Учебник политэкономии

И вот я - инспектор Центрального Комитета партии. Маленький кабинет на третьем этаже. Окно, выходящее на Ильинку. Есть даже крошечная приемная. А в ней у телефонов - молоденькая девушка, секретарь Галя Павлова. По сравнению с круглосуточным кипением в агитпропе здесь - тишина. Мне дают отдельные поручения. А все свободное время я посвящаю работе над новым макетом учебника по политической экономии.

Еще задолго до войны Сталин указал на необходимость подготовить добротный учебник по политической экономии. Эта работа была поручена чл.-корр. АН СССР Л. А. Леонтьеву. На протяжении десяти лет он последовательно готовил несколько вариантов учебника, но ни один из них не удовлетворил Сталина, который требовал дальнейшего усовершенствования текста.

За несколько месяцев до войны Леонтьев подготовил очередной вариант макета. По указанию Сталина была создана комиссия политбюро ЦК для ознакомления с ним. 29 января 1941 г. Сталин высказал членам комиссии и автору свои замечания. Война, однако, прервала работу над учебником. Но с переходом к мирному строительству дело возобновилось. Леонтьев вновь подготовил не то четырнадцатый, не то пятнадцатый вариант учебника. Однако Сталин и на сей раз не был удовлетворен. По его указанию 22 февраля 1950 г. комиссии под председательством секретаря ЦК Маленкова было поручено в месячный срок доработать последний вариант и предоставить его в политбюро.

Как-то в эти дни я был вызван на пятый этаж к Маленкову. В его огромном кабинете я застал необычную для этих стен работу. Здесь были поставлены высокие с застекленными дверцами шкафы, и помощник Маленкова Н. Суханов устанавливал в них книги. На полках уже выстроились в ряд, должно быть, несколько сотен томов. Я увидел знакомые корешки сочинений А. Смита, Д. Рикардо, А. Сен-Симона и др. Я узнал потом, что эту библиотеку комплектовали за счет книжных фондов Высшей партийной школы и Академии общественных наук при ЦК.

Приблизившись к шкафам, около которых я остановился, Маленков с каким-то виноватым видом сказал: "Вот, товарищ Сталин обязал политэкономией заняться. Как вы думаете, сколько нужно времени, чтобы овладеть этой наукой?" Я ответил полушутя, полусерьезно: "Ну, если полностью освободиться от всяких других дел, то за 30 - 50 лет можно овладеть".

Продолжение. См. Вопросы истории, 1998, NN 3 - 6.

стр. 3

Так или иначе, но комиссия выполнила данное ей поручение и через месяц представила доработанный текст макета учебника. Поскольку в комиссии возникли разногласия по отдельным категориям политической экономии, макет был представлен в двух вариантах, отражавших две точки зрения, хотя на самом деле различия между ними были небольшими. Эти варианты были разосланы квалифицированным экономистам на отзыв. В числе других макет получил и я. С огромным интересом и с готовностью внести в это полезное дело свою лепту я углубился в изучение текста.

Как стало известно, Сталин остался недоволен выполненной комиссией работой, и представленный макет вызвал у него раздражение. Здесь-то и произошло событие, которое нарушило все мои планы и, возможно, изменило мою последующую жизнь.

Однажды, когда мы с женой отправились в воскресный день в театр, меня срочно вызвали на "ближнюю" дачу к Сталину (я уже описывал этот эпизод в самом начале). Когда я возвращался в Москву, душа моя была переполнена радостью и гордостью. Я перебирал в уме одно за другим замечания Сталина. Думал о том, как, должно быть, тяжела жизнь этого необыкновенного человека, волею судеб оказавшегося во главе великого государства и мирового освободительного движения. Старенький китель, заштопанные носки. Почти постоянное одиночество. Говорят, что даже сын Василий и дочь Светлана не могли свободно приехать к нему на дачу, - они должны были предварительно испросить на то его разрешение.

Я сразу поехал не домой, а на Большой Кисловский переулок - к своему другу Борису Пономареву. Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, я поведал ему о случившемся. Больше об этом я в течение длительного времени не говорил никому: это считалось тогда недозволенным и даже опасным.

Рассказывали шепотом близким друзьям об эпизоде с одним из очень известных коммунистических лидеров зарубежного Востока. Сталин с широким гостеприимством принимал его у себя на даче, потчевал ужином и великолепными грузинскими винами. При прощании он дал ему, в знак особого расположения, красиво оформленную коробку шоколада. Тронутый таким добросердечием, лидер попросил у Сталина на память его фотографию с автографом. Сталин сделал это. Но перед самым отъездом лидера к себе на родину у него, по указанию же Сталина, в номере гостиницы "Москва" из чемодана это фото было тайно похищено и оставлена лишь коробка шоколада. Гость метал громы и молнии. Уверял, что готов отдать все, что у него есть, лишь бы вернуть фотографию. Умолял разыскать похищенное. Но никто помочь ему не мог.

Какую опасность узрел Сталин в том, что в далекой стране, затерявшейся в непролазных джунглях, окажется его портрет с дарственной надписью, которому будут поклоняться как величайшей святыне? Ответ на этот вопрос, очевидно, могут дать только психопатологи.

Рассказывали также о трагической судьбе одного рядового человека, которому в силу причудливо сложившихся обстоятельств Сталин подарил с личной надписью одну из своих брошюр...

Но мысли такого рода мгновенно испарились из моей головы. Я был просто счастлив от сознания того, что мне предстоит большая творческая работа, так нужная, по утверждению самого Сталина, партии, народу, всему мировому коммунистическому движению.

Вскоре Л. А. Леонтьева, К. В. Островитянова, П. Ф. Юдина и меня Сталин пригласил к себе на беседу. И вот мы прибыли "на уголок". Знакомый кабинет Сталина. Нам показалось, что сам он выглядит очень здоровым, бодрым и свежим. Мы сели за стол, Сталин говорил, расхаживая по кабинету и попыхивая своей трубкой.

Он снова подверг обстоятельной критике макет, подготовленный комиссией Маленкова. Некоторые из затронутых здесь вопросов он уже излагал в беседе со мной, другие ставил впервые либо толковал более расширительно. Мы все потихоньку делали для себя заметки, а затем сопоставляли свои записи - и получилась единая запись беседы.

стр. 4

Общение со Сталиным на эти темы оставляло ощущение, что имеешь дело с человеком, который владеет вопросом лучше тебя. Были и иные ощущения. Вот один эпизод. Позже описываемого периода, в начале ноября 1952 г. в N 20 журнала "Коммунист" (так именно с этого номера стал называться теоретический и политический журнал ЦК КПСС "Большевик") была напечатана моя статья "И. В. Сталин об экономических законах социализма".

14 ноября в 10 час. вечера мне позвонил Поскребышев и попросил, чтобы я позвонил домой Сталину, что я и сделал. Сталин сразу же снял трубку: "У вас есть перед глазами последний номер "Большевика"? Я прочитал вашу статью. Статья хорошая. Но в ней допущена одна неправильность. Во втором абзаце на странице 42 вы пишете, что Сталин открыл объективный экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил. Это неверно. Это открытие принадлежит не мне. Закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил открыт был Марксом в его предисловии к "К критике политической экономии". Он указывает там, что в определенные исторические периоды производительные силы находятся в соответствии с производственными отношениями. На известной ступени развития производительные силы вступают в противоречие с существующими производственными отношениями. Тогда наступает революция. Вы, конечно, помните это положение Маркса?"

Я ответил: "Да, я знаю это общеизвестное положение Маркса. Но ведь Маркс не формулировал это положение как экономический закон. Я понимал дело так, что Маркс впервые лишь выдвинул это положение. В вашей же работе это положение Маркса было развито дальше и сформулирован был объективный экономический закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил".

Сталин: "Это верно, конечно, что Маркс не формулировал это положение как экономический закон. Он и ряд других открытых им и очень важных теоретических положений не называл законами. Но это не меняет существа дела. Я только выделил и подчеркнул данное положение Маркса, так как многие предали его забвению. Мне кажется, было бы лучше, если бы вы это место в своей статье исправили. Можно написать примерно так: Сталин внес ясность в общеизвестное положение, открытое и выдвинутое Марксом. Или вам не хочется давать такую поправку? Может быть, вам трудно это сделать? Смотрите, ведь это я для вас стараюсь, для вашего авторитета. А то могут подумать, что вот Шепилов Маркса не знает. Переиздайте сейчас эту статью и внесите в это место исправление". Я заметил, что "переиздать статью в журнале трудно. Может быть, тогда издать ее отдельной брошюрой и это место исправить так, как вы указали?" Сталин согласился: "Ну, что ж, так и сделайте. А то статья хорошая, а это место ее портит. Всего хорошего".

...Каждый раз мы возвращались от Сталина в состоянии душевной взволнованности и большого творческого подъема. Мы, естественно, гордились тем, что под непосредственным руководством Сталина выполняем научную работу, имеющую такое важное значение. Мы снова и снова убеждались в том, как глубоко и свободно владеет Сталин политической экономией, философией, исторической наукой, как обширны его знания фактов, в том числе фактов, относящихся к давно отшумевшим историческим эпохам, как мастерски он умеет применять абстрактные категории политической экономии для анализа конкретной действительности. Все, что он нам говорил, воспринималось нами как непреложная истина, все в его указаниях казалось нам новым, важным и абсолютно правильным.

Теперь, когда минуло 15 лет со дня смерти Сталина и мы постепенно начинаем разбираться в наследии прошлого, становится ясным, что нет оснований воспринимать все теоретические работы и положения Сталина в качестве непреложной марксистской истины.

Сталин был опытнейшим популяризатором марксизма- ленинизма. Он умел мастерски извлечь из соответствующих работ классиков все самое

стр. 5

главное, самое важное и подать подчас сложные исторические выводы, истины, категории, законы просто, ясно, лаконично, доступно рядовому человеку. Такова, например, его работа "Об основах ленинизма".

Сталин мог в коротком докладе представить глубокий анализ международных событий, освободительной борьбы и социалистического строительства за целый исторический период, причем на добротной теоретической базе, просто, ясно, лаконично, доступно для всех. Общеизвестно, что он делал это успешно на протяжении бурных и сложных 30-ти лет.

Все это верно. Но верно и то, что в теоретических работах Сталина есть глубокие пороки, отход в ряде вопросов от ленинских положений. Внешне безупречное и блестящее обобщение конкретной действительности при более глубоком анализе оказывается искаженным отображением этой действительности. Однако это прозрение наступило у нас позже, и происходило оно очень сложно, противоречиво, порой и мучительно.

Но в тот период, о котором я сейчас пишу, сомнения в безупречности теоретических работ и личных указаний нам Сталина у нас не возникали. Сталин всеми именовался корифеем марксистско-ленинской науки, и у нас, авторов учебника политической экономии, не возникало ни малейших критических поползновений в отношении Сталина. Да им и взяться было неоткуда. Зарубежные антисоветские злобствования мы отвергали с порога. И правильно делали: они не давали ничего поучительного. А вся циркуляция идей в марксистском лагере, внутри страны и за рубежом, после разгрома троцкистов и правых сводилась к одному: работы Сталина, идеи Сталина, указания Сталина, слово Сталина - вершина марксистской мысли.

За 30 лет верховенства Сталина критика в партии в области социологических вопросов постепенно угасала и, в конечном счете, остался один-единственный творец теории и источник критики - Сталин. Только он мог наносить, и наносил, удары: вчера по "контрабандистам" в вопросах истории партии, сегодня - по "меньшевиствующим идеалистам" в философии, завтра - по "контрреволюционным кондратьевцам" в аграрной теории, послезавтра - по "безродным космополитам" в литературе и драматургии. Всем остальным предоставлялось лишь право прославлять гениальность идей Сталина, пропагандировать их и популяризировать. Абсолютная монополия в вопросах марксистско-ленинской теории, постепенное угасание большевистской критической мысли - это те вредоносные процессы, последствия которых оплачены нашей партией, нашим народом, мировым коммунистическим движением дорогой ценой.

...После одной из бесед Сталина с нами состоялось формальное решение президиума ЦК, которым группе советских ученых-экономистов поручено было написать учебник политической экономии. В группу были включены: акад. К. В. Островитянов, акад. П. Ф. Юдин, чл.-корр. Д. Т. Шепилов, чл.-корр. Л. А. Леонтьев, а нескольких позже - действительный член Академии сельскохозяйственных наук И. Лаптев и чл.-корр. А. И. Пашков.

По указанию Сталина в мае 1950 г. нас освободили от всех работ и общественных обязанностей и направили за город, в "строгую изоляцию", чтобы мы не отвлекались ни на какие побочные дела и в течение одного года подготовили текст учебника. Сталин предложил создать авторскому коллективу "все условия", чтобы "они ни в чем не нуждались и ни о чем не заботились, кроме работы над учебником". Так и было сделано.

Нам был отведен под Москвой, в Горках, прекрасный особняк. Когда-то он был построен Саввой Морозовым. Здесь с июля 1931 г. по июнь 1936 г. жил и работал А. М. Горький. Горький окончательно вернулся в СССР в мае 1931 г. и поселился на Малой Никитской (ныне ул. Качалова), д. 6. Но уже 27 июня он пишет А. Е. Богдановичу, что у него открылось кровохарканье. И в июле он поселился в Горках. Отсюда он, в связи с обострением туберкулеза, дважды уезжал в Италию и в Крым, путешествовал по стране, частенько бывал в Москве. Но постоянным местопребыванием его были именно Горки. Здесь он создавал свои последние произведения. Здесь он и скончался.

стр. 6

И вот душистым майским утром 1950 г. мы прибыли в Горки. Въездная аллея. Двухэтажный прекрасной архитектуры особняк на высоком берегу Москвы-реки. Запущенный сад, а за ним - сосновый бор. Вода в Москве-реке - прозрачная с синевой. А за рекой бескрайние заливные луга.

У подъезда - бронзовые олени с ветвистыми рогами. Нарядный мраморный вестибюль. В нижнем этаже большая столовая; когда Алексей Максимович спускался в эту столовую, его обычно ждал кто-нибудь из гостей. У Горького был жесткий распорядок: время работы, прогулок - все было строго регламентировано. При своей гигантской по объему литературной работе, продолжавшейся до последнего вздоха, Горький постоянно общался с огромным числом людей - писателей, художников, ученых, колхозников, изобретателей, музыкантов... Здесь, в Горках, бывали Сталин, Ворошилов, Щербаков и другие члены правительства. Беседовали о проекте советской конституции, о работе метро, о постройке самолетов-гигантов, о гражданской войне, о народном музыкальном творчестве и многом другом. Здесь Алексей Максимович принимал председателя французской радикал- социалистической партии Э. Эррио, встречался и беседовал с писателем Г. Уэллсом.

Три недели гостили у него в Горках Р. Роллан и его супруга. Горький и Роллан принимали вместе художников села Палех, а также большую группу воспитанников Болшевской трудовой коммуны НКВД. Они встречались с ведущими советскими режиссерами: В. Пудовкиным, А. Довженко, М. Роммом, Г. Рошалем, Г. Александровым. Вместе смотрели кинофильмы "Броненосец Потемкин", "Мать", "Пышка" и др. Впоследствии Роллан писал Горькому 4 августа 1935 г.: "Хорошо принадлежать, как Вы, к тому великому народу, который шествует во главе человечества. Я счастлив тем, что видел его, соприкасался с ним". Из советских писателей у Горького гостили здесь А. Н. Толстой, К. Федин, М. Светлов, С. Кирсанов, И. Сельвинский, Л. Леонов и многие другие.

Впрочем, можно было бы безошибочно сказать, что не было ни одной сферы человеческой деятельности, которая не возбуждала бы живейшего интереса Горького. Он беседует в Горках с акад. А. Ф. Сперанским и затем много и кропотливо занимается созданием Института экспериментальной медицины ("Института по изучению человека"). Принимает группу музыкальных деятелей. Выдвигает идею создания серии "Жизнь замечательных людей". В беседе с мастерами МХАТ обсуждает сценическое искусство. В письме к Ф. П. Хитровскому он ратует за создание детских игрушек нового типа - для групповых игр, а в другом письме рассматривает вопросы марийского фольклора. В разговорах с Кукрыниксами высказывает мысли относительно живописи. Беседуя с делегациями колхозников из Татарии и с ярославскими рабочими, интересуется во всех деталях сельским хозяйством, промышленным производством, бытом, культурой тружеников города и деревни.

Кажется, что несколько человеческих жизней не хватит на то, чтобы выполнить хотя бы часть той работы, которая совершена была великим тружеником Горьким вот за этим столом в кабинете, влево от гостиной. Здесь он начинает, дописывает или перерабатывает свои последние пьесы: "Егор Булычев и другие", "Достигаев и другие", "Сомов и другие". Здесь создается грандиозная художественная эпопея "Жизнь Клима Самгина". Здесь пишется огромное количество блестящих публицистических статей на самые разные темы. И все это только небольшая часть работы Горького за эти годы.

Горький, которому уже перевалило за 60, легкие которого поражены 40-летним туберкулезным процессом (каверны, расширение бронхов, эмфизема, астма, склероз легких), кроме работы над своими художественными произведениями, ведет еще и фантастическую по объему редакторскую работу и переписку.

Он инициатор создания и рабочий редактор (в самом прямом смысле этого слова) многотомной "Истории гражданской войны". Он инициатор и руководитель работ по созданию серии книг "История фабрик и заводов",

стр. 7

редактор журналов "Наши достижения", "Литературная учеба", член редколлегии журнала "СССР на стройке", редактор "Альманаха. Год 16-й". Он разрабатывает планы изданий "История женщины" и большой серии книг "История деревни"; руководит журналом "Колхозник"...

Стоя у рабочего стола Горького, перебирая на полках книги с его пометками, подчеркиваниями, замечаниями, я думал о его энергии, о его понимании своего писательского и гражданского долга. И с горечью сопоставлял это с далеко не единичными фактами, когда молодой советский писатель, опубликовав одну повесть или первую часть романа, затем лет этак 20 - 30 пробавляется несколькими рассказиками, газетными статьями и речами на бесконечных и в большинстве своем ненужных писательских собраниях, семинарах, конференциях.

К сожалению, такие "писатели", вернее, дельцы от литературы, нередко становятся секретарями союзов писателей и иными "руководителями". Они вполне довольны своим высоким должностным положением и высокими окладами. Но какое это саморазоблачение перед ликом великих тружеников мировой литературы: Бальзака, Льва Толстого, Гете, Чехова, Горького и многих, многих других!

С душевным трепетом входили мы в спальню Алексея Максимовича. Исключительная простота и скромность всей обстановки: кровать, шкаф для одежды... Привлекала внимание картина над кроватью: "Больная девушка" М. В. Нестерова. На полотне изображена чахоточная: бледная, без кровинки кожа обтягивает кости лица, иссохшие уста оголили зубы, в глазах невыразимая скорбь и усталость, тело безжизненное и высохшее. Все говорит о том, что уже не греющий огонек жизни затухает, девушка умирает. И самое странное в картине - это свежая пунцовая роза, которую девушка держит в своих восковых холодных пальцах. И, может быть, эта прекрасная, кажется, чудесно пахнущая роза сильнее всего подчеркивает трагедию уходящей жизни.

Нестеров встретил "больную девушку" (З. В. Гуркову) в Крыму и просил разрешить запечатлеть ее на полотне. "Если я могу предоставить возможность большому художнику создать картину, значит, жизнь моя не была бесцельной", - говорит она и - соглашается позировать. Увидев полотно на выставке, Горький упрашивает Нестерова уступить ему картину. Но Нестеров, понимая, что картина по своему эмоциональному воздействию очень тяжела и что Алексей Максимович сам болен туберкулезом, не хотел этого делать. Тем не менее Горький, при содействии художника П. Д. Корина, приобрел картину и повесил ее над своей кроватью. Здесь, на этой кровати, под нестеровским полотном 18 июня 1936 г. в 11 час. 10 мин. и угасла жизнь великого писателя.

До последнего вздоха боролся он с болезнью и на маленьких листочках бумаги делал последние заметки: "Крайне сложные ощущения. Сопрягаются два процесса: вялость нервной жизни - как будто клетки нервов гаснут - покрываются пеплом, и все мысли сереют, в то же время - бурный натиск желания говорить, и это восходит до бреда, чувствую, что говорю бессвязно, хотя фразы еще осмысленны. Думают - восп. легких - догадываюсь: должно быть, не выживу. Не могу читать и спать". А эта заметка была уже продиктована Горьким: "Конец романа - конец героя - конец автора. Последний удар".

Меня поселили в комнате, которую прежде занимал сын писателя - Максим Алексеевич, К. В. Островитянова - в комнате, в которой раньше жила Надежда Алексеевна - жена Горького, и т. д. Мемориальные же комнаты Горького были для нас священными. Но в часы раздумий я потихоньку заходил сюда, перебирал его книги, смотрел на рабочий стол, на нестеровскую "Больную девушку"...

В "Горках" мы прожили целый год. Работали с соблюдением строгого режима и с большим напряжением. На основе бесед со Сталиным мы составили план работы и программу учебника. Выявили спорные вопросы и снова попросились на беседу со Сталиным.

Сталин очень быстро откликнулся на нашу просьбу. Очередная беседа

стр. 8

состоялась 30 мая 1950 г. в Кремле, в кабинете Сталина. Сталин был в своем обычном стареньком, довоенном сером костюме (китель и брюки) и сапогах. Он был свежевыбрит и выглядел очень бодрым. Мы задавали вопросы, Сталин отвечал на них. Иногда он сам спрашивал нас о чем-либо. Беседа продолжалась целый час. При прощании Сталин сказал, что он готов встречаться тогда, когда это будет нам необходимо. По возвращении в Горки мы вновь коллективно составили запись этой беседы.

Надо сказать, что Сталин проявлял к авторам учебника суровую требовательность. В беседах он многократно подчеркивал, чтобы каждое слово было тщательно взвешено, чтобы в тексте не было ничего лишнего ("болтовни", как он выражался). Он требовал от нас, чтобы безупречная научность изложения сочеталась с его популярностью (но всякое упрощенчество и вульгаризацию он именовал "базарным" стилем).

По мере подготовки нами глав о предмете политической экономии и по докапиталистическим способам производства мы посылали их Сталину на редактирование. Редактировал он с поразительной тщательностью. Никаких мелочей для него не существовало, он "придирался" ко всему. Совершенно невозможно передать здесь те редакционные поправки, которые Сталин внес в написанные нами главы. Приведу для иллюстрации лишь некоторые примеры.

На титульном листе у нас значилось: "Политическая экономия. Краткий курс". Сталин зачеркивает слова "Краткий курс" и вставляет - "Учебник". В заголовке "Докапиталистические формации" Сталин слово "формации" заменяет словами "способы производства". В первой главе у нас было сказано: "Возникновение человека было одним из величайших скачков в развитии природы". Сталин в этой и следующей фразе слово "скачков" заменяет словом "поворотов". В нашей фразе "предки человека жили стадами" Сталин делает поправку: "ордами, стадами".

Многочисленные редакционные поправки внес Сталин во вторую главу "Рабовладельческий способ производства". Так, во фразу "На первых порах рабство носило патриархальный характер" он добавляет "патриархальный, домашний характер". У нас было написано: "богачи давали деньги в заем, закабаляя своих должников". Сталин переделывает эту фразу таким образом: "богачи давали семена, деньги в заем, закабаляя своих должников, обращали их в рабство, отбирали землю".

Кроме многочисленных редакционных правок смыслового и стилистического характера, Сталин по ходу редакционной работы над главами иногда сам вписывал в текст вставки, некоторые из них были довольно значительными.

Так, к введению о предмете политической экономии Сталин своей рукой написал следующее дополнение: "Как видно, политическая экономия изучает не какие-либо заоблачные, оторванные от жизни вопросы, а самые реальные и актуальные вопросы, затрагивающие кровные интересы людей, общества, классов. Является ли неизбежной гибель капитализма и победа социалистической системы хозяйства, противоречат ли интересы капитализма интересам общества и прогрессивного развития человечества, является ли рабочий класс могильщиком капитализма и носителем идей освобождения общества от капитализма, - все эти и подобные им вопросы решаются различными экономистами по-разному, в зависимости от того, интересы каких классов они отражают. Этим именно и объясняется, что в настоящее время не существует единой для всех классов общества политической экономии, а существует несколько политических экономии: буржуазная политическая экономия, пролетарская политическая экономия, наконец, политическая экономия промежуточных классов, стремящаяся приспособить политическую экономию рабочего класса ко вкусам буржуазной политической экономии.

Но из этого следует, что совершенно не правы те экономисты, которые утверждают, что политическая экономия является нейтральной, непартийной наукой, что политическая экономия независима от борьбы классов в обществе и не связана прямо или косвенно с какой-либо политической партией.

стр. 9

Возможна ли вообще объективная, беспристрастная, не боящаяся правды политическая экономия? Безусловно, возможна. Такой объективной политической экономией может быть лишь политическая экономия того класса, который не заинтересован в замазывании противоречий и язв капитализма, который не заинтересован в сохранении капиталистических порядков, интересы которого сливаются с интересами освобождения общества от капиталистического рабства, интересы которого лежат на одной линии с интересами прогрессивного развития человечества. Таким классом является рабочий класс. Поэтому объективной и бескорыстной политической экономией может быть лишь такая политическая экономия, которая опирается на интересы рабочего класса. Такой именно политической экономией и является политическая экономия марксизма-ленинизма".

В главу "Рабовладельческий способ производства" Сталин вписал следующий текст: "Как видно, общество при рабовладельческом строе представляло довольно пеструю картину сословий и классов. Все население в обществе разделялось на два основных сословия: сословие свободных и сословие рабов. Свободные пользовались всеми гражданскими, имущественными, политическими правами (за исключением женщин, находившихся по сути дела в рабском положении) и были отгорожены от рабов. Рабы были лишены всех этих прав и не имели доступа в сословие свободных.

Свободные в свою очередь разделены на класс крупных землевладельцев, являвшихся вместе с тем крупными рабовладельцами, и класс мелких производителей (крестьяне, ремесленники), зажиточные слои которых также пользовались рабским трудом и являлись рабовладельцами. Мы не говорим здесь о сословии жрецов, игравшем большую роль в эпоху рабства, так как оно по своему положению примыкало к классу крупных земельных собственников-рабовладельцев.

Следовательно, наряду с противоречием между рабами и рабовладельцами существовало противоречие между крупными землевладельцами и крестьянами. Однако, так как с развитием рабовладельческого строя рабский труд, как наиболее дешевый труд, охватил большую часть отраслей производства и стал главной основой производства, то противоречие между рабами и рабовладельцами превратилось в основное противоречие общества.

Правда, противоречие между мелкими производителями и крупными родовитыми землевладельцами породило демократическое движение внутри сословия свободных, ставившее целью уничтожение долговой кабалы, передел земель, ликвидацию преимущественных прав земельной аристократии, передачу власти демосу (т. е. народу), но оно, как правило, не приносило какого-либо облегчения мелким производителям, - оно лишь усиливало влияние и власть новых крупных рабовладельцев из числа "неблагородных", разбогатевших на войне и торговле рабами, за счет влияния и власти родовитой земельной аристократии. Мы уже не говорим о том, что это демократическое движение не только не задавалось целью освобождения или даже облегчения рабов, но не допускало даже постановки такого вопроса. Более того, как известно, при любой попытке рабов поднять голову и заговорить о своем освобождении все классы сословия свободных (за исключением беднейших крестьян, фактическое положение которых не отличалось от положения рабов) забывали о своих разногласиях и становились в единый фронт против рабов.

Демократия в древней Греции и Риме, о которой пространно разглагольствуют буржуазные учебники истории, была по сути дела демократией рабовладельческой".

Однако Сталин успел таким образом отредактировать только введение и три из 42 глав учебника. Затем он предложил нам представить макет учебника в целом, а не по главам. Через год работа была завершена, новый макет набросан и представлен в политбюро ЦК.

Снова пришла весна. Запели соловьи, малиновки, зяблики. Зацвела черемуха. Вишни и яблони покрылись благоуханной пеной бело-розоватых лепестков. В зеленый наряд оделся луг за Москвой-рекой. А над лугом целыми днями победно звучали серебристые гимны жаворонков.

стр. 10

С грустью прощались мы с гостеприимными Горками. Это было истинное счастье - творить в идеальной обстановке: бесконечное количество раз перебирать великое духовное наследие Маркса-Энгельса-Ленина, труды историков, философов, экономистов - предшественников научного социализма, чтобы найти ключ к познанию закономерностей нашей сложной действительности.

Незадолго до отъезда нас навестили в Горках Н. А. Пешкова и Л. Толстая - супруга Алексея Николаевича. До глубокой ночи слушали мы их воспоминания и делились с ними мыслями о двух титанах великой русской литературы. Накануне отъезда из Горок я снова обошел мемориальные комнаты Алексея Максимовича. Вечером долго бродили по берегу Москвы-реки. Луна заливала волшебным светом всю вселенную. Лягушки раскатисто распевали свои серенады. Пахло сочной травой и рыбой. В ту ночь зацвела сирень...

В ожидании просмотра подготовленного нами макета учебника Сталиным и другими членами политбюро я, как и другие члены авторского коллектива, вернулся к исполнению своих прямых служебных обязанностей.

Приближался праздник советской музыкальной культуры - 175-летие Большого театра. Мне поручено было принять участие в проведении этого юбилея: помочь подготовить Указы о награждении артистов ГАБТ орденами и медалями, о присвоении почетных званий. Я с наслаждением принялся за это поручение. Со студенческих лет Большой театр был для меня святыней мировой музыкальной культуры, академией моей музыкальной грамоты, источником непередаваемой радости и наслаждения. Начиная с 1922 г. не было, должно быть, ни одной сколько-нибудь значительной постановки Большого театра и бывшего театра Зимина, а затем филиала ГАБТ, которую бы я пропустил.

Иногда это сопряжено было с великими трудностями. Но они преодолевались с боем и готовностью лечь костьми, но прорваться в зал, даже не имея билета. Ну, подумайте сами, можно ли пропустить спектакль, если сегодня в "Лоэнгрине" Вагнера заглавную партию поет Л. В. Собинов, а партию Эльзы А. В. Нежданова?

Через несколько десятилетий, когда для меня стали доступными и боковая правительственная ложа ГАБТ, и Центральная - бывшая царская, и ложа дирекции, я вспоминал, каким счастьем переполнялось все мое существо, когда я "зайцем", приткнувшись где-нибудь на галерке, трепетно ждал: вот сейчас медленно погаснет свет, раздвинется тяжелый занавес и начнется волшебство "Лебединого озера".

Страшно боялся антрактов: а вдруг потребуют билет и выведут. И если говорить начистоту - случалось, выводили раба Божьего. Но вскоре опять какая-нибудь сенсация в Большом, и я снова, обладатель шапки-невидимки, оказывался там.

За эти десятилетия я прослушал и просмотрел в Большом театре и его филиале оперы: "Демон", "Травиата", "Манон", "Кармен", "Лоэнгрин", "Вертер", "Паяцы", "Богема", "Фауст", "Сорочинская ярмарка", "Риголетто", "Валькирия", "Майская ночь", "Нюрнбернгские мастера пения", "Тоска", "Царская невеста", "Русалка", "Золотой петушок", "Псковитянка", "Евгений Онегин", "Гугеноты", "Севильский цирюльник", "Дубровский", "Иоланта", "Черевички" и др.

В послевоенный период происходит взлет оперного искусства Большого театра. Ставятся вновь или восстанавливаются в новых постановках многие оперы из русской и мировой классики. Благодаря блестящим работам художников Ф. Федоровского, П. Вильямса, В. Дмитриева, В. Рындина и др. сценическое оформление спектаклей не только не уступает теперь многим прославленным драматическим театрам, но сплошь и рядом превосходит их.

Высокого художественного уровня достигает режиссерская работа таких мастеров оперной режиссуры, как В. Лосский, Н. Смолич, Л. Баратов, Б. Покровский и др. В послевоенные годы Большой театр поставил заново "Бориса Годунова", "Садко", "Аиду", "Князя Игоря", "Пиковую даму",

стр. 11

"Руслана и Людмилу", "Мазепу", "Хованщину", "Вражью силу", "Ромео и Джульетту", "Лакме", "Чио-Чио-сан", "Свадьбу Фигаро", "Фиделио", "Ивана Сусанина" и др. В последующее время я имел возможность ознакомиться с оперным мастерством Праги и Парижа, Будапешта и Милана, Белграда и Нью-Йорка. Думаю, что не будет преувеличением сказать, что с точки зрения сценического мастерства в целом многие из перечисленных постановок представляют собой шедевры мирового оперного искусства.

Однако элементарна та истина, что в оперном искусстве решающим являются певческое мастерство и звучание оркестра. При несовершенстве вокала и игры оркестра не спасет даже первоклассное сценическое оформление оперы.

Послереволюционный расцвет советского оперного искусства получил свое воплощение и в том, что на сцене Большого театра сложилось блестящее созвездие оперных певцов и певиц. Мне довелось слышать каждого из них многократно. Это - Л. В. Собинов, А. В. Нежданова, В. Р. Петров, Г. С. Пирогов, К. Г. Держинская, Н. А. Обухова, Е. К. Катульская, В. В. Барсова, Е. А. Степанова, А. С. Пирогов, М. О. Рейзен, Н. Н. Озеров, Г. М. Нэлепп, Л. Ф. Савранский, С. И. Мигай, М. П. Максакова, В. А. Давыдова, Е. В. Шумская и др.

Организующим и животворящим началом выдающихся постановок Большого театра стали такие высокоодаренные дирижеры, как В. И. Сук, Н. С. Голованов, А. М. Пазовский, Л. П. Штейнберг, А. Ш. Мелик-Пашаев, Ю. Ф. Файер, К. П. Кондрашин. В их руках оркестр и хор Большого театра с блеском и глубиной раскрывали свои необъятные возможности.

Непрерывный сценический прогресс Большого театра в целом все отчетливее и тревожнее подчеркивал определившееся после войны явное снижение уровня вокала в театре. Ряд опер становился недоступным ГАБТ, так как ведущие партии оказывались непосильными для новых певцов, приходящих в театр с ординарными природными данными и с плохо поставленными голосами. Впрочем, и в эту пору всерьез заявляли о себе отдельные дарования (Г. П. Вишневская, И. К. Архипова).

По-прежнему сверкающим оставался балет Большого театра, стяжавший себе всемирную славу. Моя душа раскрылась для хореографического искусства несколько позднее, чем для вокала. Но такие бессмертные постановки Большого театра, как "Лебединое озеро", "Дон Кихот", "Щелкунчик", "Жизель", "Коппелия", "Раймонда", "Ромео и Джульетта", "Спящая красавица" и др. покорили мое сердце навсегда. Смотреть балет стало для меня такой же насущной жизненной потребностью, как читать книги, ходить в драму, слушать оперу, симфоническую музыку, хорошие народные песни.

Мне выпала счастливая доля многократно видеть прославленных мастеров русского балета. Королева русского балета Е. В. Гельцер, М. П. Кондратова, В. В. Кригер, Г. С. Уланова, О. В. Лепешинская, Р. С. Стручкова, М. М. Плисецкая, М. Т. Семенова, А. Н. Ермолаев, М. М. Габович, А. М. Мессерер - это лишь небольшая часть виденных мной блестящих мастеров балета ГАБТ.

Непередаваемы восторг и благодарность, с которыми встречали балет Большого театра зрители в столицах многих стран Европы, Азии, Африки, Америки. Я хорошо понимаю, насколько немощно мое перо, насколько бледны краски моей языковой палитры, чтобы пытаться хоть в тысячной доле отразить здесь, какой отпечаток в душе и сознании людей оставляли своим исполнением великие мастера Большого театра.

Антонина Васильевна Нежданова... Я слышал ее в партиях Виолетты, Людмилы, Джильды, Антониды, Маргариты, Эльзы и некоторых других, а также в концертных программах. Антонина Васильевна не обладала особыми внешними сценическими данными или выдающимся артистизмом, как, по всеобщим утверждениям его современников, Ф. И. Шаляпин. Но когда вы покидали театр в вечера неждановских исполнений, у вас никогда не возникал вопрос - как играла Нежданова. Ее голос очаровывал - он был чист, как горный хрусталь, мягок и нежен. Пела Антонина Васильевна

стр. 12

с покоряющей теплотой, выразительностью и задушевностью. Казалось, что для нее не существовало трудных партий. Необъятный диапазон, виртуозное мастерство в сочетании с тончайшей эмоциональностью и составляли внешний артистизм Неждановой.

Так что я не могу ответить на вопрос, как играла Нежданова. По-моему, никак не играла, если подразумевать под этим какую-то сумму движений, жестов и прочих внешних проявлений на сценических подмостках. Но в любой своей роли она безраздельно овладевала душами своих слушателей и оставляла в них глубокий след на всю жизнь.

Общеизвестно, что С. В. Рахманинов написал для Антонины Васильевны и посвятил ей свой знаменитый вокализ. Когда Нежданова высказала сожаление, что в этом произведении нет слов, Сергей Васильевич сказал: "Зачем слова, когда вы своим голосом и исполнением можете выразить все лучше и значительно больше, чем кто-либо словами". Такова была чудодейственная сила неждановского голоса и неждановского мастерства.

И когда Голованов представил меня профессору Московской консерватории Неждановой, уже переступившей через свое 70-летие, я от восторга вел себя, должно быть, как гимназист, впервые коснувшийся руки предмета своего поклонения. В скорбный июньский день 1950 г. в Большом зале консерватории, погруженном в траур, я отдал последний долг этой великой русской певице. И теперь время от времени я останавливаюсь на Новодевичьем кладбище у надгробной плиты с мраморной гирляндой и целомудренной розой - символом красоты. В ушах звучит, как серебряные соловьиные трели в подмосковную лунную ночь, неждановский голос.

...В ноябре 1951 г. состоялась Всесоюзная экономическая дискуссия в связи с разосланным проектом учебника политической экономии. Дискуссия была организована в клубе ЦК. Были приглашены ведущие специалисты в области общественных наук. Дискуссия проходила очень активно, что свидетельствовало о большой заинтересованности всех научных работников - экономистов, но не только экономистов, а также преподавателей в создании квалифицированного учебника.

Подавляющее большинство участников одобряли подготовленный нами макет, но вносили те или иные поправки, давали советы по структуре учебника и по отдельным формулировкам. Но, как и во всякой свободной дискуссии, были явно заушательские выступления, были и вульгарные, совершенно не квалифицированные.

Обобщив и проанализировав материалы дискуссии, мы послали Сталину предложения по улучшению проекта учебника, предложения по устранению ошибок и неточностей, справку о спорных вопросах.

1 февраля 1952 г. Сталин откликнулся на прошедшую экономическую дискуссию и подготовленные нами документы большой теоретической работой "Замечания по экономическим вопросам, связанные с ноябрьской дискуссией 1951 г.". Конечно, мы, авторы учебника, с большой гордостью восприняли тогда высокую оценку, которую дал нашей работе весьма скупой на похвалы Сталин. В своих "Замечаниях" он писал: "Некоторые товарищи во время дискуссии слишком усердно "разносили" проект учебника, ругали его авторов за ошибки и упущения, утверждали, что проект не удался. Это несправедливо. Конечно, ошибки и упущения имеются в учебнике - они почти всегда бывают в большом деле. Но как бы там ни было, подавляющее большинство участников дискуссии все же признало, что проект учебника может служить основой будущего учебника и нуждается лишь в некоторых поправках и дополнениях. Действительно, стоит только сравнить проект учебника с имеющимися в обращении учебниками политической экономии, чтобы прийти к выводу, что проект учебника стоит на целую голову выше существующих учебников. В этом большая заслуга авторов проекта учебника".

Мы были вполне удовлетворены и тем, как Сталин отнесся к разработанным нами "Предложениям по улучшению проекта учебника". Высказав ряд важных новых теоретических положений, он писал далее:

"Что касается остальных вопросов, у меня нет каких-либо замечаний

стр. 13

к "Предложениям" товарищей Островитянова, Леонтьева, Шепилова, Гатовского и других".

15 февраля 1952 г. в Кремле состоялось расширенное совещание, в котором приняли участие члены политбюро ЦК, авторы учебника и наиболее видные экономисты страны. Предполагалось на этом совещании на основе "Замечаний" Сталина обменяться мнениями по ряду вопросов, которые должны были быть освещены в учебнике. Фактически присутствовавшие на совещании экономисты задавали вопросы, а Сталин отвечал на них. Сталин был в очень хорошем, даже веселом настроении и охотно делился своими мыслями. В итоге для того, чтобы реализовать все разумные замечания и предложения, сделанные в ходе экономической дискуссии, а также указания Сталина по проекту учебника, нам решением политбюро ЦК предоставлен был еще один год для работы.

Под дамокловым мечом

...Глядя на Аргинского холодным, безразличным взглядом, Рюмин произнес: "Расскажите, что вам известно о вражеской деятельности Шепилова"... Это было после того, как Сталин неожиданно вспомнил обо мне и сказал, что "такими, как Шепилов, нельзя разбрасываться", после того, как он принял меня на даче и имел со мной большую беседу, после того, как меня избрали депутатом Верховного Совета СССР и, впоследствии, членом ЦК партии. Даже и тогда зловещая машина Берии продолжала двигаться в заданном направлении, и меч Дамокла завис над моей головой и мог опуститься в любое мгновение.

Но для того, чтобы показать, как вокруг меня плелись сети и одна за другой включались шестеренки, приводные ремни и передачи той страшной машины, которая через два-три года после победы в Отечественной войне снова работала на полную мощность, я должен сделать довольно длинное отступление. Отступление, чтобы рассказать об одном из своих однополчан, настоящем коммунисте и настоящем советском патриоте - Илье Владимировиче Аргинском, который и был, собственно, главным героем событий, имевших отношение ко мне.

В июне-июле 1941 г., когда формировалась наша 21-я Московская ополченческая дивизия, в числе других пошла добровольно на фронт группа научных работников и литераторов, которая стала создателем нашей дивизионной газеты "Боевое знамя". Это - ученый-историк, старый член партии, профессор Владимир Мирошевский. Это - ученый- экономист, ставший после войны доктором экономических наук, профессором, Яков Кронрод. Это - ученый-философ, профессор Александр Макаровский. Это - опытный литератор, журналист, поэт Илья Аргинский.

Были и другие, много других. Все это - безукоризненно честные и чистые люди, достойные сыны своей партии и своей Отчизны. Они создали первоклассную боевую дивизионную газету и, пунктуально выпуская ее, а затем армейскую газету, в любых условиях, порой буквально в бушующем огне сражений, протопали по всем тернистым путям войны до ее победного завершения.

Аргинский чаще всего использовался как разъездной корреспондент газеты. Его постоянно можно было видеть в ротах, батареях, в первой линии окопов, на наблюдательных пунктах. Там, где самое пекло боя, там, где часть попадала в трудное положение, там, где штурмовая группа шла на прорыв, - там всегда можно было видеть Аргинского.

Спокойный, невозмутимый, будто бы рассеянный и безразличный к окружающему, даже когда вокруг рвались мины или бушевал шквальный огонь пулеметов, Илья заботливо собирал боевую информацию, писал заметки, стихи, беседовал с бойцами, рассказывал о новостях на белом свете.

Он был фанатично одержим в труде. Постоянно сосредоточенный, со щетиной на щеках, с пытливыми серыми глазами, прикрытыми толстен-

стр. 14

ными стеклами очков, какие носят слепнущие люди, Илья всегда был поглощен своими идеями, мыслями, стихами. И в этом постоянном творческом трансе он совершенно забывал о себе. Если товарищи не накормят его, он мог весь день не есть. В лютый мороз он мог вылезти из землянки - по рассеянности - без шапки и так отправиться на передовую. Работая сутки напролет, Илья, худющий, как Кащей Бессмертный, прошел со всей дивизией, а потом с армией (прошел в буквальном смысле - по грязи, пыли, снегу, воде и морозу) весь путь - от Москвы и Сталинграда до Вены.

Трудно себе представить более доброго, бескорыстного, честного и чистого в моральном отношении человека, чем Илья. Он преданно любил свою жену Антонину Николаевну и единственную дочурку Ирэн, оставшихся в Москве. Но он был настолько непрактичен и беспомощен в житейских делах, что даже в периоды затишья в боях не мог оторваться от дела и собрать им какую-нибудь посылку. Часто голодал сам, голодали и они. Кажется, только единственный раз, уже после окончания войны, я, выезжая из армии в Москву по вызову, предложил ему послать что-нибудь со мной его семье. И он купил в Военторге и послал со мной родным... коробочку с засахаренными фруктами. Не хлеб, не масло, не сало, чего так жаждали наши голодавшие близкие в тылу, а коробочку с фруктами. Другое посылать он считал неудобным.

Была на исходе весна 1945 года. Я встретил Илью на дороге западнее Вены, где-то в районе Амштеттена. Дунай величаво катил свои бежевые воды на Восток. Горделиво озирал бескрайние сады и виноградники замок бывшего австрийского императора Франца Иосифа, в котором все еще обитал уже упомянутый мною раньше Отто Габсбург. С альпийских лугов тянуло сладостным ароматом горных трав. Все кругом дышало светом и радостью. И даже остовы сгоревших танков и самоходок, изрытая воронками от бомб земля и ссохшиеся останки лошадей не могли соперничать с этим ликованием природы.

Илья был в больших, не по ноге, кирзовых сапогах, пилотка сбилась набекрень, оголив сильно поседевшую за годы войны голову. На гимнастерке позвякивали многочисленные боевые награды. Из карманов штанов у него торчали какие-то рукописи, а под мышкой свернуты трубкой свежие экземпляры армейской газеты. Он, по обыкновению, был небрит и курил одну сигарету за другой. "Теперь боевые тревоги закончились, наверное, и домой скоро тронемся?" - сказал Илья. "Да, пожалуй, скоро, - согласился я. - Вот давайте, Илья, завершим наше дело изданием книги о боевом пути нашей армии от Сталинграда до Вены и - тогда по домам".

Аргинский играл очень большую роль в подготовке этой книги. И он, действительно, остался в армии еще более чем на год, довел дело до выхода книги в свет. Капитальная история 4-й Гвардейской армии "От Сталинграда до Вены" была стараниями Ильи богато и полиграфически великолепно оформлена в венских типографиях. И только отправив весь тираж в Москву, Аргинский прибыл домой и сам. В 1946 г. он возобновил свою работу в редакции газеты "Водный транспорт".

В сутолоке московской жизни мы долго с ним не виделись. И вдруг как-то летом 1948 г. до меня дошел слух, что Аргинский арестован. Я не поверил. Илья, бескорыстный и честный человек, арестован? За что? Нет, этого не может быть. Но это оказалось правдой.

В начале 1948 г. поползли упорные слухи о том, что в стране снова начались аресты: заново непонятно по какому признаку арестовывают людей, репрессированных в 1937 - 1938 гг. и реабилитированных позднее или отбывших наказание. Однако верить этим слухам не хотелось: аресты теперь, после такой блестящей победы? Не может быть. Это вранье. Скорее можно было бы ждать широкой амнистии, а не новых арестов. Но зловещие слухи росли и ширились. Становились известными уже отдельные конкретные факты и пострадавшие лица.

Достоверную картину хода последующих событий нарисовал мне через несколько лет сам Аргинский. 2 апреля 1948 г. около 2 час. дня Аргинский вышел из здания нынешнего ГУМа, где тогда располагалось множество

стр. 15

учреждений. Подошел человек в гражданском: "Извините, вы Аргинский? - Да, Аргинский. - Я сотрудник госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?"

Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и он оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником Министерства госбезопасности сел рядом с шофером. Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.

Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и остановилась у железных ворот огромного здания Министерства госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом ко входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: "Прием арестованных".

Казалось бы, все ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал, что, наверное, арестовали кого-нибудь из его знакомых и у него хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного.

Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стоял стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два. Илья волновался, что так долго не ведут арестованного для предъявления ему, ведь ему некогда - его ждет работа.

Наконец, вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном приказал раздеваться и складывать все на стол. И только теперь, не рассудком еще, а скорее захолодевшим сердцем Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной скоростью пронеслись образы жены, дочери, отдельные картины прожитой жизни, его редакционный письменный стол, заваленный бумагами.

Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья спросил, снимать ли белье. Оказалось, что нужно снимать. Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы. Вошел новый охранник в военном и повел его в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход, опять же в голом виде, из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки - анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.

Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита, яд или еще что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.

Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за арестованным со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось все, чтобы психологически сломить его, обезличить и обесчестить. Он должен понять, и чем скорее - тем лучше для него же, что отныне он не человек, с ним могут сделать все что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук.

В соответствии с железным распорядком к нему в камеру будут приходить начальник тюрьмы или даже прокурор. Тоном безукоризненно дей-

стр. 16

ствующего автомата они будут задавать вопросы: "На что жалуетесь?", "Есть ли просьбы?" На первых порах, не будучи еще умудрен опытом, арестованный может наивно сообщать о чудовищных фактах произвола и попрания человеческого достоинства с верой, что это больше не повторится, а виновные будут наказаны. Его гневные обличения будут с ледяной вежливостью выслушаны. Но скоро он убедится в том, что ни посещения смотрителей, ни вопросы прокуроров и судей не имеют целью соблюсти правопорядок. Напротив, и следователи, и смотрители, и начальники, и прокурор, и члены особых судов есть шестеренки, винтики и рычаги идеально отлаженной и безукоризненно действующей ежовско- бериевской машины. И тогда утверждается психология подчинения неизбежности: "исполняй, подчиняйся, все равно ты ничего, абсолютно ничего не можешь сделать или изменить".

Однако под покровом этого толстого мертвенного слоя покорности у подавляющего большинства заточенных здесь людей все-таки теплилась надежда: "Нет, так не может продолжаться. Весь вопрос в том, что Сталин, ЦК, партия не знают, что здесь творится, что здесь орудуют враги партии и советского государства. Но все равно, рано или поздно Сталин узнает обо всем, и тогда злодеев постигнет жестокая кара, все ни в чем не повинные люди будут освобождены, и все будет исправлено". Эта непоколебимая вера в Сталина, в ЦК, партию, справедливость и чистоту советских принципов и устоев жизни и давала возможность людям переносить величайшие муки и лишения, а тем, кто не был уничтожен, - дождаться счастливых дней освобождения и реабилитации.

После врачебного осмотра Илью привели опять в тот бокс, где он был раздет. Здесь в полном одиночестве он оставался, как ему показалось, бесконечно долгое время. Он мучительно перебирал в памяти свое прошлое, свои дела, встречи, слова, но не мог найти в них ничего предосудительного. Самыми мучительными были мысли о Тоне и Ирэн. Они жгли мозг до физической боли. Знают ли они уже о случившемся? Что сейчас с ними?

В то время как Илья терзался этими мыслями, в его комнатку на Арбате вошли двое военных. Они предъявили Антонине Николаевне удостоверение сотрудников Госбезопасности и ордер на обыск. Обыскивали долго и тщательно. Спустя многие годы Илья делал предположения, что искали оружие и золото: не привез ли он из Австрии золотых изделий.

Я абсолютно уверен, что, пройдя с боями всю нашу страну, Румынию, Югославию, Венгрию, Австрию, Илья не только не приобрел там каких-либо ценностей, но не взял нигде и холста для портянок. Обыск ничего не дал. И с этой минуты началось хождение Тони по мукам для выяснения судьбы мужа.

В 2 часа ночи в бокс к ожидавшему Аргинскому явились два охранника и предложили следовать за ними. Долго шли по каким-то коридорам, спускались на лифте вниз, потом снова поднимались вверх. Без привычки идти было очень трудно: без пуговиц и ремня брюки и кальсоны все время спадали, их нужно было поддерживать, ботинки без шнурков тоже сваливались с ног.

Наконец Аргинского ввели в большую комнату на седьмом этаже. Широкое окно. Два письменных стола, за каждым - человек в форме сотрудника МГБ. У одного из столов маленький столик и стул. Человек с виду постарше сказал, указывая на маленький столик: "Садитесь! Я следователь МГБ и буду вести ваше дело. Меня зовут майор Розов. Вместе со мной ваше дело будет вести старший лейтенант Кравченко. Называйте меня "гражданин следователь". Вы арестованы не случайно. Вот ордер на ваш арест. Вот виза вашего министра морского флота Афанасьева на арест. Вот виза секретаря Свердловского райкома партии Рябова. Они ознакомились с вашим делом и составом преступления и согласились на ваш арест". Аргинский возразил, что не знает за собой никакой вины.

Дальше началась, видимо, хорошо разработанная и много раз сыгранная инсценировка, рассчитанная на то, чтобы сразу сломить волю подслед-

стр. 17

ственного и вынудить его к любым признаниям. Так, с шумом входят в кабинет трое сотрудников МГБ и обращаются к Розову: "Кто это у тебя? А, так это Аргинский. Наконец-то попался, голубчик. Давно мы тебя ищем... Теперь ты все нам выложишь". Через некоторое время в кабинет входит другая группа: "Что это за птица у тебя? Аргинский!! Так, так... Все- таки поймали... И много ты думаешь ему дать?" Розов: "Да думаю дать на полную катушку".

Часа через три в комнату вошел человек, одетый в генеральскую форму. Розов: "Встать!" И, обращаясь грозно к Аргинскому: "И тебе встать!" Генерал: "Ну, привезли? Запомни: тебя здесь знают как облупленного. Запомни: ты не выйдешь отсюда живым, пока не выложишь нам все. Запомни..." И так продолжалось почти сутки. Розов и Кравченко сменяли друг друга, а отвратительная инсценировка продолжалась.

По прошествии примерно суток майор Розов положил перед Ильей подготовленный лист бумаги: "Распишитесь в том, что сегодня, в такой-то час с минутами, вам предъявлено обвинение в преступлениях, предусмотренных 58-й статьей Уголовного кодекса, пунктом 8, 10 и 11". Илья: "Я не знаю, что это за пункты". Розов: "Потом узнаешь. Сейчас распишись только в том, что обвинение тебе предъявлено..." После этого Аргинский был отведен в камеру.

Когда-то здесь стояла большая гостиница "Лубянский пассаж". Она и была перестроена во внутреннюю тюрьму МГБ. Верхние этажи тюрьмы назывались "генеральской надстройкой": она была сделана в 1937 г., и первыми "постояльцами" этих камер стали выдающиеся советские полководцы - Тухачевский, Якир, Уборевич и др. Так за этими камерами и закрепилось название "генеральская надстройка".

Сюда в камеру N 113 и привели Илью. Окно в камере прорублено высоко, под потолком, чтобы из него ничего не было видно, оно затянуто большим козырьком: заключенный не должен видеть неба, солнца, и на его окно не должны садиться голуби или воробьишки, чтобы развлечь узника. В камере привинчены к полу койки и столик. У двери параша. В двери глазок.

Все камеры "генеральской надстройки" рассчитаны на одиночное заключение. Но в этот период, ввиду массовых арестов или по другим соображениям, ставили вторую койку. Когда Илью ввели в камеру, там уже находился один обитатель. Он назвал себя безвинно заключенным "старым большевиком". Но очень скоро даже такому неопытному арестанту, как Аргинский, стало ясно, что это "наседка", которой новичок, подавленный и ошарашенный всем виденным и пережитым, должен излить душу и раскрыть все свои "преступления". Через несколько дней "наседка", исчерпав все свои возможности, исчезла. Отныне потянулись мучительные дни и ночи подследственного внутренней тюрьмы МГБ.

Обвинение, как и во всех других случаях, было разработано в МГБ задолго до ареста. Технология этого дела была очень несложной. В недрах следственного аппарата МГБ изобреталась очередная легенда об очередном "заговоре". Наиболее ходким и беспроигрышным товаром были легенды о подготовке новых "покушений" на Сталина и других руководителей партии. Затем тщательно, в зависимости от пылкости фантазии изобретателей, расписывались все детали готовившегося "покушения" и расставлялись действующие лица.

Аргинскому было предъявлено обвинение в том, что он, будучи до войны сотрудником редакции "Курортной газеты" в Сочи, вместе с редактором газеты и другими журналистами, готовил покушение на Сталина, приезжавшего ежегодно на отдых в район Сочи, а также на Героев Советского Союза летчиков Чкалова, Байдукова и Белякова. Теперь ему предстояло пройти все муки подследственного, из которого "выколачивают" подтверждение легенды и оговор новых лиц.

Здесь нет возможности дать даже краткое описание того арсенала средств, который использовался в процессе следствия для достижения таких целей. Отчасти это уже сделано в ряде публикаций, появившихся после

стр. 18

XX партсъезда. И, несомненно, будет еще сделано в многочисленных описаниях, чтобы навеки предать анафеме, зарыть глубоко в землю и засыпать хлорной известью все орудия и средства чудовищной ежовско-бериевской процедуры истребления людей.

Испытав адовы муки всех этих средств вплоть до нанесения тяжелых и необратимых увечий, лишь очень немногие подследственные сохраняли свою решимость не оговаривать себя и других. Большинство оказывались в ходе следствия раздавленными. Но Илья не признавался. Следствие затягивалось. И через три месяца Аргинский был переведен в Лефортовский изолятор. Даже в беспощадно суровых условиях внутренней тюрьмы МГБ на Лубянке о Лефортове ходила очень зловещая слава, и перевод туда предвещал трагический оборот дела.

Перебазирование с Лубянки было произведено в специальной тюремной машине. В народе их звали "черными воронами". Это большие глухие металлические автобусы без окон, перегороженные на отдельные металлические клетки с тем, чтобы один заключенный не мог видеть или слышать другого. Задняя часть кузова отделена для бойцов охраны.

С усилением репрессий увеличивалась и стая "черных воронов", вызывая в народе тревожные пересуды. Тогда этот специальный транспорт был усовершенствован. Внутри автобусы остались передвижными металлическими изоляторами, а внешность изменилась в корне: черные автобусы были заменены на белые, желтые, голубые с крупными надписями: "Хлеб", "Мясо".

Лефортовский изолятор - это не старая Бутырская или Сокольническая тюрьмы. Он был оборудован как вполне современное тюремное заведение американизированного типа для строгого заключения. Крестообразное пятиэтажное здание сконструировано так, что из одного центра пересечения наблюдателю видны все камеры: крыло за крылом, этаж за этажом. Все камеры - одиночного заключения. Лицевая сторона камер выходит на галерею. Галерея (сплошной балкон) затянута металлической сеткой, чтобы исключить возможность самоубийств заключенных. В тяжелую дверь каждой камеры вделаны глазок и небольшая форточка для передачи пищи. По галереям каждого этажа день и ночь ходят надзиратели в мягких туфлях, чтобы заключенные не слышали топота приближающихся ног. Сюда не должны доноситься никакие звуки извне.

Камеры достаточно просторные: восемь шагов в длину, четыре в ширину. Окно прорезано настолько высоко, что его нельзя достать рукой. Снаружи окно прикрыто козырьком и затянуто металлической сеткой. Стекло в окне - небьющееся, корабельное. По утрам надзиратель открывает окно длинной палкой для проветривания камеры или тогда, когда необходимо проморозить заключенного. Оборудование камеры - койка и столик, привинченные к полу, вблизи двери - умывальник и унитаз; параш в Лефортове нет.

Попав сюда, заключенный терял свое имя: он становился номером таким-то. Заключенный не должен видеть никаких других заключенных. Подход к дверному глазку строжайше запрещен. Если нет специальных ограничений, заключенному положено 15 - 20-минутная прогулка. Для этого арестант выводится по лестнице вниз, во двор. Лестница со стороны межлестничной клетки также затянута металлической сеткой. Во дворе сооружены обнесенные высоким забором одиночные прогулочные дворики. Размер каждого дворика - с небольшую комнату. На несколько двориков сделана наблюдательная вышка, с которой надзиратель следит за каждым движением арестанта на прогулке.

Никаких свиданий никому в Лефортове не разрешалось. Никаких газет никому не давалось. Книги получать было можно. В определенные дни и часы к дверям камеры подкатывала тележка с книгами, и через дверную форточку можно было взять книгу и даже заранее выписать себе определенную книгу. Однако на книги Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и на книги с партийными решениями наложен был запрет: презренные руки "врагов народа" не должны были касаться таких изданий.

стр. 19

Пища арестантам в Лефортове выдавалась три раза в день. Утром - миска жидкого, мутного, отвратительного варева, именовавшегося супом, и кружка чая. К этому выдавался на целый день паек черного хлеба и сахар. В обед - снова суп и еще каша: пшенная, овсяная и др. На ужин тоже полагалась каша и кружка чая.

Формально разрешалась передача заключенным продуктов от родных. По поступлении передачи заключенный расписывался в ее получении, но она целиком сдавалась в камеру хранения. Если заключенный соглашался с предъявленным ему обвинением и давал показания, которые от него требовал следователь, он мог воспользоваться передачей. Если же заключенный отказывался подписать заготовленные следователем показания, передачи исключались полностью. Средством давления служил и продовольственный ларек: правом покупки в ларьке могли пользоваться лишь арестанты, которые ставили свои подписи под показаниями.

Аргинский не ставил своей подписи. Все средства воздействия были пущены в ход, но безрезультатно. Тогда был заменен следователь. Новый следователь начал с "пряника", предложив Илье пользоваться ларьком и распорядившись выписать ему три белых батона и килограмм колбасы. Но как только выяснилось, что намерений оплатить батоны и колбаску дачей своей подписи под показаниями у арестованного нет, вопрос о них сразу же отпал. Так проходил месяц за месяцем. Изнуряющие допросы. Инсценированные очные ставки. Карцер и другие изощренные наказания. Кровоточащие десны и выпадающие зубы. Мучительные мысли о Родине, о партии, о доме, о семье и близких.

В конце августа Аргинского привезли из Лефортово на Лубянку для очередного допроса. Но допроса не было. Следователь предъявил ему два полных тома - обвинительное заключение и его дело, попросил ознакомиться и расписаться в том, что он прочитал дело.

Из обвинительного заключения Илья узнал, что он обвиняется в том, что, будучи сотрудником газеты "Труд", он, редактор газеты Немчик и еще три журналиста, получив от американского художника-коммуниста Фреда Элиса, работавшего в 1930-е годы в "Труде", директиву от Троцкого, во исполнение таковой переехали в Сочи. Здесь они поступили на работу в редакцию "Курортной газеты" и, образовав террористическую группу, готовили покушение на Сталина, Чкалова, Байдукова и Белякова. Аргинский сказал, что все, что написано в обвинительном заключении и собрано в этих томах, является ложью и чепухой. Следователь попросил расписаться в том, что он ознакомился с делом. Илья был убежден, что теперь вся эта чепуха будет отброшена, и начнется настоящее следствие.

Однако никакого следствия больше не велось, и судебного разбирательства не было. А через несколько дней Аргинского вызвал начальник тюрьмы и в присутствии какого-то человека предложил ему ознакомиться с выпиской из постановления Особого совещания. В нем говорилось, что И. В. Аргинский, 1906 г. рождения, обвиняется по 58-й статье УК, пункты 8, 10 и 11, и осуждается на 10 лет содержания в лагерях особого режима. Задавать вопросы, возражать, возмущаться, просить было бесполезно.

Потом была пересылка и жизнь в лагерях по распорядку и в условиях, достоверно описанных А. И. Солженицыным. Так шли годы. Изнуряющий труд. Туберкулез легких. Потеря почти всех зубов. Но в начале 1951 г. Аргинский вдруг был вызван в комендатуру, посажен в арестантский вагон и отправлен в Вологду, а оттуда - в Москву. Снова внутренняя тюрьма МГБ на Лубянке. Обыск. Раздевание. Одиночка. Кратковременные ночные прогулки на крыше здания. Московская сиреневая ночь. Далекие и такие спокойные звезды. А рядом, совсем рядом, вот в этом направлении, на Арбате - дорогие люди.

Через несколько дней Аргинский был отправлен в Лефортовский изолятор. Здесь он пробыл месяца три. Никакого пересмотра дела не было. Никаких допросов не велось. Зачем же его привезли в Москву? И вот как-то лязгнула дверь - и в комнату вошел холеный моложавый человек с красивым надменным лицом и черной шевелюрой. На нем был новенький,

стр. 20

великолепно сшитый костюм. От него буквально исходили лучи самодовольства и неоспоримого превосходства надо всеми. Как выяснилось потом, это был следователь по особо важным делам МГБ Рюмин. В течение нескольких лет он был мелким, никому не известным оперативным работником в системе МГБ. И вдруг сразу совершил головокружительную карьеру, став главным "специалистом" по фальсификации самых страшных и грязных дел. Основу их составляли дела черносотенные - антисемистские, наиболее чудовищным и изощренным из которых стало позорное "дело врачей".

Глядя на Аргинского холодным, безразличным взглядом, Рюмин попросил его рассказать все, что ему известно, о вражеской деятельности Шепилова. Илья, пораженный такой постановкой вопроса, сказал, что он знает Шепилова по фронту как боевого заслуженного генерала, знает также, что после войны он находится на работах, требующих полного политического доверия. Ни о какой "вражеской деятельности" Шепилова он не слышал и не допускает этого.

Рюмин слушал ответы с ледяной холодностью и надменно- презрительной миной. Он повторял свои вопросы, идущие в том же направлении, и получал все те же отрицательные ответы. Рюмин наведывался в камеру Аргинского несколько раз, но ничего из него выцедить было невозможно.

К этому времени не стало Жданова, был уничтожен Вознесенский. Но, судя по всему, Берия и Маленков продолжали осуществлять свой план, намеченный еще несколько лет назад.

Через многие годы мне стало известно, что для осуществления этого плана и фабрикации обличительных материалов "против Шепилова" была попытка использовать даже несовершеннолетнюю дочь Аргинского, Ирэн. Ирэн была школьницей 10-го класса. Она родилась и воспитывалась в атмосфере коммунистических идей и интересов и не знала никаких других. Ирэн очень нежно и преданно любила своих папу и маму, свою школу, пионерию и комсомол, свой Арбат, Москву, Родину, Ленина и Сталина.

Вместе с мамой она очень гордилась тем, что ее папа прогнал немцев от Москвы, взял их всех в плен под Сталинградом и Корсунь-Шевченковским, а потом все гнал и бил их у Днестра, Буга, в Румынии, Венгрии, Австрии. Ирэн следила за этим маршрутом по карте. Она очень беспокоилась за папу, плакала, когда представляла его себе лежащим с раной где- нибудь в поле, и очень ждала его домой.

Папа вернулся. Худой, загорелый, весь в орденах и медалях. Девочки и мальчики - друзья Ирэн тайком и с восхищением рассматривали эти сверкающие золотом и эмалью награды. Папа снова начал писать свои статьи. Мама работала на фабрике. Ирэн училась в школе и была очень счастлива.

И вдруг папа исчез. Его арестовали. "Моего папу арестовали? За что? Разве мой папа мог сделать что-нибудь плохое? Нет, этому я никогда не поверю. Арестовали папу и у Жени, и тетю у Ирмы, и еще у других ребят в 8-м и 9-м классах. А их за что? Ребята говорят, они ни в чем не виноваты", - на эти мучительные вопросы никто ответа не давал. А за ними шли и другие вопросы: почему у нас нарушаются законы? Почему об этом нельзя открыто сказать? А как все было при Ленине? Разве разрешил бы такое Ленин? Так возникла жгучая необходимость узнать: как все было при Ленине, чему учил Ленин?

Тогда школьные друзья Ирэн - Боря Слуцкий, Женя Гуревич, Владик Фурман и другие ребята из 9-го и 10-го классов и еще с первого курса университета стали собираться то в школе, то у кого-нибудь на квартире, читать вслух и разбирать произведения Ленина. "Однажды, например, собрались у нас в комнате, - рассказывала мне позже жена Аргинского. - Сидели за столом и на диване. По полу ползали котята. Читали вслух Ленина. Задавали друг другу вопросы. Спорили. Потом прерывали чтение и играли с котятами. И снова спорили. Глядя на них, ни у кого не могло возникнуть и вопроса, что тут происходит что-то недозволенное. Я радовалась, что ребята так серьезно занимаются Лениным". Участники этих

стр. 21

чтений, которых набралось до двух десятков человек, стали именовать себя "Юными ленинцами".

Ирэн и еще 15 мальчиков и девочек были арестованы 18 января 1951 года. В маленькую, убого обставленную комнатку на Арбате двое военных пришли в 9 час. вечера. Спросили, где Ирэн. Антонина Николаевна сказала, что Ирэн у тетки, смотрит телевизор. Спросили адрес и телефон. Скоро Ирэн привели домой. Начался обыск. Ирэн не плакала, но губы у нее были очень белые и дрожали. Заплакала Антонина Николаевна, когда Ирэн уводили, - та была в школьном форменном платье.

Сначала привезли ее на Малую Лубянку, где помещалось Московское областное управление МГБ. Но вскоре все "дело юных ленинцев" передано было в следственную группу Рюмина, и всех школьников перевели в Лефортово. Ирэн прошла по всем тем мукам, что и ее отец. Каждому мальчику и девочке по разработанному сценарию инкриминировалась подготовка террористического акта против определенного руководителя: Сталина, Молотова, Ворошилова, Микояна и др. Ирэн по этому сценарию досталась подготовка убийства Маленкова. Все заранее и красочно было расписано в протоколе показаний: как она задумала убить Маленкова, как хотела доставать оружие, как занималась выслеживанием намеченной жертвы и т. д. Ирэн, как и другим школьникам, только и оставалось подтвердить все своей подписью, что они и сделали.

Потом вдруг на одном из допросов она расплакалась: "Я не хочу убивать Малиновского. Он хороший человек. Он маршал. Он воевал вместе с папой. Папа рассказывал о нем, говорил, что он хороший. Я не хочу говорить, что собиралась убить Малиновского..." Следователь был разъярен: "Что вы все перепутали? Никто вам не предлагает показывать, что вы готовили убийство Малиновского. Вы хотели убить Маленкова. Поняли? Маленкова, а не Малиновского. Маленков - это секретарь ЦК партии. Он - небольшого роста. Одевается в гражданское платье. А маршал - это Малиновский. Не путайте".

Следователь очень подробно разъяснял различия в фигуре, одежде, должностном положении того и другого. Ирэн еще долго всхлипывала. Но когда убедилась, что ей не нужно было убивать маршала Малиновского, который воевал вместе с папой, успокоилась и подписала очередные показания, подставленные следователем.

...Я не знаю всех обстоятельств дела. Пишу со слов членов семьи Аргинских. Знаю лишь, что сценарий и по этому делу готовился Рюминым с учетом конъюнктуры. Так как в это время обострение отношений между СССР и Югославией дошло до предела, всем школьникам предъявили обвинение, что они были завербованы для шпионской деятельности югославской разведкой и являются сторонниками Тито. Так как в это же время была в полном разгаре зловонная кампания по борьбе с "космополитами", некоторым школьникам инкриминировано было, что они являются "еврейскими националистами". И так далее, в таком же духе.

Рассказывали, что на вечера чтений "Юных ленинцев" как-то незаметно стал ходить "взрослый человек". Он высказывался и подавал всякие советы так, что это выходило за принятые у них рамки. Только много позже, из сопоставления разных фактов, стало ясно, что это был провокатор из МГБ. Он старался хотя бы внешне обставить дело так, чтобы все было похоже на сборы нелегального кружка. А к таким сборам можно было бы привязать все планы террористических действий, разработанные в сценарии. Показания этого "взрослого" стали главными доказательствами в инсценированном деле. Но этот таинственный человек официально не фигурировал ни на следствии, ни на суде.

Приговором военной коллегии Верховного Суда все 16 учащихся были признаны виновными в контрреволюционной деятельности. Слуцкий, Гуревич, Фурман были расстреляны. Ирэн и другие были приговорены к 25 годам лишения свободы в лагерях каждая, а самая младшая из них, ученица 9-го класса Нина, была приговорена к 10 годам.

Ирэн отбывала наказание в лагерях строгого режима сначала на мед-

стр. 22

ных рудниках в районе Джезказгана Карагандинской обл., затем на слюдяной фабрике в районе Тайшета Иркутской обл., затем в Сельскохозяйственном лагере Новосибирской области.

Я рассказал здесь о муках и лишениях только одной советской семьи, связанных с ежовско-бериевским произволом. А нужно взять тысячи, десятки, сотни тысяч таких семей, которые стали жертвами этого произвола, чтобы представить себе действительно океан человеческих страданий. Только тогда можно понять, какое величайшее значение имели принятые партией и Советским государством меры по восстановлению в стране революционной законности после XX съезда партии.

Примерно в то самое время, когда следователь по особо важным делам Рюмин допрашивал Аргинского обо мне, он учинил такой же допрос и Ирэн. Но естественно, он ничего не мог выжать из этой девочки, что помогло бы ему в изготовлении его грязного следственного варева.

И тогда Ирэн доставлена была в огромный и торжественный кабинет министра государственной безопасности Абакумова. Перед ней сидел человек высокого роста, статный, широкоплечий, в генеральской форме. На груди - несколько рядов с орденскими ленточками. Породистое лицо. Серые глаза, полуприкрытые веками. Густые черные брови нависали над глазницами. Время от времени движение бровей поднимало веки, и тогда на собеседника устремлялся тяжелый кабаний взгляд.

"Что вы можете сказать о вражеской деятельности Шепилова?" - отрубая, словно топором, каждое слово, спросил Абакумов. "Я ничего не знаю. - Ничего? - Ничего. - Но вы знаете Шепилова? - Нет, не знаю. - Как? И фамилию такую не слышали? - Слышала. - От кого? - От мамы. - Что же вы слышали? - Что это генерал, папин начальник на фронте. - А он у вас дома бывал? - Да, был один раз. - И какие он вел разговоры с вашим отцом? - Никаких, папа в это время был на фронте. - А зачем он приходил? - Он привез нам с мамой посылочку от папы. - Что привез? - Засахаренные фрукты, сладости. - С кем же он говорил? - С мамой. Он был несколько минут. - А вы где были в это время? - В школе. - Значит, вы его никогда не видели? - Не видела".

Вся нелепость, трагикомизм и бесплодность допроса были совершенно очевидны. Но если сам зловещий Рюмин и сам министр госбезопасности снизошли до личного допроса рядового советского журналиста, мои отношения с которым не выходили за пределы обычных отношений двух фронтовых политработников, уважающих друг друга, до допросов его дочери - 16-летней школьницы, - следовательно, в этой процедуре заинтересованы были самые высокие верхи. Но, к счастью или несчастью, в то время я об этом не знал ничего.

Много позже станет известно, что в период высшего доверия ко мне партии и народа, когда я стал депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК партии, выполнял ответственные задания, в секретных лабиринтах МГБ продолжали создаваться зловещие материалы против меня. Абакумовым фабрикуется справка, что будучи в 1930-х годах слушателем Института красной профессуры, я будто бы выступал с критикой Центрального Комитета партии. И вот сам министр госбезопасности ведет допрос школьницы - дочери моего однополчанина, чтобы наскрести какой-то материал, опорочивающий меня как патриота и воина.

Мне не известно, какое очередное "дело" вынашивалось в недрах МГБ, и роль какого и в чем обвиняемого должна была быть отведена по сценарию мне. Не известно также, почему замысел не был доведен до конца. Возможно, что Берия и Маленков, по зрелом размышлении, пришли к выводу, что я не являюсь препятствием на их пути: советский интеллигент, ученый, я после возвращения с фронта настойчиво добивался одного - возвращения на научную работу в Академию наук и не претендовал ни на какие посты. Более того, решительно отказывался, когда мне их предлагали.

Возможно, что смерть Жданова и уничтожение Вознесенского сделали ненужным фальсификацию очередного "дела" с ранее задуманным

стр. 23

сюжетом и намеченными действующими лицами. Теперь требовался совсем новый сценарий и новые действующие лица - "заговорщики". Но наиболее вероятно, что смерть Сталина сделала беспредметными все прежние планы Берии, и теперь нужен был совершенно новый стратегический план действий, ибо со смертью Сталина обстановка на политической арене в стране и в партии изменилась в корне.

XIX съезд

И вот морозным февральским утром 1952 г. мы, авторы учебника, снова направляемся в "изгнание". Теперь уже не в благословенные Горки. Нам отвели для работы в Подмосковье комнаты в доме отдыха ЦК партии "Нагорное".

Ленинградское шоссе. Грандиозный в этом месте канал Москва - Волга и Химкинское водохранилище. Немного в стороне от главного шоссе Москва - Ленинград небольшое русское село Куркино. Церковь на переднем плане. Деревянные избы. Иззябнувшие на морозе кусты сирени в палисадниках. Старые-старые липы. Набитые снегом грачиные гнезда на ветлах. Вплотную к селу пристроились два корпуса дома отдыха "Нагорное". За корпусами - молодой фруктовый сад, молочная ферма, а дальше - пшеничные и овсяные поля.

В субботний вечер и на воскресенье сюда, в дом отдыха, приезжали работники аппарата ЦК с семьями. На столах - множество закусок, горячих, мучных и мясных блюд, батареи графинов и бутылок с водкой и вином.

Но мы с этой жизнью не были связаны. Теперь в течение шести дней в неделю (до субботы) здесь царство политэкономии. Полное безмолвие. "Ученые у нас работают", - таинственно перешептываются между собой работники дома отдыха. У нас - железный распорядок. Время подъема, приема пищи, работы, прогулок нами же самими строго регламентировано. Питание легкое, разумное, никаких излишеств. Абсолютный "сухой закон".

За год предстоит проделать огромную работу: капитально переработать проект учебника. И мы трудимся с полным напряжением сил. Рабочий день длился у каждого из нас не менее 10 часов. Проект очередной подготовленной главы учебника подвергался всестороннему обсуждению и критике на авторском коллективе. В дни обсуждений мы засиживались часто допоздна. Словесные баталии порой бывали очень жаркими.

21 апреля 1952 г. мы получили письмо Сталина А. И. Ноткину. Затем последовали его теоретические работы "Об ошибках т. Ярошенко Л. Д." и "Ответ товарищам Саниной А. В. и Венжеру В. Г.". Все эти работы, вместе с "Замечаниями...", составили затем его книгу "Экономические проблемы социализма в СССР". Само собой разумеется, что в своей авторской работе мы должны были теперь учесть эти новые работы Сталина. Словом, и в "Нагорном" мы трудились в поте лица своего.

В свободные часы ходили на лыжах или совершали пешеходные прогулки по окрестностям. Правда, частенько во время этих прогулок мы невольно возобновляли свои споры, хотя много раз давали зарок в свободные от работы часы отключаться от политэкономии полностью. В феврале над "Нагорным" бушевали метели. Деревню "по макушку" завалило снегом. Лес - в глубоком сне. Голубовато-белые дымки курятся по утрам из закоптелых труб. Вкусно пахнет печеным хлебом. Заиндевелые куры жмутся к завалинкам. Беспокойно шныряют взъерошенные воробьишки. Над церковью, домами, парком, закованной во льды Сходней - великий покой.

Я смотрю на эти шоколадные избы, погруженные в сугробы, на весь этот уклад деревенской жизни и предаюсь мечтаниям: хорошо бы поселиться вот в этой избе постоянно. Забрать сюда библиотеку, и писать, писать... В окна бьют осенние косые дожди. Зимой на полях бушуют метели. А ты сидишь и работаешь. В конце концов, много ли мне нужно? Я сам могу

стр. 24

сварить в чугуне и картошку в мундире, и кашу гречневую... Зато какая тишина, как легко дышится, как хорошо думается...

Наши прогулки по окрестностям стали особенно привлекательными, когда наступила весна. Вспухли дороги. Появились лужи. Сине-голубыми сделались дали. Скоро забурлила Сходня, что твой Терек. Набухли сережки ольхи. Нежно-сиреневой акварелью засветились березы. Как-то в сверкающей до боли в глазах полдень в "Нагорном" появились грачи - чистые, черные, словно покрытые лаком. И началась у них строительная работа. Сидя за своим письменным столом, я видел через стеклянную балконную дверь, с каким остервенением грачи выдергивали щепу с крыши сарая и укладывали ее в свои громоздкие гнезда.

На наших глазах совершались все таинства весеннего преображения. Коричневые краски проступили по склонам оврагов. Развернулись изумрудные ковры на полях озимых. В небесах разлились серебряные мелодии жаворонков. Мы увидели первые подснежники. И как-то быстро, ошеломляюще и бурно все стало весенним: небо, парк, мальчишки, овраги, осина, куры, орешник. Сходня... Все засверкало, заулыбалось.

Нужно иметь вдохновенное перо, чтобы описать эти поэтические места Подмосковья. Да к тому же здесь кусок кондовой Руси. Здесь что ни камень, что ни дуб вековой - великая русская история.

Сохранилось предание, что некогда сам царь Иван Васильевич Грозный занимался здесь соколиной охотой. С тех пор повелось именовать бывшую тут старинную усадьбу - Соколово. Позже этой усадьбой без малого полтораста лет владели помещики Давыдовы. В летнюю пору 1845 и 1848 гг. входивший в усадьбу просторный дом с колоннами и мезонином снимал А. И. Герцен. Дом этот стоял у старинного парка с вековыми дубами. Отсюда открывались неповторимые виды на холмистые дали и бескрайнее море нив. Вот здесь стояла беседка, которая так и именовалась - "бель-вю" (прекрасный вид). В глубоком овраге замысловато извивается древняя Сходня. От старых времен сохранились остатки бывшей здесь плотины. Покоренный навсегда образами русской природы, Герцен, четверть века вынужденный жить на чужбине, писал о милом его сердцу Подмосковье, что "есть в нашей стелющейся природе что-то такое, что поется в русской песне, что кровно отзывается в русском сердце".

Дом, в котором жил Герцен, не сохранился. Но современники передали грядущим поколениям, с какими яркими страницами в книге истории русской общественной мысли связан был этот дом с мезонином в Соколове. Поднимаемся в вековой парк, горьковатый запах дубовой коры. Вот, должно быть, здесь и стоял флигель, который в 1846 г. снимал Т. Н. Грановский, а в мезонине жил друг Герцена Н. П. Огарев...

Позже мы перебрались для работы в Пушкино по Северной дороге. Здесь мы поселились в "партизанском домике" на территории санатория ЦК. Так его называли потому, что во время последней войны здесь помещался Главный штаб партизанского движения, руководимый П. К. Пономаренко. Поздней осенью косые дожди исхлестывали со всех сторон наш "партизанский домик". Потом зимние вьюги начали укутывать его в белоснежные одеяния. Но под эти симфонии в нашем уединении хорошо работалось.

5 октября 1952 г. в Большом кремлевском дворце открылся XIX съезд Коммунистической партии Советского Союза. Некоторых из нас, авторов учебника, пригласили на съезд в качестве гостей; в числе приглашенных был и я. Я сидел на "галерке", в боковой ложе балкона. Рядом со мной почти все время "гостил" Артем Микоян, известный конструктор боевых самолетов (МИГов), брат Анастаса Микояна. Здесь же были некоторые министры, крупные военачальники, работники аппарата ЦК.

XIX съезд проходил в обстановке, когда промышленная продукция СССР в 1952 г. составила 223% от уровня 1940 г., а производство средств производства - 267%. Промышленная продукция СССР увеличилась к 1952 г. по сравнению с 1929 г. в 12,6 раза, а в США за тот же период- в 2 раза, в Англии - на 60%, в Италии - на 34%, во Франции - на 4%.

стр. 25

При всех трудностях и противоречиях уверенно шло в гору социалистическое сельское хозяйство. В 1952 г. государственные магазины и колхозные рынки были завалены продуктами. Утвердившаяся политика ежегодного снижения цен означала ощутимый рост реальной заработной платы.

Партийного съезда не было в течение 13 лет. И теперь великая победа в тягчайшей войне и грандиозные успехи социалистического строительства создали на съезде обстановку радостной и торжественной приподнятости.

Съезд открыл вступительным словом Молотов. Почтили память умерших - Щербакова, Калинина, Жданова. В президиум съезда избрали Багирова, Берию, Булганина, Ворошилова, Кагановича, Куусинена, Маленкова, Молотова, Сталина, Хрущева и еще нескольких секретарей крупных партийных организаций.

Бурей оваций встречал съезд каждый раз упоминание имени Сталина. Зал много раз стоя приветствовал вождя. Имя Сталина не сходило с уст ораторов. Уже в своем вступительном слове тон в этом отношении задал Молотов. Он закончил свою речь словами: "Да живет и здравствует многие годы наш родной великий Сталин!" Примерно так начиналось и заканчивалось почти без исключения каждое выступление. А. Н. Косыгин: "Да здравствует гениальный вождь и учитель, наш дорогой и любимый товарищ Сталин!" М. А. Суслов: "Партия уверенно поведет советский народ к полной победе коммунизма под мудрым водительством нашего великого вождя и учителя, корифея науки, родного и любимого товарища Сталин!" Хрущев: "Да здравствует мудрый вождь партии и народа, вдохновитель и организатор всех наших побед товарищ Сталин!" Брежнев: "Великим счастьем для нашего Отечества является то, что во главе всенародной борьбы за процветание нашей Родины, за торжество коммунизма стоит величайший человек нашей эпохи, мудрый вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин. Да здравствует наш вождь и учитель великий и любимый товарищ Сталин!"

Теперь такие елейные здравицы кажутся нам чем-то унижающим человеческое достоинство. Теперь неистовые прославления Мао Цзэдуна в Китае представляются нам каким-то фанатическим кликушеством. Но в те годы такие речи о Сталине были нормой для всех.

В Большом кремлевском дворце собрался цвет партии и мирового коммунистического движения. Из иностранных гостей на съезде присутствовали лидеры большинства коммунистических партий мира: Б. Берут (Польша), К. Готвальд (Чехословакия), Лю Шаоци (Китай), М. Торез (Франция), Л. Лонго (Италия), М. Ракоши (Венгрия), Г. Георгиу- Деж (Румыния), В. Червенков (Болгария), Э. Ходжа (Албания), Д. Ибаррури (Испания), Г. Поллит (Англия), В. Пик и М. Рейман (Германия) и многие другие.

Впервые за 30-летний период отчетный доклад ЦК делал не Сталин. Сославшись на то, что ему по состоянию здоровья не осилить такого доклада, Сталин с согласия всего Политбюро ЦК возложил доклад на Маленкова. Но вместе с тем Сталин целым рядом своих действий старался продемонстрировать свое, так сказать, "хозяйское" положение в партии и на съезде. Так, за несколько дней до съезда в "Правде" были опубликованы все работы Сталина, составившие упомянутую уже его последнюю книгу "Экономические проблемы социализма в СССР". Этим актом как бы давалось понять, что не политический отчет ЦК, а новая работа Сталина должна быть положена в основу обсуждения на съезде. Фактически так и получилось.

На самом съезде, при его открытии, увидев, например, что Торез, Готвальд, Ибаррури и другие сидят в ложе президиума, а не за столом президиума съезда, Сталин поднялся, начал приглашать их занять места за столом, сам подтаскивал каждому стул, чем вызвал переполох у организаторов съезда. Затем Сталин сел к краю стола президиума, ближе к трибуне; между ним и Кагановичем оказалась дистанция в два стула.

В течение всего многочасового доклада Маленкова он безучастно и почти без движения смотрел в пространство. Маленков гнал свой доклад в невероятно быстром темпе, время от времени искоса снизу вверх погляды-

стр. 26

вая на Сталина, как умная лошадь на своего старого седока. Как вечный приближенный, знающий повадки Сталина, Маленков внутренне трепетал: вдруг Сталин сделает хорошо известное всем придворным свое нетерпеливое движение, или достанет из брючного кармана свои золотые часы "Лонжин". Это значит, что он недоволен, и тогда, чтобы не вызвать гнева, придется комкать доклад и заканчивать его на любой стадии. Ведь недовольство и тем более гнев Сталина неизмеримо более страшная вещь, чем конфуз перед тысячной аудиторией. Но все обошлось благополучно. Сталин дослушал доклад.

И в отчетном докладе ЦК, и в директивах по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951 - 1955 гг. (докладчик М. З. Сабуров) дан был анализ итогов развития советского государства и принята ориентировка на предстоящий период социалистического строительства. Съезд принял новый устав партии (докладчик Хрущев) и создал комиссию для переработки программы партии.

Все с нетерпением ждали выступления Сталина. Не верилось, что Сталин покинет дворец, не сказав ни слова делегатам и иностранным гостям, выступавшим с такой теплотой в адрес Коммунистической партии Советского Союза. И действительно, в последний день съезда, 14 октября, Сталин выступил на съезде с краткой речью.

Трудно передать, что творилось в зале, когда председательствующий, Ворошилов, произнес долгожданную для всех фразу: "Слово предоставляется товарищу Сталину".

Весь зал поднялся, как наэлектризованный. Громовые овации сотрясали здание дворца. Стоя на трибуне, Сталин внешне безучастно смотрел в пространство. По его лицу нельзя было определить, какие чувства испытывал в этот момент диктатор. Иногда он переминался с ноги на ногу и указательным пальцем поглаживал усы или потирал подбородок. Пару раз он поднимал руку, как бы прося аудиторию позволить ему начать говорить. В эти моменты овации удесятерялись.

Я не могу сказать, сколько времени длился этот шквал. Но наконец делегаты уселись на свои места, и Сталин получил возможность говорить.

Говорил он, как всегда, очень тихо, невыразительно, словно совершенно не заботясь о том, какое впечатление производят он и его речь на аудиторию.

За свою жизнь я слышал многих ораторов из российского и международного коммунистического движения: Троцкого, Луначарского, Зиновьева, Кирова, Каменева, Чичерина, Литвинова, Вышинского, Орджоникидзе, Жданова, Димитрова, Готвальда, Ибаррури, Тольятти и др. Слышал таких государственных деятелей, опытных ораторов, как президент Египта Насер, президент Индонезии Сукарно, премьер Индии Неру, бельгийский министр иностранных дел Спаак. Слышал ораторов из множества стран в стенах Организации Объединенных Наций. Все это были ораторы разных темпераментов, разных особенностей и разной силы эмоционального воздействия.

Но, пожалуй, ни один из слышанных мной ораторов не проявлял такого равнодушия к внешней форме своих выступлений, такого холодного безразличия к тому, чтобы покорить своим словом разум и сердца сидящих в зале. И тем не менее каждое выступление Сталина слушалось всеми с затаенным дыханием. В чем же дело?

Сталин выступал публично очень редко: в отдельные периоды один раз в несколько лет. Поэтому попасть на его выступление, послушать и увидеть живого Сталина считалось величайшей редкостью и счастьем. И любой человек, попавший на выступление Сталина, старался не пропустить ни звука.

Вместе с тем на протяжении трех десятилетий вся печать, радио, кино, все средства устной пропаганды и искусства внушали людям мысль, что каждое слово Сталина - это высшее откровение, это абсолютная марксистская истина, кладезь мудрости, познание нынешнего, прорицание будущего.

Вот почему зал всегда находился под гипнозом всего этого и слушал

стр. 27

Сталина завороженно. Бесцветная форма и эмоциональная холодность его речей растворялись под палящими лучами этих гипнотических сил. Но при этом Сталин понимал значение не только каждого слова, но каждого его оттенка. И он тщательно готовился к каждому выступлению и всесторонне взвешивал каждое слово.

Сталин поблагодарил все братские партии и группы, представители которых почтили съезд своим присутствием или послали съезду приветственные обращения. А дальше, собственно, Сталин высказал и развил одну мысль. Буржуазия стала реакционной. От ее былого либерализма не осталось и следа. Нет больше так называемой свободы личности. Растоптан принцип равноправия людей и наций. Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт. Выброшено за борт и знамя национальной независимости и суверенитета. Это знамя, сказал Сталин, придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий. Его некому больше поднять. Сталин призвал революционные партии капиталистических стран учиться на ошибках и успехах советской страны и народно- демократических стран.

Сталин закончил свое выступление здравицами в честь братских партий и их руководителей: "Да здравствует мир между народами! Долой поджигателей войны!" Это было последнее открытое, публичное выступление Сталина, его лебединая песня. И оно было в некотором роде симптоматичным.

Сталин шаг за шагом умерщвлял внутрипартийную демократию, ленинские устои, принципы, нормы жизни. Он искоренял в партийной жизни всякое здоровое критическое начало, беспощадно расправлялся со всеми, в ком он видел действительных или мнимых, нынешних или потенциальных критиков своих диктаторских методов руководства в партии. Сталин сделал все от него зависящее, чтобы опрокинуть и растоптать присущие самой природе советского строя свободу личности, революционную законность, широчайшую демократию для народных масс сверху донизу; необоснованными репрессиями и всякими чистками утвердил в государственной и общественной жизни порядки и нравы, находящиеся в кричащем противоречии с марксистско- ленинским учением.

К XIX съезду весь ход мирового исторического процесса и развития самой страны властно требовали широкой демократизации всех сторон внутрипартийной, государственной и общественной жизни. Без этого нельзя было двигаться вперед.

Пришел ли Сталин к этому выводу аналитическим путем, почувствовал ли он инстинктом старого революционера, что по-старому жить уже нельзя, - трудно сказать. Так или иначе, в своей лебединой песне он вернулся к мотивам демократии, свободы личности, национального суверенитета и независимости.

Более того. Сразу же после съезда начал осуществляться ряд мер, которые как будто свидетельствовали о намерении Сталина вступить на путь внедрения принципов коллективизма в практику руководства, ликвидации бесконтрольности органов госбезопасности и обеспечения в стране революционной законности, о чем я расскажу дальше.

Но все это, как мы увидим, парализовалось почти одновременными действиями прямо противоположного характера, усиливавшими и единоличное диктаторство, и произвол в общественной и государственной жизни.

...Поздним вечером 14 октября мы сидели в Пушкино в своем "партизанском домике" и работали. Позвонила кремлевская "вертушка". Нам сообщили, что счетная комиссия съезда только что закончила подсчет голосов. Из нашего авторского коллектива Юдин и Шепилов избраны членами ЦК КПСС, а Островитянов - кандидатом.

Я вышел на балкон. Вековой бор окружал домик плотным кольцом. От увядающих кустов рябины до белесых облаков все было залито лунным серебром. Какая тишина! Как хорош этот извечный мир!

Грудь мою распирало от счастья. Я - член Центрального Комитета великой партии коммунистов. Той партии, которая впитала в себя всю мудрость народной жизни, тысячелетний опыт борьбы за свободу и счастье

стр. 28

людей на земле, все мучительные поиски путей к гармоничному обществу будущего - от раннего христианства, от Томаса Мора и Кампанеллы, Сен-Симона и Фурье, Герцена и Чернышевского до Маркса и Ленина. Той партии, которая, подняв простреленное пулями знамя парижских коммунаров, первая бросила дерзновенный вызов всему старому миру и в священном огне пролетарской революции заложила краеугольные камни нового строя. Теперь эта партия стоит во главе великой державы и является общепризнанным наставником всемирного коммунистического и освободительного движения.

В ее рядах - почти 7 млн. членов. А весь ЦК - 125 человек. ЦК - это мозг, душа и сердце партии. Это - ареопаг страны, ее важнейший жизнедеятельный центр. И вот я - внук крепостного крестьянина Михаилы Шепилова, сын кадрового рабочего-токаря Трофима Шепилова, я - русский интеллигент Дмитрий Шепилов - член этого верховного штаба государства и партии. Из 7 млн. избраны всего 125 человек! И среди них - я, рядовой советский ученый, рядовой партийный пропагандист. Я вошел в то руководящее ядро партии и страны, в котором были такие вожди и трибуны революции, как Ленин, Свердлов, Фрунзе, Луначарский, Куйбышев, Дзержинский, Чичерин, Калинин, Киров...

Как я оправдаю это высочайшее доверие? Как отплачу моей партии и моему народу за эту честь и возложенные на меня надежды? Я готов это сделать любой ценой. Я готов отдать во имя счастья моей партии, моего народа все свои силы, все знания, всю кровь до последней капли, а если понадобится, то и жизнь.

На балкон вышли Юдин и Островитянов. Взбудоражены мы были до предела. Знали, что не уснем. Решили на радостях махнуть в Москву. Мчались по старому Ярославскому шоссе на полной скорости. Москва уже засыпала. Огни были притушены. Поехали ко мне домой, на Калужскую. Сколько вопросов перебрали мы до рассвета, сколько мировых проблем разрешили на словах! Выпили за партию, за Сталина, за народ, за науку, за армию.

16 октября состоялся первый пленум вновь избранного ЦК. Мы собрались (что стало уже давнишней традицией) в Свердловском зале Кремля. В точно назначенное время на помост из внутренних комнат вышли члены политбюро прежнего состава. Впереди - Сталин. При его появлении часть членов ЦК (видимо, новичков) встала и начала аплодировать. Сталин сразу замахал рукой и произнес что-то вроде: "Здесь этого никогда не делайте". Оказывается, Сталин и его соратники воспринимали как должное все культовые церемонии (вставание всех, овации, лозунги и пр.) на любых торжествах и собраниях. Но на пленумах ЦК и заседаниях политбюро это не практиковалось. Возможно, что здесь каким- то образом сохранилась еще традиция Ленина, который был лютым противником обожествления его лично и других высоких персон, и Сталин считал необходимым поддерживать данную традицию в этом, единичном случае. Вскоре Хрущев опрокинул и ее.

Основным вопросом пленума было формирование исполнительных органов ЦК - президиума и секретариата, а также утверждение председателя комиссии партийного контроля.

Как я уже упоминал, при формировании руководящих органов Сталин давал себе отвод: "Зачем нужно избирать меня секретарем? Мне тяжело: и Совнарком, и секретарь... Годы... Какой это секретарь, у которого сил не хватает отчетный доклад сделать?" Выступил Маленков и сказал очень кратко: "Я думаю, что нет необходимости доказывать, что так нужно. Иначе не может быть. Всем это понятно". Сталин безнадежно махнул рукой - делайте, мол, что хотите. Но все до единого человека в зале понимали, что действительно иначе не может быть и что сам Сталин и мысли не допускает, что секретарем, то есть руководителем политбюро (президиума), будет кто-то другой. Однако наименование "генеральный секретарь" было упразднено. Его вскоре потребовал восстановить для себя Хрущев ("1-й секретарь"), а с XXIII съезда партии оно возродилось вновь.

стр. 29

Но дальнейший ход обсуждения вопроса о формировании руководства был совершенно неожиданным и произвел тягостное впечатление, на меня, во всяком случае. Все, что происходило в высшем руководстве партии, было окутано глубокой тайной. Об этом боялись что-либо спрашивать или говорить. При разветвленной системе слежки, доносов, подслушивания это могло стоить головы. Просочились сверху слухи об аресте жены Молотова Жемчужиной, долго возглавлявшей парфюмерную промышленность. За что? А неизвестно. Но считалось, что на самого Молотова это не бросает тени. То же говорили прежде в связи с арестами жен Калинина и Куусинена. Но все знали также о безграничной преданности Молотова партии, любому порученному делу, лично Сталину.

Все помнили также, как высоко ценил Сталин Молотова, его, например, тост в день празднования Победы: "За нашего Вячеслава!", что, при чуждости Сталину всякой сентиментальности, было сверхнежно.

Впрочем, у многих еще были свежи в памяти нежные слова Сталина: "наш Бухарчик", "мы его в обиду не дадим"... А затем этот "Бухарчик" вскоре по указанию тоже же Сталина был приговорен к смертной казни. Позже я читал его предсмертное письмо. В нем было столько искренности, столько мольбы, столько любви к Сталину, что, казалось, сплав этих чувств растопил бы и гранит. "Коба, Коба! - взывал Бухарин из одиночной камеры смертника. - Ты же знаешь, что я ни в чем не виноват. Ты знаешь и мою безграничную любовь к тебе. Не лишайте меня жизни. Ну, хочешь, пошлите меня до конца дней работать на Крайний Север. Я буду обходить стойбища чукчей, ламутов, юкагиров, читать им газеты, брошюры, вести беседы... Ну, хочешь..." И он выдвигал один проект самоотверженнее другого. Только "не расстреливайте меня, не убивайте меня". И Сталин, конечно, знал, что Бухарин действительно не виноват ни в чем таком, что требовало бы уголовной кары. Но - пощады не было. Бухарина казнили.

Сталин знал и о фанатической любви и привязанности к нему Молотова, о его безупречной исполнительности в проведении директив партии, любых указаний Сталина. Это представляется невероятным, но, казалось, что даже после беспричинного ареста Жемчужиной ничто не изменилось в отношении и преданности Молотова Сталину. И все же теперь, стоя на трибуне, Сталин с презрительной миной говорил о том, что Молотов запуган американским империализмом, что будучи в США он слал оттуда панические телеграммы, что такой руководитель не заслуживает доверия, что он не может состоять в руководящем ядре партии.

В таком же тоне высказал Сталин политическое недоверие Микояну и Ворошилову. Я, тоже не обстрелянный новичок в этом зале, затаив дыхание, слушал Сталина. А ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда. Я переводил глаза со Сталина на Молотова, Микояна и опять на Сталина. Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба. Очень нервничал Микоян. Выступил он крайне недобропорядочно. Он тоже, обороняясь от фантастических обвинений, не преминул брыкнуть Молотова: он-де постоянно общался с Вознесенским (это уже был сам по себе страшный криминал).

В конце своего выступления Сталин сделал такой вывод: надо образовать президиум ЦК. Состав членов президиума предложен был небывало широкий - 25 человек. Да 11 человек было предложено в качестве кандидатов в члены президиума. В состав его вошли некоторые случайные, малокультурные или ничем не примечательные люди типа Л. Г. Мельникова, В. М. Андрианова, А. Б. Аристова, Н. А. Михайлова, Н. Г. Игнатова, И. Г. Кабанова, А. М. Пузанова и некоторых других. Таким образом, в отступление от традиций десятилетний состав президиума (политбюро) был разжижен за счет людей весьма посредственных и не известных партии и народу.

Возможно, что Сталин сделал это потому, что хотел избавиться от

стр. 30

всяких контактов с людьми, которых он в своей нарастающей мании преследования начал считать либо прямыми шпионами (Ворошилов), либо капитулянтами перед американским империализмом (Молотов и Микоян). А возможно, он, кроме того, намеревался избавиться от последних представителей старой гвардии в" политбюро (Молотова, Ворошилова, Микояна), которые пользовались признанием в партии и народе.

Так или иначе, но неожиданно для всех Сталин предложил создать новый, неуставный орган - бюро президиума ЦК. Оно и должно было выполнять функции прежнего всемогущего политбюро. В этот верховный партийный центр Сталин предложил не включать Молотова, Ворошилова, Микояна. Это и было принято пленумом, как всегда, единогласно.

Однако даже при своей мании величия Сталин понимал, что нельзя так просто разделаться с этими видными деятелями партии, соратниками Ленина. Поэтому соблюден был необходимый декорум: Молотов, Ворошилов и Микоян формально сохранены были в верховном исполнительном органе партии, но фактически отстранены были от руководства, а образование бюро президиума ЦК и невведение в него трех старейших деятелей партии сохранено было в тайне - не обнародовано в печати.

Пройдет немного времени, и Хрущев обойдется и без подобных "условностей" - он одним ударом расправится сразу с семью членами политбюро, нисколько не смущаясь тем, что один из них (Ворошилов) был главой государства, трое (Молотов, Маленков, Булганин) - главами правительств в разное время, а трое (Каганович, Первухин и Сабуров) - действующими первыми заместителями председателя Совета Министров СССР. Слушая на пленуме "аргументы" Сталина о "шпионстве" Ворошилова и "капитуляции перед американским империализмом" Молотова и Микояна, я, должно быть, впервые с леденящим душу чувством подумал: а не является ли все это результатом шизофренической мнительности Сталина?

Но даже теперь я гнал от себя эти мысли: "наверное, мы не все знаем", "наверное, не все можно сообщить", "постепенно нам, членам ЦК, сообщат, в чем дело"... Задавать какие-либо вопросы Сталину или попробовать возражать ему - такие безумные мысли никому даже не приходили в голову. Изречения и соображения вождя-гения можно было только благоговейно и восторженно приветствовать.

Те же страшные мысли о душевном здоровье Сталина поднялись из глубин сознания, когда перед нами начала развертываться ошарашивающая панорама под названием "дело врачей". Шел пленум ЦК. Сталин сурово критиковал работу органов государственной безопасности. С занимаемых постов сняты были Абакумов и его сообщники. Но в то же время Сталину все казалось, и это изо дня в день внушала ему бериевская шайка, что всюду козни, заговоры, подготовка против него террористических актов, а коммунисты теряют бдительность.

Потрафляя этим вкусам великого государственного Молоха, органы госбезопасности, вслед за "ленинградским делом", начали по хорошо разработанному сценарию развертывать акт за актом "дело врачей". Позже, 13 января 1953 г., суть этого "дела" была изложена в газетах в официальном сообщении ТАСС под заголовком "Арест группы врачей- вредителей". В сообщении указывалось, что органами государственной безопасности раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью сократить, путем вредительского лечения, жизнь видным деятелям страны.

Являясь скрытыми врагами народа, они-де осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье: ставили заведомо неправильные диагнозы, назначали гибельные для жизни лекарства и т. д. Таким путем были якобы умерщвлены секретари ЦК Жданов и Щербаков и готовилось выведение из строя руководящих военных кадров, чтобы ослабить оборону страны, - маршалов Василевского, Говорова, Конева и др.

В этих чудовищных злодеяниях обвинены были самые выдающиеся врачи - цвет советской науки: профессора М. С. Вовси, В. Н. Виноградов, М. Б. и Б. Б. Коганы, П. И. Егоров, А. И. Фельдман, Я. Г. Этингер, А. М. Гринштейн и врач-терапевт Г. И. Майоров.

стр. 31

В сообщении указывалось: "Все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, - состояли в наемных агентах у иностранной разведки. Большинство участников террористической группы... были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт", созданной американской разведкой... Другие участники террористической группы... оказались давнишними агентами английской разведки..."

До опубликования сообщения ТАСС о "деле врачей" докладывалось на пленуме ЦК КПСС. Говорили чекисты, говорил Сталин.

За длительный период владычества в органах юстиции и государственной безопасности Ягоды - Ежова - Берии - Вышинского советские люди привыкли к самым невероятным судебным процессам и обвинениям. Но даже ко всему привыкших советских людей "дело врачей" потрясало своей жестокостью, бессмысленностью и порождало в сознании кучу недоуменных вопросов и сомнений в достоверности очередного "дела".

Почему выдающийся советский терапевт акад. Виноградов, честнейший из самых честных людей, воспитавший тысячи студентов-медиков, стал вдруг агентом английской разведки, отравителем своих пациентов? Чудовищно и нелепо! Почему вдруг преданнейший советский патриот, крупнейший ученый, проф. Вовси, в войну бывший главным терапевтом Красной Армии, всю свою жизнь посвятивший делу советского здравоохранения, связался с "еврейской буржуазно- националистической организацией", созданной американской разведкой? Чудовищно и нелепо. То же - проф. В. Х. Василенко, проф. Б. С. Преображенский и все другие.

Словно чувствуя всю неотвратимость этих вопросов, Сталин настойчиво доказывал нам, членам ЦК, сидящим в Свердловском зале, что сомнений в виновности врачей нет никаких. Я не записал его речь, но он говорил примерно следующее: "Они убили Жданова. Они убили Щербакова. Они хотели вывести из строя наших маршалов. Посмотрите на сидящего здесь Андреева, ведь они его, беднягу, умышленно сделали глухим. Они сами во всем признались. Мы читаем их показания. А у нас еще кто-то сомневается. Одна из кремлевских врачей Лидия Тимашук помогла чекистам вскрыть это дело, показала, какими вредительскими методами они действовали..."

Мы слушали все это с тяжелым чувством. С одной стороны, вся жизнь и моральный облик обвиняемых, нормальная человеческая логика восставали против признания достоверности очередного "дела". С другой стороны, сам Сталин уверяет в бесспорности улик: свидетели обличают, арестованные признались, сами написали свои показания. Чего же еще надо? Неужели до таких форм борьбы могут доводить непреложные законы классового противостояния?! В "деле врачей" имелась еще одна специфическая черта: хотя среди арестованных были и русские врачи, но большинство составляли врачи-евреи; эта сторона дела подчеркивалась и ссылкой на "Джойнт". По Москве ползли слухи, что идут шельмование и массовые увольнения врачей-евреев. И не только врачей. Приезжавшие с Украины рассказывали, что по указанию Хрущева в Киеве и других городах Украины велась "чистка" всех учреждений от евреев. Нарочитое разжигание антисемитизма было очевидным.

Для чего это делалось? Во имя каких целей? Этого никогда не было при Ленине. У Сталина есть весьма категорические и резкие высказывания против антисемитизма. Они опубликованы. Почему же вся практика шла в другом направлении? Как это сочетать с интернационалистскими принципами марксизма-ленинизма?

Добавлю, что в семье у нас были очень здоровые моральные устои, и антисемитизма у нас не было и в помине.

Трудно предполагать теперь: что было бы, если бы Сталин прожил еще несколько лет? Какие кровавые мистерии были бы еще разыграны в угоду ему органами государственной безопасности? В сколько человеческих жизней обошлись бы новые людоедские сценарии? Но в дни, последовавшие за XIX съездом партии, конечно, до таких мыслей мы не доходили. Казалось, что могучая и великолепно отлаженная государственная машина Советской

стр. 32

страны действует безукоризненно. А на капитанском мостике стоит великий кормчий Сталин, и пока он держит руль в своих руках, можно быть спокойным за судьбы государства.

Жизнь шла своим чередом. 20 октября 1952 г. меня и Юдина вызвали к Сталину. Я затрудняюсь сказать, что это было: заседание президиума ЦК с группой работников идеологического фронта или узкое совещание по идеологическим вопросам. Началось оно в 22 час. 05 мин., присутствовали все члены президиума, секретари ЦК, некоторые заведующие отделами и идеологические работники.

Видимо, после XIX съезда партии Сталин мучительно думал над вопросом: как лучше организовать партийное руководство различными отраслями народного хозяйства, внешней политикой, военным строительством и т. д. Но больше всего его беспокоили вопросы духовной жизни общества. И на этом заседании он в основном говорил о руководстве идеологической работой партии.

По моим записям и записям Юдина, его выступление сводилось, примерно, к следующему. Наша пропаганда ведется плохо, кака какая-то, а не пропаганда. Все недовольны постановкой дела пропаганды. Нет ни одного члена политбюро, который был бы доволен работой отдела пропаганды. У наших кадров, особенно у молодежи, нет глубоких знаний марксизма. Наше старшее поколение было сильно тем, что мы хорошо знали марксизм, политическую экономию. Особенно плохо поставлена пропаганда в газетах, в частности в "Правде". Редактор "Правды" Ильичев слаб. Он просто мал для такого дела. Надо бы назначить главного редактора "Правды" посильнее этого, а этот пусть поучится.

"Правда" - это газета газет. Она должна обобщать опыт всех газет. Она должна перепечатывать хорошие статьи и выдержки из других газет. "Правда" должна быть основной базой для работы отдела пропаганды. Ну, кого предлагаете назначить главным редактором "Правды"? Нельзя же этого откладывать на сто лет? - Все молчали. - Да, не знаете вы людей.

Надо также подумать о лучшем руководстве промышленностью. Надо иметь единый отдел промышленности и транспорта и поставить во главе его крупного человека. Надо контролировать кадры, изучать их и вовремя выдвигать молодежь на руководящую работу. У нас много способной молодежи, но мы плохо знаем молодые кадры. А ведь если выдвинули человека на какую-то работу и он просидит на этой работе 10 лет без дальнейшего продвижения, он перестает расти и пропадает как работник. Сколько загубили людей из-за того, что вовремя не выдвигали.

Плохо идут дела в сельском хозяйстве. Партийные работники не знают истории сельского хозяйства в Европе, не знают, как ведется животноводство в США. Только бумаги подписывают и этим губят дело.

Наши молодые кадры слабо подготовлены в теоретическом отношении, им надо помочь расти. Лекции, конечно, полезное дело, но главную роль в росте кадров должна играть печатная пропаганда.

Для руководства всей идеологической работой партии надо создать при Президиуме ЦК постоянную комиссию по идеологическим вопросам. В комиссию надо подобрать 10 - 20 квалифицированных работников - аппарат комиссии. Надо иметь там людей со знанием языков - английского, немецкого, французского (теперь он менее распространен), испанского (на испанском говорят более 120 млн. человек). Надо найти хорошо знающего китайский язык. Может быть, взять Федоренко? Надо их всех обеспечить хорошим жалованьем.

Комиссия по идеологическим вопросам должна помочь поднять печатную пропаганду марксизма. Базой для работы этой комиссии должен стать журнал "Большевик". Журнал ведется плохо, крохоборчески. Нужно поставить его так, чтобы другие журналы с него пример брали. Нужно пересмотреть состав редколлегии журнала. Зачем нам Ильичев? Там даже можно иметь двух редакторов.

В "Большевике" надо давать обзоры и критические статьи на местные журналы, обстреливать их, помогать им улучшить свою работу. Комиссия

стр. 33

должна взять под свое наблюдение работу журналов "Вопросы философии", "Вопросы экономики", "Вопросы истории" и, может быть, некоторых других журналов. Пора покончить с позорной практикой перепечатки в теоретических журналах разных постановлений партии и правительства, ведь это значит плестись в хвосте событий.

Надо серьезно поставить пропаганду политической экономии и философии. Только не увлекаться единством противоположностей, это гегельянская терминология.

Американцы опровергают марксизм, клевещут на нас, стараются развенчать нас... Мы должны разоблачать их. Надо знакомить людей с идеологией врагов, критиковать эту идеологию, и это будет вооружать наши кадры.

Мы теперь ведем не только национальную политику, но ведем мировую политику.

Американцы хотят все подчинить себе. Но Америку ни в одной столице не уважают.

Надо в "Правде" и партийных журналах расширять кругозор наших людей, шире брать горизонт, мы - мировая держава. Не рыться в мелких вопросах. У нас боятся писать по вопросам внешней политики, ждут, когда сверху укажут.

Нужны популярные брошюры на разные темы. Вот в старое время были бы брошюры: "Кто чем живет?" или "Что нужно знать каждому рабочему?" С этой брошюры начинали свое политэкономическое образование многие рабочие. Нам теперь нужны брошюры посерьезнее, поглубже, но такие популярные брошюры нужны.

В наших лекциях мало глубины, но они кое-что дают. Надо для лекций выезжать иногда и на места. Вообще для идеологической работы, для проверок надо выезжать на места, недели на две.

В идеологическую комиссию надо включить Шепилова, Чеснокова, Румянцева, Юдина, Суслова. Кого еще? И надо создать секретариат комиссии...

На этом совещание в 23 часа вечера закончилось. Вслед за этим меня назначили председателем постоянной комиссии по идеологическим вопросам ЦК КПСС.

В силу неисповедимости путей господних мне отвели на пятом этаже в ЦК кабинет, который, после реконструкции этого здания, числился кабинетом Сталина. Но Сталин постоянно работал в Кремле, здесь не бывал. Теперь, видимо, считаясь с тем большим значением, которое Сталин придавал идеологической комиссии, его пустовавший кабинет отдали комиссии.

Началась новая полоса моей жизни. Я по-прежнему жил в "партизанском домике" в Пушкино и занимался учебником политической экономии. Но теперь приходилось отлучаться в Москву для организации аппарата комиссии и проведения ее текущей работы. Я делал это с нелегким сердцем: научная работа очень ревнива, она требует от человека всей полноты мыслей и чувств. Но долг есть долг. И я часть времени должен был отдавать теперь новой, очень важной и прекрасной даме - идеологической комиссии, хотя сердце влекло меня в "партизанский домик".

Как-то в середине ноября 1952 г. Суслов сказал мне, что на президиуме ЦК снова обсуждался вопрос о "Правде": "Л. Ильичев явно не соответствует требованиям главного редактора, и его решено снять. Имеется в виду назначить на этот пост вас". Я в самых энергичных тонах высказал свои возражения и просьбы не решать таким образом вопрос обо мне. Но Суслов сказал, что очень сомневается, что намерение в отношении меня может быть пересмотрено.

Воспользовавшись представившимся в эти дни случаем переговорить со Сталиным, я настойчиво просил его не назначать меня на работу в "Правду". Изложив несколько, как мне казалось, убедительных общих доводов, я сказал: "Мне оказана великая честь работать над учебником политической экономии. Вы говорили, какое огромное значение придает партия созданию этого учебника. Я - автор целого ряда глав. Кроме того, мы с товарищем Островитяновым выполняем работу по сведению воедино и редактированию глав, написанных другими авторами. Мой уход из

стр. 34

авторского коллектива может задержать сдачу учебника в срок". На это Сталин ответил: "Никто не собирается освобождать вас от работы над учебником. Зачем это? Работайте и над учебником, и в "Правде". Я высказал сомнение, что это окажется практически невозможным. "Правда" - дело серьезное. Нужно отвечать за каждое слово. "Конечно, серьезное, - сказал Сталин. - Но разве быть редактором "Правды" - это значит торчать в редакции день и ночь? Это совсем не нужно. Редактор должен обеспечить правильную политическую линию в газете. Направление. Задавать тон. Лично редактировать лишь самое главное и решающее. Остальное должен делать секретариат редакции. Секретариат - это генштаб. Подберите хороший секретариат. Можно иметь не одного секретаря, а двух, посменно. Секретариат - душа редакции, а вы - дирижируйте".

Я сказал, что есть ряд товарищей, которые гораздо лучше, чем я, подготовлены для этой высокой роли. Сталин: "Например?" Я ответил, что, товарищ Поспелов. Он, помимо всего прочего, старый газетчик, долго работал в "Правде". Сталин: "Кто? Поспелов?!" Сталин скрестил кисти рук в нижней части живота, запрокинул голову назад и долго, отрывисто и глухо смеялся: "Предлагать Поспелова - значит, не понимать, что такое "Правда". Ведь он весь протух. Он смотрит назад, а не вперед. Как можно повседневно руководить идеологической, политической (и не только политической) работой такой большой партии, как наша? Только через печать. Как можно руководить самой печатью? Только через "Правду". Это - газета газет. Должна быть газетой газет. А "Правда" совсем измельчала. На ряде фактов мы убедились, что Ильичев - марксистски неграмотный человек. Невежественный человек. Ему нужно поучиться в партшколе. Так что придется вам браться за "Правду". А чтобы трудно не было, подберите себе толковых помощников. Поспелов вам нравится? Ну, что же, пожалуйста, возьмите себе Поспелова помощником, заместителем... Кого еще хотите? Можно иметь в "Правде" двух редакторов: один - главный, другой - редактор. Подумайте... И внесите в ЦК свои предложения: как нам улучшить "Правду".

Все было кончено. С тяжелым чувством принимался я за новое дело. У меня не было влечения к газетной работе. Я ушел добровольцем на фронт с научной работы. Считал ее своим призванием. И мечтал снова вернуться в лоно Академии наук. У меня был задуман и начат ряд экономических исследований. И мне очень хотелось их завершить... Но долг есть долг. И я со всей добросовестностью принялся за налаживание дел в "Правде". Вскоре я представил на рассмотрение президиума проект постановления ЦК о "Правде": задачи, структуры, персональные назначения членов редколлегии и редакторов по отделам. Вопрос на президиуме прошел как-то легко и быстро. Сталин хорошо выглядел и почему-то был очень весел: шутил, смеялся, и был весьма "демократичен". "Вот Шепилов говорил мне, что "Правду" трудно вести. Конечно, трудно. Я думал, что может назначить двух редакторов?"

Здесь все шумно начали возражать: "Нет, будет двоевластие... Порядка не будет... Спросить будет не с кого..." Сталин, смеясь: "Ну, я вижу, народ меня не поддерживает. Что ж, куда народ - туда и я". Сталин вынул при этом изо рта трубку и мундштуком сделал движение вправо и влево, демонстрируя, что он готов идти за народом и туда, и сюда. Смеялись все... "Ну, давайте примем то, что написано в проекте: редактор - один, секретаря - два: один выпускает номер, другой готовит следующий. Как, тут не будет оппортунизма? Нет? Тогда приняли". Так началась моя новая и, надо сказать, трудная жизнь.

(Продолжение следует)

Постоянный адрес данной публикации: