Осенью 1957 года в моей монотонной академической жизни произошли крупные перемены: по неожиданному и удачному для меня стечению обстоятельств я превратился вдруг из научного работника-японоведа в журналиста-международника, став собственным корреспондентом газеты "Правда" в Японии. Передо мной открылась, таким образом, долгожданная перспектива поездки на длительный срок в ту далекую и интересную страну, которую на протяжении двенадцати предыдущих лет я мог изучать лишь по книгам и справочникам.

В РЕДАКЦИИ "ПРАВДЫ"

Газета "Правда" - орган ЦК КПСС в 50-60-х годах имела самый крупный тираж в стране и признавалась наиболее важной и престижной газетой Советского Союза. Ее редакция размещалась в большом здании на улице "Правды". У ее главного подъезда всегда стояли рядами черные легковые автомашины, на которых ездили, обычно, ответственные чиновники партийных и государственных учреждений. Коридоры редакции были устланы ковровыми дорожками, а в вестибюле и в холле на четвертом этаже стояли мраморные бюсты В.И. Ленина, основавшего газету. Литературные сотрудники размещались в однотипных кабинетах: те, кто пониже в должности - по двое, а те, кто повыше - по одному. На дверях - таблички с фамилиями и инициалами занимавших их сотрудников. На их столах стояли телефонные аппараты, пишущие машинки и графины с водой, а в личных шкафах имелись свои рабочие библиотечки.

Редакция располагала прекрасным конференц-залом, кинозалом, крупным книгохранилищем, комнатами для досье, телефонным узлом, помещениями для телетайпных аппаратов и расшифровки телефонограмм. Специальные помещения, предназначенные для дежурных по выпуску, сообщались напрямую с наборным цехом и типографией.

Отдельно, на четвертом этаже, находился просторный кабинет главного редактора, соединенный специальной телефонной линией - "вертушкой" с высоким кремлевским руководством и другими ответственными инстанциями.

Нравы и взаимоотношения в газете довольно заметно отличались от таковых в академических кругах. Здесь люди держались друг с другом проще, без особой заботы о такте; они не стеснялись и в резких оценках тех материалов, которые готовили к печати, и тех авторов, которые эти материалы написали. Публиковаться в "Правде" стремилось в те времена слишком много людей, а потому сотрудники редакции не особенно церемонились с внештатными авторами (за исключением тех случаев, когда автор был высокопоставленной персоной: министром, академиком или еще выше - членом ЦК КПСС). К научным работникам у многих правдистов было большое предубеждение. И это я почувствовал в первые же дни.

Как-то ко мне в кабинет заглянул возвратившийся в Москву собственный корреспондент "Правды" в Индии Николай Пастухов и бесцеремонно спросил: "А есть у тебя уверенность, что ты сможешь за какой-нибудь час написать для газеты статью, репортаж или информацию? Ведь у нашего брата - журналиста в отличие от вас - ученых-очкариков обычно не бывает времени для длительных, многодневных раздумий. Один профессор из твоей Академии наук пришел как-то в редакцию, чтобы написать статью в номер, разложил по столам и по полу свои выписки и материалы, потом целый день перекладывал их со стола на пол и обратно - все думал, думал, а, в конце концов, так ничего и не написал". Тогда я выслушал эту историю с улыбкой, пожал плечами и промолчал. Но мысль в голове мелькнула: "Да... Моя кандидатская степень здесь явно не к месту. Работу в газете придется осваивать с нуля - с самых азов журналистского ремесла. Иначе дело не пойдет".

Конечно, скептическое отношение к работникам Академии наук высказывали не все из моих новых коллег. В руководящих верхах среди правдистов имелись и тогда люди с учеными званиями и степенями. Международным отделом редакции "Правды" в те дни заведовал, например, профессор, специалист по истории древнего Рима Юлий Павлович Францев - человек большой эрудиции и острого ума. Ко мне он отнесся

Продолжение. Начало см. "Азия и Африка сегодня", 1988, N 8-12; 1999, N 4,6,8,9; 2000, N 3.

стр. 54

благожелательно, и как-то, зайдя в мою комнату, завел полусерьезный, полушутливый разговор о Японии, о японцах и о моей предстоящей работе. "Наш порок - многословие. Старайтесь писать короче и острее, - говорил он вкрадчиво, - учитесь этому умению у западных журналистов. Ведь они любую самую рутинную газетную информашку умеют подать читателям так, чтобы ужалить. Вот, например, когда недавно прилетел из Чехословакии в Англию в качестве политического эмигранта бывший глава чехословацкого правительства Масарик, то журналисты на аэродроме обратили внимание на то, что одна его рука была забинтована. Предельно короткую информацию послал сразу же в газету "Таймс" ее репортер. Вот что он написал: "Такого-то числа в Лондон из Праги прибыл самолетом Масарик с забинтованной рукой: видимо, зацепился за железный занавес" А...? Каков стервец?! Вот так же, коротко и едко, надо бы и нам писать о них..."

Приветливо и вполне доброжелательно отнесся ко мне и мой непосредственный начальник - В.В. Маевский. Он почему-то был уверен, что дела в Японии пойдут у меня нормально, и его советы касались в большей мере вопросов, связанных с обустройством корреспондентского пункта в Токио...

В центральной редакции "Правды" мне пришлось проработать более месяца в ожидании визы из японского посольства.

Получив ее, я не стал задерживаться ни на день, так как главный редактор П.А. Сатюков проявил заинтересованность в том, чтобы корреспондент газеты ко дню 50- летия Октябрьской революции находился уже в Токио. Поэтому 1 ноября мы с женой Инессой Семеновной и трехлетним сыном Мишей сели на только что вышедший на авиалинии скоростной лайнер "Ту-104". На нем мы долетели до Праги, и в тот же день, после пересадки, на французском самолете прибыли в Париж.

Надо напомнить, что для советского человека поездка в Японию была в те годы довольно сложным делом. Ведь между нашими странами отсутствовали как морские, так и авиационные пассажирские линии. Попасть в Токио можно было лишь самолетами иностранных компаний и притом кружным путем - через Европу с большим числом пересадок.

А дальше из Парижа дорога была долгой и изнурительной, особенно для нашего малолетнего и слабого здоровьем Миши. Почти три дня мы летели тихоходным (по нынешним понятиям) самолетом с винтовыми двигателями, с промежуточными посадками и длительным пребыванием на аэродромах Франкфурта-на-Майне, Стамбула, Карачи, Калькутты, Сайгона и Манилы. Лишь поздно вечером 4 ноября прилетели в Японию.

ОБУСТРОЙСТВО КОРПУНКТА

На следующий день, отоспавшись после утомительного перелета, я отправился в посольство СССР, где в консульском отделе полагалось должным образом оформить мое прибытие к временному месту жительства.

В тот же день "с хода" была решена и одна из основных бытовых проблем - найдено помещение для корреспондентского пункта "Правды". Консул Б. Безрукавников, да и другие работники посольства, посоветовали мне осмотреть пустовавший в то время "дом Токарева", находившийся в трех-четырех минутах ходьбы от посольства, на той же улице, в квартале Иигура Адзабу. Осмотрев дом, я, недолго думая, договорился с хозяином о его аренде. Это был двухэтажный деревянный особняк с большой гостиной и еще девятью комнатами. Те из них, которые находились на первом этаже, можно было использовать под служебные помещения, а те, что на втором - под жилые. Большинство комнат были европейского типа, но две комнатушки на первом этаже - в японском стиле, с татами вместо полов. От улицы дом отгораживал каменный забор, окаймленный изнутри изгородью из вечнозеленых кустарников. Между изгородью и фасадом находилась крохотная лужайка, по ее краям росло несколько магнолий и два кедра. Вполне прилично выглядел парадный подъезд, к которому с улицы вела асфальтовая дорожка.

Но важно было другое: аренду дома упрощало то обстоятельство, что его владельцем был русский эмигрант А.С. Токарев, получивший в те годы советское гражданство. Это снимало необходимость втягивать японских посредников в оформление моего арендного соглашения с домовладельцем. В то время, насколько мне помнится, я договорился с хозяином, что ежемесячная арендная плата редакции "Правды" за названный дом составит 150 тысяч иен. С учетом его расположения в одном из центральных кварталов японской столицы такая сумма была не столь уж высока и вполне укладывалась в финансовую смету корпункта.

Кстати сказать, в то время в Японии проживало немало и других русских эмигрантов. Некоторые из них, как и Токарев, преуспели в коммерции. Я познакомился, например, с владельцем двух русских ресторанов (в Токио и в Каруидзава) В. Антипиным,

стр. 55

поддерживавшим тесные контакты с советскими консульскими работниками. Но далеко не всем из этих осколков царской России удавалось сводить концы с концами. Многие из них в 50-х годах жили даже хуже, чем средние японцы. Поэтому по восстановлении дипломатических отношений Советского Союза и Японии они стали обивать пороги нашего консульства в надежде заполучить советские паспорта и вернуться на Родину. В общем консульские работники относились к ним неплохо и проявляли сочувствие. Некоторым доверили работу в посольстве: сторожами у посольских ворот в те дни работали бывший граф Левин и бывший денщик барона Унгерна казак Мясищев. Некоторые русские женщины нанялись тогда же в домработницы к приехавшим в Японию служащим различных советских учреждений. Постепенно число русских белоэмигрантов в Японии стало сокращаться: получая советские паспорта, они выезжали на родину, которую некогда покинули либо они сами, либо их родители.

В первые две-три недели пребывания в Японии решил я и другие неотложные бытовые вопросы: закупил для корпункта мебель и офисное оборудование, а также автомашину. Примечательно, что в те времена в глазах знающих автодело сотрудников советских учреждений японские автомобили не котировались. Считалось, что лучше приобрести подержанную американскую машину, чем новую японскую. Доверяясь мнению посольских спецов, я так и поступил: купил у японского дилера слегка подержанный "Кадиллак", и надо сказать, что в последующие годы особых забот у меня с машиной не было - в управлении она оказалась легка и бегала без поломок.

В те же дни решил я и кадровые вопросы: сотрудниками корпункта "Правды" по рекомендации одного из руководителей ЦК Компартии Японии (видимо, Хакамада Сатоми), с которым поддерживали связь дипломаты посольства, стали Хомма Ситиро и Сато Токидзи. С ними я и проработал весь срок своего первого пребывания в Японии; оба они стали для меня не только сослуживцами, но и личными друзьями. Повседневное общение с ними помогало мне лучше познавать взгляды японцев на жизнь, их духовные и материальные запросы, их отношение к иностранцам, к нашей стране.

Ставший референтом корпункта, а, в сущности, моим личным секретарем- переводчиком, Хомма Ситиро являл собой образец типичного японского интеллигента. В свое время, еще до войны, в университете он получил специальность переводчика русского языка; в годы войны служил в Маньчжурии в исследовательском центре концерна Мантэцу, занимаясь изучением советской прессы. После войны возвратился в Японию и вступил в японскую Коммунистическую партию. Вскоре был привлечен к участию в переводах сборников сочинений В.И. Ленина. Хомма-сан был старше меня лет на двадцать, в 1957 году ему перевалило уже за пятьдесят. Лысоватый, худощавый, всегда одетый в официальный костюм и белую рубашку с галстуком, он не заискивал передо мной, держался учтиво, но с достоинством, и в то же время ревностно выполнял все мои поручения, стараясь быть во всем пунктуальным, будь то часы явки на работу или какие-либо просьбы личного порядка. Врожденное чувство такта неизменно спасало его от конфликтов и трений при общении как с японцами, так и с моими соотечественниками, допускавшими иногда в отношениях с ним неуместную развязность.

С Хомма-саном я старался говорить на его родном языке, чтобы лучше освоить японскую разговорную речь, и он помогал мне в этом, хотя, конечно, ему хотелось говорить со мной по-русски. Правда, его русская речь была не лучше моей японской, так как прежде он занимался главным образом письменными переводами. Был Хомма-сан весьма начитан, хорошо знал текущие проблемы японской экономики и политики, добросовестно следил за публикациями токийской прессы. Словом, лучшего секретаря корпункта я себе не представлял и воспринимал его в дальнейшем не как чужака-иностранца, а, скорее, как доброго друга и советчика, обладавшего большим жизненным опытом и крайне важными для меня знаниями особенностей менталитета и обычаев своих соотечественников.

Весьма полезными стали для моего японоведческого образования и повседневные контакты с Сато Токидзи, принятым мной на работу в корпункт "Правды" в качестве шофера. Учитывая большие размеры помещения корпункта, я предложил Сато-сану поселиться в нем - в одной из комнат японского стиля на первом этаже. Будучи в то время холостяком, Сато-сан охотно согласился с таким предложением: это сняло с него проблему арендной платы за прежнюю квартиру и расходов на транспорт. А я обрел в его лице бесплатного сторожа и управдома, готового следить за порядком в служебных помещениях.

Было тогда Сато-сану чуть-чуть за тридцать. Некоторое время в годы войны он служил рядовым в японской армии, но недолго, а потом шофером сначала на грузовых машинах, а позднее и на легковых. До своего прихода в корпункт "Правды" Сато входил в штат вспомогательных работников Центрального Комитета Компартии Японии и довольно длительное время возил на машине одного из самых влиятельных в те годы лидеров КПЯ Миямото Кэндзи. Почему Миямото уступил мне тогда своего шофера - сказать не берусь. Может быть, в лице Сато он хотел иметь своего постоянного соглядатая в корпункте "Правды", а может быть, и сам Сато чем-то не потрафил ему. Но, скорее всего, было и то, и другое.

Реальным покровителем Сато-сана в ЦК КПЯ, как я узнал позднее, был не Миямото, а его ближайший сподвижник - член ЦК Хакамада Сатоми. Под его наблюдением находился Сато и на работе в ЦК КПЯ, и пребывая шофером корпункта "Правды". Возможно, уже в тот момент у Хакамады с Миямото возникли какие-то трения, хотя тогда еще внешне они неизменно поддерживали друг друга.

Спустя года полтора после переезда на жительство в корпункт "Правды" Сато-сан женился, и в помещении корпункта стала жить его скромная приятная супруга Тиэ- сан, а затем, менее чем через год, появился на свет и еще один квартирант - их новорожденный сын Масаси-тян.

Добавлю, что еще до женитьбы Сато-сана в корпункте "Правды" стала жить японская девушка Фумико, прибывшая из провинции по рекомендации кого-то из знакомых Хоммы-сана. Ее главными обязанностями стали уборка мусора и присмотр в дневные часы за нашим сыном. Ей была отведена на первом этаже одна из небольших комнат. Жила в нашем доме Фумико-сан не более года, а потом, осмотревшись, нашла себе в Токио другое занятие, а потому пришлось подыскивать ей замену - снова из числа провинциалок, готовых поначалу

стр. 56

браться в Токио за любую непристижную работу, чтобы затем более основательно устроить свою жизнь в столице. На протяжении моего пребывания в Токио с 1957 года по 1962 год японские девушки-домработницы менялись в нашем доме еще три раза. Пристанищем для каждой из них оставалась все та же небольшая комната на первом этаже. Поэтому первый этаж корпункта был всегда обитаем, даже при моих отъездах с семьей за пределы японской столицы.

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ О СТРАНЕ

Политическая жизнь в Японии в конце 50-х - начале 60-х годов была, пожалуй, более интенсивной, более насыщенной борьбой и событиями, чем в последующие годы.

Сейчас главным источником текущей оперативной информации стало, несомненно, телевидение. В быстроте распространения сведений о том, что происходит в данный момент на Японских островах, газеты не могут состязаться ни с телевидением, ни с радио. А тогда - в конце 50-х - все было иначе: газетам принадлежала ведущая роль в ознакомлении населения со всем, что происходило внутри и за пределами страны.

Журналистская работа в Токио требовала от меня повседневного просмотра центральных японских газет с тем, чтобы не прозевать каких-либо важных сообщений. Я выписывал основные коммерческие центральные газеты, а также газету "Акахата" - орган ЦК Компартии и газету "Сякай Симпо" - орган Социалистической партии. По утрам мы с моим секретарем Хомма-саном бегло просматривали все поступившие издания, а затем я решал, буду ли в тот день давать в Москву корреспонденцию и если буду, то по какой теме. В зависимости от темы принималось и решение: либо писать статью в корпункте на основе газетной информации, либо ехать на место какого-либо общественного мероприятия, имевшего политическую значимость, а то и вообще ничего не писать, а ограничиться накоплением материалов по наиболее важным вопросам общественной жизни. В то время "Правда" выходила обычно на четырех страницах и лишь один или два дня в неделю - на шести. Поэтому редакция не требовала от меня слишком частой присылки телеграмм в те периоды, когда в Японии не происходило каких-то чрезвычайных, сенсационных происшествий, таких, например, как весной-летом 1960 года.

Наибольшее по объему место занимали в моих сообщениях статьи, посвященные внутренней и внешней политике Японии. Часто приходилось писать, например, о съездах различных политических партий и общественных организаций. Обычно я старался посещать подобные форумы хотя бы потому, что внутренняя политическая жизнь Японии оставалась, как и в Москве, главной сферой моих интересов. Написание сообщений о съездах и пленумах таких организаций, как Социалистическая партия или Генеральный Совет профсоюзов, не говоря уже о съездах Компартии, было делом скучноватым и трудоемким, поскольку они длились, как правило, не один день. Самыми удобными для журналистов были тогда очередные и чрезвычайные съезды правящей Либерально-демократической партии. Ее лидеры, совмещавшие, как правило, свои высшие партийные посты с постами премьер-министра и министров кабинета, были людьми деловыми, избегавшими длинных докладов и тем более каких-либо затяжных диспутов. По этой причине съезды ЛДП длились обычно не более двух-трех часов и заканчивались в полдень, все их участники успевали вовремя пообедать и отправиться затем выполнять свои текущие государственные обязанности. Тексты докладов, выступлений и резолюций съездов либерал-демократов журналисты получали заранее, при входе в зал заседаний; так что их дальнейшее пребывание там объяснялось лишь опасением упустить что-либо непредвиденное. Но, как правило, ничего подобного не происходило, и в полдень, по возвращении в корпункт, я уже садился писать информацию, которая в Москве обычно мало кого интересовала: в стабильности политической власти либерал-демократов вплоть до 1960 года никто не сомневался.

Уделяя главное внимание вопросам политического и социально-экономического характера, редакция

стр. 57

"Правды" не проявляла интереса к статьям о религии, культуре или искусстве. Да и у меня самого не лежала душа ни к этнографической, ни к искусствоведческой, ни к литературоведческой тематике. Японская экзотика интересовала меня лишь как туриста. Зато меня увлекал поиск социальных, политических и религиозных корней японского национализма, который в первые послевоенные годы несколько заглох, но потом, в 60-х годах, стал снова важным фактором внутриполитической жизни страны. Не случайно поэтому моей первой публикацией, написанной по возвращении из Токио в Москву в порядке плановой научной работы, стала статья о роли религии в политической жизни современной Японии. Если же говорить об источниках информации, то таковыми стали для меня личные наблюдения и беседы, с одной стороны, и чтение газет и книг, с другой.

Часто заглядывал я в то время в книжные магазины столичного квартала Канда - района хорошо известного всем японским книголюбам. Там меня интересовала в первую очередь литература по вопросам экономики, социологии, истории, политики и права. Все книги о Японии, в которых, так или иначе, затрагивались эти вопросы, я старался покупать в расчете на их использование в Москве по возвращении на работу в Институт востоковедения.

Что касается японской художественной литературы, то мои попытки вчитываться в произведения японских писателей не принесли мне ни удовольствия, ни пользы. Не оставило у меня, например, большого впечатления чтение таких шедевров японской национальной литературы, как повести Кавабата Ясунари "Тысячекрылый журавль" и "Снежная страна". Мне эти произведения показались слишком слащавыми и оторванными от общего хода событий, происходивших в реальной жизни населения послевоенной Японии. А между тем многие московские японоведы, особенно из числа научных работников женского пола, в своих исследованиях выражали искренние восторги по поводу подобных произведений японской литературы.

Как говорится, о вкусах не спорят. Но иногда наблюдения за повседневным бытом жителей Страны восходящего солнца вызывали у меня желание поспорить с теми нашими почтенными дамами-японоведами, которые в своих книгах, статьях и лекциях взахлеб восторгались японцами как уникальным народом, которому свойственно "необыкновенно тонкое восприятие красоты" в природе и духовном мире. Не раз приходилось мне слышать из их уст умиленные восклицания: "Есть ли еще такая страна в мире, в которой миллионы простых людей приходят в парки и часами любуются цветущей японской вишней - сакурой!" Да, верно, такая традиция сохраняется в Японии с давних времен. Но прежде чем восторгаться, следовало бы попристальнее посмотреть на характер этого "любования".

За время пребывания в Японии мне довелось много весенних сезонов наблюдать массовые выходы японских обывателей в парки с цветущей сакурой. Цветет она действительно красиво. Но так ли уж вдохновенно любуются этим зрелищем большинство японцев? Для множества из них "цветение сакуры" - это лишь благовидный повод для проведения на воздухе веселых пирушек и пикников. Расстелив под вишневыми деревьями циновки и клеенчатые подстилки, либо притащив туда скамейки и топчаны, большие группы сослуживцев - рабочих, чиновников, служащих фирм или просто компании родственников рассаживаются в кружок, вынимают из сумок, рюкзаков и картонных коробок бутылки сакэ, а еще чаще бутылки крепкой японской водки сетю, раскладывают на циновках и клеенках различные закуски и "приступают к делу". А затем, довольно скоро захмелев, начинают горланить песни, а те, кто способен держаться на ногах, пытаются танцевать.

Не всегда эти веселые пирушки под сакурой заканчиваются по-хорошему. Гуляя в апреле 1958 года по парку города Нара, где под каждым из вишневых деревьев галдели полупьяные компании, я наблюдал отвратительную сцену драки, в ходе которой с обеих сторон участвовали десятки хмельных "любителей цветения сакуры". Били они друг друга и кулаками, и пивными бутылками, пока не вмешалась полиция.

стр. 58

Не обнаружил я большой любви к "красоте" и в японской кинематографии. В конце 50-х - начале 60-х годов телевидение еще только начинало входить в повседневный быт, поэтому кино было, пожалуй, самым массовым и любимым видом развлечения японцев. Кинотеатры по вечерам были полны. Но не только на мой взгляд, но и по мнению моих соотечественников, включая и самых уважаемых почитателей японского искусства, японские фильмы в подавляющем большинстве своем были скучными, примитивными и бездарными. Исключений было немного. Их представляли, в частности, фильмы Куросавы Акира. Некоторые из них оставили у меня на всю жизнь глубочайшее впечатление. Пример тому - фильм "Как поживаешь, трамвай?", в котором в стиле Достоевского с беспощадной правдивостью была показана мрачная жизнь обитателей одного из токийских лачужных кварталов. Потряс меня до глубины души и фильм Канэко Синда "Голый остров". Трагическая гибель единственного ребенка у бедных супругов-крестьян, которые от восхода до заката, из месяца в месяц, из года в год трудились на каменистом поле маленького изолированного островка, вызвала тогда слезы у многих зрителей, в том числе и у меня. Но такие кинокартины были все-таки исключением, а основную их массу составляли похожие один на другой как две капли воды "исторические фильмы" о жизни средневековых вояк-самураев. При их просмотре зрители на протяжении двух с половиной часов то и дело слышали истошные вопли "хороших" и "плохих" героев, метавшихся с озверелыми лицами по экрану в своих экзотических одеяниях с мушкетами, мечами и копьями в руках. Но большинству молодых зрителей-японцев такие фильмы нравились.

Немало демонстрировалось в те годы на экранах токийских и провинциальных кинотеатров и зарубежных фильмов, главным образом американских. Среди них были и лучшие западные фильмы тех лет. Там, в Японии, я впервые увидел и полюбил таких актеров, как Жан Габен, Ален Делон, Бриджит Бардо, Гарри Пэркинс, Чарльз Бронсон и другие. Что же касается советских фильмов, то они попадали на японские экраны крайне редко. Большой интерес у зрителей вызвал тогда наш немой фильм "Броненосец Потемкин", снятый Б. Эйзенштейном. На рекламных афишах его называли одним из шедевров мирового киноискусства.

Но совершенно отвратительное впечатление оставили у меня японские гангстерские и эротические фильмы, демонстрировавшиеся в многочисленных кинотеатрах таких "вечерних кварталов" Токио, как Асакуса, Сибуя или Синдзюку, а также по всем провинциальным городам Японии. Поначалу из собственного любопытства, а потом обычно по просьбам наших любознательных заезжих соотечественников, всегда хотевших своими глазами посмотреть на "буржуазный маразм", мне доводилось время от времени заглядывать в эти сомнительные заведения, и всякий раз и я и мои спутники выходили оттуда с чувством омерзения, будто облитые помоями. Посмотрели бы в этих кинотеатрах наши дамы, пишущие о врожденной тяге японцев к "красоте", на болезненную тягу ко всякой мерзости и изощренному садизму постановщиков этих фильмов, а заодно и на зрителей, смотревших в названных кинотеатрах на все это поганство с таким вниманием и с невозмутимым видом, будто они наблюдали на экранах сцены, разыгранные по библейским сюжетам. А ведь в одном только квартале Асакуса таких кинотеатров насчитывалось тогда десятка три, и посещали их ежедневно не сотни, а тысячи японских обывателей...

Кстати сказать, в те годы наблюдалась существенная разница в положении журналистов и дипломатов. Если первым не возбранялось проводить свой досуг где угодно и даже в поздние вечерние часы, то посольским работникам подобные вольности, мягко говоря, не рекомендовались. Да и в рабочие часы по сравнению с дипломатами журналисты обладали гораздо большей свободой в определении содержания своих служебных занятий. Чтобы выехать далее 25 километров за пределы Токио, посольским работникам необходимо было, к примеру, каждый раз извещать нотой Министерство иностранных дел Японии, потом ждать разрешения на такой выезд. А журналистам этого не требовалось, и мы могли поехать в любое время в любой конец страны. К тому же рядовым дипломатам, не говоря уже о технических работниках посольства, полагалось получать согласие своих начальников на любые уходы с территории посольства в рабочее время. Свобода и независимость от начальства оказались едва ли не самой существенной привилегией работавших в Японии советских корреспондентов. После пребывания в Японии в качестве журналиста, я никогда бы уже не согласился ехать за рубеж на дипломатическую работу.

(Продолжение следует)

Permanent link to this publication: