Красноярск: РИО КГПУ, 2003. 300 с.

"Прежде чем написать первый иероглиф,
посмотри, как прекрасен чистый лист бумаги"

(приписывается Конфуцию)

"Фактов нет, а есть только их интерпретация!" Этот тезис Ф. Ницше, ставший знаменем исторического релятивизма, преследует исследователя, занимающегося "китайской историографией", главной характеристикой которой является то, что в соответствии с каноном Сыма Цяня на протяжении многих веков "историю пишут историки", выполняя некий "социальный заказ". Канонизированное и конфуциански ангажированное "династийное летописание" как род мифотворчества в Китае в силу ряда причин стало само по себе важнейшим, выражаясь словами М. Вебера, "социообразующим фактором", во многих чертах способствующим формированию облика китайской цивилизации. Образ "династийных хроник", подгоняемых под сиюминутные политические потребности, присутствовал долгое время и в отечественной исторической науке, что привело к отмечаемому многими феномену того, что СССР стал "страной с самой непредсказуемой историей", однако лидерство Поднебесной в этой ипостаси бесспорно.

Выход в свет монографии профессора Красноярского государственного педагогического университета В. Г. Дацышена приходится на период, когда синология, как и востоковедческое знание в целом, переживает концептуальный кризис, характеризуемый серьезным парадигмальным сдвигом, стимулируемым существенной "переоценкой ценностей" в свете процесса "глобализации". Суть кризиса, отражением которого явилась, в частности, вялотекущая дискуссия, развернутая на страницах журнала "Восток (Oriens)" по инициативе профессора Л. Б. Алаева, заключается в отказе от упрощенных классово ангажированных вульгарно-материалистических подходов, изживании "европоцентристских" схем однолинейного исторического развития человечества и в поиске обобщающих теоретических интерпретаций, позволяющих преодолеть раскол научного сообщества на множество школ и школок с навешанными на них ярлыками "стадиальников", "цивилизационщиков", "структуралистов" и т.п. Примечательно, что громче всех о кризисе и даже "закате" востоковедения заговорили не те, кто трудится на поприще изучения исторических источников, языков, статистических данных, структур общественного сознания, а "синтетические" мыслители вроде Э. Саида, строящего свою "антиориенталистскую" конструкцию из набора поп-философий и идеологем, перемешивая Маркса и Фрейда с Ницше и Хайдеггером [Said, 1978].

Кризис хорош тем, что мотивирует поиски его преодоления и создает предпосылки для интеллектуального прорыва. Вероятно, неслучайно даже в китайской этимологии иероглифа цзи в слове "кризис" (вэйцзи) помимо семантического ряда значений имеется и значение "случай" ("возможность", "шанс"). Но если "кабинетные ученые" могут позволить себе роскошь неспешного переосмысления богатых анналов эмпирического и теоретического материала, дожидаясь методологического вызревания новой генерирующей теории, адекватно отражающей целостное разнообразие различных процессов, тенденций, происходящих на Востоке, то представители профессорско-преподавательского состава вынуждены ежедневно заходить в аудитории и излагать подготовленные ими курсы лекций с целью формирования у студентов достоверной картины конкретно-исторических событий. Критериями достоверности в данном случае выступают объясняющая и убеждающая сила логики рассуждений лектора, форма из-

стр. 179

ложения им материала, адекватность применяемого понятийного аппарата, а также прогностический потенциал его построений.

В этом плане рецензируемая работа, в которой предпринимается попытка в систематизированном виде проследить эволюцию китайского социума в период последней Цинской династии, представляется полезной как с точки зрения конкретно-исторического исследования определенного этапа становления китайского "суперэтноса", так и в общетеоретическом плане, в рамках выявления механизма трансформации традиционных китаецентристских и имперских комплексов (с присущими им функциями иммунитета и анестезии) под воздействием насильственного вовлечения Китая в современную цивилизацию.

Монография В. Г. Дацышена не совсем строго укладывается в жанр учебного пособия. Если бы автор сознательно ограничил себя задачей просто подготовить дидактический материал, раскрывающий содержание социально-экономических, политических и культурно-идеологических процессов Китая нового времени для студентов-китаистов, то ему было бы достаточно взять за основу добротную и глубоко фундированную коллективную монографию "Новая история Китая" под редакцией С. Л. Тихвинского [Новая история Китая, 1972]. Сократив развернутые блоки информации, опустив морально устаревшие идеологические клише и взглянув на анализируемые сюжеты с позиций сегодняшнего дня, автор уверенно достиг бы поставленной цели. Однако он предпринял попытку дать самостоятельное комплексное переосмысление истории Китая за насыщенный драматическими событиями почти трехвековой период, введя в научный оборот, как по тексту, так и в сносках, большие пласты фактического (к сожалению, без оформления научного аппарата) и аналитического материала. Полагаю, что в свете указанных поисков новой парадигмы, позволяющей адекватно (в той мере, в какой это вообще возможно) понимать смысл прошлого, статус рецензируемого исследования может быть повышен с ранга учебника до "Хрестоматии" или "Книги для чтения", предназначенных уже скорее для аспирантов и преподавателей, чем для студентов.

В монографии указывается на ограниченность методологической базы "всеобщей истории человечества", когда за "эталонный подход" берутся "типологические характеристики и понятийный аппарат ... Западной Европы, а остальные общества рассматриваются с позиции "соответствия стандарту"" (с. 61). Тем не менее автор не "ломает копья" по поводу такого достаточно условного компонента, как периодизация курса "новой истории", и, не гонясь за "последними достижениями науки (каковых на данный момент в этой области недостаточно)" (с. 10), берет за основу "устоявшуюся традицию" в отечественной историографии, т.е. хронологические рамки 40-х гг. XVII в. - 1917 - 1918 гг. Благо, что в случае с Китаем эти рамки удачно включают в себя весь целостный период правления Цинской династии (1644 - 1912) от завоевания Китая маньчжурами до вынужденного отречения от престола последнего императора Пу И, так что "резать по живому", как в случае с другими странами Востока, здесь не приходится. При этом следует не упускать из виду рассуждения и мотивации современных китайских историков, сути того, как они склонны содержательно толковать принятое в КНР понятие "новая история" (цзиньдай, букв. "ближняя эпоха"; соответственно "новейшая история" - сяньдай, букв. "современная эпоха"), нижней границей которой являются Опиумные войны (1840), а верхней - "Движение 4 мая" (1919).

За данными хронологическими рамками китайскими авторами резервируется возможность, с одной стороны, сохранить "тотемную корову", освященную авторитетом патриарха историографии КПК Фань Вэньланя (относящего, например, начало феодализма в Китае к XI в. до н.э.) [Фань Вэньлань, 1966], а с другой - не отдать Западу "пальму первенства" в деле модернизации Китая, не допуская отождествления "развития" и "вестернизации" и настаивая на том, что еще за столетия до "вторжения Запада" Китай уже имел чисто свой вариант "модернизации", столь грубо прерванный западными державами. "Движение 4 мая", в свою очередь, расценивается ими чуть ли не как "китайский ренессанс", положивший конец полуколониальному статусу Китая и сравниваемый с трамплином для очередного рывка, подобным славному периоду "Чуньцю" ("Весна и осень") [Чжунго сяньдай..., 1999, с. 5]. Таким образом, уже на стадии определения временных границ исследования кипят "антизападоцентристские" и "антиглобалистские" страсти.

Продуманна и логична структура монографии, органично сочетающей как проблемный, так и конкретно-исторический подходы. Это позволило автору скомпоновать богатый историографический материал таким образом, что читатель получает целостное представление как

стр. 180

о динамике хронологическо-событийного ряда в его причинно-следственных отношениях, так и о комплексе противоречий, разъедающих китайский социум под воздействием совокупности внутренних и внешних факторов, приведших в итоге к гибели империи и создавших угрозу самой китайской государственности. Методично и последовательно, за исключением разве что дублирования исторического материала на "стыках" проблемных блоков (Глава VI - "вылезает" раздел 3 "Новая политика" - и Главы VII-VIII), в работе воспроизводятся мизансцены "китайской драмы" (в свете известного суждения о том, что история есть род художественной литературы) на самом критическом по накалу эмоций этапе ее эволюции.

Автор сознательно не выстраивает иерархии значимости отдельных блоков информации в некую шкалу приоритетности, в результате чего ему удается избежать свойственного в прошлом марксистской историографии крена в сторону социологизма в ущерб психологизму и, напротив, добиться достаточно сбалансированной подачи сюжетов, затрагивающих сферы политической трансформации институтов власти, административно-бюрократической организации, стратификации китайского общества, отбора и рекрутирования чиновников в ходе экзаменов, форм реакции государства на внутренние и внешние вызовы в виде восстаний и экспансии держав, эволюции общественно-политической мысли, развития науки и культуры. Особое внимание уделено осмыслению внутренних и внешних факторов исторического развития национальных окраин Цинской империи.

Ограниченный рамками учебника, автор не пытается "втиснуть" в заданный формат концентрированные и выстроенные "телеграфным стилем" выводы и заключения. Он видит свою задачу не в том, чтобы давать однозначно "правильные" ответы на существующие вопросы, а скорее в том, чтобы сформулировать проблемы, стимулируя тем самым формирование новых подходов, теорий и открывая новые перспективы для исследований.

На примере самой образцовой (с точки зрения ортодоксальной традиции) маньчжурской династии Цин автор вводит читателя в мир беспрецедентной по масштабам и продолжительности реализации конфуцианско-легистской утопии, зацикленной на достижении универсальной гармонии и характеризуемой наикуртуазнейшими проявлениями идеологического и институционального плана. Работа позволяет получить представление о глубинах и тонкостях китайской "антропокосмологии", нумерологии, топонимики и геомантики, графической (иероглифической) традиции гносеологии (когда китайская система символов, как, например, в случае с планировкой поселений и административным делением уездов на четыре волости по сторонам света (с. 46), оказывается экстраполированной на систему государственного управления), этики и этикета в функции права, "экософии" и пр.

Скрупулезно и, как показалось, не без пристрастия и особой любви к мельчайшим деталям В. Г. Дацышен воспроизводит этапы завоевания маньчжурами Китая и маршруты продолжения их территориальной экспансии, позволившей включить в состав империи практически всю кочевую периферию, и тем самым "решить основную геополитическую задачу, стоявшую перед Китаем" (с. 41). Работа дает развернутое представление о сложной системе центральных и местных органов власти, благодаря которой империя могла "обходиться без многочисленного и громоздкого бюрократического аппарата" (что дало даже основание некоторым европейским мыслителям считать китайскую бюрократию самой эффективной в мире). В ней также описывается детальное регулирование государством сферы устройства земельного фонда и поземельных отношений, что позволило оптимизировать аграрные отношения до степени, затруднявшей их "раскачивание" в ходе будущих "аграрных революций".

Наиболее спорным, но от этого не менее интересным, представляется раздел, посвященный "сословно-классовой структуре Цинского Китая", в котором автор попытался дать "научное описание" (с. 64) "типологических характеристик Цинского Китая ... на основе анализа социально-экономических отношений, то есть отношений между людьми по поводу средств производства и в связи с общественными институтами и государственно-правовыми традициями общества" (с. 61 - 62). Безапелляционно заявив, что "реально в Китае, как и везде, существовало три варианта собственности на землю - частная, государственная и общественная" (с. 64), автор, впрочем, оговаривается, что "отношения частной собственности ... не могли господствовать в традиционном Китае" (с. 66), и, наконец, верно констатирует, что "права пользования, владения и распоряжения землей в Китае были (и есть. - В. К. ) сильно ограничены" (с. 67). Это не мешает ему, впрочем, категорично утверждать в итоге, что "в Цинском Китае господствовало частное землевладение" (с. 72). Вероятней всего, автора сбил с толку иероглиф сы (пра-

стр. 181

вильнее было бы без ложных ассоциаций переводить его как "свой, собственный") в категории "частного владения", что в Китае всегда рассматривалось (и рассматривается) в первую очередь как нечто "постыдно-стяжательское", а в построениях ряда отечественных китаеведов, в том числе и В. П. Илюшечкина, чьи разработки в данной области автор столь некритично заимствует, неизменно ассоциируется с формационно-типологическим ракурсом.

Странным образом, как будто бы и не кипели страсти в дискуссиях по рассматриваемым сюжетам, в частности вокруг проблемы "азиатского способа производства", в 1970-х и 1980-х гг. на ежегодных конференциях "Общество и государство в Китае", со страниц журнала "Народы Азии и Африки" и на других форумах, автор, даже сетуя на то, что "по-прежнему, в отечественном образовании господствует европоцентризм, формирующий ложную картину мира" (с. 4), все же воссоздает китайские реалии с помощью понятийного аппарата явно не из китайского арсенала. Полагаю, следует с особой тщательностью относиться к категориально-понятийному аппарату, когда речь идет об инокультурной феноменологии и об определениях не нейтрально-универсальных, а однозначно фиксируемых на конкретных ассоциациях. (Есть, впрочем, полярно противоположное отношение к значимости вербальной составляющей информации, выраженное суждением корифея цзэн-буддизма Линьцзы (яп. Риндзей): "Слова есть столбики для привязывания ослов". Но это уже иной горизонт философской мысли.) Так, описывая ситуацию в аграрной и социальной сфере Китая, автор легко оперирует категорией "феодальное землевладение", которая почему-то выступает у него синонимом "условного" (тем более что в Китае любая форма землепользования чем-то обусловлена), а также понятиями: "политическая оппозиция", "свобода" (?), "неписаное традиционное право" (!), "сословная структура", "оброк", "близкое казачьему", "хутора", "кучера", "рабы", "деревенское общество", "раннее средневековье", "община", "неформальный лидер", "средний класс", "сельская интеллигенция", "ростовщическая буржуазия", "торгово-ростовщический капитал", "наемные рабочие", "хоу-маркиз", "мелкобуржуазная программа", "плюрализм", "боевики", "гуанчжоуские капиталисты", "великоханьский национализм" и т.п.

Следует все же отдавать себе отчет в том, что данные понятия, родившиеся в явно иных культурно-цивилизационных и исторических условиях и вызывающие ассоциативный ряд, не всегда имеющий к Китаю какое-либо отношение, сбивает с толку читателя и создает ложную парадигму типа: "китайцы такие же, как американцы, только желтые и бедные". А в результате терминологической путаницы теряется "объект исследования", происходит "обвальное взаимонепонимание" и полностью нивелируются особенности китайского социума, характеризующегося, в частности, тем, что его социальная структура, несмотря на детально регламентируемое дробление на обособленные страты, не воздвигала между ними непроходимых (тем более классовых) перегородок и тем самым, с использованием механизма экзаменационной системы, создавала предпосылки для мобильности внутри социальной иерархии. Это, впрочем, не смущает автора, и он не видит, кроме "не регламентированных сословным статусом ... отношений к средствам производства", иных "оснований для характеристики китайского общества как бесклассового" (с. 91). Таким образом, социальная мобильность плюс "не замутненная ничем" частная собственность - ну чем не "общество американской мечты"?

Разумеется, В. Г. Дацышен не мог обойти вниманием весьма актуальный в свете современного "экономического чуда" КНР и широко обсуждаемый в отечественной и зарубежной литературе вопрос о "генезисе капитализма в Китае" (так и хочется сказать "капитализма с китайской спецификой"), его предпосылках и особенностях. Во Введении автор говорит о необходимости преодоления "ложных стереотипов инертности и неподвижности китайской культуры", а также рассуждает о том, что, вопреки ставшим уже общим местом представлениям об уникальных когнитивных и абсорбирующих способностях, например, японцев и невосприимчивости к заимствованиям извне "задавленных" тектоническими пластами собственной богатейшей традиции жителей "Срединного государства", "китайцы воспринимали внешние инновации гораздо быстрее, чем другие народы" (с. 10).

Любопытными представляются приводимые В. Г. Дацышеном данные о привлечении маньчжурами задолго до Опиумных войн на службу "западных миссионеров - специалистов в области астрономии, математики, картографии, военного дела" и об открытии школы латыни (с. 56 - 57). Впечатляет описание весьма развитого мануфактурного производства еще в ранне-цинском Китае (с. 161), что не ведет, однако, к прорыву в росте производительности труда, к капиталистическому развитию или формализации права. Вместо того, чтобы сконцентриро-

стр. 182

вать свое внимание на вопросе о причинах непонятного европейским исследователям феномена "роста без развития", усугубляемого беспрецедентным "демографическим взрывом", в свою очередь усугубляющим трудоизбыточность экономики, автор ограничивается лишь кратким анализом источников "первоначального накопления капитала" и этапов развития промышленности в эпоху "самоусиления", придя к неожиданному заключению, что "современные формы организации производства оформились в Китае в 70-х гг. XIX в." (с. 164). Примечательно в связи с этим, что "убойным" теоретическим обоснованием в устах сторонников "самоусиления" выступал, помимо "подходящих" цитат из конфуцианских текстов, тезис о том, что "корень всех наук западных стран покоится на китайских началах", а европейцы лишь усовершенствовали изобретения, появившиеся в свое время в Китае.

В итоге из поля зрения автора выпала, на мой взгляд, важная проблема удивительной устойчивости и даже роста в условиях Китая наиболее архаических элементарных форм мануфактуры и, более того, "разложения изнутри", казалось бы, целиком привезенных извне ("под ключ") капиталистических предприятий под влиянием пронизывающей все поры китайского образа жизни конфуцианской системы взаимоотношений - гуньси. Подобно тому как "новое, революционное для Китая учение - тайпинизм" (с. 130) китаизировало христианство, используя милую сердцу автора марксистскую терминологию, "китайский способ производства" трансформирует на китайской почве до неузнаваемости западноевропейский капитализм. В этом плане методологические поиски рецензируемой работы - это явный шаг назад по сравнению с более убедительными построениями, использующими весьма продуктивную концепцию "бюрократического капитализма" (не совсем капитализм либо вовсе не капитализм), авторов фундаментального учебного пособия "История Китая" под редакцией А. В. Меликсетова [История Китая, 1998].

Еще одним комплексом проблем, обладающим огромным эвристическим потенциалом, является сфера международных отношений, в которые Цинский Китай с его традиционной "даннической" системой взаимоотношений с "варварской" периферией и дипломатией коутоу был насильственно втянут Западом. В работе убедительно прописаны этапы "опиумного" вторжения и перипетии борьбы за раздел страны на "сферы влияния" европейских держав и Японии, навязавших империи договорную систему отношений и ставших неотъемлемым и весьма значимым компонентом внутриполитической жизни Китая. В свою очередь, раскачав устои "китайского миропорядка", державы стимулировали усилия маньчжурского трона по упорядочению в соответствии с "новыми правилами игры" своих отношений с бывшими "данниками" по всему периметру границ империи, а также "сохранению лица" в глазах своих подданных, в результате чего появилась некая "ширма" в виде "Цзунли ямэнь" ("Канцелярия по общему управлению делами различных стран"), призванная дать трону выигрыш во времени до очередного реванша.

Мучительная перестройка и адаптация повергнутого императорского Китая к требованиям держав-победительниц осложнялась, помимо прочего, буквальным взаимонепониманием в рамках начинающегося "межцивилизационного диалога". Ведь традиционное китайское сознание не выработало терминов, адекватных понятиям "народ", "нация", "общество", "экономика", "политика", а такие категории, как "национальные интересы", "суверенитет", "право" и т.д., вплоть до XX в. вообще отсутствовали в языке. Перед китайскими интеллектуалами стояла нелегкая задача найти эквиваленты - аналоги европейским нормам международного права. В. Г. Дацышен правильно отмечает, что и "торгово-экономических отношений", иначе как в форме "дань-подарок", Китай тоже не знал (с. 41) [подробно см.: Корсун, 2001, с. 172 - 199].

Как показывает представленный автором материал, история Китая свидетельствует не о "ломке" и "вымывании" архаичных структур и представлений о традиционном "китайском мировом порядке", а скорее об их трансформации и послойном "нанизывании" на некий китаецентристский стержень. Китайская традиционная культура оказалась недостаточно гибкой, слабо расчлененной, слишком высокомерной и этноцентричной, а главное, самодостаточной и чуждой какому-либо комплексу неполноценности, для того чтобы быстро воспринять и "переварить" обрушившийся на нее поток разнообразных "образцов поведения". Примечательно, что в отечественной науке ближе всего к осознанию подобного феномена подошли не зашоренные идеологическими табу и сложившимися стереотипами историки, а культурологи, в первую очередь Г. С. Померанц [Померанц, 1995], способные взглянуть на Китай с достаточно высокого уровня научной абстракции. В западной же ориенталистике уже сложилась целая

стр. 183

"китаецентристская" школа, исходящая из того, что национальная идея восстановления былого величия, облеченная в конфуцианские одеяния, способна и в условиях глобализующегося мира оставаться одним из двигателей цивилизационного подъема [Huan, 1998, р. 183].

Весьма содержательная работа В. Г. Дацышена основывается на результатах исследований одной из региональных китаеведческих школ, демонстрирующих высокий уровень теоретического осмысления ряда ключевых проблем синологии. Достоинством монографии, помимо систематического изложения проблематики курса в формате учебного пособия, является пространственное решение темы с использованием специальных шрифтов и курсивов, а также обширного Приложения и карт, пусть и невысокого полиграфического качества.

Достижения и достоинства теоретического и фактологического дискурсов работы не умаляются некоторыми ее недостатками, такими например, как: некорректность перевода Тянься как "Божье царство" (с. 6), а категории Сунь Ятсена миньшэн как "благосостояние" (с. 208); неправомерность отнесения Ли Хунчжана к сторонникам "либеральных реформ" (с. 171), Кан Ювэя, призывавшего даже к прозелитизму конфуцианства, - к противникам "национализма" (с. 168), а Юань Шикая - к "умеренным либералам" (с. 218); неверность мировоззренческой характеристики Лян Цичао как "ученого-революционера" (с. 241). Оценка движений накануне Синьхайской революции как "революционно-демократического" и "либерально-конституционного" (с. 198), а самой революции - как "антимонархической буржуазной" (с. 227) представляется натянутой. Ведь Синьхайская революция лишь сняла общий "колпак" маньчжурской деспотии, породив на месте его целый ряд "милитаристских" режимов еще более деспотических. Да и к самой категории "революция" следует относится осторожнее, ибо в отличие от многих "революций" в истории Китая XX в. действительно революционной представляется отмена экзаменационной системы в 1905 г., после чего таланты и способности многих поколений амбициозной китайской молодежи стали направляться не в сферу подготовки и сдачи экзаменов, а на стезю профессиональных революционеров. Работа изобилует повторами и опечатками.

Тем не менее следует сказать, что монография состоялась, и она лишний раз свидетельствует о том, что такая гигантская социокультурная лаборатория, как Китай, не укладывающийся многими своими онтологическими и гносеологическими "феноменами" и "-измами" с китайской спецификой в "мирополитическое единство", является благодатнейшей почвой для размышлений на конкретно-историческом материале о несостоятельности упрощенной однолинейной схемы всемирно-исторического процесса. Исследователя, находящегося по ту сторону публицистической суеты и "историософской" риторики, не должно смущать отставание способности синологии к познанию сущности исторических событий от темпов изменений в сегодняшнем Китае. Ведь познавательные трудности не только осложняют ориентирование в предметном поле китаеведения, но и создают мощные стимулы для его развития на базе разнообразных методов и подходов.

В недрах отечественного китаеведения, как представляется, созревает некая общая теория, способная объяснить ход истории не в виде разноскоростного движения "азиатских способов производства" (кстати, именно в таком множественном числе это понятие было введено в научный оборот в ранних работах К. Маркса) под единым глобальным колпаком "телеологии прогресса и модернизации", а в качестве действительно альтернативного развития отдельных отрядов человечества.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

История Китая. Учебник / Под ред. А. В. Меликсетова. М., 1998.

Корсун В. А. Китайский "мировой порядок": альтернативная интерпретация исторической трансформации внешнеполитической парадигмы // Китай в мировой политике. М.: РОССПЭН, 2001.

Новая история Китая. Отв. ред. С. Л. Тихвинский. М., 1972.

Померанц Г. С. Выход из транса. М, 1995.

Фань Вэньлань. Новая история Китая. М., 1966.

Чжунго сяньдай чжэнчжи сысян ши (История политической мысли Китая в новейшее время). Шаньдун, 1999.

Huan Ph. Theory and the Study in Modern Chinese History // Modern China. 1998. N 2.

Said E.W. Orientalism. N.Y., 1978.

Permanent link to this publication: