В январе сего года случилось то, ради чего, собственно, переплескивая кириллицей, течет по журналам литературный процесс.

Появилась книга. Настоящая. Появлением своим литературному процессу она обязана, кажется, менее всего. И вообще вроде бы не написана, а записана, но и думать не хочется - проза ли это? "публицистика"? дневник писателя? хроника?

Если и хроника - не в теперешнем телетайпном, а в средневековом, монастырском, несторовом смысле слова. Книга - созданная в той системе координат, на той крестовине осей, на которой держится истинная русская словесность от века и до века: время и место, жизнь и смерть, народ и "одинокий человеческий голос", без которого народ неполный, совесть и жалость, горнее дыхание над разбитым асфальтом райцентра, земля под ногами и небо над головой, высокая серьезность повествователя и читательский спазм сострадания.

Книга эта - "Чернобыльская молитва" Светланы Алексиевич. Она опубликована в "Дружбе народов" N 1

"С

ошлись две катастрофы:

социальная - на наших глазах уходит под воду огромный социалистический материк - и космическая: Чернобыль.

...Во что верить? Под какие знамена снова встать? Это переживают все и каждый. А о Чернобыле хотели бы забыть. ...Трудно защититься от того... чего человечество не знает. Чернобыль переместил нас из одного времени в другое. <...>

Не раз мне казалось, что я записываю будущее..."

Так говорит автор. А герой, один из сотен, говорит: "Мы не знаем, как добыть из этого ужаса смысл".

Ужас - во всем: сотни километров ободранной земли, с которой ликвидаторы снимали плодородный протравленный слой; свадьба, которая приезжает на эту землю, к родному дому, оптимистический стрекот телекамер, снимающих свадьбу; роботы, сгорающие от непереносимой радиации, - и солдатики в кирзачах, заменяющие роботов; рассказ мальчика - "помню много страхов. Боялся бегать босиком по траве. Мама напугала, что умру. ...Мы ждали весну: неужели снова вырастет ромашка? Как раньше? Все у нас говорили, что мир поменяется... Я был маленький... Восемь лет..."

Мародерство: "Зону перевезли сюда... Ищите на рынках, в комиссионных магазинах, на дачах..."; пустая деревня, в которую вернулись самоселами бабушка Зинаида Евдокимовна и чужой кот Васька; переселенцы, бегущие в чернобыльскую зону из Таджикистана, Киргизии и Чечни, из армии, из вокзальных углов большого города - там было страшнее. "Монолог одной деревни о том, как зовут души с неба, чтобы с ними поплакать и пообедать". "Монолог о том, что в жизни страшное происходит тихо и естественно". "Монолог о том, как совершенно неведомая вещь вползает, влезает в тебя".

Детский хор, солдатский хор, народный хор... Стройбат. Ликвидаторы-добровольцы. Физики. Врачи. Очертания "огромного социалистического материка" - уже под водою: флаг, поднятый над четвертым реактором добровольцами, - радиация сжирает его за несколько дней, и вновь солдаты лезут вверх с красным знаменем. Всплеск дикого нашего самопожертвования. Слова героини: "Но это тоже вид варварства - отсутствие страха за себя..."

Девяносто пять журнальный страниц вмещают целый космос, и - это именно космос, а не преисподняя. Для дальнего, для непричастного, для читателя - смысл неопровержимо сияет в страницах хроники: смысл горечи, гордости, страха и сострадания.

Да, диктофон держала рука мастера, и, верно, хирургическая работа шла над сотнями страниц расшифровки. Но - ни один народный плакатель-беллетрист не сказал в последние годы о народе так, как здесь - говорит народ сам о себе. Здесь - не "список бледный", а ум, великодушие, тепло, преданность, огромная - неожиданная - сила любви, самостояния, самопожертвования. Материал - рвется и кровоточит, но - это книга жизни, а не книга смерти.

Она открывается монологом Людмилы Игнатенко, жены пожарника Василия Игнатенко, сгоревшего в мае 1986 года от острой лучевой болезни, и завершается рассказом Валентины Панасевич, жены монтажника- верхолаза Михаила Панасевича, отключавшего электричество в зоне и умершего через год.

История нелюдского страдания? Нет. Рассказ о любви. С "художественной прозой" несопоставимый. (Только смутно вспоминается заплаканная Наташа в избе возле раненого Болконского. То же потрясение, тот свет - в дымном, протравленном воздухе конца ХХ века.)

"Девятого мая... Он всегда мне говорил: "Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела". <...>

Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город под нами! Букет огня взметнулся в небо.

- Вот это да!

- Я обещал тебе, что покажу Москву! <...>

...Последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло... Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Обкручу руку бинтом, засуну ему в рот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать!"

Читая "репортажи о запредельном", часто ловишь себя на скверной мысли: сколь упоен рассказчик красотой несчастья... Читая "Чернобыльскую молитву" Светланы Алексиевич, думаешь: какое благо, что летописец дал людям возможность выговориться.

И напоследок - хлестнул читателя цитатой по лицу:

"...Киевское бюро путешествий предлагает поездки в город Чернобыль и мертвые деревни... Разумеется, за деньги. Посетите ядерную Мекку..."

Газета "Набат". Февраль 1996 года.

17.03.97

Постоянный адрес данной публикации: