Борис Александрович Романов принадлежит к числу выдающихся исследователей истории нашей страны¹ . Этот замечательный человек и ученый пережил трагедию, так как в зените своего научного творчества был репрессирован и надолго лишен возможности заниматься научной работой.

Родился Б. А. Романов 29 января (12 февраля) 1889 г. в Петербурге. Его отец Александр Дементьевич, инженер по образованию, был профессором Института путей сообщения. Обладая феноменальными лингвистическими способностями, он, помимо западноевропейских языков, изучил также и восточные, включая китайский. Мать - Мария Васильевна, урожденная Шатова, служила школьным врачом. Это была петербургская интеллигентная семья. Однако в характеристике, выданной ему Ленинградским отделением Института истории АН СССР в апреле 1956 г. в связи с ходатайством о реабилитации, указывалось, что по происхождении) он был из крестьян. Основанием для этого служил, по- видимому, тот факт, что бабушка его была крестьянкой. ОС этом он писал 10 ноября 1954 г. И. У. Будовницу, ссылаясь на "дурную "наследственность". "Моя бабка по отцу... была крепостная - дворовая из деревни Ожгибовки Нижегородской губ., и ее драли и тогда, когда она подавала пухлые пончики, и тогда, когда она подавала после того непухлые. Барыня с капризным вкусом на "пухлое" и "непухлое" знакома моему бытовому воображению как историку нашей матушки-России. Проклятие этого рабства я несу на себе всю мою сознательную жизнь. Так что в данном случае скрестилось общеконъюнктурное с чисто-личным".

Так рассуждал Романов на склоне лет, а в пору молодости он жил иными настроениями. Окончив в 1906 г. с золотой медалью классическую гимназию, он отправился в путешествие с отцом по европейским странам, посетил Германию, Бельгию, Голландию, Англию, Испанию и Францию. Это была единственная в его жизни поездка за границу. В том же году Романов поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, переживавшего в те годы

ФУРСЕНКО Александр Александрович - член-корреспондент АН СССР.

¹ О жизненном пути и творчестве Б. А. Романова написан ряд статей. В 1957 г. была проведена научная сессия, посвященная его памяти; составленный Б. В. Ананьичем и В. М. Панеяхом отчет о сессии см. в "Исторических записках" (Т. 62). Там же опубликован доклад С. Н. Валка "Борис Александрович Романов". Прочитанный на сессии доклад Д. С. Лихачева "Борис Александрович Романов и его книга "Люди и нравы Древней Руси" напечатан в Трудах Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (1958, т. 15). В связи с 80-летнем Б. А. Романова Ленинградское отделение Института историй СССР АИ СССР (ЛОИИ) выпустило сборник статей "Исследования по социально-политической истории России" (Л. 1971) со статьей С, Н. Валка "Борис Александрович Романов". В журнале "Народы Азии и Африки" (1969, N 3) была помещена статья В. Н. Никифорова "Борис Александрович Романов". Наконец, в 1989 г. в журнале "История СССР" (N 1) появилась статья В. М. Панеяха "Проблемы истории России эпохи феодализма в научной наследии Б. А. Романова". В настоящей статье учтены, перечисленные выше публикации и дополнительно использованы материалы личного архива Б. А. Романова, переданные в Архив ЛОИИ (ф. 298).

стр. 155

пору подъема. По предмету своей специальности, русской истории, он посещал семинары таких ученых, как А. Е. Пресняков, С. Ф. Платонов и А. С. Лаппо- Данилевский, по средневековой истории - И. М. Гревса, по истории Древнего Рима - Э. Д. Гримма.

Научную работу Романов начал будучи студентом, опубликовав в 1908 г. свой первый печатный труд "Смердий конь и смерд", подготовленный в семинаре Преснякова, с которым был связан дружескими узами вплоть до кончины его в 1929 году. В 1912 г. Романов сдал государственные экзамены и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. По свидетельству проф. С. В. Рождественского, это был "один из самых трудолюбивых и способных молодых людей, оставленных да кафедре русской истории". Не получив, однако, стипендии, он вынужден был зарабатывать преподаванием в гимназиях и школе, а также написанием статей для нового словаря Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона и "Русской энциклопедии".

В университете Романов прошел подготовку как специалист по древнерусской истории, но в дальнейшем занялся изучением также и периода империализма. Произошло это после 1918 г., когда в результате образования Главного управления архивным делом, во главе которого в Петрограде стали С. Ф. Платонов и А. Е. Пресняков, Романов работал там сначала в качестве старшего архивиста, а затем заведующего экономической секцией. В его ведении находились фонды банков и акционерных обществ, министерств финансов, торговли и промышленности. Работа в Главархиве определила второе главное направление в его исследованиях, толчком чему послужило издание мемуаров бывшего министра финансов С. Ю. Витте в 1922 году.

Комментирование этого источника вылилось в несколько статей о дальневосточной политике царизма. В 1927 г. Институт восточных языков предложил издать эти статьи в виде отдельной монографии. В общей сложности их объем составлял около 10 авторских листов. Романов тут же взялся за подготовку книги. Но в ходе работы он значительно расширил первоначальный замысел, в результате чего в 1928 г. вышла книга "Россия в Маньчжурии" объемом свыше 40 авторских листов. Создание такого труда, вошедшего в золотой фонд советской исторической науки, потребовало колоссального напряжения сил. Продолжая работу в Центрархиве, а также в университете, где он преподавал в 1919 - 1929 гг., Борис Александрович писал "Россию в Маньчжурии". Это был самый бурный и плодотворный период его деятельности, который внезапно был прерван в начале 1930 г. арестом.

В документах личного архива ученого это событие освещено довольно скупо - несколькими строками автобиографии (июль 1953 г.) и ходатайством о реабилитации (29 апреля 1956 г.), которая последовала 26 апреля 1957 года. Попытка ознакомиться с материалами следственного дела не увенчалась успехом, так как на посланный в управление КГБ по Ленинградской области запрос последовал ответ, что дело не сохранилось. Ученикам своим он рассказывал некоторые подробности этого периода своей жизни. В документах же об этом говорится очень коротко. "13 января 1930 г., - говорится в автобиографии, - моя научная работа была прервана арестом и предъявлением мне обвинения в принадлежности к тайной антисоветской организации, возглавлявшейся, как мне было сказано, Платоновым и Тарле (так называемое Академическое дело). Судебного процесса по этому "делу" не состоялось". Предварительное тюремное заключение продолжалось 13 месяцев, а затем 10 февраля 1931 г. так называемая тройка вынесла приговор по статье 58 п. 11 Уголовного кодекса РСФСР о заключении в концлагерь на 5 лет с зачетом предварительного заключения.

В ходе следствия Романову было предъявлено два обвинения. Первое: во время работы над книгой "Россия в Маньчжурии" он якобы получал какие-то деньги от Платонова. Оно, однако, отпало ввиду недоказуемости и потому, что, уже находясь в заключении, Романов получил премию за "Россию в Маньчжурии", присужденную ему Центральной комиссией по улучшению быта ученых и переведенную на адрес его жены. Второе гласило, что обвиняемый якобы составлял для Платонова какие-то "сводки о положении русской деревни". "На что мне оставалось только ответить, - писал Романов в 1956 г., - что за 1917 - 1930 гг. я ни разу в русскую деревню и не заглянул,

стр. 156

даже в порядке поездок туда за продовольствием". "Оба эти обвинения были настолько вызывающе нелепы, - писал он в заявлении Генеральному прокурору СССР, - что мне сразу же стало ясно, что я взят не для получения от меня каких- либо серьезных показаний по какому-то государственной важности "делу", а что кем-то и где-то принято решение попопросту с исторического фронта меня устранить, поскольку мне удалось появиться на нем с капитальным исследованием, получившим хорошие отзывы в прессе... Вместе с тем мне было не менее ясно, что в условиях заключения в ДПЗ у меня нет никаких легальных средств (в виде обращения к прокурору или защитнику) противостоять этому уже принятому решению".

Просидев в тюрьме на Шпалерной более года, Борис Александрович был отправлен в северные лагеря, принадлежавшие к системе строительства Беломорско-Балтийского канала. "Там я проработал около двух с половиной лет, - писал он, - в качестве преподавателя детей вольнонаемных служащих (был "продан" их месткому). По "зачету рабочих дней" срок заключения моего был сокращен на полтора года, и я был освобожден в августе 1933 г. без права возвращения в Ленинград и проживания в нем (что было равносильно практически отлучению от возобновления научной работы и обречению на нищенское никому не нужное существование в 101-километровой зоне)". При аресте были изъяты все собранные им за многие годы научные материалы. Они так и не были возвращены, и потому, получая время от времени заказы от различных академических учреждений, он должен был "начинать в трудных условиях".

В 1937 г. Романов обратился в Академию наук с просьбой присудить ему степень кандидата наук по совокупности трудов без защиты диссертации. Это заявление было передано в Ленинградский университет, и в 1938 г. степень была присуждена. А в феврале 1941 г. Ученый совет Института истории в Москве принял к защите его докторскую диссертацию "Очерки дипломатической истории русско-японской войны" (утверждена Высшей аттестационной комиссией 21 июня 1941 года). В июле 1941 г. он был зачислен в Институт истории материальной культуры АН СССР, а в 1944 г. перешел в Ленинградское отделение Института истории (ЛОИИ). С зачислением на работу в штат АН СССР Борис Александрович, ню его словам, "казалось бы, избавился от преследовавшей меня изнурительной угрозы высылания меня из Ленинграда неведомо куда".

После начала блокады Романов в числе других докторов наук был эвакуирован в Ташкент, где сосредоточились гуманитарные институты АН СССР. И здесь его вызывали в местное управление НКВД, а в 1943 г. пытались выслать за 101- й км от Ташкента, и потребовались хлопоты дирекции Института истории АН СССР, принявшей его на работу, чтобы отвести угрозу. В 40-х - начале 50-х годов, как можно видеть из переписки, опасение быть высланным и вновь арестованным не покидало его.

Тем не менее Борис Александрович продолжал интенсивную творческую деятельность. Вскоре после войны, в 1947 г., вышли в свет сразу три его фундаментальных труда: две монографии - "Очерки дипломатической истории русско-японской войны" и "Люди и нравы Древней Руси", а также том "Правды Русской", в котором Романов выступил как соредактор и автор значительной части комментария.

Возобновив с конца 30-х годов исследования по феодализму, он до конца своей жизни продолжал изучать одновременно историю Древней Руси и историю России периода империализма. Пройдя университетскую подготовку как историк феодализма, мастер анализа древних источников, он использовал эти навыки при анализе новейших дипломатических документов. Об этом сам Романов образно рассказал во вступительном слове на защите докторской диссертации, текст которого хранится в архиве ЛОИИ. Он отмечал, что ни тематика петербургской университетской школы, "ни хронологический диапазон ее интересов, ни ее техника, ни методология не заключали в себе ничего подталкивающего или располагающего к темам, подобным моей". "Если бы в 1906 - 1907 гг. мне кто-нибудь сказал, что я когда-нибудь свяжу себя с международно-политическими сюжетами, я категорически отверг бы это предсказание как фантастическое. А вышло волею Октябрьской революции как раз наоборот: без малого 20 лет и, пожалуй, лучших лет жизни, с некоторыми внеш-

стр. 157

ними перерывами, прошли у меня в моей личной работе преимущественно под знаком именно такой темы".

Романов отмечал, что "Е. В. Тарле был единственным, кто в 1921 г. в начале моих подготовительных работ в этом направлении решительно высказался за законность этой темы в академическом плане". Многие же смотрели на это иначе, ведь со времени описываемых событий прошло каких-то 15 - 20 лет, и в их представлении то была "современность", "политика", но не "история". Один из представителей старой школы, начав читать "Россию в Маньчжурии" "с интересом", сказал автору, что "когда я в своем изложении дошел "до всяких банков и займов", то он "заскучал и бросил чтение". "А ведь здесь, - восклицал Борис Александрович, - для меня лежал нерв темы!" "В столь же аутсайдерском положении оказался я со своими работами и в отношении к Покровскому и его школе, для этого фланга не существовало ни моих работ, ни меня".

В историографическом плане Романов, по его словам, "начинал свою работу, не имея предшественников". "Это не было положением человека, пишущего некролог у изголовья еще не остывшего тела, - говорил он. - Во-первых, такие Исполинские трупы, как Российская монархия, остывают не так быстро. Но главное, во-вторых, с темпом процесса их физического остывания ни в какое сравнение не идет стойкость испущенных ими и упорно задерживающихся в человеческом сознании идеологических испарений. Здесь-то и пригодилась мне вся острота и изощренность документального зрения и изучения, в которых школили наше поколение наши учителя с самой университетской скамьи. Однако было бы грубейшей историографической ошибкой полагать, что мы, сравнительно молодые историки-немарксисты из этой школы, оставались в стороне от "Империализма, как высшей стадии капитализма", сборника "Против течения", "Государства и революции", "Развития капитализма в России", "Детской болезни "левизны" в коммунизме", "Национальной гордости великороссов" и т. д."

Характеризуя отношение к источникам в области новейшей истории, Борис Александрович подчеркивал, что становившийся доступным архивный материал требовал "микроскопического текстуального изучения - не хуже, а то и почище древних летописных сводов". Достигалось это "упрямым, мелочным и неуклонным "восстановлением прав источника и факта". "Это и было то, чему учил меня мой учитель А. Е. Пресняков". "Возведение непроницаемой плотины из фактов", - такова была главная задача, и речь здесь шла не о собирании фактов, а об обосновании оценки дальневосточной политики самодержавия и двух боровшихся классовых групп, подлинной роли Витте в этой политике.

Человек необыкновенного дарования, неудержимой фантазии, Романов в равной мере обладал также способностью обобщать, мыслить теоретическими категориями. В частном письме 4 января 1956 г. он писал: "Страсть к поискам "связей" между массой фактов - давняя моя страсть... Это прием в высшей степени изнурительный для "устройства головы". За ним стоит движущийся лабиринт лихорадочно мелькающих гипотез, нащупывающих эти связи".

Вскоре после опубликования "Очерков дипломатической истории русско- японской войны" в Ленинграде и Москве состоялось их обсуждение. В печати появилась благоприятная рецензия (А. Л. Гальперина). Книга получила высокую оценку. Но автору рекомендовали расширить ее заключительную часть, посвященную мирным переговорам в Портсмуте, и подготовить новое издание.

По-иному сложилась судьба "Людей и нравов Древней Руси": возвратившись из поездки в Москву, тогдашний заведующий ЛОИИ С. И. Аввакумов рассказал, что в Отделе науки ЦК ему передали некий нелестный о ней отзыв. По этому поводу 17 октября 1948 г. Романов писал, что ему об этом "уже известно", и он знает, что книгу собираются "обсуждать". "Она только лежит в моем сознании на одной чаше весов с Дипломатическими очерками. Да и создавались они "на одном хлебе", "на единых дрожжах". Удар по одной будет ударом по другой. Но я не настолько избалован, чтобы узнать, что я застрахован от ударов". Спустя некоторое время Борис Александрович узнает, что доклад о его книге будет делать И. И. Смирнов. "Здесь поручено доложить о моей книжке Ив. Ивчу. Я очень соболезную ему, но с интересом жду, что он скажет по существу и как выйдет из положения. Он человек умный, и его замеча-

стр. 158

ния должны быть метка, а это всегда интересно".

Очень скоро, однако, оптимистические надежды начали таять, и поводом к тому послужила развернувшаяся кампания против космополитизма, объектом которой стали С. Н. Валк и Е. В. Тарле. 11 января 1949 г. он писал: "Удар по С. Н. неожиданен (как и упоминание о Тарле). Возможно, что в связи с болезнью все это нагоняет мрак на душу. Но думало, что историческое чутье мне не изменяет, когда я угадываю во всем происходящем такой новый этап, который подразумевает наш досрочный конец. Хоть и очень мало нас осталось, но мы явно мешаем и нам приписывается смертный приговор. Вот уж не сумели вовремя помереть". Этой же темы он касается и в письме 30 января: "Улица" висела надо мной вею мою жизнь, мне казалось последнее время, что не так уж висит; сейчас она повисла заново в освеженном теоретически и практически проветренном виде, "обоснованном" с точки зрения "общественного" блага - под титулом "собаке собачья смерть".

С невеселыми мыслями вступал Борис Александрович в февраль 1949 г., когда ему должно было исполниться 60 лет и, как он узнал, появилось "намерение отметить мою старость". "Опасность эта исходит не из ЛОИИ, где к этому вкуса нет, - отмечал он, - а из университета". Если не удастся предотвратить, размышлял он, "проблема будет в том, что надо будет что-то говорить про себя (а что, кроме мрачного и дурного, могу я сказать?); сейчас это связано с особенной трудностью, может не хватить юмора".

В конце 1944 г., по возвращении из эвакуации, Романов благодаря хлопотам ректора Ленинградского университета А. А. Вознесенского получил бессрочный паспорт (по старости). Вознесенский пригласил его преподавать в университете по совместительству, и он вел просеминарские занятия по "Русской Правде", снискав себе уважение и любовь студентов.

Поэтому когда 26 февраля 1949 г. он вошел в одну из крупнейших аудиторий исторического факультета, переполненную жаждущими отметить его юбилей почитателями, он был встречен овацией. В поздравлениях было столько искренности, сердечности, что Борис Александрович терял над собой контроль. Он постукивал машинально рукой по столу, и слезы лились из его глав. Затем он произнес длинную и крамольную по тем временам речь, выслушанную присутствовавшими в оцепенении; рассуждение о своей нелегкой судьбе он заключил тем, что находит утешение в том, что как "винтик" принес какую-то пользу. Ощущение, по его словам, было испытано такое, будто в течение трех часов он находился "под неутолимыми колесами какой-то психомашины; она была представлена преимущественно студентами". Аудитория была, как вулкан, излучая такое огромное тепло, что сам юбиляр "далеко не все и, вероятно, не по-настоящему мог понять и уловить и запомнить; понимаю только, - писал он, - что я не вполне отдавал себе отчет, как глубоко я отравлен страстью к вашей молодежи. Не и с ее стороны я не ожидал такого взрыва".

Незадолго до юбилея Б. Д. Греков сообщил Борису Александровичу, что выдвинутая на соискание Сталинской премии его книга "Очерки дипломатической истории русско-японской войны" благополучно прошла экспертную комиссию, и поздравил его. Но сразу после чествования было собрано заседание партбюро исторического факультета, обратившееся к Комитету по Сталинским премиям с просьбой отменить решение экспертной комиссии. А с октября 1950 г. - после ареста А. А. Вознесенского по "ленинградскому делу" - он был лишен совместительства в университете. "После ареста А. А. Вознесенского, - писал Романов, - меня внезапно и незаконно (уже после начала занятий) осенью 1950 г. уволили из университета, и, имея за собой 58-ю статью, я счел бесполезным поднимать дело о нарушении здесь советской законности".

Сталинская премия ему присуждена не была. В апреле 1949 г. Смирнов выступил с докладом о книге "Люди и нравы Древней Руси". Он критиковал автора за его отношение к "закрепощению смердов" с точки зрения установок, преподанных в "Замечаниях по поводу конспекта учебника по истории СССР" Сталина, Жданова и Кирова. Обвинил его докладчик и в неправильном понимании процесса феодализации, путей и методов развития крепостнической зависимости крестьянства, в мизантропическом характере книги. В заключение Смирнов делал вывод, что Романов "объективно оказался на ложных позициях", стоящих "в прямом про-

стр. 159

тиворечии" с задачей воспитания "чувства национальной гордости нашей великой родиной, чувства советского патриотизма".

На заседание Романов не приехал, прислав краткое письмо, в котором авансом признал критику. Смирнов не стал публиковать своего доклада, а уже после смерти Бориса Александровича отказался от крайне негативных оценок "Людей и нравов Древней Руси", подчеркнув, что труды покойного ученого оказали на него "сильное воздействие" и что, полемизируя с ним, он "вместе с тем учился у него историческому исследованию"² . К этому времени, однако, книга "Люди и нравы Древней Руси" была не только полностью восстановлена в правах, но и названа в качестве одного из выдающихся исследований по феодальной истории нашей страны. 16 ноября 1957 г. на заседании в актовом зале Пушкинского Дома, посвященном памяти Романова, Д. С. Лихачев выступил с докладом о книге "Люди и нравы Древней Руси", дав ей исключительно высокую оценку как одному из выдающихся исследований. На том же заседании В. Н. Вернадский также отметил огромное значение этого труда для отечественной науки. Наложенное ранее табу было с книги снято, и в 1966 г. появилось ее новое издание.

Последним крупным трудом Романова стали "Очерки дипломатической истории русско-японской войны" (1955 г.). Это была вдвое большая по сравнению с первоначальным изданием по объему и охвату описываемых событий книга, в которой использован самый широкий круг иностранных источников и литературы. Придавая данному труду большое значение, он вложил в пего все свои силы, хотя здоровье его к этому времени было уже подорвано. С конца 40- х годов Романов был занят также комментированием древнерусских Судебников - издания, которое было продолжением "Правды Русской". Эта чрезвычайно трудоемкая работа, однако, по словам Бориса Александровича, по сложности ни в какое сравнение не шла с его работой над новым изданием "Очерков дипломатической истории". "Судебник - это игрушечный грузовичок, - писал он, - по сравнению с этими космическими громадами", имея в виду свой доклад в ЛОИИ "Из истории мирного посредничества в русско-японской войне", основанный на двух главах будущей книги, где речь шла о "перекличке пяти столиц в течение марта 1904 - июня 1905 г.".

Тяжелое нарушение сна, сосудистые, заболевания и ухудшение зрения мешали ему трудиться с прежней силой. Давали о себе знать и моральная угнетенность, усугубившаяся в марте 1953 г. в связи с решением о закрытии ЛОИИ. Эта акция была подготовлена еще в начале 1953 г., при жизни Сталина, хотя формальное решение Президиума АН СССР последовало 27 марта. Поскольку при ЛОИИ находились богатый архив и библиотека, было издано постановление о создании Отдела древних рукописей и актов, но многие прежние сотрудники были уволены, над остальными нависла угроза, что они также будут лишены работы. У всех, начиная с руководителей ЛОИИ, кончая рядовыми сотрудниками и аспирантами, это постановление вызвало тяжелое настроение. Вдохновители ликвидации ЛОИИ метили и в Романова: он фигурировал в списке запланированных к увольнению, и лишь благодаря поддержке коллег по Академии наук его не тронули.

Чутье не обманывало Бориса Александровича, что судьба его вновь оказалась на волоске. "В Ленинграде с научным производством в области истории прикончено, - писал он в апреле одному из своих московских коллег. - Оно централизовано в Москве... Не нашему брату судить о целесообразности "упразднения" (уж очень знакомый термин для обозначения того, что сделано с ЛОИИ: его очень любил покойный Мих. Евграфович [Салтыков-Щедрин]). Мне пока сказано: продолжайте работать как работали над книгой, хотя вы и в архиве". Но время от времени появлялись слухи, что находившиеся в то время в здании Библиотеки АН СССР архив и библиотека ЛОИИ будут поглощены БАН, а сотрудники лишатся работы. "Здесь только что утих переполох с внезапным переселением бывшего ЛОИИ вон из БАН, - писал Романов в феврале 1954 г. - Переполох, в котором вскрылась полная наша беззащитность в качестве упраздненного учреждения... Переполох длился два-три дня и взял много нер-

² Смирнов И. И. Очерки социально-экономических отношений Руси XII-XIII веков. М. - Л. 1963, с. 4.

стр. 160

вов. Хотели распихать: архив в одно место, а библиотеку в другое, т. е. окончательно распылить остатки коллектива сотрудников". В другой раз он писал, что "учреждение и коллектив убиты наповал и непоправимо", что "решение о нашем учреждении носило открыто репрессивный характер и задумано было в этом плане давно. Оно рассчитано на физическое уничтожение здешних работников в порядке более или менее ускоренного выживания".

Иногда в его переписке появлялись и нотки надежды: "Шоферы, которые все знают, говорят, что оно [ЛОИИ] будет открыто вновь". Однако оптимистические проблески тут же сменялись пессимизмом. "Моя способность предвидеть так далеко не идет, - писал Романов одному из своих коллег. - Мне кажется, что тут мы имеем довольно глубокие корни растения, которое вышло наружу сейчас на историческом огороде, а завязалось несколько лет назад в виде Академии общественных наук. К тому она и предназначалась, чтобы сменить "старую" (советскую, однако же!) "школу". Как вы знаете, это не первый опыт применения большого плуга. Это дорогостоящее удовольствие. Но мы живем в эпоху "экскаваторов". К счастью, эти мрачные предчувствия не оправдались, и в ноябре 1955 г. Романов присутствовал на заседании Ученого совета при восстановлении ЛОИИ, на котором было объявлено, что решение 1953 г. признано ошибочным и отменено.

В Ленинграде Борис Александрович и его жена Елена Павловна жили после войны в двух маленьких комнатах коммунальной квартиры, переполненных книгами. Поскольку здоровье ухудшалось, он постоянно рвался за город, и последние годы жизни начиная с ранней весны и до самой поздней осени жил и работал на даче в Пушкине, дважды в неделю приезжая в ЛОИИ. Подготовка 2- го издания "Очерков дипломатической истории русско-японской войны" потребовала от него неимоверных усилий. Порой ему казалось, что сил не хватит, чтобы довести издание книги до конца, но в конце 1955 г. она вышла в свет. "И все же я не жалею, что довел до конца авторскую работу над моей книгой, - писал он по этому поводу 4 ноября 1955 г. А. Л. Сидорову, - и не жалею, что в порядке дискриминации был лишен возможности работать в архиве, а вынужден был перебазировать всю работу на иностранные источники и придать книге максимально международный характер: для меня это был адов труд парадировать поочередно в шести национальных шкурах. Меня поддерживал тут пример моего учителя (А, Е. Преснякова), никогда не замыкавшегося в рамках национального пошехонья, а увлекал меня нараставший интерес к новому и неведомому "чувству нового" в самой задаче - создать международно-политическую книгу такого международного горизонта, которого не достигало пока ни одно единоличное советское исследование... Не жалею, что пришлось под конец дней поработать в несколько противоестественной позе, но зато оглядывая почти весь горизонт. А ведь русский мужик и тогда был у всех в печенках!".

За годы преподавания в университете, а также работая в ЛОИИ, Романов подготовил несколько специалистов, продолживших начатое им изучение тех же проблем. Как отмечал Лихачев, блестящая педагогическая работа заслуженно принесла Борису Александровичу "славу одного из лучших преподавателей исторического факультета и позволила ему воспитать целый ряд талантливых исследователей как древней, так и новейшей русской истории". Романов придавал огромное значение общению с учениками. Работа их и его отношения с ними занимали в его жизни важное место. Детей у него не было, и отношение к ученикам носило характер отеческой привязанности. В их числе были Н. Е. Носов, занимавшийся изучением российского феодализма; Р. Ш. Ганелин и автор этих строк, посвятившие дипломные работы и кандидатские диссертации проблемам международных отношений на Дальнем Востоке; Б. В. Ананьич, взявший тему по истории русско-английских отношений в Персии; последним аспирантам в ЛОИИ, учившимся еще в его университетском семинаре, был В. М. Панеях - специалист по истории феодальной России.

"В основном живу радостями и интересами моих сынов, у которых у всех происходит движение вперед", - писал Романов 2 января 1954 года. Счастливейший день в году наступал, когда его "потомство", отмечая день его рождения,

стр. 161

собиралось у него дома и он мог на смотру отмечать себе поступательные признаки роста моих молодцов". "Это ли, - продолжал он, - не высший вид радости для старика, когда он периодически может обсматривать свою смену?!" В письме от 7 октября 1952 г. он подчеркивал: "Ученичество, оказывается, нечто большее, чем кровная связь (для учителя, вероятно, больше даже, чем для ученика, хотя бы из возрастной разницы). Для меня это не личная привязанность, а смысл и цель жизни в широком смысле".

Характеризуя вклад Романова в отечественную науку, Валк писал, что его труды занимают "выдающееся место в советской историографии", что благодаря "редкой разносторонности интересов" ученого они касались "самых различных эпох истории"; "всегда они были новым словом и носили печать тонкой и глубокой мысли и убедительного художественного проникновения в изучаемый предмет, что так редко сочетается в полной мере в одном лице". Действительно, Борис Александрович обладал уникальным дарованием, и все, кому посчастливилось работать с ним, испытывали на себе его влияние.

Б. А. Романов скончался 18 июля 1957 г., оставив огромный след в науке, в исследованиях на направлении, которое приобрело, как мы сказали бы теперь, приоритетное значение. Это касается как социально-экономического развития Древней Руси, так и истории России периода империализма. Труды Бориса Александровича - достояние отечественной науки, которой он служил верой и правдой, хотя судьба была к нему далеко не всегда справедливой и доброй.

Permanent link to this publication: