Алматы: Дайк-Пресс, 2007. 296 с.

В Казахстане впервые появилось исследование1, рассматривающее современное историческое мифотворчество применительно к данной стране. Авторы этого исследования проанализировали широкий спектр распространяемых печатных изданий, полуофициальных учебных пособий, научно несостоятельных, если не сказать убогих, публикаций (в числе которых есть и "монографии"), призванных придать иную легитимность казахстанской государственности.

1 Спонсор - Фонд им. Фридриха Эберта.

стр. 177
Работа открывается развернутым введением, в котором рассматриваются составляющие "мифовоспринимающего сознания" и обстоятельства его формирования. Три тематических раздела написаны ведущими казахстанскими учеными, каждый из которых является специалистом по соответствующему отрезку истории казахского этноса. Первый раздел - "Мифологизация проблем этногенеза казахского народа и казахской номадной культуры" - написан крупнейшим специалистом по кочевниковедению Н. Э. Масановым (к сожалению, к моменту выхода книги в свет ушедшим из жизни); второй - "События и люди Казахской степи (эпоха позднего средневековья и нового времени) как объект исторической ремистификации" - известным исследователем той эпохи И. В. Ерофеевой; третий - "Инерция мифотворчества в освещении советской и постсоветской истории Казахстана" - Ж. Б. Абылхожиным (также автор вводной главы). По сути дела, рецензируемая монография представляет собой открытый спор между профессиональными учеными (историками и этнологами), с одной стороны, и теми, кого они называют сторонниками "патриотического подвижничества во имя идеи укрепления духа нации, ее высокостатусного самоутверждения" (с. 6), - с другой. Даже если этот спор еще только начинается и его исход вовсе не предрешен, хотя бы потому что историческое мифотворчество в Казахстане, как и в иных постсоветских государствах, включая Россию, - неотъемлемый элемент политики, в том числе процесса конструирования нации со всеми его издержками и достижениями, авторы монографии продемонстрировали подлинную научную честность, ответив тем, кто в их стране пропагандирует откровенный антиисторизм применительно к основным вехам пути, пройденного народом Казахстана.

Проблемы, связанные с явлением, названным авторами монографии "мифотворчеством", во многом понятны любому историку, занимающемуся процессами, протекающими в пределах суверенных государств на постсоветском пространстве или национально-территориальных образований в составе некоторых из этих государств. Понятны они и широкому кругу специалистов, занимающихся, в частности, историей и этнологией постюгославского пространства или огромного ареала афро-азиатского мира. Конечно, в каждом отдельном "мифотворческом" случае возникает собственная специфика, выражающаяся в датах, названиях гор, долин, рек, именах внешних врагов, которые и сегодня, как считают "патриотические подвижники", угрожают их народам и странам, а также в именах "великих мужей", "национальных спасителей", однажды изменивших ход истории, как и в именах "национальных предателей", отдавших их на "растерзание" внешним "врагам". Феномен мифотворчества - всемирное явление.

В разделе, написанном Н. Э. Масановым, по сути рассматриваются примордиальные представления о "кристаллизации казахского народа", по меньшей мере в эпоху, отстоящую от современности на 2500 лет, о том, что казахи "заложили основу монголоидной расы", распространившись из "Казахской степи" до "островов Тихого океана", о Казахстане как об "эпицентре всемирно-исторического процесса". Существуют вместе с тем и менее "глобальные" детали казахского этногенеза и роли этого этноса в мировой истории - "казахское происхождение" Чингисхана, интерпретация завоевания Мавераннахра Шейбанидами, "городской" характер "казахской цивилизации", распространявшейся "от западных стен Китая до Карпат и от тундры до Ирана", - отрицающие представление о том, что казахи были кочевниками. Приводимый Н. Э. Масановым список "исторических открытий", сделанных претендующими на обладание истиной "учеными" соотечественниками не исчерпывается этими деталями. Он огромен и, как всегда бывает в случаях примордиалистской постановки вопроса, абсурден, хотя пропагандисты деталей "нового взгляда" на историю своего народа и его происхождение не склонны замечать этой абсурдности, оставаясь на позициях веры в собственную правоту.

И. В. Ерофеева в своем разделе рассматривает те сюжеты современного исторического мифотворчества, которые касаются казахско-джунгарских отношений (в основном джунгарской военно-политической экспансии в направлении казахских земель), обстоятельств перехода хана Абулхаира в подданство России, а также постсоветской интерпретации личностей двух казахских правителей - Абулхаира и Абылая. Она также фиксирует внимание на "деталях", обрамляющих и расцвечивающих эти сюжеты. Провоцировала ли Россия джунгарскую экспансию? Сыграл ли хан Абулхаир роль "предателя" казахских "национальных интересов"? Были ли фигуры обоих ханов-чингизидов - низвергаемого сегодня Абулхаира и возвеличиваемого Абылая - антиподами с точки зрения не только исторической ретроспективы, но и их собственных взаимоотношений в качестве реальных действующих лиц внутриполитических про-

стр. 178
цессов в самой Степи и в сфере контактов с окружающими державами, в частности Российской империей? На все эти вопросы "патриоты-подвижники" отвечают положительно.

И здесь создается наиболее полное представление о том, где проходит водораздел между подлинным историком и "историком"-дилетантом, продуцирующим не научное знание, а подменяющий его псевдонаучный миф. В отличие от тех, с кем она спорит, И. В. Ерофеева действительно знает рассматриваемые сюжеты, что позволяет ей с полным основанием проводить грань между репрезентативными источниками (среди которых, в частности, фиксации устного казахского фольклора, а также родословия-шежмре) и текстами, используемыми ее оппонентами. Сама она с полным основанием называет эти источники "подложными", "сознательно фальсифицированными" (с. 163), идет ли речь о связанных с некоторыми событиями казахской истории народными песнями или достанами, авторство которых ее оппоненты приписывают тем или иным батырам.

Основываясь на собственных практических, а вовсе не теоретических знаниях региональной археологии Казахстана, его топонимики, местных народных преданий, бытующих в тех или иных регионах страны, И. В. Ерофеева так же скептически рассматривает нынешнюю героизацию казахских ханов - участников казахско-джунгарского противостояния, как и само это противостояние, обычно представляемое в качестве едва ли не единственной причины последующего движения части казахской знати в направлении сближения с Российской империей, а в дальнейшем и принятия российского подданства. Ее вывод о том, что "помимо интенсивного общения казахов с джунгарами в политической и социально-экономической жизни, оба народа тесно взаимодействовали между собой в области военного дела и разных сферах общественных отношений, быта и культуры" (с. 147), важен не столько для установления исторической истины, сколько для того, чтобы опровергнуть принципиальную для "патриотических подвижников" идею, согласно которой открытая или скрытая российская "поддержка" того, что они безоговорочно квалифицируют как "джунгарскую агрессию", привела к появлению в среде казахской знати "национальных предателей", содействовавших установлению российского протектората над Степью и в итоге к длительному этапу российского "колониального угнетения". В контексте этой же идеи "национальным предателям" должны были противостоять "национальные герои", противники "колониализма" и "борцы за национальную свободу". Иными словами, кто должен быть сегодня включен в галерею портретов "великих казахов" - хан Абулхаир или хан Абылай? В советскую эпоху, например, официальная интерпретация личности и деятельности хана Абулхаира могла колебаться в широком диапазоне от жестко негативного отношения к нему до едва ли не как к "предвозвестнику" будущего "единства братских советских народов".

В рецензии на известную работу И. В. Ерофеевой "Хан Абулхаир: полководец, правитель и политик" (Алматы: Санат, 1999), в частности говорилось, что "в постсоветских государствах, как и в постколониальных странах Востока, создание ряда исторических фигур-"знаков", способных... создать национальное самосознание, предполагает выдвижение... регионального центра, интересы которого должны превалировать и в ходе отбора тех исторических фигур, которые войдут в этот ряд"2. Это означает, что вопрос о значительности вклада того или иного казахского правителя в развитие его этнического сообщества становится самодовлеющим, когда тот или иной региональный центр современного Казахстана превращается в силу, стягивающую и территориальное пространство государства, и то этническое сообщество, которое в этом случае провозглашается "государствообразующим".

При этом могут возникать и, казалось бы, парадоксальные вещи, о которых пишет в своем разделе Ж. Б. Абылхожин. Голод 1932 - 1933 гг. на территории современного Казахстана, трактуемый "патриотическими подвижниками" как "геноцид" казахов, ради того чтобы "их земли были заняты русскими переселенцами из центральных областей" (с. 250), не стал бы, как считают эти "подвижники", реальностью, если бы, например, пост главы Казахского краевого комитета ВКП(б) в те годы занимал не Ф. И. Голощекин, а его преемник Л. И. Мирзоян. Более принципиально то, что "подвижническое" мифотворчество обрамляется ссылками на мифические "подвиги" средневековых и действовавших в эпоху новой истории казахских правителей и вписывает их если не в галерею "отцов" этой "нации", то, по крайней мере, в перечень их "по-

2 Косач Г. Г. [Рец. на:] И. В. Ерофеева. Хан Абулхаир: полководец, правитель и политик // Восток (Oriens). 2000, N 3, с. 192.

стр. 179
мощников" - "филантропов" из метрополии, заботившихся о "сохранении" этой "нации". Это обстоятельство существеннее потому, что такого рода выборочный подход к советским руководящим назначенцам, работавшим во главе высших партийных (и государственных) органов казахской автономии/союзной республики, создает поистине необозримые возможности для манипуляций с исторической памятью русскоязычного сообщества современного Казахстана (как и иных его этнических элементов). Все то же обстоятельство открывает необъятные перспективы для влияния на выстраивание отношений Казахстана с Россией, хотя бы потому, что распределение этих назначенцев, никогда не действовавших самостоятельно, а всего лишь реализовывавших разнообразные по духу и содержанию центральные партийные указания по параметрам "человеколюбия" или "человеконенавистничества", помноженное на исторические "доказательства" российско-имперского "поощрения" джунгарской "экспансии" и "агрессии", увековечивает образ России как единственного по сути противника сегодняшнего Казахстана и угрозу национальной безопасности казахского этноса.

Для Ж. Б. Абылхожина важно проследить глубокую внутреннюю связь между попытками современных казахстанских "патриотических подвижников" добиться того, что в постколониальных странах Востока обычно квалифицировали как стремление "деколонизовать историю", и построениями "советской официальной этнографии" (с. 268). (Хотя добавлю, опираясь на написанные его соавторами разделы, что эти построения очень часто брали свое начало в некоторых дореволюционных аналогах.) Сама же возможность этой связи определяется им как некое следствие процесса современной "модернизации, предполагающей демонтаж прежних экономических и социальных структур и образа жизни", что и "порождает в массовом сознании... агрессивную рефлексию". В свою очередь, ситуация этой разновидности "рефлексии" вызывает к жизни "квазитрайбалистские отношения" в качестве "инструмента адаптации в урбанизационном процессе" (с. 270). Кроме того, Ж. Б. Абылхожин подчеркивает, что все еще сохраняющаяся способность казахстанского общества продуцировать "квазитрайбалистские отношения" связана в первую очередь с унаследованной им от эпохи существования советского социума, включая и его казахстанское ответвление, той его сущностной характеристикой, которую он определяет как "аграрное (традиционное) общество", базирующееся "на доиндустриальных, то есть природообусловленных производительных силах" (с. 15).

Скорее всего и Н. Э. Масанов, и И. В. Ерофеева согласны с выводом Ж. Б. Абылхожина о том, что лежит в основе современного псевдоисторического мифотворчества, развивающегося в Казахстане, хотя в своих разделах они высказывают и собственные суждения в отношении причин, порождающих мифы и содействующих их распространению.

Так, по мнению Н. Э. Масанова, возможность бытования и способность к выживанию (если не к постоянному возрождению) мифа связаны с недостаточной разработанностью проблем казахского этногенеза и существованием немалого числа научных гипотез, развивающих вопросы происхождения казахского этноса. Этот же автор говорит и о "прерывности" самого процесса формирования казахстанской исторической науки, подчеркивая, что "в стране не сформировалось ко времени обретения ею суверенитета, как минимум, трех поколений специалистов по истории дореволюционного Казахстана", необходимых для того, чтобы сделать эту школу явлением, опирающимся на "самодостаточность, устойчивость и стабильное развитие" (с. 56). В свою очередь, "суверенизация Казахстана на основе постсоветского культурно-исторического наследия привела к... субъективизации в восприятии прошлого", когда история выступила "в ее деформированной интерпретации", играя "негативную, дезориентирующую и дифференцирующую роль" и "подпитывая этноцентризм и ксенофобию" (с. 59 - 60).

Точка зрения И. В. Ерофеевой выражена не менее эксплицитно. Она говорит о "специфике казахстанской историографической ситуации, заключающейся в отсутствии у казахов-кочевников в доколониальную эпоху... развитой традиции передачи письменной исторической информации и опыта создания рукописной исторической литературы... В XVI - первой половине XIX в. почти вся историография Казахстана была представлена письменными источниками и историческими трудами людей, не принадлежащих к казахскому этносу и не являвшихся ретрансляторами его собственных знаний и представлений о своем прошлом". Иными словами, речь могла идти лишь о "российской историографии... исторических событий в Казахской степи", которые рассматривались "через призму геополитических интересов" империи. Даже тогда, когда в середине XIX в. появились созданные "наиболее образованными представителями самого казахского народа" письменные "труды по истории и этнографии", их выводы лежали

стр. 180
"в общем русле научной историографической парадигмы того времени". В итоге в современном Казахстане появилась "устойчивая иллюзия, что... подлинная история казахов еще ждет своего открытия" (с. 135 - 136).

Изменилась ли эта ситуация в советское время? Отвечая на этот вопрос, И. В. Ерофеева скорее пессимистична: "В советский период предметно-тематический диапазон историко-этнографической проблематики и общий уровень ее научного изучения... были обусловлены... прагматическими потребностями построения социалистического общества" (с. 138), т.е. советское время не ликвидировало упомянутую "устойчивую иллюзию", а в эпоху постсоветского развития Казахстана эта "иллюзия" превратилась в действительность, хотя бы потому, что бывшая советская республика была избавлена от необходимости согласования парадигмы собственного развития с более не существующей центральной властью.

Говоря о "современной историографии Казахстана", Н. Э. Масанов, Ж. Б. Абылхожин и И. В. Ерофеева имеют в виду псевдоисторическое творчество только одной группы нынешних историков данной страны. Их "творчество" - миф, обладающий всеми чертами эксклюзивности (впрочем, случай с Ф. И. Голощекиным - Л. И. Мирзояном, амбивалентный с точки зрения эксклюзивности-инклюзивности), - имеет отношение не к науке, а к политике, в силу того что он направлен на обладание землей, властью и культурным наследием, открыто доказывая (манипулируя данными археологии, истории и лингвистики) едва ли не всемирное значение "цивилизации" того этноса, который в Казахстане принято считать "государствообразующим".

Современная историография Казахстана не может не включать в себя и связанные с другими его этническими сообществами формы проявления современного псевдоисторического мифотворчества, потому что процесс построения этого государства (включающий и конструирование признаваемого всеми его гражданами и соответствующим образом построенного исторического дискурса) вовсе не завершен. В силу этого обстоятельства поле истории неизбежно становится полем противостояния конкурирующих друг с другом этнических мифов, каждый из которых создает собственную версию и исторического прошлого той территории, где ныне возник суверенный Казахстан, и основанную на ней перспективу его дальнейшего развития. По понятным и объяснимым причинам казахский исторический миф стал в Казахстане ведущим, а сфера распространения иных этнических мифов стала маргинальной. При этом сокращение этой сферы определялось в числе прочих причин и тем, что мифы местного русскоязычного сообщества несли реальную или мнимую угрозу территориальной целостности страны.

Все же цитировавшиеся выше мысли авторов монографии в связи с причинами появления и живучести национального исторического мифа вызывают смутную неудовлетворенность, усиливаемую некоторыми пассажами самой работы. Представляется, что сказанное в монографии о "глубинной" причине появления и распространения мифа ("аграрное" и основанное "на природообусловленных производительных силах" общество), как и о факторе "прерывности" процесса формирования казахстанской исторической науки, лишь в малой степени приближает к пониманию того, на чем зиждется исторический миф как постоянно возобновляющееся и расширяющее свои границы явление.

Увы, но этот миф вовсе не вырастает лишь из состояния переходности того или иного социума. (Впрочем, сами рассуждения об "аграрном" характере казахстанского общества, на мой взгляд, выглядят воскрешением идей публицистов времени "демократических" заклинаний "гласности" и "перестройки".) Этот миф - непременное свойство и тех общественных настроений, которые существуют в давно ушедших от переходности социумах развитых стран. Конечно, там, на своем официальном уровне, он имеет тенденцию становиться все более инклюзивным, что, впрочем, ни в коей мере не мешает распространению (в моменты серьезных социальных испытаний) в общественной среде этих стран его более радикальных, если не откровенно расистских, вариантов. Говорить о несформированности исторических школ развитых стран или о "прерывности" их эволюции было бы, по меньшей мере, абсурдно. И тем не менее эти школы слишком часто оказываются в затруднительном положении, осуществляя поиск адекватных ответов на те вызовы, которые им бросают их конкуренты. В свою очередь, для стран, еще ищущих свое место в окружающем региональном и международном пространстве, такая ситуация становится опасной, прежде всего потому, что национальный миф может, как это не раз случалось в прошлом, подвергнуть коренному изменению пути становления страны.

стр. 181
Наверное, в науке с ее многочисленными гипотезами и предположениями, вытекающими из постоянно ведущегося ею поиска истины, всегда будет возникать тот зазор между тем, что она говорит, и тем, на что она пока еще не дает полного и обоснованного ответа, создавая питательную среду для мифа. Эта среда оказывается чрезвычайно плодотворной, когда возникает новое государство, когда оно испытывает потребность оправдать свое возникновение и право на существование, или же тогда, когда старое и, казалось бы, не вызывающее никакого сомнения с точки зрения собственной легитимности государство сталкивается с ситуацией глубокого кризиса. Более того, сам профессиональный ученый вынужден порой в интересах опровержения мифа (например, в роли публициста) творить кажущийся ему более приемлемый для его народа миф.

Тонкий и глубокий знаток казахского номадизма, создавший национальную и признанную в мире школу кочевниковедения, Н. Э. Масанов мог, как это доказывает текст монографии, например, созидать гимн кочевому прошлому своего народа. Его слова: "Мы - номады! Мы - кочевники! Мы - казахи!" (с. 122) - яркое тому подтверждение. Но разве ученый действовал не в рамках создания мифа и тогда, когда интерпретировал ислам как "имманентное явление арабской культуры" (с. 121), когда говорил о казахском шаманизме как о феномене, выраставшем из того, что казахское этническое сообщество занимало "срединное пространство между цивилизациями и культурами" (с. 122)? В его случае великий миф, призванный подчеркнуть подлинное значение народа, отвечал мифу примитивному, становясь инструментом действия, борьбы за изменение общественных настроений, за то, чтобы Казахстан входил в современный мир, гордясь своим реальным наследием, а не выдуманными доказательствами и порочными символами надуманного, а потому ложного и фальшивого "величия". Миф Н. Э. Масанова вытекал из любви (но "странной", по словам русского классика) к его отчизне.

Именно эта идея "странной любви" пронизывает всю монографию. Однако, на мой взгляд, главное заключается в том, что профессиональный историк обязан бороться за автономность своего ремесла, говорить правду "патриотическим подвижникам" и стоящим за ними политиканам. Сохраняя достоинство, он обязан описывать происходящие вокруг него процессы, чтобы его творчество содействовало их объективному пониманию тем обществом, частицей которого этот историк останется навсегда.

Permanent link to this publication: