Антипартийная группа, которой не было

Теперь я хотел бы рассказать о том, какие события, разговоры, настроения в политическом руководстве страны предшествовали июньскому (1957 г.) пленуму ЦК, который оборвал мою политическую карьеру. Пытаться найти правду в освещении этих событий в тогдашней и последующей печати бесполезно.

Обстановка тогда складывалась следующим образом. За несколько месяцев до пленума я приехал в Кремль. Иду по коридору, смотрю - открывается дверь и кто-то выходит из кабинета Микояна. Слышу, он ведет какой-то очень возбужденный разговор по телефону. Я вошел в его кабинет, сел. Микоян продолжал говорить: "Правильно, Николай, это нетерпимо, совершенно нетерпимо это дальше". Потом положил трубку и произнес: "С Булганиным говорил. Вы знаете, Дмитрий Трофимович, положение невыносимое. Мы хотим проучить Хрущева. Дальше так совершенно невозможно. Он все отвергает, ни с кем не считается, все эти его проекты... так мы загубим дело. Надо поговорить на этот счет очень серьезно".

Я промолчал, не ответил ни "да", ни "нет" потому, что пришел по другому делу. То был случайный разговор, хотя и не единственный.

Запомнился еще один подобный эпизод. Это было в тот период, когда Хрущев уже не приезжал ко мне домой и мы уже не совершали совместных прогулок. Как-то я прохаживался около нашей дачи. Вдруг остановилась машина и из нее вышел Ворошилов: "Дмитрий Трофимович,- сказал он,- я еду на свадьбу к Сергею, сыну Хрущева. А вы разве не едете?" "Нет, - отвечаю, - я не приглашен". Ворошилов говорит: "Дмитрий Трофимович, надо что-то делать. Ну, это же невыносимо: всех оскорбляет, всех унижает, ни с чем не считается..." "Климент Ефремович, - ответил я, - почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии, член президиума ЦК". "Но вы же у нас главный идеолог",- возразил он. "Ну, какой я главный идеолог. Главный идеолог у нас Хрущев. И вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос, у меня есть на этот счет свое мнение, и я его выскажу". Я не сказал ему, какое это мнение.

Это обсуждалось постоянно. Потом, значительно позже, прошел слух, что лидером антипартийной группы был Булганин. Назывались и другие

* Эта единственная из всех глав, которая не была написана автором собственноручно, представляет собой магнитофонную запись, сделанную в июле - августе 1991 года.

Окончание. См. Вопросы истории, 1998, N 3 - 10.

стр. 3

фамилии. До пленума ЦК я ничего не слышал о существовании какой-либо группы. Просто все стали говорить, что дальше так продолжаться не может, иначе пропадем. Пора что-то предпринять. Все думали одинаково: страна, партия, торговля, экономика, - все рушится, все идет прахом. Хрущев переругался со всеми зарубежными друзьями. Ходили слухи, будто на каком-то заседании Совмина Булганин как председательствующий (о чем мне рассказывал сам Хрущев) заявил, что становится уже невыносимо дальше и что страна идет к катастрофе, поэтому необходимо собраться и обсудить этот вопрос. Возможно, они собирались и обсуждали эти проблемы. Мне это не известно, как не известно и то, кто был инициатором таких встреч. Во всяком случае, я убежден, что не только не существовало никакой антипартийной группы, но никем не ставился вопрос о возврате к сталинизму.

Здесь необходимо еще раз вернуться к XX съезду партии.

Накануне съезда я заболел. У меня открылось язвенное кровотечение, и меня положили в Кремлевскую больницу. Но так как шла подготовка к съезду, я попросил врачей ускорить лечение и мне назначили голодание в течение 12 дней. Я голодал восемь дней, пока анализ крови не показал, что дальше этого делать не следует. Тем временем кровотечение прекратилось, и я приступил к работе. Когда я зашел к Хрущеву, то услышал от него, что он недоволен проектом отчетного доклада съезду, подготовленного Б. Н. Пономаревым и другими. Я сказал Хрущеву: "Давайте, Никита Сергеевич, я помогу вам, если хотите. Во всяком случае, подготовлю международный раздел". Хрущев согласился.

Я привлек к работе несколько человек, и мы подготовили те разделы доклада, в которых, как мы полагали, являемся специалистами. В дальнейшем над этими частями работал сам Хрущев. Как уже отмечалось, поскольку Хрущев писать не умел, он брал подготовленные куски и диктовал свои поправки к ним. В нашем случае, однако, все, что мы подготовили, более-менее сохранилось и вошло в окончательный текст. Таким образом, можно считать, что я непосредственно и серьезно участвовал в подготовке XX съезда партии.

Что же произошло дальше? Хрущев сделал доклад. Я тоже уже выступил и сидел возле колонны. После доклада Хрущева развернулись прения. В этот момент подошел ко мне сзади Хрущев и попросил меня выйти с ним на минутку из зала. Мы пошли в кулуары, туда, где делегаты обычно закусывали, и Хрущев сказал мне примерно следующее: "Я пытался с этими бурбонами (мне было ясно, кого он имел в виду) переговорить, чтобы выступить на съезде с критикой Сталина, но они - ни в какую... В общем, я хочу выступить по этому вопросу..."

Надо сказать, что в наших отношениях с Хрущевым был период, когда мы во время прогулок откровенно говорили обо всем. И он рассказывал о таких вещах, которые, вероятно, только он один и знал. Например, о том, что когда Вознесенский написал Сталину письмо, в котором клялся, что ни в чем не виноват, Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову посетить Вознесенского и переговорить с ним. Но, видимо, он говорил им это таким тоном, что все поняли, что судьба Вознесенского предрешена. Кстати, сам Хрущев крайне неприязненно относился к Вознесенскому, потому что Сталин ценил Вознесенского, который позволял себе резкости даже в отношении Молотова. Однако Хрущев рассказывал мне не об этом, а о том, что когда они втроем вошли в камеру к Вознесенскому, то тот вскочил со стула и бросился к ним: "Товарищи, спасибо вам, что пришли. Наконец-то!" И тогда Булганин подошел к нему и со словами: "Мы тебе не товарищи!" так сильно ударил его в ухо, что тот рухнул на пол. Вот о каких ужасных вещах рассказывал мне Хрущев.

А тогда у нас с Хрущевым интересный период начался в отношениях, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал. Возможно, в ту пору Хрущев воспринимал меня как противовес его прошлому, когда всё, что говорил и делал Сталин, именно Хрущев горячо приветствовал и поддерживал. Мы уже говорили открыто, громко, он прекрасно знал мои настроения.

стр. 4

Конечно, и в 1955 г., и в 1956 г. мы в большинстве своем не знали девяти десятых того, что вскрылось впоследствии. Не знали, что столько народа было истреблено и что дело было вовсе не в Каменеве, Зиновьеве или Бухарине.

Разговор с Хрущевым в кулуарах XX съезда был коротким. Он спросил меня: "Поможете?" Я ответил, что помогу. Он сказал: "Тогда поехали".

Мы ушли со съезда. По стенограмме, наверное, можно установить, что в этот и на следующий день мы на съезде не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, Хрущев - в своем. Причем никаких указаний он мне не давал. Он лишь сказал: "Мы же с вами обо всем говорили, вы все знаете, помогите мне и сделайте то, что нужно".

Я решил осветить два вопроса: международный (попытаться показать, что представляла собой сталинская внешняя политика) и военный, поскольку я сам прошел всю войну и полагал, что имею право судить об этих проблемах. Я думал тогда о том, какую цену мы заплатили за победу, думал о 20 миллионах погибших! А ведь вначале Сталин называл цифру в 7 миллионов. Таковы те разделы доклада о культе личности Сталина, которые готовил я. Эти разделы я лично передал Хрущеву в руки. Я убежден, что их можно искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или в архиве общего отдела ЦК. Когда меня спрашивают, правда ли, что я писал этот доклад Хрущева, я отвечаю, что нет, это неправда. Я не являюсь ни автором доклада, ни даже его соавтором. Это целиком была инициатива Хрущева...

Когда Хрущев стал читать свой доклад, я улавливал лишь отдельные куски, абзацы и фразы, написанные мною. Их легко отличить и по стилю изложения материала. Я делал лишь то, что делает любой политический деятель, занимающийся подобной работой, помогал подготовить отдельные куски его доклада.

Но потом, когда меня обвиняли в том, что я выступал против решений XX съезда, то можно представить мою реакцию. Это была самая настоящая чушь.

То же относится и к международным делам. После визита в Китай Хрущев продолжал брать меня с собой в зарубежные поездки. Я ездил с ним в Югославию в составе партийно-правительственной делегации. С этого визита началось восстановление нормальных отношений с Югославией и с Иосипом Броз Тито. Это было доброе, но нелегкое дело, особенно, если учесть слова Сталина: "Стоит мне только мизинцем шевельнуть - и Тито наступит конец". Хрущев захотел добиться примирения. Роли в делегации распределялись так: Хрущев в ходе этой поездки в основном вел переговоры с Тито, а у меня все встречи были с Карделем, который считался идеологом еврокоммунизма. Тито мне сразу по прибытии сказал, чтобы мы с Карделем самостоятельно разобрались во всех теоретических вопросах, а они с Хрущевым занялись другими делами. Я очень тщательно готовился к этим беседам, у меня сохранился целый том выписок из различных документов и речей.

Переговоры продвигались трудно. Тито настаивал на том, чтобы во все документы включить тезис о полном равенстве двух партий и невмешательстве КПСС в дела Югославии и тем самым покончить с практикой сталинизма, когда все предписывалось и приказывалось из Москвы. Тито решительно стоял на этой позиции. Хрущев, когда начались его беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: "Никак он не хочет принять наше руководство, признать нашу руководящую роль в коммунистическом мире..." Я сказал: "Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, если уж приехали сюда мириться". В таком духе мы с Карделем и написали известную декларацию о нормализации наших отношений.

Уже в конце поездки Хрущев пригласил Тито нанести ответный визит. Вскоре Тито приехал в Москву. За несколько дней до начала его визита (отношения у меня тогда с Хрущевым еще не были ухудшены) Хрущев сказал мне: "Приезжает Тито - что же мы будем делать? Молотов работал вместе со Сталиным, который говорил, что только мизинцем шевельнуть -

стр. 5

и нет Югославии, Молотов все это поддерживал и проводил эту линию в отношении Тито. А у нас пост министра иностранных дел занимает Молотов. Надо его срочно заменить". Хрущев предложил освободить Молотова от этой должности и назначить меня на его место. Так я стал министром иностранных дел.

Но и в отношении Тито, как и в его отношениях с Мао Цзэдуном, происходила та же эволюция: сначала примирение - добрый шаг, а потом: Тито оппортунист, реформист и так далее.

Если даже судить по этим эпизодам, то станет ясным, каково было мое отношение к возвращению сталинизма, не говоря уже о всей моей биографии. Что касается Молотова, Маленкова, Кагановича, то это были люди иной закалки и иных взглядов. Хрущев прекрасно знал, что я к репрессиям 1937 г. никакого отношения не имел, да и ни к каким иным репрессиям тоже - это был мой главный политический капитал. Кстати, на июньском (1957 г.) заседании президиума ЦК вопрос об этом не стоял. Речь тогда шла о нарушении Хрущевым принципа коллективного руководства. Иначе говоря, о возвращении самого Хрущева к сталинизму.

Это непростительно для меня, что в тот момент я вообще не думал о том, кто будет вместо Хрущева. В этом проявилась либо моя наивность, либо глупость. Надо было прежде всего разобраться с вопросом о грубых нарушениях принципа коллективного руководства и во многих других вещах, которые вели страну к катастрофе. В той ситуации мне не хотелось думать о том, кто займет место Хрущева.

В те дни мне приходилось слышать не от одного человека, что вообще не нужен пост первого секретаря ЦК. Я не исключаю, что Молотов, Маленков и другие обсуждали между собой этот вопрос, в частности, на упомянутом заседании Совета министров, которое проводил Булганин. Меньше всего я допускал, что уход Хрущева со своего поста будет означать возврат к сталинизму. Сам Хрущев сделал многое в этом плане: из лагерей стали возвращаться люди, репрессированные при Сталине, они рассказывали обо всем, из архивов извлекались следственные дела. В общем, к тому времени уже никого не пугало, что прошлое может возвратиться. Это было просто исключено.

Формула "антипартийная группа и примкнувший к ним Шепилов" появилась именно потому, что меня нельзя было обвинить в причастности к сталинским репрессиям. Хрущев сказал мне тогда, что я нанес ему самый тяжелый удар. Потому что Молотов, Ворошилов и другие держались за свои кресла - они же со Сталиным прошли весь свой путь, а "Вас, - сказал он, - мы выдвигали!" Поэтому Хрущев и изобрел эту формулу в расчете на то, что слово "примкнувший" будет звучать как "беспринципный". Потом уже сатюковы, Ильичевы, Федосеевы придумали, что Шепилов-де просчитал расклад голосов и присоединился к большинству.

Итак, что же произошло в июне 1957 года? Кто-то позвонил мне и сказал, что сегодня на 16 часов назначено заседание президиума ЦК. Я не сказал бы, чтобы звонок был для меня полной неожиданностью. Вопрос давно назрел. Было ясно, что нужно собраться и обсудить поведение Хрущева. Кто назначал время, место и повестку дня, мне не известно. Когда я пришел, все были уже в сборе, вот только еще не было Жукова, с которым мы всегда сидели рядом. У нас с ним были очень близкие отношения, и он был резко настроен против Хрущева. Поэтому когда "Огонек" опубликовал фото Хрущева, сидящего вместе с Жуковым, это была чистой воды пропаганда. Хрущев в то время постоянно порочил армию, говоря: "Если бы майор был свинарем, то тогда бы ему цены не было... Раздули армию, для чего это нужно?.." Жуков возмущался, говорил, что Хрущев ничего не смыслит в военных делах, а позволяет себе подобные высказывания. Через пару минут появился и Жуков. Собрались в зале, где всегда стояло кресло Ленина. Хрущев сидел на своем месте. Рядом было место Жукова. И так далее - каждый имел свое кресло.

Хрущев начал: "Я предлагаю..." В это время его прервал Маленков: "Подожди, Никита Сергеевич. Товарищи, я предлагаю, прежде чем присту-

стр. 6

пить к вопросам, указанным в повестке дня, обсудить вопрос о нарушении товарищем Хрущевым принципа коллективности руководства. Далее уже терпеть это совершенно невозможно. А раз так, я предлагаю: неудобно Хрущеву вести это заседание, я бы на его месте не председательствовал".

Хрущев встал и, разводя руками, почти прошипел: "Пожалуйста, пожалуйста!" Он уже все, конечно, знал. Серов ему докладывал абсолютно обо всем. Маленков предложил, чтобы председательствовал Булганин.

Булганин занял место председательствующего и сказал: "Товарищи, ну о чем здесь говорить - все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идем к катастрофе. Все стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена".

Все по очереди стали выступать. Я действительно выступил резко. Начал я так: "Советский народ и наша партия заплатили большой кровью за культ личности. И вот прошло время, и мы снова оказались перед фактом формирующегося нового культа. Хрущев "надел валенки" Сталина и начал в них топать, осваивать их и чувствовать себя все увереннее. Он - знаток всех вопросов, он докладчик на пленумах и совещаниях по всем вопросам. Промышленность ли, сельское ли хозяйство, международные ли дела, идеология - все решает он один. Причем неграмотно, неправильно".

Тут Хрущев дал мне реплику: "Сколько лет вы учились?" Я ответил, что я очень дорого народу стоил. Я закончил гимназию, десятилетку, четыре курса университета, Институт Красной профессуры.

Хрущев бросил еще одну реплику: "А я у попа учился одну зиму за мешок картошки".

"Почему же тогда вы претендуете на всезнание?" - ответил я ему.

В своем выступлении я сказал также, что полностью разделяю линию партии и что у меня нет никаких расхождений с ней, но есть целый ряд мероприятий, вопросов, международных и внутренних, о которых я говорил с Никитой Сергеевичем, пытаясь его убеждать, но ничего из этого не получилось: он ничего не воспринимает, а дела обстоят все хуже и хуже. И я начал перебирать один такой вопрос за другим. Вспоминаю, что со мной происходило то же, что и при "взрыве темперамента" во время разговора со Сталиным о генетике,- все шло крещендо. На пленуме я коснулся еще одной темы, и не только я, а именно - отрицательной роли, которую играл Серов; этот подлый, гнусный тип, прежде один из заместителей Берии, сделался председателем КГБ и самым близким фаворитом Хрущева. Мы в Китай - и он с нами, сидит где-нибудь в уголке, а Хрущев ему: "Иван Александрович, что же это такое- суп теплый! Что, разве нельзя борща погорячее, что ли?" И Серов вприпрыжку бежит спрашивать, что там с борщом. Боже мой, и это- преемник Дзержинского! Серов совершал подлые дела. Когда Булганин заявил, что рядом с его домом перекопали все за одну ночь, пока его не было, и всюду установили подслушивающие устройства, раздались голоса: "И меня подслушивают! И меня!" Об этом говорил и я.

Дело в том, что до этого ко мне в кабинет постоянно заходила Фурцева и заявляла: "Что это у нас творится, все разваливается, все гибнет..." И когда она приходила,- а я был и так с ней настороже - она шептала: "Давайте отойдем, нас подслушивают, закройте чем-нибудь телефон". Накануне заседания, за два дня, она пришла ко мне - бледная, возбужденная. Видимо, к этому моменту Хрущев был обо всем осведомлен. Фурцева сказала мне: "Я пришла вас предупредить, что, если будет обсуждаться этот вопрос и вы позволите себе сказать, о чем мы с вами говорили, мы вас сотрем в лагерную пыль. Я секретарь МК, МК мне подчиняется, мы вас в порошок сотрем". Я ответил: "Товарищ Фурцева, что вы говорите? Это вы ко мне приходили и жаловались на положение дел". "Ничего подобного, я к вам не приходила!" В своем выступлении на заседании президиума я рассказал и об этом, добавив: "Какое складывается положение - два секретаря ЦК, никогда ни в каких оппозициях не участвовали, ничего предосудительного не совершали - и вот они не могут друг с другом просто поговорить! Вот до чего дошло дело

стр. 7

с коллективностью руководства в партии". Вот тут Фурцева разразилась воплем: "Это провокация!"

Когда развернулись прения, то ни один из выступавших, в том числе и из тех, кого причисляли к антипартийной группе, не предлагал каких-либо репрессий по отношению к Хрущеву. Все отмечали, что положение складывается нетерпимое и что Хрущева следует освободить от должности первого секретаря. Предлагали назначить его министром сельского хозяйства и оставить в политбюро. Как потом выяснилось, всю ночь Серов и его люди (пока шло заседание и его участники говорили о необходимости снятия Хрущева) уже вызывали людей на пленум и запугивали их тем, что начнутся аресты и репрессии... Исторические основания для такого запугивания были, потому что Молотов и другие соратники Сталина имели соответствующую репутацию.

Здесь надо упомянуть еще один важный эпизод. Когда разгорелись эти прения, Жуков сидел со мной рядом. Он выступил критически. Так вот, Жуков толкает меня локтем и показывает записку, адресованную Булганину. Никто о ней не знает, конечно, он ее потом уничтожил. Дословно в ней говорилось: "Николай Александрович, предлагаю на этом обсуждение вопроса закончить. Объявить Хрущеву за нарушение коллективности руководства строгий выговор и пока все оставить по-старому, а дальше посмотрим".

Этот эпизод важен потому, что приходилось слышать, будто Жуков спас Хрущева, что он был за Хрущева. Но все было не так.

Мне уже потом Микоян говорил, что Булганин - был он и остался счетоводом - эту записку Жукова показал Хрущеву, и тот прекрасно понял, на чьей стороне был Жуков. Когда через несколько дней дело закончилось и мы расходились с пленума, на котором я был выведен из состава ЦК, вижу - идет Жуков. Я сказал ему: "Георгий Константинович, следующим будешь ты".

Но что важно - совершенная неподготовленность всего этого дела. Это им было бы непростительно, если бы они что-то всерьез затевали. Это был какой-то взрыв. Существовала ли антипартийная группа - не могу сказать, я просто не знаю. Но Хрущев-то это знал. Он знал о наших взаимоотношениях с Молотовым и другими, о моей роли в подготовке XX съезда, в том числе и его доклада.

После пленума для меня началась пора репрессий. В какой-то момент уже казалось, что нет никакой разницы между тем, что делал Сталин и начал делать Хрущев, хотя, конечно, первый убивал, расстреливал, подвергал людей пыткам, а второй снимал с должностей, порочил, уничтожал морально. Так, он отправил в отставку Байбакова. Обозвал его публично в Колонном зале: это активный шепиловец. И сослал его в совнархоз.

Я часто думал над тем, почему все же Хрущев больше всего обрушился именно на меня, а не на остальных, выступавших на заседании президиума и на пленуме? И пришел к такому выводу: эти люди - Молотов, Каганович, Ворошилов - все-таки старые волки, работали долго при Сталине, они уже покрылись корой бюрократических железных порядков. Я же был человеком неискушенным - пришел с фронта, привык решать все независимо, и вот дважды или трижды у меня эмоциональная сторона брала верх - там ведь люди привыкли все взвешивать, осторожно оценивать, прежде чем что-либо сказать. Мне не давала покоя мысль: советский Гришка Распутин появился. В этом, очевидно, - причина того, что Хрущев сказал, что если уж я выступил против него острее всех, то, по-видимому, я это сделал по принципиальным соображениям. Я ему ответил, что, конечно, не по беспринципным.

Меня больше всего поражало, что все эти люди были и остались сталинистами. Я уже упоминал о том, как уже после XX съезда мне как главному редактору "Правды" и секретарю ЦК звонил Молотов и говорил: "Прекратите ругать Сталина!" Я отвечал: "Я Сталина не ругаю, я выполняю решения XX съезда". Жена Молотова сидела в тюрьме, причем ходили слухи, что в кандалах. Сталин сказал о нем, что он трясется перед амери-

стр. 8

канским империализмом. Он находился на волоске от смерти. И тем не менее он продолжал оставаться сталинистом.

Я же получил 16 или 18 различных наказаний: был лишен звания кандидата в члены президиума ЦК, исключен из ЦК, снят с работы, отправлен в Киргизию. Когда я уже работал в Киргизии, Раззаков, первый секретарь ЦК компартии этой республики, выступая на собрании республиканского партийного актива, заявил: Москва сделала нам замечание, что киргизская партийная организация заискивает перед Шепиловым, забывая, что Шепилов находится в Киргизии как политический ссыльный.

Во Фрунзе я работал директором Института экономики республиканской академии наук. Тогда я еще был членом партии, я был членом-корреспондентом АН СССР, профессором, я был генералом. Хрущев же следил все время за мной и мелко, шаг за шагом, мстил мне. Проходит республиканский съезд партии - всех директоров пригласили, пригласили и меня. Приезжает инструктор ЦК из Москвы, вызывает меня и говорит: "Простите, вышла ошибка, чисто техническая, не имелось в виду Вас приглашать на съезд". И у меня отобрали пригласительный билет.

После этого - тяжелая операция в Москве, мне разрешили остаться в столице. Я стал работать в Главархиве при Совете министров СССР. Старался никакого повода не давать, чтобы не думали, что я хоть чем-то отличаюсь от других. Приходил на работу вовремя, напряженно и честно трудился, подготовил за то время 68 томов - все они прошли через мои руки. Это - биография Ленина, история СССР, история Отечественной войны и др. Это - за 22 года, которые я провел в Архиве. Ни на одном из этих изданий нет моей фамилии. Проходит пять лет после пленума ЦК 1957 года.

На XXII съезде Хрущев, видя, что у него ничего не получается, дела не идут, снова вытащил на свет вопрос об антипартийной группе. Ильичев звонит секретарю парторганизации Архива и спрашивает: "Сегодня у вас состоится партсобрание? Исключите Шепилова из партии!" Тот в ответ: "За что? Мы не имеем к Дмитрию Трофимовичу никаких претензий, тем более что сейчас он болен, лежит дома" - "Выполняйте указание ЦК", - потребовал Ильичев. Причем мне даже не сообщили, что будет партсобрание, я узнал об этом поздно вечером: приходит одна из сотрудниц и заявляет, что меня исключили из партии.

Через какое-то время все тот же Ильичев звонит главному ученому секретарю Академии наук СССР, а также президенту академику А. Н. Несмеянову и говорит: "У вас сегодня общее собрание? Лишите Шепилова звания члена-корреспондента". Об этом мне рассказал сам Несмеянов. На общем собрании Академии наук я не присутствовал. Более того, я даже не был поставлен в известность об этом. И, как у нас тогда полагалось, в обоих случаях все решалось единогласно. Потом оба президента - и Несмеянов, и Александров сделали все, чтоб отменить это решение.

В 1964 г., накануне поездки в Пицунду, Хрущев проводил заседание президиума ЦК, не зная еще, что для него это - последнее заседание, подводил итоги своей деятельности. Об этом рассказал мне Яков Малик, бывший заведующий общим отделом ЦК, присутствовавший на том заседании. Хрущев дословно заявил следующее: "По сельскому хозяйству еще не все решено у нас, но зато нет у нас арестов; антипартийную группу мы разгромили, но разгромили вовсе не потому, что они против меня были, а за 37-й год, за репрессии, вот за что. Конечно, Шепилова мы зря присобачили к этому делу. Шепилов-то не имел никакого отношения к репрессиям. Поэтому я его хочу принять, выслушать и назначить ректором Академии общественных наук".

С этим он и уехал в Пицунду. Дальнейшее известно.

Permanent link to this publication: