М.: Алетейя, 2007. 304 с.

Открыл книгу, признаюсь, с некоторой долей предвзятости. Дело в том, что работы С. Н. Абашина я знаю достаточно хорошо и предполагал, что это сводка, повторение написанного им ранее. Однако, уже читая Предисловие, все больше приходил к убеждению, что рецензируемая работа существенно отличается от предыдущих.

Предисловие дает ответ на совершенно определенный вопрос: что именно хочет сказать и доказать в своей работе автор, какие позиции он заявляет для обсуждения? С. Н. Абашин сразу же декларирует свое принципиальное несогласие с "теорией этноса", наиболее полно сформулированной Ю. В. Бромлеем. И далее развивает ее через анализ истории становления "теории этноса" и свое видение позиции российских этнографов по отношению к этой теории. При этом С. Н. Абашин подчеркивает, что "уже в середине 1980-х гг., когда я практически ничего не знал о западных теориях и спорах, в моем сознании возник протест против "теории этноса"" и что, как он считает, "было бы наивно и даже несправедливо думать, что советские этнографы не видели и не понимали тех противоречий, которые вытекают из "теории этноса", как только ее основополагающие постулаты сталкиваются с эмпирическим материалом" (с. 6).

Безусловно, эмпирический, полевой материал ставил вопросы, ответы на которые формально "теория этноса" не давала, но нередко это могло происходить из-за недостатка такого материала, в том числе в случаях с малоизученными народами и регионами, или же из-за того, что эмпирический материал не подвергался полноценному историческому анализу и обобщению. Приводимые в предисловии ссылки на работы Т. А. Жданко и Б. Х. Кармышевой, как, видимо, понимает и сам автор, отнюдь не свидетельствуют о необходимости отказа от "теории этноса", а свидетельствуют скорее о необходимости дальнейшего накопления полевого материала и его научного осмысления с учетом в том числе и "западной" теоретической мысли.

В первой главе - "О самосознании народов Средней Азии (как Александр Игоревич поспорил с Джоном)" - С. Н. Абашин обсуждает заочную дискуссию между американским антропологом Д. Шоберлайном и специалистом из Узбекистана А. И. Шевяковым. Из анализа двух мнений он делает, на мой взгляд, правильный вывод: "Налицо не просто спор между двумя исследователями, которые не согласны между собой по поводу тех или иных фактов. Перед нами дискуссия о том, как следует интерпретировать всю историю Средней Азии, какие виды или типы самосознаний существовали в прошлом в этом регионе и каким образом происходил процесс этнизации сознания современного среднеазиатского общества" (с. 13).

Автор излагает свою позицию и рассматривает этнические и социальные группы населения Средней Азии, названные в упомянутой дискуссии, выделяя виды их самосознания (родоплеменные у кипчаков, сословное у ходжей, локальное у самаркандцев, социально-хозяйственное у сартов) и процесс замены этих видов этнонимом "узбек". При этом в своих выводах С. Н. Абашин не вполне тверд. "Выбор термина "узбек" в качестве общенационального имени, - пишет он, - был во многом случайным, точно так же как и термина "уйгур", "таджик" и т.д. И совершенно очевидно, что все они действительно насаждались в сознании людей в 1920 - 1930-е гг. При этом, правда, надо понимать, что широкое распространение имени "узбек" не обязательно было насилием. В среднеазиатском обществе возникла вполне оправданная потребность в модернизации, а этнизация самосознания была частью данного процесса" (с. 33 - 34). С этой позицией автора вполне можно согласиться, добавив лишь, что по ряду вопросов, затронутых в главе, в последнее десятилетие высказывались различные мнения, в том числе не совпадающие с мнением автора, о чем корректно было бы упомянуть.

стр. 180
Во второй главе - "Миндонцы в XVIII - начале XX в.: история меняющегося самосознания" - С. Н. Абашин дает историческую интерпретацию этнической истории населения крупного "узбекского" селения Миндон. Эта история выстраивается им на основании опроса местных жителей и всей совокупности документированных исторических и литературных сведений о населении Ферганской долины.

Интересен обзор автора о калмыках (калмок) - одной из этногрупп селения. Ценность его состоит в том, что детального исследования истории калмыков в Фергане до сих пор не было. Автор совершенно справедливо подчеркивает "ту реально огромную роль, которую калмыки сыграли в истории Ферганской долины и всей Средней Азии в позднем средневековье" (с. 45). Весьма интересен экскурс о кашгарцах и их месте в процессе сложения населения Миндона. Это не в последнюю очередь связано с определенной недооценкой роли кашгарцев в формировании ферганского населения в целом, хотя у нас есть достаточно детальные документированные источники об их переселениях в XIX - начале XX в.: кроме названных автором источников и исследований есть еще ряд работ, где упоминаются кашгарцы в Фергане, их расселение и иногда численность и занятия. Видимо, историкам и этнографам предстоит пересмотреть роль и значение таких переселений. И наконец, небольшой экскурс посвящен таджикам, переселенцам из Южного Таджикистана. Хотя такие переселенцы достаточно хорошо известны применительно и к другим селениям Ферганской долины, здесь для нас важны зафиксированные данные о том, что население кишлака Миндон в прошлом говорило на таджикском языке, на рубеже XIX-XX вв. было двуязычным, а позднее перешло на узбекский язык.

И все же выводы второй главы выглядят чересчур категоричными. Автор опять повторяет достаточно распространенную точку зрения об искусственном "директивном создании наций" (с. 71).

В третьей главе - "Археология среднеазиатских национализмов" - автором рассматривается самосознание населения Бухары, что помимо научного интереса имеет и сохраняющееся до сего времени практическое значение. В связи с этой проблемой он анализирует известные источники: "Странствование Филиппа Ефремова", "Описание Бухарского ханства" Н. В. Ханыкова и "Бухара. XIX - начало XX в." О. А. Сухаревой. Главным для С. Н. Абашина становится вопрос о трактовке этнической "природы" населения города у указанных авторов. Если Ф. Ефремов в своем отчете, изданном в 1784 г. в Санкт-Петербурге, называл жителей города и округи просто "бухарцами", а Н. В. Ханыков в своей книге (1843) - таджиками, то О. А. Сухарева, собиравшая материалы в 40 - 50-х гг. XX в. и издавшая свое исследование в 1966 г., фактически обошла вопрос об этническом названии жителей города, назвав их "локальным типом". Этот вывод о неопределенности этнического состава населения Бухары и его округи, судя по всему, и интерпретируется современными таджикистанскими политиками в пользу утверждения о его таджикской исторической принадлежности.

Четвертая глава озаглавлена "Проблема сартов в русской историографии XIX - первой половины XX в.". Довольно долго в среднеазиатской историографии шла дискуссия об этническом "лице" сартов, при этом вопрос обсуждался в русле оппозиции "таджики-узбеки", и лишь В. В. Бартольд, который написал ряд работ по этой теме, установил, что сарты не этноним, а социально-хозяйственный термин. Эта тематика, на мой взгляд, уже отошла в область истории и серьезными учеными проблемой не считается. Об этом у С. Н. Абашина прямо не сказано, что у неспециалистов может вызвать ложное впечатление о напряженности проблемы и в наше время.

Пятая глава - "История зарождения и современное состояние среднеазиатских национализмов", - пожалуй, один из главных, важнейших смысловых разделов книги. Начинается она коротким рассказом о некой анекдотической истории, приключившейся с Н. С. Хрущевым во время его посещения Узбекистана в 1955 г., когда он в своей приветственной речи перепутал узбеков с таджиками. Автор объясняет этот факт тем, что эти народы якобы воспринимались руководством страны как антиподы. На мой взгляд, этот случай свидетельствует как раз об обратном - никакой ощутимой разницы между таджиками и узбеками нет. Важно другое: здесь же автор говорит, как о хорошо известном факте, о существовании латентного, внешне официально не декларируемого конфликта между таджиками и узбеками: "два соседних среднеазиатских государства находятся в состоянии незаметной войны... озабочены тем, как досадить сопернику" (с. 178). Этот действительно известный факт важен для понимания последующего текста, где С. Н. Абашин детальнейшим образом анализирует процессы сложения, становления и развития узбекского и таджикского национализмов, причем делает это на хорошем историческом фоне при помощи во многом нетривиальных примеров и на очень хорошем фундаменте источников. Однако наряду с узбеками и таджиками вполне можно было бы упомянуть и об известных противоречиях между другими среднеазиатскими народами. Если в заголовке заявлена тема "среднеазиатских национализмов", то читатель вправе ожидать по

стр. 181
крайней мере соответствующего анализа туркменского, казахского и киргизского национализмов, поскольку они реально существуют.

Шестая глава - "Геллнер, "потомки святых" и Средняя Азия: между исламом и национализмом" - продолжает развивать тему предыдущей главы и вводит новую - об идентичности среднеазиатских "святых". Весьма важно, что С. Н. Абашин не только называет и перечисляет "святые" группы, но и подробно исследует их на примерах конкретных семей в северотаджикистанском селении Ашоба, уделяя особое внимание взаимоотношениям как между ними, так и между этими группами и населением. Поскольку автор детально рассматривает историю упомянутого кишлака, то, наверное, ему следовало дать хотя бы ссылки на этнографов, писавших об этом селении (Турсунов, Чвырь, Бушков).

Седьмая глава - "Регионализм в Таджикистане: становление этнического дискурса" - начинается с совершенно правильного утверждения, что понятие "регионализм" в его современном значении сложилось в период начала гражданской войны в этом среднеазиатском государстве в начале 1990-х гг. Верно и то, что экспертами и исследователями не был дан детальный анализ существа различий между регионами, большинство из них употребляли это понятие по принципу очевидности. С. Н. Абашин пишет, что "первые проявления нестабильности в Таджикистане наметились в феврале 1990 г., когда в Душанбе произошли беспорядки" (с. 236). Это неверно, поскольку социальный дискомфорт в таджикском обществе и тенденции его развития были выявлены еще в первой половине 1980-х гг. Тогда же это стало известно союзному руководству. Причем именно тогда было ясно, что итогом этих процессов может стать гражданская война.

Остальная часть главы написана в традиционном ключе, но "наполнена" существенно новым и интересным содержанием. С. Н. Абашин включил в объяснительную часть понятия "регионализм" этнический фактор, стараясь рассмотреть его с точки зрения незавершенности этнической консолидации таджиков, что является давно общепринятой точкой зрения и против чего не возражают и таджикские ученые.

В конце автор пишет, что "история сама дала свою оценку тем экспертам, которые убеждали себя и других в том, что конфликт в Таджикистане - закономерный и неминуемый итог предыдущего развития" (с. 258), подразумевая некомпетентность и соответственно неправоту их оценок. Не могу согласиться с автором. По моему убеждению, все послевоенное развитие республики полностью подтвердило сделанные ранее выводы о причинах гражданской войны.

Последняя, восьмая глава - "Свой среди чужих, чужой среди своих (этнографические размышления по поводу новеллы А. Волоса "Свой")", - по сути, не дает ничего нового для основного содержания книги, поскольку рассматриваемая новелла, как признает сам автор, построена на редчайшем, исключительном случае. В то же время глава представляет собой весьма квалифицированный и глубокий анализ художественного произведения.

Несмотря на то что в основу книги положены тексты статей, опубликованных С. Н. Абашиным в различных изданиях, они оказались настолько переработаны и дополнены, что воспринимаются как самостоятельная и цельная работа. И даже спорность, дискуссионность многих положений автора не вызывают у непредвзятого читателя какого-либо негативного отношения. Написанная хорошим языком, книга читается с большим интересом и, несомненно, будет весьма полезна всем, кто занимается подобной проблематикой. Возможно, из всего этого вырастет новая современная теория.

Permanent link to this publication: