, по уже ставшему популярным выражению, что историография в рамках этого подхода понимается как "история людей", то базовый вопрос для этой парадигмы - что есть человек? Или, если этот вопрос скорректировать сообразно нуждам теории, - что есть ученый-историк?

Надо полагать, большинство согласится с тем, что в данном контексте речь идет не столько об историке как человеке, сколько об историке как личности. Но и в этом случае, перефразируя классика, скажем: слишком уж широка и многообразна личность в своих проявлениях. Тем самым, возникает реальная методологическая опасность заблудиться в этом многообразии - обратившись к выяснению мелких подробностей личной жизни историка, потерять саму цель их изучения. Более того, до сих пор никто из представителей антропологической парадигмы не сформулировал ответ на вопрос: исходя из каких признаков должен осуществляться отбор фактов личной жизни ученого и определение степени их важности для исследователя? Например, если ценностный мир дореволюционных историков или представителей русской эмиграции становится объектом исследовательского интереса, то чем хуже, допустим, изучение различных скандалов в среде ученых эпохи "застоя"?

Поставленные вопросы выводят нас на еще более сложные сюжеты, а именно: насколько далеко вправе зайти исследователь при изучении чужой жизни и продолжают ли действовать в данном случае морально-этические императивы? Эти вопросы только внешне выглядят надуманными и утрированными: ведь если нет никаких принципов тематической иерархии, значит, перед нами первое указание на то, что у изучения нет иных целей, кроме самого изучения. Но исследование для исследования - это не современная историография, это собирание историографического антиквариата. И новизна применяемой терминологии положения дел тут не изменит.

Пример отсутствия глубокой рефлексии относительно названных сюжетов наглядно демонстрируют "эмпирические" доклады, сделанные на научных конференциях, посвященных современным историографическим практикам или отдельным крупным историкам. Уделяя преимущественное внимание "историографическим казусам", далеко не каждый автор стремится ввести слушателя или читателя в общую проблематику работы, теоретически обосновав избранный сюжет и значимость его изучения для исторической науки.

Представляет значительный интерес для науковеда и сама тематическая структура современных историографических конференций. В качестве примера мы провели анализ тематики одного из крупнейших историографических форумов последних лет - международной конференции "История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII - начала XXI вв.", состоявшейся в ноябре 2011 г. в г. Челябинске¹³.

Несмотря на призыв к теоретизированию (термин используется нами без всяких негативных коннотаций), закрепляемый на уровне дискурса, исследователи стремятся к изучению конкретных узких историографических сюжетов. Наиболее красноречиво об этом свидетельствуют, во-первых, секция, посвященная обсуждению личности историков, в рамках которой не было представлено теоретических докладов; а во-вторых, собственно теоретическая секция, наполовину состоявшая из докладов "эмпирического" характера. В результате, сам собой напрашивается вывод о том, что микро- и макроподходы, теоретические конструкции и конкретные исследования внешне смешаны, а на деле вольно или невольно сегрегированы в рамках антрополо-

гической парадигмы. То есть, теории могут быть представлены, а могут отсутствовать, при этом совершенно не имеет значения то, к каким выводам придет автор теоретического доклада - они могут оказать в лучшем случае внешнее влияние на работу всех остальных, ведь они сами воспринимаются как один из вариантов "эмпирической" работы. Объяснение названной особенности, на наш взгляд, стоит искать в кажущейся простоте изучения отдельных исторических персонажей, которая открывает значительные перспективы экстенсивного развития научного знания и гарантирует молодым исследователям наличие собственной "исследовательской ниши". Теоретическое же пространство "подстраивается" под эту особенность антропологической парадигмы: оно служит не объединению разных исследований, а само приобретает черты отдельной "ниши"; теория, которая не в состоянии никого убедить и никого обидеть - это достаточно удобный вариант, если помнить о не так давно завершенной эпохе главенства одной макротеории.

Исходя из сказанного выше, мы полагаем, что главный просчет антропологической парадигмы состоит в ее склонности упускать из поля зрения важнейший фактор: характер профессии. Почему вообще мы изучаем личность данного ученого? Нельзя забывать, что именно делает ученого таковым - его научные труды, результат его деятельности. Вполне логично предположить, что сам объект для анализа антропологической парадигмы - ученый-историк - появляется только потому, что когда-то сделал выбор в пользу своей профессии, стал проводить исследования и публиковать их результаты в виде тезисов, статей, монографий. Он пришел в науку не для того, чтобы общаться с коллегами, жить в определенном времени и пространстве, а для того, чтобы иметь возможность заниматься научной работой, излагать свои выводы и, как бы пафосно это не прозвучало, искать истину. Не претендуя на роль судьи, оценивающего вклад историка в развитие своей дисциплины, исследователь не может упускать из виду особенность историографического знания, связанную с неизбежной оценкой вклада изучаемого им автора в развитие исторической науки в целом, что, в свою очередь, диктует потребности в изучении конкретных персоналий и ракурсы рассмотрения связанных с ними сюжетов. Однако это остается на сегодняшний день попросту неинтересно большинству авторов.

Любопытно, что отмеченное нами невнимание к методологическим проблемам нашло специфическое преломление в работах "основателей" антропологической парадигмы в науковедении. Так, в качестве наиболее яркого примера стоит вновь вспомнить классическую работу Куна, открывшую "ящик Пандоры" и сделавшую первый шаг к провозглашению "смерти объекта" в науковедении. Поставив во главу угла научное сообщество, члены которого работают в рамках одной парадигмы, американский исследователь допустил серьезную терминологическую путаницу в определении последней, обозначая термином "парадигма" гораздо более широкий класс явлений, чем это заявлялось во введении¹⁴. Названную особенность признавал и сам автор, вынужденный в своих более поздних работах говорить не о парадигмах, но о дисциплинарных матрицах¹⁵. Этот последний термин оказался более удачным. Он действительно отражает то многообразие смысла, которое было вложено в него автором. Однако он не получил широкого распространения, тогда как понятие "парадигма", как признал сам Кун, обрело самостоятельную жизнь¹⁶.

Преследуя цель представить характеристику современной концептуалистской парадигмы, нельзя не принимать в расчет тот факт, что она, в отличие от антропологической, находится в стадии становления и осознания своих возможностей. Звучных "методологических манифестов", определяющих ее исследовательские принципы и инструментарий, пока не создано; узок круг ее последователей, определяемых (скорее методом "от противного"). Страшно далеки они от большинства историографов. Все это не может не накладывать отпечаток на характер материала, представленного авторами в рамках настоящей статьи, которая, повествуя о становящемся объекте, неизбежно рискует роковым образом исказить его черты.

Концептуалистская парадигма современной историографии, нередко именуемая "историей идей", по сути, является первоначальным вариантом историографического анализа, возникшего с сугубо инструменталистской целью - продемонстрировать уровень развития научного знания в тот или иной период времени. Подобная исследовательская модель была широко

распространена в мировой науке, включая и отечественную - как в дореволюционный, так и в советский период. Почему в таком случае можно говорить о концептуалистской парадигме как о новой? Новизна ее в современной российской науке связана, во-первых, с противостоянием доминирующему антропологическому подходу, а, во-вторых, - с методологическими новациями исследователей, стремящихся отказаться от "классических" образцов инструменталистского историографического анализа. Тоску по возвращению концептуальной истории хорошо выразили две книги Н. Е. Копосова, который одновременно постарался глубинно осмыслить эволюцию исторической науки в XX в. и наметить собственный путь выхода из тех тупиков, в которых она оказалась¹⁷.

Стремясь показать пути конструирования и эволюции исторических концепций во времени, современная "история идей" переносит акцент с личности творца на продукт его научного творчества, подразумевая некоторую самостоятельность и автономность "мира идей" по отношению к "миру" историка-исследователя. Если попытаться смоделировать методологические позиции авторов, работающих в рамках концептуалистской парадигмы, то неизбежно возникает уверенность в признании (возможно, с некоторыми оговорками) ими следующих постулатов: объективное существование мира идей и его способность оказывать воздействие на историка-исследователя. Наука - это не просто продукт деятельности ученых, это сложная система, обладающая элементами саморегуляции, не только испытывающая воздействие со стороны ее членов, но и неизбежно оказывающая на них обратное влияние.

Более того, следует всегда помнить о том, что основная функция науки заключается в постижении истины. Признавая наличие некоторой объективной реальности, на постижение которой направлены научные исследования, невозможно рассматривать научную деятельность лишь в категориях некой конвенции, заключенной между исследователями. Как мы говорили ранее, в противном случае теряется всякая специфика научной деятельности и, в конечном итоге, право на существование науки, которая, вместо того, чтобы выполнять свою основную функцию - познание окружающего мира и человека, начинает более всего заботиться манипуляциями с массовым сознанием.

В отличие от антропологической, концептуалистскую парадигму интересуют прежде всего научные идеи, точнее - тексты как их материальное воплощение. Исследователи, работающие в названной парадигме, стремятся понять, как научный текст был создан, каким образом выразил идеи автора (или неуловимо их трансформировал), какие мысли, заложенные в нем, оказались актуальными, а какие - нет, и почему и как появляются исторические труды, которые оказывают наибольшее воздействие на ученый мир (и за его пределами).

Представители этой парадигмы (или примыкающие к ней авторы) с особым увлечением работают с текстами. Приведем в качестве примера книгу А. Л. Юрганова: с одной стороны, автор помнит о том, что над текстами работают конкретные люди, с другой стороны, он хорошо видит и то, что тексты имеют свою эволюцию, свою логику развития, и этот фактор иногда приобретает не меньшее влияние, чем действия самих авторов¹⁸. Именно так, сравнивая стенограммы выступлений участников совещания историков 1943 г., Юрганов приходит к выводу о невозможности признать безусловной "победу" А. Н. Панкратовой, которая, судя по сохранившимся автографам, сама сконструировала образ "победителя", внося в первоначальные тексты докладов новые фрагменты и даже меняя хронологию событий. В результате, анализ текстов выступлений требует существенно скорректировать выводы анализа источников личного происхождения (столь часто используемых представителями антропологической парадигмы) и, как следствие, общую картину совещания историков.

Несложно заметить, что, несмотря на тесную соотнесенность с постмодернистской проблематикой деконструкции текста, концептуалистская парадигма ("новая история идей") не ставит целью развенчать метанарративы, ей важнее понять их, а в некотором смысле она готова построить собственный метанарратив - целостное видение историографического процесса с точки зрения противоборства и эволюции текстов как носителей определенных идей.

Приведенная выше схема акцентирует внимание на том, что концептуалистская парадигма проводит достаточно строгий отбор материала, который может быть использован для реализации ее научных задач. Полезно лишь то, что может дать представление об особенностях появ-

ления, создания, восприятия того или иного научного труда или той или иной концепции. С этой точки зрения становится понятным, что фактор, который в одном случае мог играть определяющую роль, в другом может оказаться на периферии - сообразно этому ему и должно быть уделено исследовательского внимания. Важное значение имеет и стремление к исключению субъективного элемента (насколько это возможно) из анализа историографического процесса: если антропологическая парадигма нередко становится "заложником" тех картин прошлого, которые были смоделированы самими историками (приведенный выше пример с Панкратовой - яркое тому подтверждение), то концептуалистская парадигма, напротив, обладает внушительным арсеналом инструментов для проверки информации, поступившей из различных источников.

Конечно, главная опасность "новой истории идей" будет примерно та же, что и у старой - идеи помогают строить исследовательскую модель, но при этом сами не любят подвергаться исследованию. Так, например, когда А. В. Гордон в своей книге об исследовании Французской революции советскими историками ставит в центр анализа концепт партийности¹⁹, уместно задать вопрос, что из чего родилось: идея (о том, что партийность является определяющей характеристикой советской исторической мысли) выстроила материал или материал подсказал идею? Если в данном случае мы имеем дело с талантливой книгой одного из лучших специалистов, то легко можно представить, насколько упростится "история идей", если станет научной модой. Парадокс современной ситуации заключается в том, что бегство от нерефлексируемой антропологической парадигмы может оказаться бегством к нерефлексируемой концептуальной парадигме - снова принятой на веру, как уже было в истории отечественной гуманитаристики.

Но пока существуют механизмы противодействия этому. Они заключаются в том, что, по сравнению с антропологической, концептуалистская парадигма выглядит аскетично, более того, в ней (пока в скрытом виде) содержится призыв к тому самому обсуждению терминов, отказ от которого до поры до времени гасил потенциальные конфликты в отечественной науке, предопределенные противостоянием в ней разных поколений и разных мировоззрений одновременно. Но в настоящее время страшен уже не конфликт внутри науки, а отсутствие целостного коммуникативного пространства. Заговорив на разных языках, отечественные историки исторической науки перестали ссориться, но они постепенно перестают и общаться - если под общением понимать нечто большее, чем дружеские беседы в кулуарах конференций и симпозиумов.

Представив развитие отечественной историографии двух последних десятилетий в виде противостояния двух парадигм, мы, однако, не склонны его абсолютизировать. Более того, мы ни в коем случае не считаем желательным такой исход, при котором один подход одержит безоговорочную победу, а другой будет повержен. Обе парадигмы могут не только сосуществовать, но и обеспечить друг другу развитие. Не случайно, что обе они наиболее ярким образом проявили себя при анализе отечественной историографической традиции приблизительно последних ста лет - иными словами, они в той или иной форме вносят свой вклад в решение важной задачи для нашей исторической науки: ей необходимо осознать свои просчеты и достижения (причем, желательно, не перепутать одни с другими), чтобы найти собственный путь и вновь обрести значение в общественной жизни страны, которое в последние годы неостановимо уменьшалось. Однако достичь подобных результатов можно лишь отказавшись от "методологической индифферентности", возможно - проведя широкую теоретическую дискуссию о способах осмысления исторической наукой себя самой.

Примечания

Работа выполнена при поддержке гранта Президента РФ N МК-3461.2012.6.

1. Дополнительным импульсом послужило появление мемуаров историков-явления, до второй половины XX в. неизвестного отечественной мысли. Мемуары сами стали историографическим источником для других исследователей.

2. См., напр.: КАМЫНИН В. Д. Теоретические проблемы историографии как научной и учебной дисциплины на рубеже XX-XXI столетий. - Известия Уральского государственного университета. 2010, N 3(78), с. 54 - 66; МОГИЛЬНИЦКИЙ Б. Г. История на переломе: некоторые тенденции развития современной исторической мысли. Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований. М.

2004, с. 5 - 22; ЗВЕРЕВА Г. И. Новая российская историософия: риторические стратегии и прагматика. Феномен прошлого: сб. статей. М. 2005, с. 292 - 315; ХУТ Л. Р. Теоретико-методологические проблемы изучения истории Нового времени в отечественной историографии рубежа XX-XXI вв. М. 2010; УВАРОВ П. Ю. Историографическая революция: контуры необходимого и возможного. История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII -начала XX вв.: материалы международной конференции. М. 2011, с. 187 - 188.

3. НЕЧКИНА М. В. История истории (Некоторые методологические вопросы истории исторической науки). История и историки. Историография истории СССР: сб. статей. М. 1965, с. 12.

4. КУН Т. Структура научных революций. М. 1975.

5. Там же, с. 17.

6. LATOUR B., WOOLGAR S. Laboratory Life: The Social Construction of Scientific Facts. London. 1979; LATOUR B., WOOLGAR S. Laboratory Life: The Construction of Scientific Facts. Princeton. 1986.

7. Подробнее о работе Б. Латура и С. Вулгара см.: МОРКИНА Ю. С. Конструктивизм Б. Латура и С. Вулгара - на пересечении научных дисциплин. -Эпистемология & Философия науки. Т. XXIV. 2010, N 2, с. 130 - 147.

8. ФЕЙЕРАБЕНДТ П. Против метода. Очерк анархистской теории познания. М. 2007.

9. Там же, с. 42.

10. Это вовсе не подразумевает наличие особенного пиетета к личности исследуемого объекта или, тем более, восторженное сосредоточение на уникальных качествах этой личности; исследователя может интересовать и неяркий жизненный путь, и слабый дар лектора; антропологизм вообще скорее предполагает нахождение общих моментов в судьбах индивидов.

11. Учитывая значительное количество работ, посвященных тому или иному историку, мы приведем лишь обобщающие издания и некоторые работы, посвященные наиболее известным историкам, специализирующимся в области всеобщей истории: Портреты историков: Время и судьбы. Т. 1 - 2. М. 2000; Т. 3 - 5. М. 2004 - 2010; КИРСАНОВА Е. С. Консервативный либерал в русской историографии: жизнь и историческое мировоззрение В. И. Герье. Северск. 2003; ФИЛИМОНОВ В. А. Н. И. Кареев как историк античности: автореф. дис. к.и.н. Казань. 2000.

12. В сфере историографии античной истории классическая работа такого рода вышла также за рубежом: WES M.A. Michael Rostovtzeff. Historian in Exile: Russian Roots in an American Context. Stuttgart. 1990. Успех работы М. А. Веса был повторен в России уникальным коллективным исследованием жизни М. И. Ростовцева, создавшим практически объемный портрет главного героя на фоне эпохи: Скифский роман. М. 1997. При этом второй книге о Ростовцеве и подобному же сборнику, посвященному И. М. Гревсу, успех повторить не удалось: Парфянский выстрел. М. 2003.

13. История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII-XXI веков. М. 2011.

14. Критика термина "парадигма" была представлена уже современниками Т. Куна. См., напр.: SHAPERE D. The Structure of Scientific Revolutions. -The Philosophical Review. 1964, vol. 73, N 3, p. 393; MASTERMAN M. The nature of a knowledge. Criticism and the Growth of knowledge. Cambridge. 1970, p. 59 - 90.

15. КУНТ. Дополнение 1969 г. КУН Т. Структура научных революций. М. 1977, с. 227 - 273.

16. ЕГО ЖЕ. Структура..., с. 240.

17. КОПОСОВ Н. Е. Как думают историки. М. 2001; ЕГО ЖЕ. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. М. 2005.

18. ЮРГАНОВ А. Л. Русское национальное государство. Жизненный мир историков эпохи сталинизма. М. 2011.

19. ГОРДОН А. В. Великая Французская революция в советской историографии. М. 2009.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - С. Б. Крих, О. В. Метель:

Comments: